«Скажите, Северин Уинтер здесь живет?» — неуверенно спросила Эдит.

«Конечно, я живу здесь», — сказал Северин.

Он отпрыгнул назад — скорее как боксер, поддразнивающий противника, нежели как хозяин, приглашающий гостя войти в дом. Но улыбка его была совершенно обезоруживающей, немного мальчишеской. Она заметила сломанный, со щербинкой чуть ли не до десны, зуб и не оставила без внимания его темные густые и пушисты волосы. «Медвежонок», — подумала она, входя.

«Меня зовут Эдит Фаллер, — сказала она и неожиданно для себя смутилась. — Я приехала посмотреть картины вашего отца. Вы ведь писали в Музей современного искусства?»

«Да-да. — Он улыбнулся. — Но я не думал, что они на самом деле кому-то нужны».

«Что ж, я пришла взглянуть на них», — сказала она и почувствовала себя неловко, оттого что ее слова прозвучали слишком холодно.

«И вы пришли вечером? Разве в Нью-Йорке не принято смотреть картины при дневном свете?» — спросил он.

Она снова смутилась, но потом поняла, что он шутит, и засмеялась — он был забавен, этот медведь. Эдит вошла в гостиную, где висело столько картин, что она сначала не могла толком разглядеть ни одной; там было множество книг, фотографий и всевозможных безделушек. Эдит подозревала, что гостиная — это лишь верхушка айсберга, одна из гор материка. Комната была так заставлена вещами, что она не заметила в ней людей, и когда поняла, что он представляет ее присутствующим, слегка вздрогнула от неожиданности. Там была женщина лет так от сорока девяти до шестидесяти двух; с плеч у нее свисала какая-то неряшливая хламида с разрезом, кое-как подобранная и подпоясанная; казалось, одеяние это наспех скроено из покрывала в стиле «арт нуво». Это была фрау Райнер.

«Подруга моей матери, — сказал Северин Уинтер. — Тоже была натурщицей».

Испещренное морщинами мрачное лицо и огромный рот — вот и вся натура, которую в данный момент являла собой фрау Райнер; тело ее терялось в складках странного наряда.

Далее последовали два практически неразличимых человека, их имена ошеломляли не меньше их внешности и напоминали название незнакомого блюда, которое вы никогда бы не рискнули заказать, предварительно не спросив совета. Им было лет по шестьдесят с лишком, и выглядели они как шпионы, или гангстеры, или вышедшие в тираж боксеры, проигравшие большинство своих матчей. Тогда Эдит еще не знала, что Северину Уинтеру они приходились чуть ли не любимыми дядюшками. Звали их Зиван Княжевич и Васо Триванович, старые четники, улизнувшие и от Тито, и от партизан в самом конце гражданской войны в Югославии. Они-то, наравне с Катриной Марек, и участвовали в воспитании Северина Уинтера, учили его борьбе и советовали ему поехать тренироваться в Америку, чтобы когда-нибудь положить на лопатки русских. В молодости они выступали за команду Югославии в вольной борьбе. Васо Триванович завоевал бронзовую медаль на Олимпийских играх 1936 года в Берлине, да и Зиван Княжевич был не хуже.

Как настоящие рыцари, Васо и Зиван поцеловали Эдит руку. А фрау Райнер протянула ей свою, да так высоко, что Эдит догадалась — надо поцеловать; неожиданно для себя она так и сделала. Рука напоминала шкатулку для колец; духи, к ужасу Эдит, оказались такие же, как у нее самой. Похоже, ей на сей раз изменил вкус.

Вокруг деревянного с инкрустацией массивного стола с упругой грацией мускулистого оленя без устали двигался Северин Уинтер.

«Хотите стаканчик „Кремзер Шмит“? — спросил он Эдит. — Или пива?»

Пиво она не любила, а «Кремзер Шмит» прозвучало для нее как сорт сарделек, но она рискнула и с облегчением обнаружила, что это отлично охлажденное и вполне приличное белое вино.

«Дядюшки» болтали друг с другом по-сербохорватски. Даже Эдит понимала, что их немецкий очень сомнителен; один из них к тому же оказался туговат на ухо, и, обращаясь к нему, приходилось кричать. Фрау Райнер улыбалась во весь рот, глядя на Эдит, словно та была овощной закуской, которую предстояло съесть. За Северином, который выгодно отличался от окружающих, приятно было наблюдать. Он казался обаятельным принцем. Ей еще не доводилось видеть человека столь раскрепощенного. С жуткого патефона доносилась музыка Моцарта, и Северин ни секунды не сидел спокойно: он раскачивался в кресле, вскидывал голову. Эдит не могла понять, почему он носит эту ужасную куртку, может, у него шрамы на руках?

Фрау Райнер засыпала Северина вопросами, которые он для Эдит переводил на английский.

«Фрау Райнер думает, что в Вене вы не могли найти такую пелеринку», — сказал он.

«Это из Парижа», — сказала Эдит, и фрау Райнер кивнула.

«А ваши сапоги не иначе как из Нью-Йорка».

Прямо в точку.

Эдит, однако, не могла вспомнить ни одного американского колледжа, начинающегося на «I». А какой безвкусный желтый цвет!

Потом все оказались на улице. Эдит подумала, что они выглядят клоунской командой. Борцы-ветераны в темных шпионских пиджаках и не то в шинелях, не то в маскировочных чехлах для орудий вели себя как расшалившиеся школьники в раздевалке спортивного зала, они пихались и толкали друг друга. Фрау Райнер подхватила Северина под руку справа, а Эдит естественно очутилась слева. Он на ходу исполнял для них роль переводчика.

«Шиле иногда обедал здесь, — сказал он Эдит. Фрау Райнер тут же уловила слово „Шиле“ и загудела ему в ухо что-то по-немецки. — Она говорит, — переводил Северин, — что в последний год жизни Шиле она, будучи еще ребенком, позировала ему».

«Он умер в двадцать восемь лет», — припомнила Эдит и почувствовала себя полной идиоткой. Северин посмотрел на нее так, будто она заявила: «Во время дождя становится сыро».

«Но я этому не верю, а вы как хотите», — сказал Северин.

«Чему-чему? Тому, что ему было двадцать восемь? Тому, что он умер?»

«Я не верю, что фрау Райнер позировала ему, будучи ребенком. Все, что он написал в последний год, хорошо известно, и там нет ее изображений даже среди набросков. Если только работа вышла столь неудачной, что он ее уничтожил, хотя это не входило в его привычки. Фрау Райнер часто позировала художникам — правда, не так часто, как моя мать, и очень жалеет, что Шиле и Климту могла служить моделью только в детском возрасте».

Фрау Райнер опять сказала что-то Северину, и он перевел:

«Она признает, что Климту не позировала никогда».

Фрау Райнер что-то еще добавила.

«Но она утверждает, что однажды с ним разговаривала, — прошептал Северин Эдит. — Это, может быть, и правда, но она тогда была слишком мала, чтобы запомнить».

Эдит удивила его манера близко придвигаться во время разговора. Он не мог беседовать, не касаясь ее, не стискивая, не подходя вплотную к ней, но она не чувствовала в этом ничего двусмысленного и сексуального. Так же он вел себя со старыми четниками.

Истинная правда: разговаривая, Северин не мог держать руки при себе. Позже меня раздражало, как он лапал Утч, — я имею в виду прилюдно, на вечеринках. Он просто мучил ее во время разговора. Конечно, мы с Эдит вели себя более сдержанно. Впрочем, надо признать, что он и меня лапал точно так же. Всегда либо обнимал за плечи, либо хватал за руку и держал ее, отмечая пожатием конец каждой фразы. Иногда он щипался; я даже помню, что он схватил меня за бороду. Уж такие у него были манеры, он был постоянно в движении. Я не согласен с Эдит насчет его абсолютной раскованности. Иногда мне кажется, окружающие просто не замечают, до такой степени он застенчив, и принимают его застенчивость за раскованность.

Так или иначе, Эдит он показался существом благодушным. Когда он говорил, то казался значительно старше, когда улыбался — был ребячлив, и это ей нравилась.

Я думаю, можно проникнуться добрыми чувствами к человеку просто потому, что видим, как хорошо к нему относятся его друзья. Эдит почувствовала, как обожают его фрау Райнер и борцы.

— Но он все равно понравился бы мне, — заявила Эдит, — потому что был первым мужчиной, шутившим со мной. Я хочу сказать — он был смешной. Он не из той породы клоунов, что высмеивают все вокруг, нет. Просто он был сам смешной. И почти во всем находил что-то забавное, смешное, даже во мне, а ведь я, конечно, считала себя очень серьезной.

Что ж, оставим домыслы. Я думаю, что с Эдит произошло то, что рано или поздно происходит со всеми: она узнала ревность.

Они пошли в сербский ресторан, где многочисленные посетители знали: Васо и Зиван — герои, и поэтому все хлопали их по плечу и бросали в них стебельки сельдерея. На Эдит, Северина и фрау Райнер тоже падали лучи их славы. В ресторане звучала томительная струнная музыка, в пище было слишком много специй, и вообще там было слишком много всего, но Эдит понравилось.

Северин Уинтер рассказывал ей о своих родителях (уверен, что и сказку про зоопарк рассказал); он рассказал ей о побеге Зивана и Васо из Югославии; рассказал о фрау Райнер — как она была самой модной натурщицей в городе (Эдит уже начинала этому верить).

«Всему, что она знала, она научилась у моей мамы», — сказал Северин. А потом объяснил, что буква I на его куртке — от названия штата1 и что самый больший рубеж, который он взял, — это второе место в соревнованиях Большой Десятки, в весовой категории 157 фунтов.

«А сколько вы весите сейчас?» — спросила Эдит.

Он выглядел огромным, хотя в те времена был еще относительно строен.

«Сто пятьдесят восемь», — сказал он. Она не поняла, шутка это или всерьез. С ним всегда было так.

Потом он навалился на стол и сказал:

«Давайте утром, а? Посмотрим Бельведер, объездим несколько квартир — старые друзья моих родителей сохранили лучшие картины отца. Ему, по-моему, не везло с их продажей. Во всяком случае, денег он на этом не нажил. Вы представить себе не можете, как я рад, что вы приехали».

Эдит смотрела на его глаза, волосы, на сломанный зуб.

«Я умираю — хочу уехать из Европы, — сказал он ей. — Здесь все гибнет. Очень хочу вернуться в Америку, но мне надо скинуть сначала картины отца. Это такая проблема, честное слово».

И тут Эдит поняла, что он говорит о деньгах, ведь он беседовал с представителем нью-йоркского Музея современного искусства, только что прибывшим из Парижа, чтобы посмотреть и оценить картины Курта Уинтера. Она вдруг сообразила, что не имеет ни малейшего представления о том, сколько может заплатить музей, но наверняка немного. Боже, а может, Курта Уинтера они вообще согласятся принять только как подарок?!

Ведь бывает и так, не правда ли? К тому же мама сказала: одну, максимум две картины.

Почему-то она коснулась его руки. Эта его чертова привычка оказалась заразной. Но прежде чем она успела что-либо ответить, к Северину прильнула фрау Райнер, куснула его за ухо, взяла за подбородок и сочно поцеловала прямо в губы. Эдит увидела, как скользнул внутрь ее язык. Северин не выглядел удивленным — просто прервали его беседу, но фрау Райнер бросила на Эдит такой взгляд, под которым та сникла. Она почувствовала себя девчонкой. Да уж, подруга матери. И Эдит выпалила:

«Я весь вечер смотрю на ваше платье, но не могу разобраться в фасоне».

Фрау Райнер удивилась, что Эдит обратилась к ней; и, конечно, не поняла, о чем речь. Но все сказанное адресовалось Северину…

«Не Густав ли Климт придумал эту модель?» — поинтересовалась она.

На слово «Климт» фрау Райнер сделала стойку, а Эдит продолжала:

«Я хочу сказать, это вполне в его манере: блестящая позолота, и маленькие квадратики, и форма глаз, как в египетском искусстве. Но мне кажется, вы драпируетесь не так, как задумано».

Она замолчала, смущенная; раньше ей несвойственно было так вести себя.

И Северин ответил, сохраняя на лице свое мальчишеское выражение, но несколько покровительственным тоном, к которому она привыкла, имея дело с более старшими по возрасту поклонниками.

«Не хотите же вы, чтоб я в самом деле это перевел?» — спросил он и при этом улыбнулся, показав ей смешную щербинку. — Впрочем, если хотите, я переведу.

«Пожалуйста, не надо, — сказала она. И в порыве откровенности добавила: — Просто я подумала, она слишком стара для вас».

Это произвело на него впечатление. Тогда он впервые сильно смутился. Она почувствовала себя неловко и едва не сказала: мне-то что до этого?

Домой они ехали, набившись в одно такси. Фрау Райнер сидела у Северина на коленях; дважды она принималась лизать его ухо. Эдит зажали между ними и то ли Зиваном, то ли Васо — она так и не научилась их различать.

Эдит они высадили у гостиницы.

«Ah, Geld», — сказала фрау Райнер, глядя на здание гостиницы. Познаний Эдит в немецком оказалось достаточно, чтобы понять слово «деньги».

«Ну, вы знаете, каковы они, эти музеи современного искусства», — сказал Северин по-английски.

Это он сказал для Эдит, не для фрау Райнер, так что Эдит поняла: ему ясно, что у нее деньги есть. Может, и в идее Музея современного искусства он усматривает что-то смешное?

Она чувствовала себя прескверно. Но когда она выползала из машины — при этом один из борцов, как телохранитель, придерживал распахнутую дверцу машины, — Северин поднял фрау Райнер со своих колен, водрузил ее на сиденье, обошел вокруг машины и сказал Эдит:

«Я с вами согласен. И буду ждать вас у Бельведера в десять».

Он так быстро пожал ей руку, что она не успела ответить рукопожатием, и немедленно вскочил обратно в машину. Борцы-ветераны что-то кричали ей хором, но она, уже войдя в холл гостиницы и отразившись в двадцати обрамленных золотом зеркалах, вдруг засомневалась, что имел в виду Северин Уинтер, согласившись с ней. Платье фрау Райнер? Или что она стара для него? Эдит прошла в свой номер и залезла в ванну. Она злилась на себя. Она была явно не в своей тарелке и поэтому вела себя неестественно. Она решила, что все они очень странные люди, жители большого города, которые, как написала ее мать, «так и не приняли всерьез двадцатый век». Точное замечание. Однажды я спросил Северина, не воспринимает ли он так называемую сексуальную свободу как вывих. «Я весь двадцатый век воспринимаю как вывих», — сказал он. И сверкнул на меня дыркой от выбитого зуба. Он никогда не говорил всерьез!

Прежде чем лечь спать, Эдит просмотрела все свои тряпки, пытаясь выбрать, что же надеть завтра в Бельведер. И тут разозлилась еще больше: никогда она так долго не мучилась, выбирая наряд. Лежа в кровати, она наблюдала, как по потолку проносятся огни, пробиваясь через высокие окна и плотные складки густо-бежевых гардин. Зачем я так часто хожу в черном? — размышляла она. Прежде чем уснуть, она подумала: хорошо бы завтра Северин Уинтер не надел в Бельведер свою ужасную куртку с буквой.

Все-таки мне довелось увидеть эту куртку. К тому времени, как Утч и я познакомились с Северином, он из нее уже вырос. В буквальном смысле. Я полагал, что куртку давно выбросили или упрятали куда-то подальше. Однажды, когда мы сидели на ступеньках нашего дома, на тротуаре появилась Эдит и села между нами. Северин очень переживает «из-за всего этого», сказала она. Мы с Утч как раз говорили о том же. Вот и Эдит тревожилась по поводу «всего этого». Мы знали, что Северин несчастлив, но прямо причины он не объяснял, и мы сразу не разобрались, наши отношения были для всех еще внове.

— Я думаю, надо поговорить, — сказала Эдит. — Нам всем четверым, вместе.

Мы сидели на ступеньках и ждали Северина. Он отвозил дочек к кому-то в гости поиграть. Наших детей тоже дома не было. Стояла ранняя весна, и было довольно прохладно.

— А Северин не против такого разговора? — спросила Утч у Эдит.

— В любом случае поговорить мы должны, — сказала Эдит.

Вот так мы сидели и ждали. Северин остановил машину прямо перед нами, заглушил мотор и посмотрел на нас троих, устроившихся на ступеньках. На лице его была ухмылка. Я поймал себя на том, что держу за руку и Эдит и Утч. Он сидел в машине, улыбаясь будто в объектив фотоаппарата, а когда вышел и направился к нам — я почувствовал, как напряглась рука Эдит. Вот тогда-то я и увидел его в этой чертовой куртке с буквой. Рукава еле закрывают локти, а сама куртка едва доходит до пояса. Футболка, джинсы, кроссовки — все было привычным, превратилось чуть ли не в униформу, но куртку я никогда раньше не видел, хоть и знал о ней. Даже проклятая погода в тот день была точно такой, как тогда в Вене!

Северин не успел подойти к крыльцу. Эдит спрыгнула и подбежала к нему, когда он еще стоял у машины.

— Где ты ее нашел? — крикнула она, ухватившись за куртку.

Лицо ее было обращено к нему, так что мы не могли видеть, рада она или рассержена. Она дернула его за рукав, потом обняла. Затем, я думаю, он слегка подтолкнул ее к машине, а может, она шагнула к машине сама и он просто поддержал ее под локоть. Она села на место пассажира, точно в профиль к нам, так что по ее лицу я ничего не понял. Северин вскочил на место водителя и торопливо помахал нам. По-моему, в нашу сторону он при этом не смотрел.

— Потом! — крикнул он.

Эдит даже не пошевелилась, и они уехали.

— Северин редко уступает водительское место, — после сказала Эдит.

— Что же ты об этом думаешь? — спросил я.

И Эдит сказала:

— Я с самого начала считала, что он очень хороший водитель.

Верный приверженец прошлого, Северин Уинтер вдруг откопал свою старую куртку с буквой и украл у нас нашу сцену прежде, чем мы смогли ее разыграть.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.