В старом чемодане паспорта не оказалось. В столе тоже, и под старыми прадедушкиными часами, где мы иногда прятали деньги и драгоценности. В конце концов я нашел его в спальне под грудой всяких приспособлений для художников, которые достались мне после смерти отца. Лишний швейцарский паспорт появился из-за любопытной путаницы, произошедшей в 1968 году, и поначалу никто из нас не мог вспомнить подробностей, предшествовавших его появлению.

– Постарайся, – попросил я Эдит. – Это важно.

– Теперь вспомнила, – ответила она, немного подумав. – Все очень просто. Мой первый швейцарский паспорт был выдан на имя Эдит Розенкранц. Когда я развелась, то получила новый, уже со своей фамилией, Эдит Соммер. Потом вышла замуж за тебя, и пришлось менять паспорт в третий раз, на Эдит Ирвинг. Но в новый документ мне должны были поставить пожизненную американскую визу. А потом в тот же год заболел мой отец, и надо было срочно лететь в Гмунд. А паспорт я уже отдала американцам для оформления визы. Но мне срочно надо было в Германию, помнишь, отец был очень болен? Удостоверение личности лежало в посольстве, поэтому никаких поездок. Ты позвонил в американское консульство, и они сказали, что все уже выслали по почте. Тогда я полетела в швейцарское консульство в Барселоне, объяснила ситуацию, и там мне сделали новый паспорт, чтобы я смогла поехать в Гмунд. Не знаю, поняли ли они суть проблемы, но были очень милы. Когда я вернулась обратно, пришел американский паспорт. Я забыла отправить его обратно. Видишь? Все просто.

– Верю тебе на слово, – ответил я.

Неожиданно в гостиную ворвались Недски и Барни, намереваясь приступить к ежевечерней возне с игрушками. Момент объяснить Эдит подробности замысла был упущен, так что пришлось ждать целый час, пока не пришла Рафаэла и не увела детей ужинать в другую часть дома. Тогда я и объяснил Эдит, что в том случае, если мы все-таки ввяжемся в аферу с Хьюзом, нам придется открыть в Швейцарии счет на имя Х.-Р. Хьюз.

– Тут самое главное – это "если".

– Дорогой, – сказала она. – Я слишком хорошо тебя знаю. Нет уже никаких "если". Краем уха слышала ваши с Диком разговоры. Ты был такой взволнованный, таким я тебя никогда не видела. Ты знаешь, что сделаешь это.

– Ну, – признал я, – посмотрим, насколько далеко можно зайти с таким планом. В любом случае, если мы все же решимся, ты не возражаешь против смены цвета волос и имени? Тебя будут звать Хельга Рената Хьюз, бывшая гражданка Швейцарии, деловая женщина, которая проводит свои финансовые операции только под инициалами.

Я объяснил свой план. Паспорт нельзя использовать для пересечения государственных границ, потому что это международное преступление. Открыть же с его помощью счет в швейцарском банке – дело вполне повседневное и обыденное, по крайней мере, мне это казалось достаточно вероятным. Я вычитал эту информацию в какой-то книжке, по-моему, она так и называлась: "Швейцарские банки". Вышла в издательстве "Макгро-Хилл".

– Я буду носить парик? – игриво поинтересовалась Эдит.

– Разумеется. А также черные очки и толстый слой помады.

– Может быть, а может, и нет. Я подумаю.

– Да, – твердо заявил я. – Это достаточно рискованное дело. Я не знаю, что может произойти, но что-нибудь будет.

Эдит посерьезнела:

– Я подумаю.

Два дня спустя я снова поднял этот вопрос.

– Ты все обдумала?

– Хорошо. Я накрашу губы, но не слишком толстым слоем.

– Может, тебе вообще не следует ехать в Швейцарию. Не уверен, что справедливо втягивать тебя в эту аферу.

– Я помогу тебе, не подведу. Поеду в Цюрих, мне нравится этот город, там еще есть замечательная улица, просто забитая магазинчиками. Если ты, конечно, решишься, – добавила она лукаво. За лукавством скрывалось что-то еще, но Эдит так и не решилась высказать это. Может, она хотела сказать: "А твоя Нина сумела бы так9"

Следующую неделю я корпел над черновиками писем Хьюза и переделкой швейцарского паспорта Эдит. Время от времени мною одолевали приступы литературной сознательности, я извлекал неоконченный роман из папки, чтобы с трудом выжать из себя пару страниц. Перспектива совершенно новой работы очаровывала меня. Если все получится, мы сможем заняться этим проектом в апреле или мае, когда роман наконец подойдет к своему счастливому завершению. Если же ничего не выйдет, на том все и кончится. Вне зависимости от результата соблазн был так велик, что и речи не заходило об отсрочке.

Мы встретили Новый год дома с парой близких друзей и несколько раз съездили в студию на следующей неделе.

– Принеси черный парик и помаду, – проинструктировал я Эдит, взяв с собой фотокамеру и несколько мячиков для пинг-понга.

– А это еще зачем?

– Подложим тебе под щеки.

– Ты за кого меня принимаешь, за хомяка?

Момент истины наступил на балконе моей студии, под серым и все равно ослепительным небом, – маскарад не сработал. Парик был замечательный – лохматая, кучерявая, дешевая поделка, которую Эдит купила год или два назад в Пальме. Помада также изменила внешность моей жены. Но вот мячики для пинг-понга во рту создавали впечатление, что у нее особо заразная форма свинки или что-нибудь еще похуже. Эдит сдавленно запротестовала.

– Хорошо. Вынимай. Слегка раздуй щеки.

Я отщелкал серию снимков своим "Никоном" и проявил на следующий день в местной аптеке. На фото Эдит выглядела сорокалетней. Чернильным ластиком я стер из паспорта имя, дату рождения и цвет волос, затем вписал новые данные черными чернилами. Сменить номер оказалось еще легче, если не считать того, что провести эту операцию надо было на всех тридцати двух страницах документа. Среди барахла, которое я перевез из квартиры отца на Ибицу, лежало несколько наборов букв и цифр, которые легко переносились на другую поверхность, стоило только потереть. Шестерки и тройки легко превращались в восьмерки, а пятерки – в шестерки; правда, на тридцать второй странице и такая мелочь показалась каторжной работой. На старой фотографии, разумеется, ярко выделялась печать швейцарского посольства. Какое-то время я придумывал способ решения проблемы, но потом все-таки изобрел простой метод копирования. Я поместил снимок Хельги Ренаты Хьюз в черном парике на изображение в паспорте и с силой начал тереть их ластиком. Через несколько минут бледный оттиск печати появился на второй фотографии. Подогнав все под нужный размер, я наклеил снимок в паспорт.

Осталось всего две детали: пурпурная печать швейцарского консульства и подпись. Должно быть, я устал или подпал под влияние излишней самоуверенности, когда взялся за эту работу. Когда уничтожение "Барселоны" закончилось – вскоре ее заменит "Амстердам" или "Стокгольм", – силуэт букв все еще отчетливо проступал, а сама печать выглядела отвратительно. Лезвие бритвы опасно истончило бумагу: если впечатать название другого города, оно неминуемо расплывется. Я взял пурпурный фломастер и заново вписал "Барселона". Получилось не очень.

С подписью пришлось намучиться еще больше. Эдит написала свое имя полностью размашистым почерком; чернильный выводитель выбелил красивую бумагу с водяными знаками, но имя Эдит Ирвинг все еще было видно. Осторожность привела к раздражительности, а та, в свою очередь, – к иррациональной храбрости. Следуя стилю подписи, я взял толстый синий фломастер и размашисто написал "Хельга Р. Хьюз". Белые следы все равно виднелись. В ярости я бросил паспорт в ящик, с грохотом захлопнул его и постарался обо всем забыть.

Полпачки линованной желтой гербовой бумаги прибыло от Дика три дня спустя авиапочтой. Я получил посылку вместе с остальной почтой в банке по пути в студию на Лос-Молинос. Все утро я провозился со сценой в новом романе, которая нуждалась в серьезной переработке, но взгляд постоянно сползал к пачке желтой бумаги, небрежно валявшейся на полотняном стуле. Я принялся рыться в сундуке, втиснутом позади кровати, и нашел то, что искал: старую истербруковскую ручку и бутылочку чернил "Паркер". Черная жидкость засохла от старости, но на поверхности еще остался водянистый слой примерно с дюйм толщиной, годный для использования. Я промыл перо под краном с холодной водой на кухне. Как мне представлялось, Ховард Хьюз – именно такой старомодный человек, который должен использовать нечто подобное. Кстати говоря, сам я не пользовался похожим агрегатом уже лет десять. Все письма, написанные мною в "Макгро-Хилл", были созданы при помощи обыкновенных шариковых однодневок.

Сразу стало понятно, что похваляться может каждый. Как подделать письмо? Подпись – это одно. Достаточно попрактиковавшись, я бы справился, но вот письмо – это просто неподъемная работа. Крохотный образец почерка в "Ньюсуик", последний абзац из письма Хьюза к Честеру Дэвису и Биллу Гэю, – вот и все, что имелось у меня в распоряжении. Ни один специалист по подделкам не будет работать с таким материалом. Определенно, понадобится увеличительное стекло. Целый час я его разыскивал, перерыв все ящики и картотечные шкафы, и наконец, вспотев, сдался, стоя посреди невыразимого разгрома. Я вернулся к роману, через пятнадцать минут завяз и в пять часов отправился домой.

Ялит – образец порядка. Я же жил в хаотичных джунглях писем без ответа, рубашек и свитеров, свисающих со спинок стульев, счетов и квитанций, кучей громоздившихся на кровати в студии, дюжин папок для бумаг с самонадеянной надписью "Отправить в картотеку", каковая, по большому счету, до сих пор существовала только в мечтах.

– Где это проклятое увеличительное стекло, которое я привез из Нью-Йорка? – возопил я.

– Там, где ты его положил, – невозмутимо отреагировала жена.

В десять часов утра на следующий день я уже был в студии. Тут же зазвонил телефон. Было ясно, кому так не терпится, поэтому разговор начался без прелюдий:

– Да, я получил бумагу, но не могу написать письмо.

– Что значит "не могу"? Ты же сказал, что у тебя все схвачено.

– Ну, ошибался. Послушай, Дик, вообще, это не так-то просто. У меня нет увеличительного стекла.

– Да какого черта с тобой происходит? – заорал он. – Между прочим, именно ты заявил, что у них не будет образца, с которым они могут сравнивать твое письмо, а теперь вдруг проявилась педантичность. Ты сдаешься, даже не начав. Возвращайся к работе. Тренируйся!

– Хорошо, Кнут Рокне[7]. Я поговорю с тобой завтра. Мне не звони. Сам позвоню.

Я достал желтую бумагу, ручку, чернила и номер "Ньюсуик". Заветный отрывок из письма гласил:

Я уже говорил, это дело весьма огорчило меня, запятнало репутацию моей фирмы и нанесло урон всем преданным мне людям, поскольку имело долговременные последствия.

Мои наилучшие пожелания,

Ховард Р. Хьюз

Я внимательно просмотрел его, сначала строчные буквы, затем прописные. К счастью, в имевшемся у меня образце был весь алфавит за исключением "б", "щ", "ы" и "э", если не считать твердого знака. Конечно, трудновато будет написать письмо, не используя букву "б", но почерк Хьюза, похоже, основывался на стандартной системе чистописания, которую преподавали, когда я еще учился в начальной школе. Так что следовало так извернуться, чтобы свести недостающие буквы к минимуму, а в случае крайней необходимости подделать их и надеяться на лучшее. Обрадовавшись, я тут же, к своему ужасу, понял, что с заглавными буквами дело обстоит хуже некуда. В представленной выдержке их было всего лишь четыре штуки: "Я", "М", "Р" и "X". Таким образом, перед начинающим мошенником встала проблема сочинить письмо, используя только эти буквы. Я поразмышлял несколько минут, а затем придумал самое простое решение. Хьюз, по определению, должен быть жутким эгоистом, поэтому каждое возможное предложение в своем письме он будет начинать с "Я" или "Мой".

Работа завершилась, когда за окном уже давно стемнело. На следующий день роман был заброшен, а я с увлечением отбарабанил на пишущей машинке три черновика писем Хьюза. Затем пришлось сделать несколько исправлений, чтобы выбросить все незнакомые мне заглавные буквы, а потом я позвонил Дику в Пальму и громко зачитал вымученный текст.

– Неплохо, – ответил он. – Только как-то суховато.

– Ховард – не писатель, – подчеркнул я. – Поэтому он и нуждается в моих услугах для создания автобиографии.

– А как продвигается работа?

Я сразу понял, что мой друг подразумевает под словом "работа", и ответил:

– Только вперед и вверх с благословения искусства. На следующей неделе покажу.

Дик прилетел на Ибицу в январе, сразу после того, как я отправил Беверли Лу обещанную наживку, и еще раз, в конце месяца. Кроме того, каждый день мы говорили по телефону. Я прочитал ему исправленный текст писем Хьюза, и он внес несколько ценных замечаний. Подпись на паспорте все еще терзала мою душу.

– Не спеши, – наставлял меня Дик. – Что бы ты ни сделал, главное, не облажайся. Сделай все аккуратно.

Канитель с паспортом закончилась к концу января. Сначала я показал Дику новые номера, потом фотографию. Мой приятель одобрительно захмыкал, и тогда я с триумфом продемонстрировал плод своих главных усилий:

– Как тебе подпись?

После этого раздался вопль ярости; я даже побоялся взглянуть на своего друга.

– Ты шутишь? С этой хренью ты провозился три дня? Господи боже мой! Она выглядит, как забавы шестимесячного ребенка с фломастером. С таким документом границу не пересечешь. Повяжут, пикнуть не успеешь.

– Никто и не собирается с этим пересекать границу, – огрызнулся я. – В Швейцарию Эдит въедет по собственному паспорту, а этот покажет в банке. Если, конечно, мы все-таки затеем эту безумную аферу.

– И ты думаешь, что с этой фитюлькой ей дадут открыть счет? Парень, ты спятил! Взгляни, – его толстый указательный палец вонзился в слово "Хельга", – здесь видны следы пятновыводителя. Это "Эдит" проступает, как в каком-нибудь долбаном ребусе.

– Неважно. Я поговорил с некоторыми людьми, у которых открыты счета в Швейцарии. Кассирам нет никакого дела до удостоверения личности. Главное, чтобы деньги были, а на остальное наплевать.

На лице Дика ясно читалось сомнение.

– Надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь.

– Я тоже надеюсь, – ответил я с жаром.

– Так, ладно. Перейдем к следующему вопросу. Ты звонил в "Макгро-Хилл"?

Я посмотрел на телефон. После этого звонка мяч будет в игре. Еще останется пространство для маневра и даже возможность отступить, но направление движения будет установлено. Волей-неволей мы начнем осуществлять план, на свою беду или на свое счастье.

– Ты уверен, что все-таки хочешь этого? – спросил я.

Он надолго погрузился в размышления, а затем ответил:

– Нет, не уверен. А ты?

– Я тоже.

Дик засмеялся:

– Но ты же все равно сделаешь это.

– Разумеется, – ответил я и тоже рассмеялся. – Какого черта. Живем только раз. – Я принялся размышлять. – Это же всего лишь один телефонный звонок. Он ни к чему меня не обязывает. Правильно?

– Правильно.

Я поднял телефонную трубку и заказал разговор с Нью-Йорком. Две сигареты спустя оператор проинформировал меня, что Беверли нет в офисе. Я повесил трубку.

– Здание "Макгро-Хилл" взорвали метеорологи. Никто не выжил.

– Попробуй "Рэндом хауз", – упрямо заявил Дик.

– Я никого там не знаю. Перезвоню через час. Бев куда-то вышла. Сделай мне одолжение – поезжай домой и скажи Эдит, что я задержусь. Все сделаю один. От твоего присутствия я нервничаю, а настроение и так ни к черту.

Дик уехал; через час я снова позвонил в Нью-Йорк, и секретарь Беверли соединила меня с ней.

Когда я открыл входную дверь, Эдит собирала разбросанные по полу игрушки, а Дик развалился в мягком кресле. Я рухнул на стул, изображая на лице самое мрачное выражение, которое только смог из себя выжать.

Мой друг нахмурился:

– Ты не дозвонился.

– До Беверли? Нет, с этим все в порядке. – Я слабо махнул рукой Эдит: – Дорогая, принеси мне чего-нибудь покрепче. Бурбон со льдом.

Дик стал мрачнее тучи:

– Что случилось?

– Я изложил ей историю. Рассказал о письмах Хьюза и о том, что он мне перезвонит, прежде чем я начну работу над биографией. Только подхожу к истории об авторизованной биографии и встрече с Ховардом в Нассау, как она перебивает: "Клиффорд, боже мой, и ты туда же? Подобные сказки рассказывают дважды в год каждому издателю в Нью-Йорке. Какому-нибудь писателю вечно приходит в голову блестящая мысль притвориться, будто он разговаривал с иллюзорным Ховардом Хьюзом и тот якобы хочет, чтобы с его слов написали автобиографию. Да это самый известный трюк в издательском бизнесе! Но чтобы ты решил нас обмануть?! Клифф! Тебе должно быть стыдно!" Так что мне пришлось извиниться и слезно умолять ее не рассказывать о моем позоре никому в "Макгро-Хилл".

Дик на моих глазах постарел на десять лет, а Эдит, все еще ползая по полу в поисках завалявшихся игрушек, уставилась на меня.

– Ты серьезно? – спросила она.

– Неужели я буду шутить с такими вещами? Мне было так стыдно, что я просто не находил слов. Она обозвала наш так называемый гениальный план дешевым тупым трюком. К тому же неоригинальным. Это меня добило окончательно. Я-то думал, что авторство блестящей идеи принадлежит мне.

– Ну что ж, – вздохнул Дик. – Вернусь к Ричарду Львиное Сердце.

– Пришлось как-то выкручиваться из этой ситуации, и я сказал, что на самом деле это была твоя идея, – я ткнул в его сторону обвиняющий перст, – и это мой дорогой тупой друг втравил меня в такую дурацкую затею. После это Беверли сменила гнев на милость.

– Ах ты, сукин сын, – пробормотал Дик. Я больше не мог сдерживаться. Заметив искорки веселья в моих глазах, он воскликнул: – Прекрати издеваться! Что она на самом деле сказала?

– Они клюнули. Поверили безоговорочно. Они так хотят эту биографию, что я даже по телефону почувствовал, что боссы издательства уже горят от нетерпения. Они хотят, чтобы я забросил работу над своим романом и сосредоточился на этом деле. Они хотят, чтобы я выяснил, сколько Хьюз хочет за автобиографию, увиделся с ним, заставил подписать контракт и приступал к работе. Они поверили всему – пока.

– Мне тоже нужно выпить, – заявил Дик Эдит и наклонился ко мне; его глаза сверкали. Сейчас он как никогда напоминал малыша, который ждет свою любимую сказку на ночь. – Расскажи мне все от начала до конца. Все, что она сказала. Я хочу знать детали.