Джек напрягся, надеясь оживить свой ржавый эксетеровский немецкий.
      — Keine Angst. Er ist mein Vater ("He бойтесь, это мой отец"), — сказал он банкиру, а затем выдавил из себя самое неудобное: — Ich passe auf ihn auf (то есть "я привожу его в порядок").
      Банкир усмехнулся и вышел из туалета. Теперь, когда их осталось двое (едва Уильям отвернулся от зеркала, воображаемыйтретий человек тоже удалился), Джек одел отца — хорошо, он видел, как это делает доктор Хорват.
      Отец меж тем решил рассказать Джеку про ноты — видимо, это его успокаивало, а он знал, что сын в музыке ничего не смыслит.
      — Четверти закрашены, и у них есть палочки, — говорил Уильям. — Восьмые тоже закрашены, и у них тоже есть палочки, но у палочек есть вдобавок вымпелы или флаги, часто они соединяют несколько восьмых вместе. А шестнадцатые — они как восьмые, но только флагов или вымпелов сразу два.
      — А половины? — спросил Джек.
      — Половины не закрашены, они белые, то есть в моем случае имеют цвет кожи, — сказал отец и вдруг осекся.
      "Кожа", они оба хорошо расслышали это слово. Любопытно, это тоже пусковой механизм? Что, если его, как и слово "шкура", невозможно остановить?
      — Половины, ты сказал, не закрашены, они белые, и что дальше? — спросил Джек, надеясь, что папа забудет о своей ошибке.
      — Они белые, незакрашенные, но у них все еще есть палочки, — еле-еле выдавил из себя Уильям, видимо, "кожа" еще маячила где-то на границах подсознания, там, где спали, готовые в любой миг проснуться, его пусковые механизмы. — А целые ноты — такие же, как половинки, но у них палочек нет.
      — Стой! Погоди! — сказал вдруг Джек, показав пальцем папе куда-то на правый бок. — А это что такое?
      Татуировка изображала не слова, не ноты, а что-то странное, больше всего похожее на черную дырку, на рану в боку. По краям виднелось что-то красное, словно кровавый обод; черное пятно выглядело как шляпка здоровенного гвоздя. Он должен был догадаться, кровавый обод должен был навести его на нужную мысль — но что с Джека взять, ему же тогда было всего четыре года.
      — Сюда был ранен наш Господь, — сказал отец. — Ему пробили гвоздями руки, — сказал он, сложив ладони, как в молитве, — и ноги, и правый бок, вот здесь. — Он коснулся татуировки у себя на правом боку. Джек посмотрел еще раз — похожа на загноившуюся ссадину.
      — А кто сделал ее? — спросил он и подумал, наверное, какой-нибудь "мясник", хотя на самом деле знал ответ.
      — Было время, Джек, когда любой верующий в Амстердаме по меньшей мере испытывал искушение татуироваться у человека по имени Якоб Бриль. Наверное, ты его не помнишь, ты был такой маленький.
      — Нет, папкин, я помню Якоба Бриля, — сказал Джек и прикоснулся к кровавому гвоздю, вбитому в папин бок. А затем надел Уильяму через голову рубашку.
 
      "Кроненхалле" оказался великолепным рестораном, Джек глупо поступил, заказав только салат. Впрочем, ему все равно достались две трети папиного венского шницеля — Уильям не ел, а жеманничал.
      — Ну, слава богу, хоть Джек не забыл свой аппетит дома, не то что вы, Уильям, — с укоризной сказала доктор Крауэр-Поппе, но и папа и сын пребывали в весьма приподнятом расположении духа.
      Они сумели победить слово "кожа", которое, как выяснилось, было из тех механизмов, что можно остановить (не то что "шкура"), а также покинули туалет, не столкнувшись с самым страшным — да, Джек видел в зеркале ужасное лицо "третьего человека", искаженное болью и скорбью, но понял, что папина реакция могла быть куда хуже — доктор фон Pop сказала, что все куда серьезнее, если папа видит себя в зеркале голым, или что-то в этом роде. Джек догадался, что это и есть "термоядерная бомба", das ganze Pulverдоктора Хорвата. Джек, конечно, столкнется и с этим, и, вероятно, очень скоро — поэтому сегодня, в "Кроненхалле", он вполне был готов немного подождать.
      Они коротко обсудили молодых медсестер санатория Кильхберг — они практически записывались в очередь брить Уильяма. Такая возможность выпадала каждое утро, и Джеков отец флиртовал с ними как одержимый.
      — А почему ты не бреешься сам? — спросил Джек.
      — А ты попробуй как-нибудь побриться без зеркала. А что до молодых медсестер, то я тебе советую как-нибудь побриться в их присутствии, это тоже весело.
      — Уильям, если вы будете плохо себя вести, я вам пришлю Вальтраут, она умеет держать в руках лезвие, — сказала доктор фон Pop.
      — Да ради бога, кого угодно, лишь бы не Гуго, — парировал Уильям.
      Упомянув Гуго, он легко перевел разговор на тему секса с проститутками. Доктор фон Pop, конечно, была женщина умная и предвидела это, но поделать ничего не смогла.
      — Ты не подумай, Джек, наши дамы против проституток ничего не имеют, — сказал отец, — им на самом деле Гуго поперек горла.
      Доктор фон Рон, как обычно, тяжело вздохнула, а доктор Крауэр-Поппе закрыла лицо руками.
      — Ты сказал "проституток", то есть ты посещаешь сразу нескольких? — спросил Джек.
      — Нет, что ты, "сразу" — нет! Нескольких — да, но не сразу, а по очереди, — хитро улыбнулся папа.
      Доктор фон Pop принялась вертеть в пальцах ложку и стучать ножом по столу, а доктор Крауэр-Поппе снова что-то обнаружила у себя в глазу.
      — Папкин, мне просто любопытно — ты посещаешь все время одних и тех же проституток (я понял про "не сразу") или разных?
      — У меня есть любимые дамочки, пара-другая, я к ним постоянно возвращаюсь.
      — Вы имеете в виду, Уильям, что храните им верность в некотором роде, я правильно поняла? — спросила доктор Крауэр-Поппе.
      — Но это безопасно? — спросил папу Джек.
      — Я не занимаюсь с ними сексом, если ты про это, — ответил Уильям возмущенным тоном — Джек уже начал его узнавать.
      — Это я понимаю. Я хотел спросить — в других смыслах это безопасно? Место, например, куда ты к ним ездишь — там ничего такого не может случиться?
      — Что ты! Ведь со мной Гуго! — воскликнул папа. — Разумеется, он ждет меня в соседней комнате.
      — Еще бы! — усмехнулся Джек.
      Доктор фон Pop уронила нож на пол.
      — Вы все поймете, Джек, когда увидите Гуго, — сказала доктор Крауэр-Поппе. — С ним ваш отец в полной безопасности.
      — А почему папа говорит, что он вам поперек горла? — спросил Джек.
      — Вы все поймете, когда увидите Гуго, — сказала доктор фон Pop.
      — Джек, меня не нужно жалеть, — сказал папа. — Не думай, я мастурбирую с проститутками не потому, что чего-то боюсь или с чем-то смирился. Это вовсе не акт смирения.
      — Тогда я не понимаю, — сказал Джек.
      Уильям опять положил руку на сердце, опять стал нащупывать точку с запятой. Руки снова были в перчатках — доктор фон Pop помогла ему их снять, пока он ел, а сейчас, когда они закончили, надела перчатки снова.
      — У меня в жизни были все женщины, каких я только желал, — другое дело, что со многими я провел меньше времени, чем мне бы хотелось, — печально произнес Уильям. — Но больше я не могу. Я не переживу, если снова потеряю близкого человека.
      И Джек и врачи знали про татуировку памяти Карин Рингхоф — что она значит для Уильяма и где находится. Джек не знал другого — есть ли у папы татуировка по Барбаре, и если есть, то где. Возможно, папа помянул ее не словами, а нотами; надо будет спросить Хетер.
      — Я понял тебя, папкин. Теперь я понимаю, — сказал Джек.
      Интересно, папа прикасается хоть иногда к правому боку, там, где Якоб Бриль вонзил ему в тело гвоздь и пустил кровь, подумал Джек. Интересно, эта татуировка вызывает у папы такую же боль, как надпись про дочь коменданта и ее младшего брата, хоть когда-нибудь. Джек очень надеялся, что нет; из всех папиных татуировок только эта была цветная.
      — Кстати, нам постепенно пора закругляться, Уильям, — нежно сказала ему доктор Крауэр-Поппе. — Что вы будете играть нам завтра, мне, Джеку и доктору Хорвату?
      Хороший ход, папа, кажется, не ожидал — убрал правую руку от сердца, положил руки на стол, распластал пальцы, зашевелил ногами под столом; по глазам видно — он чувствует под пальцами клавиши, а под ногами педали. Он воображает себе орган размером с Аудекерк, а когда закрывает глаза — практически слышит его.
      — Анна-Елизавета, вы же не думаете, что я стану насвистывать вам завтрашние мелодии? — Значит, ей не удалось его обмануть; более того — и она, и Джек, и доктор фон Pop ахнули, ведь все они знали, что слово "насвистывать" может быть пусковым механизмом; доктор Бергер говорил Джеку, что папа терпеть не может, когда при нем свистят — хотя, возможно, дело тут в самом свисте, а не в слове.
      — Не стоит, Уильям, можно ведь подождать и до завтра, — сказала доктор фон Pop.
      — В самом деле, можно и подождать, — сказал отец; видно было, что он устал.
      — У меня с собой есть кое-что, в машине сразу заснете, — сказала доктор Крауэр-Поппе.
      Отец закачал головой — мол, зачем, я и так уже засыпаю.
      — Мне не нравится одна вещь — прощаться сегодня с Джеком, — раздраженным тоном проговорил папа. — Я с тобой много раз прощался, Джек, слишком много раз, мой дорогой малыш. Я прощался с тобой тут, — сказал он, ткнув себя пальцем в грудь над сердцем, — и тут, — показал он себе на глаза, — и даже тут! — показал он на голову и зарыдал.
      — Папкин, ты же меня увидишь завтра, — сказал Джек, обняв папу за голову, — ты будешь видеть меня снова и снова, я буду все время приезжать. Да что там, мы с Хетер покупаем дом в Цюрихе.
      Уильям мигом перестал плакать.
      — Да ты с ума сошел! Это же самый дорогой город на планете! Спроси у Рут, спроси у Анны-Елизаветы! Эй, вы, объясните ему! — кричал Уильям. — Я не хочу, чтобы мои дети остались без гроша, — застонал он и обхватил себя руками, словно ему холодно.
      — Sehr bald wird ihm kalt werden ("Очень скоро ему станет холодно"), — сказала коллеге доктор фон Pop.
      — Mir ist nicht immer kalt ("Мне не всегда холодно"), — упрямо возразил Уильям.
      Доктор Крауэр-Поппе встала и положила руку ему на плечо — он дрожал.
      — Откройте рот, Уильям, — сказала она. — Примете вот это — холодно не будет, просто захочется спать.
      Отец повернулся к ней и послушно высунул язык (наверное, перед туалетом он тоже не язык ей показывал, подумал Джек, а имитировал этот жест). Доктор Крауэр-Поппе положила ему на язык таблетку и поднесла бокал с водой; папа проглотил таблетку и запил.
      — Пойду проверю, подал ли Гуго машину, мы просили его, — сказала доктор фон Pop и покинула их.
      — У профессора Риттера дом в одном из этих безумно дорогих уродливых городков на другой стороне озера, — снова завелся Уильям, — то ли в Цолликоне, то ли в Кюснахте. Там все влетает в такую копеечку!
      — В Кюснахте, Уильям, и это совершенно прекрасное место, — сказала доктор Крауэр-Поппе. — На той стороне озера больше солнца.
      — Мне так и говорил таксист, — кивнул Джек.
      — Ты хоть знаешь, сколько это стоит? — спросил папа. — Четыре миллиона швейцарских франков! И за что их дерут только! Подумай — дом площадью в какие-то несчастные триста—четыреста квадратных метров за три с лишним миллиона долларов! Это же бе-зу-ми-е!
      — Из окон вид на озеро, — возразила доктор Крауэр-Поппе, — и вокруг дома сад, а это еще тысяча квадратных метров, Уильям.
      — Все равно это безумие, — упрямо сказал отец; ну и ладно, хотя бы дрожать перестал. Доктор Крауэр-Поппе стояла у него за спиной и массировала плечи — просто ждала, пока подействует таблетка.
      — Уильям, Джек может купить небольшой дом в городе, что-нибудь подешевле, — сказала она. — Я уверена, ему все равно, есть вид на озеро или нет.
      — В Цюрихе все безумно дорого! — не уступал он.
      — Уильям, вы ходите по магазинам за одеждой и посещаете проституток, больше вы нигде не бываете. Так нельзя ли поинтересоваться, откуда вы знаете цены на другие товары города Цюриха? — спросила доктор Крауэр-Поппе.
      — Вот видишь, Джек, в каких условиях мне приходится жить! Я словно женат! — сказал отец; в этот момент вернулась доктор фон Pop. — Причем на обеих!
      — Вы не поверите, но Гуго здесь, — сказала доктор фон Pop. — Он, представьте себе, не забыл.
      — Вы слишком жестоки к бедняге Гуго, — заметил Уильям. — Джек, сейчас ты его увидишь — он вроде Германа Кастро.
      Папа хотел сказать "тяжеловес", понял Джек с первого же взгляда, — Гуго колдовал над черным "мерседесом", полировал значок на капоте рукавом собственной белой рубахи. Одет он был скорее как официант, чем как водитель лимузина или санитар (его подлинная должность). Но даже белая рубашка с длинными рукавами не обманула Джека — перед ним стоял бодибилдер.
      Его старшая сестра Вальтраут вышла низкорослой и крепко сбитой, а вот из Гуго получился настоящий великан. Он, кроме того, старался сделаться еще огромнее — накачал себе мощные плечи и шею, толще Уильямовой талии. Завершала чудовищную картину бритая голова — впрочем, куда деваться, видимо, такая стрижка идет Гуго больше, чем любая другая, подумал Джек. Лицо плоское, тупое — как говорится, квадратное. Одно ухо проколото, в нем золотое кольцо — но это ничего не значит, скорее привлекает внимание к другому уху, с оторванной мочкой (по дороге из Кильхберга в "Кроненхалле" отец рассказал Джеку, что на Гуго как-то в ночном клубе напала собака).
      — Но ты не жалей Гуго, — сказал Уильям, — потому что собака дорого заплатила за свой неуместный аппетит.
      Позднее доктор Хорват рассказал Джеку, что Гуго попросту убил обнаглевшего пса.
      С первого же взгляда было ясно, почему Гуго поперек горла доктору фон Pop и доктору Крауэр-Поппе. Образованные женщины с утонченной душевной организацией не выносят таких мужчин; что там — женщины вообще редко смотрят в сторону подобных типов. И правильно делают — Гуго не только выглядел как профессиональный телохранитель, но и был им по "душевной организации".
      В Кильхберге молодые медсестры Уильяма выстраивались брить в очередь, а на Гуго не обращали ни малейшего внимания; медсестры постарше, включая Вальтраут, попросту им командовали — не говоря уже о врачах и начальстве. Гуго был просто здоровенный громила, он и не знал, как иначе себя вести. С другой стороны, уж Гуго-то знает, где в Цюрихе лучший спортзал, подумал Джек, да и в Уильяме, сразу видно, души не чает — тем более что благодаря ему имеет некоторый успех у некоторых женщин (ведь он сопровождает изысканного джентльмена, красавца Уильяма Бернса, к проституткам; те же, зная это, не могут его не уважать).
      — Гуго! — воскликнул папа, увидев его у "мерседеса"; таким тоном говорят лишь с закадычными друзьями. — Знакомься — это мой сын Джек, der Schauspieler!
      Точно так же папа представлял Джека пассажирам автобуса номер 161 — он настоял, чтобы они с Джеком и доктором фон Pop отправились в Цюрих на общественном транспорте. Уильям гордился тем, как хорошо знает автобусную сеть Цюриха и окрестностей, и хотел показать Джеку, как он обычно передвигается между городом и лечебницей. И с Вальтраут, и с Гуго они ездят в город именно на автобусе, а черный "мерседес" используется только для ночных вояжей.
      Большинство пассажиров знали Уильяма, и он представил Джека всем.
      — Я видел все ваши фильмы, — сказал Гуго Джеку. — Мы их смотрим вместе с Уильямом. Они нам никогда не надоедают! — воскликнул он и долго тряс Джеку руку.
      Джек заметил, как переглянулись фон Pop и Крауэр-Поппе — возможно, "надоедают" тоже пусковой механизм в известных ситуациях. Но сейчас все прошло на ура, папа улыбался до ушей и пытался прыгать, правда, из-за таблетки это скорее выглядело как покачивание из стороны в сторону (видимо, она начала действовать).
      — Я не прощаюсь с тобой, Джек, — сказал он и обнял сына за шею, положив голову ему на грудь (голова легкая, как у ребенка).
      — И не надо, Уильям, — сказала доктор фон Pop. — Скажите ему просто bis morgen "до завтра", ведь завтра вы его снова увидите.
      — Bis morgen, папкин.
      — Bis morgen, — шепнул ему в ответ отец. — Я уже вижу, как укутываю тебя на ночь, милый мой малыш, или скорее это ты укутываешь меня.
      — Боюсь, сейчас пришла пора Гуго укутать вас на ночь, Уильям, — заметила доктор Крауэр-Поппе.
      — О, как я рад! — сказал Уильям, отпуская Джека.
      Тот поцеловал отца в губы — не раскрывая свои, как его научила Хетер. Уильям поцеловал Джека в ответ точно так же.
      — Я знаю, чем ты занимался, сынок! Ты целовался с сестрой!
      Тут Джек решил рискнуть — да, это был риск, но время он выбрал, кажется, подходящее. В конце концов, рядом Гуго и врачи, если что, справятся.
      — Я тебя люблю, папкин, — сказал он отцу, не думая даже, служит или нет глагол "любить" пусковым механизмом. — Я люблю тебя, и я люблю каждый дюйм твоей шкуры! Правда-правда.
      Гуго едва не замахнулся на Джека; доктора фон Pop и Крауэр-Поппе пристально смотрели на Уильяма — интересно, как он сейчас отреагирует на слово "шкура"? Сработает ли пусковой механизм, который обычно нельзя остановить, или же вдруг это слово неожиданно стало приемлемым?
      — Повтори, что ты сказал, Джек, — сказал отец. — Если тебе не слабо, повтори.
      — Я люблю тебя, и я люблю каждый дюйм твоей шкуры! — повторил Джек.
      Уильям Бернс приложил руку к сердцу и улыбнулся Гуго и докторам, не глядя Джеку в глаза.
      — Отчаянный парень, а? Настоящая оторва! — обратился отец ко всем присутствующим.
      — Мне сложно судить, мы еще мало знакомы, — сказала доктор фон Pop.
      — А я вообще занимаюсь только таблетками, — сказала доктор Крауэр-Поппе.
      Уильям чувствовал себя отлично — он держал руку у сердца для того, чтобы чувствовать, как оно бьется.
      — Мой дорогой малыш, а я люблю тебя и каждый дюйм твоей шкуры! Пожалуйста, не забудь позвонить сестре.
      И внезапно все заметили, как силы оставили Уильяма. Гуго помог ему сесть на заднее сиденье "мерседеса"; в машине Уильям показался совсем крошечным — словно семилетний мальчик, собирающийся в первый раз в первый класс. Бодибилдер пристегнул его ремнем и сел на свое место, но перед этим подошел к Джеку. Он пожал ему руку (Джек подумал, на сей раз он ему ее оторвет) и сказал:
      — Он прав, вы совершенно отчаянный парень, реально без башни!
      И они уехали.
      — Bis morgen! — крикнула им вслед доктор Крауэр-Поппе.
      — А теперь я ловлю такси и еду домой, — сказала доктор фон Pop Джеку. — Я живу на другом конце города.
      Ближайшая стоянка такси располагалась на Бельвюплац, туда Джек и доктор Крауэр-Поппе и проводили доктора фон Pop. Женщины поцеловались на прощание.
      — Джек, можете быть уверены, молния в меня никогда не попадала, — сказала Джеку доктор фон Pop. — Во всяком случае, в голову. Другое дело, что ваш отец, я полагаю, поразил меня в самое сердце!
      Доктор Крауэр-Поппе и Джек перешли через мост Квайбрюке, направляясь в сторону отеля "Шторхен".
      — Может быть, мне вас проводить? — спросил Джек.
      — Во-первых, я живу рядом с вашим отелем, — сказала она, — во-вторых, вы ни за что не найдете потом дорогу домой. Улицы узкие и расходятся во все стороны.
      — Сколько лет вашим детям? — полюбопытствовал он.
      Какая красивая ночь, городские огни мигают им и отражаются в речке Лиммат.
      — Одному сыну десять, другому двенадцать, — ответила она. —Если бы мне пришлось расстаться с ними, как вашему отцу, я бы покончила с собой или, если бы мне повезло, оказалась в Кильхберге либо в другом подобном заведении. Я имею в виду, не в качестве врача.
      — Я понимаю.
      — Я тоже люблю вашего отца и каждый дюйм его шкуры, — улыбнулась она.
      — Ему не будет лучше?
      — Он может вести себя куда хуже, чем сегодня. Для вас он вел себя идеально, лучше не бывает. Что же до болезни — ни хуже, ни лучше ему не будет. Он навсегда останется таким, как сейчас. Он не меняется, он такой, какой есть.
      — Ему очень повезло, что он оказался в Кильхберге, в ваших заботливых руках, — сказал Джек.
      — Это вам сестру надо благодарить, Джек. Ей и самой пришлось пойти на немалые жертвы, — сказала доктор Крауэр-Поппе. — Вы серьезно насчет купить здесь дом?
      — Серьезнее некуда.
      — Мой муж кое-что понимает в недвижимости, вероятно, он сможет вам помочь. Я-то всего лишь фармаколог.
      А вот они уже и дошли до Вайнплац, стоят на пороге отеля "Шторхен", только доктор Крауэр-Поппе не уходит, кажется, хочет что-то ему сказать, но не уверена, уместно ли это, ведь они почти незнакомы.
      — Анна-Елизавета, вы передумали идти домой? — спросил Джек.
      Она закрыла лицо руками; какой девчачий жест для такой серьезной (и такой красивой!) женщины.
      — В чем дело?
      — Я не хочу вмешиваться, у вас есть свой психиатр.
      — Нет, уж теперь рассказывайте, — потребовал Джек.
      — Я думаю, для начала вам надо завершить свою хронологическую терапию, — сказала доктор Крауэр-Поппе, — но когда вы покончите с ней, вам стоит попросить вашего врача кое-что вам выписать. Не стоит принимать это, пока вы пересказываете вашу жизнь в хронологическом порядке.
      — Вы имеете в виду какое-то лекарство?
      — Разумеется. Нечто подобное мы даем вашему отцу, только этот препарат новее и немного отличается от золофта. Называется "эскиталопрам", вроде серопрама, которым мы потчуем Уильяма, но в этом лекарстве другое активное начало; начинает действовать быстрее, не через две-три недели, а через одну, плюс оно мощнее, так что нормальная доза не двадцать, а десять миллиграммов.
      — Это что, антидепрессант?
      — Разумеется, — кивнула она. — В Штатах его продают под маркой "лексапро", уточните у доктора Гарсия, у нас он называется "ципралекс". У эскиталопрама вроде бы меньше побочных эффектов; впрочем, некоторые исследования показывают, что это не так. Понижается якобы либидо, возможна импотенция и задержки эякуляции, это, пожалуй, вам не слишком понравится. Но что вам особенно не понравится, так это возможные побочные эффекты, сказывающиеся на способности пересказывать что бы то ни было в хронологическом порядке. Поэтому прежде следует завершить работу с доктором Гарсия. А потом — попробуйте это лекарство.
      — Вы считаете, у меня депрессия?
      — Что за вопрос! — рассмеялась доктор Крауэр-Поппе. — Разумеется! Человек, который вынужден вспоминать все, от чего радовался, от чего плакал, от чего приходил в бешенство, а потом восстанавливать четкую хронологическую последовательность этих событий и пересказывать их вслух — такой человек, если он делает все это добросовестно, не может не страдать от депрессии! Я, признаться, удивлена, что вы сами не находитесь в Кильхберге или подобном месте.
      — Но как мне понять, что терапия завершена? Покамест ей конца не видно, — сказал Джек.
      — Вы сразу это поймете, — сказала она. — Как только вы захотите сказать доктору Гарсия спасибо за то, что она вас выслушала, — тут терапии и конец. Он наступит тогда, когда вам захочется рассказать все то, что вы рассказывали ей, кому-то другому — не психиатру, я имею в виду.
      — Вот оно что.
      — Gott! — воскликнула она. — Кто бы мог подумать, что манера говорить "вот оно что" передается с генами!
      Доктор Крауэр-Поппе пожала Джеку руку и пошла прочь, немного покачиваясь на высоких каблуках; обернувшись, она крикнула:
      — Я заберу вас завтра на этом же месте и провожу в церковь! А Уильяма захватит доктор Хорват.
      — Bis morgen! — крикнул ей в ответ Джек, вошел в отель и позвонил сестре.
      На следующее утро он нашел у телефона листок бумаги из блокнота, где его собственным почерком было написано:

        Ципралекс, 10 мг
       В Штатах называется "Лексапро" (?)
       Уточнить у доктора Гарсия

       Как там говорил профессор Риттер? "Ваш отец пережил много утрат". Задрожишь на старости лет от холода, пережив такое! Пожалуй, татуировки тут вовсе ни при чем.
 
      Разговор с Хетер прошел на ура, Джек ее разбудил, но она все равно была рада его слышать.
      — Ну вот, наконец-то я с ним увиделся. Долго же мне пришлось ждать! Я провел с ним несколько часов, — начал Джек. — Мы с докторами фон Pop и Крауэр-Поппе сводили его на ужин в "Кроненхалле", еще я встретил Гуго, ну и всех остальных.
      — Просто скажи, что я тебя просила! — закричала сестра.
      — Я люблю его, — тут же выпалил Джек.
      — Вот и все, больше ничего не надо говорить, — сказала Хетер и зарыдала.
      — Я люблю его и каждый дюйм его шкуры, — сказал Джек.
      — Боже мой, надеюсь, ты не произнес при нем слово "шкура"? — спросила Хетер.
      — Произнес, но я признавался ему в любви, и, видимо, в этом контексте оно не работает, — сказал Джек. — Папа сказал, что я отчаянный парень.
      — Пожалуй, ты в самом деле отчаянный парень! — воскликнула Хетер.
      — Было несколько "эпизодов", ничего особенно страшного, — сказал он.
      — Они всегда будут, Джек, не нужно мне про них рассказывать.
      — Ты не против проституток? — спросил он сестру.
      — А ты?
      Джек сказал, что не против, в сложившихся обстоятельствах.
      — С ним Гуго, а с Гуго папа ни в какие неприятности не попадет, — объяснил он.
      Они обсудили, стоит или нет рассказывать про проституток Каролине Вурц. Джек-то хотел сразу выложить ей все, Хетер предложила погодить с историей про проституток, оставить это на другой раз.
      Потом они поговорили про Гуго и про то, что нет ничего более нелепого, чем вставлять золотое кольцо в оставшуюся мочку.
      — Как думаешь, он пытается привлечь внимание к откушенному собакой уху? — спросила Хетер.
      — Наверное, нет — ведь он мог бы носить кольцо в верхней части пострадавшего уха, а в нормальном не носить ничего, — предположил Джек.
      Хетер спросила, а не стоит ли Джеку попробовать найти проституток, к которым ходит папа, — ну, например, через Гуго.
      — Проверить, что это за женщины, какой у них характер, попросить их быть с папой поаккуратнее.
      — Знаешь, у него ведь и так совсем-совсем мало личного пространства, — сказал Джек.
      Они согласились, что близким, даже если ты за них беспокоишься, нужно немного доверять и оставлять им зону, куда никому не позволено входить.
      — Они такие милые! Я имею в виду, доктор Риттер и все остальные. Я в них просто влюбилась, а ты?
      — Ну... — начал было Джек, но оборвал себя: — Конечно, они отличные, я тоже в них влюбился!
      — Будешь звонить мне каждый день? — спросила Хетер.
      — Разумеется! А если забуду, звони мне сама, и я оплачу звонок, — сказал Джек.
      Она снова зарыдала:
      — Джек, кажется, ты купил меня, купил меня со всеми потрохами!
      — Я люблю тебя, Хетер.
      — Я люблю тебя и каждый дюйм твоей шкуры, — ответила она.
      Джек рассказал сестре, какую папа закатил истерику, узнав, что они с сестрой покупают дом в Цюрихе, — там же все так дорого, что за безумие. Смешно слышать подобные возражения от человека, который понятия не имеет ни сколько стоит егопребывание в санатории Кильхберг, ни что накопленные им деньги целиком ушли на это — потому-то Хетер и разыскала Джека!
      А потом они говорили о куче сущей ерунды; Джек и мечтать не мог, что они будут говорить о таких будничных вещах, как, например, чего они хотят от дома в Цюрихе, сколько там должно быть комнат, сколько, черт побери (Уильям произнес бы эту фразу точно так же, как Джек!), туалетов!
      Джек не стал произносить это вслух, слишком банально, но он понял — когда ты счастлив, особенно когда ты счастлив впервые в жизни, тебе приходят в голову мысли, которые ни за что не посетили бы тебя, пока ты был несчастлив.
 
      Какое утро! Сначала Джека разбудили лучи солнца, изливающиеся ему на кровать из окон, потом он пил кофе в кафе на берегу Лиммата. Простые вещи еще никогда не казались ему такими сложными, а может, наоборот. Джек был бессилен предотвратить то, что должно случиться позднее, так же как человек бессилен предотвратить собственное зачатие.
      У входа в отель, на той же самой мощенной булыжником площади Вайнплац, его ждала супермодель-фармаколог доктор Анна-Елизавета Крауэр-Поппе. Она снова была одета во что-то сногсшибательное. Неудивительно, что в Кильхберге она ходит в белом халате, подумал Джек, надо же ей хоть иногда приглушить собственный блеск.
      Они отправились вверх по узким улочкам к церкви Св. Петра; однажды, подумал Джек, я выучу названия этих улиц наизусть. Вот улица Шлюссельгассе, напротив пивной "Фельтлинер Келлер", вот Веггенгассе — какая музыка в этих словах!
      — Восхитительное утро, не правда ли? — сказала доктор Крауэр-Поппе; Джек не в силах был ничего сказать, она не обиделась и стала говорить о всяких мелочах. — В церкви Святого Петра самые большие в Европе часы — на башне, с четырьмя циферблатами. Может быть, вам дать платок?
      Джек покачал головой; он хотел сказать, что слезы у него на лице высушит солнце, но не смог, поэтому просто прокашлялся.
      Перед серо-голубой церковью была маленькая площадь с деревьями, на окнах окружающих домов и магазинов стояли горшки с цветами. Рабочие подновляли фасад жилого дома, прямо напротив церкви, стоя на лесах. Один стучал молотком, двое что-то отпиливали, четвертый возился с какими-то трубами — видимо, им нужно было надстроить еще этаж лесов.
      Этот последний и заметил доктора Крауэр-Поппе и помахал ей рукой, его товарищи за ним, один присвистнул, двое других зааплодировали.
      — Вы с ними знакомы? — спросил Джек Анну-Елизавету, он был рад, что снова обрел дар речи. — Или это обычные рабочие?
      — Увидите, — сказала она. — Эти рабочие не такие, как все.
      Странно, сколько людей идут в церковь, а ведь будний день и еще нет восьми. Будут ли служить мессу, спросил Джек доктора Крауэр-Поппе. Нет, ответила она, церковь Св. Петра протестантская, мессы нет, только служба по воскресеньям.
      — Мы ведь не можем запретить им приходить, — добавила она, — церковь Святого Петра открыта для всех и каждого.
      Целая толпа поднималась по широким, плоским ступеням ко входу в церковь, все люди выглядели местными жителями, совсем не походили на туристов. Вот бизнесмены, вроде вчерашнего банкира, вот женщины с маленькими детьми, целые семьи, даже подростки.
      — Они все пришли слушать папу? — спросил Джек.