В стационаре Кильхберга царила некая безмятежность, которую Джек в свой первый визит, надо признаться, недооценил (не удивительно, ибо сам пребывал в далеко не безмятежном расположении духа). Здание больше походило на отель, чем на больницу, — белая штукатурка, голубые, как вода в озере, ставни. Комнаты отца располагались на третьем этаже, в углу здания — из окон открывался вид на восточный берег Цюрихского озера и крыши других построек санатория. К югу от озера сквозь пелену дымки виднелись вершины Альп.
      Папа лежал на больничной кровати с приподнятым изголовьем — чтобы удобнее было читать. Собственно, лишь типичная кровать да линолеум на полу говорили, что это не номер в фешенебельном отеле, а лечебница, и человек на кровати — не постоялец, а пациент. Сквозь открытые окна в комнату проникал теплый бриз с озера, Уильям же был одет, словно погода куда холоднее — толстая фланелевая рубашка поверх футболки, толстые вельветовые брюки, толстые спортивные носки. Джек, одень он все это, сразу бы вспотел, тем не менее он поежился от одного взгляда на отца.
      Из спальни открывалась дверь в гостиную, где стояли диван, столик для игры в карты и несколько венских стульев; в спальне же, кроме кровати и книжных шкафов, почти ничего не было — лишь великое множество фотографий, приколотых кнопками к массивным пробковым доскам на стенах, выкрашенных в персиковый цвет. Еще на стенах висели киноафиши — все фильмы с Джеком Бернсом, Джек решил, что папа, наверное, сам вправил афиши в рамки и развесил их. На полках стояли и книги, и диски с музыкой, и кинофильмы; на первый взгляд коллекция выглядела более гармонично, чем сестрина.
      Врачи с Джеком и профессором Риттером во главе вошли в апартаменты Уильяма, не проронив ни звука. Джек сначала даже решил, что папа их не заметил — он не поднял глаз от книги. Но за несколько лет жизни в психиатрической лечебнице Уильям привык к неожиданным визитам медперсонала — об этом свидетельствовала незакрытая дверь в коридор. У медсестер и врачей, судя по всему, не принято стучать.
      На самом деле Уильям прекрасно понял, что у него посетители; он не стал поднимать глаза от книги намеренно. Джек понял почему — папа намекал, что они нарушают его уединение и что он не слишком этим доволен. Уильяму Бернсу и правда нравилось жить в санатории Кильхберг, как и говорил доктор Хорват, однако это вовсе не значило, что ему нравятся все здешние манеры.
      — Не говорите ничего, я сам догадаюсь, — сказал папа, упрямо глядя в книгу и сверкая медными браслетами. — У вас было собрание; что еще удивительнее, вы смогли до чего-то договориться. И после этого постановили прислать ко мне делегацию, дабы доложить мне о наиболее любопытных моментах дискуссии. О, как я рад!
      Английский без акцента, словно долгие годы, проведенные в чужих странах и чужих церквах, стерли все шотландское, что было в его речи некогда. Американцы так не говорят, но так не говорят и британцы — у Уильяма среднеевропейский английский, какой звучит в Стокгольме и Штутгарте, Хельсинки и Гамбурге, нейтральный английский гимнов и прочей хоровой музыки, звучащей повсюду — от Кастелькиркен в Копенгагене до Аудекерк в Амстердаме.
      А сарказм — ну да, значит, Хетер унаследовала его не от своей матери, как думал Джек, а от Уильяма.
      — Уильям, что за детские манеры, — сказала доктор фон Pop.
      — К вам особый гость, Уильям, — сказал доктор Бергер.
      Папа замер — он бросил читать, но до сих пор не поднял глаза.
      — К вам пожаловал издалека ваш сын, Джек! Сегодня он ведет вас на ужин! — воскликнул профессор Риттер.
      — И не куда-нибудь, а в "Кроненхалле"! — прогрохотал доктор Хорват.
      Уильям закрыл книгу, закрыл глаза; казалось, он может видеть сына и сквозь опущенные веки. Джек отвернулся и стал разглядывать фотографии на стенах; он не мог смотреть на него так, пусть сначала откроет глаза.
      — Мы оставим вас наедине, — с неохотой сказал профессор Риттер.
      Джек ожидал увидеть свои фотографии — вырезанные из киножурналов. Они и правда висели на стенах — но их оказалось куда меньше, чем других, о существовании которых Джек даже подозревать не мог (к тому же его фотографии были куда многочисленнее снимков Хетер!).
      Вот Джек на сцене школы Св. Хильды, в какой-то из пьес мисс Вурц. Вот он играет "невесту по почте", в платье, залитом бутафорской кровью. Наверное, эти снимки сделали мисс Вурц и мистер Рэмзи. Джек не сомневался — это Каролина прислала их папе.
      Хорошо, но откуда фотографии Джека и Эммы? Некоторые — где они на кухне у миссис Уикстид — могла сделать Лотти, но кто снимал Джека с Эммой дома у миссис Оустлер, кто снимал Джека в спортзале у Ченко, кто снимал его на борцовском ковре в Реддинге? И кто прислал их папе, Лесли? Это что же, Джекова мама несколько смягчила свое эмбарго?
      Но ведь ни Лесли, ни Алиса ни разу не появлялись в Реддинге. Выходит, отцу эти фотографии прислал тренер Клум? А вот фотографии с ковра в Эксетере, наверное, эти папе прислали тренеры Хадсон и Шапиро.
      Джек услышал, как тихо закрывается входная дверь, и повернулся к отцу. Тот уже открыл глаза, лежал на кровати, улыбаясь. Интересно, сколько времени он уже меня разглядывает, подумал Джек. Сам он не успел осмотреть подробно и одной пробковой доски, а их в спальне было десятка два, он успел заметить лишь малую толику фотографий, но этого хватило, чтобы понять — папа построил свой мир из фотографий Джекова детства и юности. Видимо, поэтому-то Хетер и говорила, что ненавидела его — визуально Джек занимал в папином больничном мире куда больше места, чем она.
      — Я уж думал, ты меня забыл, — сказал папа; реплика Радужного Билли, Джеку она нравилась, папа произнес ее точно так, как в кино.
      Джек обвел комнату рукой, показывая на фотографии.
      — А я думал, ты забыл меня! — выпалил он своим голосом, совсем не как Радужный Билли.
      — Мой дорогой малыш, — сказал папа и похлопал рукой по кровати; Джек сел рядом. — У тебя еще нет своих детей, но когда они у тебя появятся, ты поймешь — детей невозможно забыть!
      Тут только Джек заметил у отца на руках перчатки. Дамские, судя по всему, — сидят очень плотно, но сделаны из тонкого материала, так что Уильям без труда может в них переворачивать страницы. Цвет светло-коричневый, почти телесный.
      — У меня такие уродливые руки, — прошептал Уильям. — Они состарились раньше меня самого.
      — Дай посмотреть, — сказал Джек.
      Уильям снял перчатки, поморщился от боли пару раз, но сыну помочь не позволил. Джек взял отца за руки — немного дрожат, словно от холода, а Джеку-то казалось, что в спальне жарко. Как искорежены костяшки, в самом деле, даже кольцо надеть нельзя, а надев, нельзя снять — впрочем, Уильям колец не носил. Узлы Гебердена оказались куда массивнее, чем Джек воображал.
      — В остальном я в порядке, — сказал папа и положил руку на сердце. — Только здесь что-то не так, периодически. И здесь, — он поднес палец к виску, словно целился себе в голову из пистолета, и хитро улыбнулся. — А ты как?
      — Я в порядке, — сказал ему Джек.
      Глядишь, словно на самого себя — тот же Джек, только сидит на больничной кровати и одет в одежду, которую сам Джек никогда не станет носить. Точь-в-точь Джек, словно бы вчера заснул тридцати восьми лет от роду, а сегодня проснулся шестидесятичетырехлетним.
      Уильям Бернс был худ, как многие музыканты. Выглядел скорее рокером, чем органистом, — длинные волосы, почти по-женски симпатичное лицо, вылитый лидер-певец или гитарист. Между тем он "клавишник", как говорила Хетер.
      — Мы и правда идем сегодня в "Кроненхалле"? — спросил отец.
      — Ну да, а что тут такого особенного?
      — Ну что ты, там на стенах настоящие картины — Пикассо и тому подобное. В "Кроненхалле" был постоянный стол у самого Джеймса Джойса. И там вкусно готовят, — сказал Уильям. — Надеюсь, с нами не собирается доктор Хорват. Клаус милый, я ничего не хочу сказать, но ест он как деревенщина!
      — Нам составят компанию доктор фон Pop и доктор Крауэр-Поппе, — сообщил Джек.
      — О, как я рад! — произнес Уильям с тем же нескрываемым сарказмом. — Две первые красавицы среди психиатров всего света, этого у них не отнимешь, однако с Рут даже две минуты засчитываются за два часа, как у меня только терпения хватает, а Анна-Елизавета — о, куда бы мы ни шли, она всегда берет с собой аптечку!
      Джек все гнал от себя ощущение, о котором предупреждала сестра, — папа и в самом деле казался совершенно нормальным, в его поведении не было ничего эксцентричного. Уильям совсем не выглядел пружиной на взводе в духе профессора Риттера, никакого намека ни на буйство доктора Хорвата, ни на серьезность докторов Бергера, фон Pop и Крауэр-Поппе. Вообще в команде папиных врачей лишь доктор Хубер показалась Джеку нормальным человеком — да и то сказать, она интерн, а не психиатр, и по характеру — прагматик, если верить Хетер.
      — У тебя тут столько фотографий, — сказал Джек. — Моих, я имею в виду.
      — Ну конечно, еще бы! — воскликнул Уильям. — Что мы сидим, давай посмотрим на них поближе! Готов спорить, в доброй половине случаев ты и не подозревал, что тебя снимают!
      Джек встал с кровати и подошел к доскам, отец следовал за ним в носках, не отставая, словно тень.
      В самом деле, очень много фотографий с борцовских соревнований — слишком много. Кто мог их сделать? Порой по десятку снимков с одного и того же матча! Джек и понятия не имел, что у него есть столь преданный поклонник, что в Реддинге, что в Эксетере. Он уже давно знал, что за учебу и там и там платил отец; возможно, Уильям попросил кого-то из школы снимать Джека на ковре, но кого?
      Джек почувствовал, как папа обнимает его за грудь, просунув руки ему под мышки; длинные пальцы Уильяма сомкнулись в замок над сердцем сына, он поцеловал Джека в затылок.
      — Мой дорогой малыш! — сказал он. — Я и вообразить себе не мог, что мой сын станет борцом! Это не укладывалось у меня в голове, поэтому мне пришлось приехать и посмотреть собственными глазами.
      — Ты видел меня на ковре?
      — Я пообещал твоей матери, что не буду вступать с тобой в контакт. Но что я не буду на тебя смотреть — нет, этого я ей не обещал! — воскликнул отец. — Твои выступления по борьбе были открыты для всех желающих, так что если бы даже твоя мама знала — а она не знала, — она не смогла бы не пустить меня в зал!
      — Так это ты делал эти снимки?
      — Да-да, кое-какие я делал сам! А еще тренер Клум — добрый малый, хотя фотограф посредственный, а также тренеры Хадсон и Шапиро, просто замечательные люди! И еще этот твой приятель Герман Кастро — просто золотой человек! Ты не теряй его из виду — и вообще, вам, я думаю, надо куда теснее общаться. Но кое-какие в самом деле снял я. Да, я! — Уильям неожиданно принял раздраженный вид — видимо, ему не понравилось, что Джек стоит как обухом ударенный. — В конце концов, до Реддинга с Эксетером не ближний свет из Шотландии, я не собирался уезжать оттуда без пары-другой снимков! — воскликнул с возмущением отец.
      Джек прикинул, что Хетер родилась, как раз когда он начал бороться в Реддинге; получается, Уильям ездил в Мэн, когда Барбара была беременна или только что родила. Когда Джек выступал в Эксетере, Хетер была маленькой девочкой — вероятно, она не запомнила папины отлучки. Но Барбара? Как она относилась к этим папиным поездкам? Сначала у нее был рак, потом ее сбило такси — и тогда папа к Джеку уже не ездил.
      На очередной доске Джек заметил фотографию, где он сидит в "Хама-суши", улыбается в камеру — значит, снимала Эмма. А вот Эмма сидит у Джека на коленях, он даже помнит, как она делала этот снимок — в их первой квартире, проеденной крысами халупе в Венисе. А вот Джек, вырядившийся в официантскую форму, в "Американ Пасифик"; эту фотографию тоже не мог сделать никто, кроме Эммы.
      — А эти тебе Эмма прислала? — спросил Джек.
      — Я знаю, с Эммой тебе порой бывало трудно, — сказал отец, — но все же она была тебе хорошим другом, Джек, верным, настоящим. Я ни разу не встречался с ней — только периодически говорил с ней по телефону. А вот еще посмотри! — вдруг воскликнул он и потащил Джека к другой доске. — Эти мне прислала твоя подружка Клаудия!
      И правда, вот они — Клаудия и Джек, тем самым летом, когда играли Шекспира, Джек хотел роль Ромео, а получил — Тибальта. А вот театр в Коннектикуте, где Джек и Клаудия играли женщин в пьесе Лорки "Дом Бернарды Альбы" — слава богу, фото не с того представления, когда у Джека было расстройство желудка.
      — Ты виделся с Клаудией? — спросил Джек.
      — Нет, тоже только по телефону общался, — сказал Уильям. — Милая девушка, очень серьезно настроенная. Только вот детей хотела до зарезу, так?
      — Ага, — сказал Джек.
      — Вот ведь как бывает, некоторых людей встречаешь не вовремя! — сказал отец. — Возьми хоть меня и твою мать — время оказалось, что и говорить, неподходящее, как для нее, так и для меня.
      — Она не имела никакого права лишать тебя возможности общаться со мной! — воскликнул в ярости Джек.
      — Ты брось эти свои американские замашки! — сказал отец. — Вы, американцы, все считаете свои права — право на то, право на се. Да кто вам их дал-то? Я встретил юную девушку и сказал, что буду любить ее вечно, а не смог. Я вообще ее любил, прямо скажем, не очень долго. Правду сказать, я довольно скоро решил, что ошибся, — но было поздно, я уже изменил всю ее жизнь! А если ты изменил чью-то жизнь, Джек, о каких таких правах можно говорить? Разве у твоей мамы не было права, скажем так, обидеться на меня?
      Он рассуждает разумно, подумал Джек, вполне здравомыслящий человек, так какого же черта он делает в сумасшедшем доме? Впрочем, Хетер его предупреждала — именно такие мысли будут приходить ему в голову поначалу.
      Вот Джек танцует в "Кабаре", вот лето 1986 года, Джек играет "Эсмеральда" в гей-постановке голубого коршуна Бруно Литкинса. Это все Бруно виноват, что кинокарьера Джека началась с ролей трансвеститов, спасибо хоть гетеросексуальная ориентация Джека не пострадала.
      — В женских ролях ты очень хорош, — сказал Джеку Уильям, — но, сам понимаешь, я как отец предпочитал смотреть, как ты играешь мужчин.
      Вот фотографии Джека с мамой и Лесли Оустлер, а вот он с матерью в салоне "Дочурка Алиса". Интересно, кто это снимал, Лесли или какой-нибудь Алисин клиент?
      — Эмма хотела, чтобы я посмотрел на ее маму, — объяснил Уильям, — она беспокоилась, не будет ли Лесли плохо влиять на тебя!
      — А она тоже присылала тебе фотографии? — спросил Джек. — Ты говорил с ней по телефону?
      — Да, присылала, да, говорил. Другое дело, мне казалось, что Лесли отправляла мне фотографии и звонила, лишь когда ее очень сильно доводила Алиса.
      — А-а, понимаю, когда мама ей изменяла, — сказал Джек.
      — Я про маму твою никогда Лесли не спрашивал, только про тебя.
      Вот фотография Джека с мисс Вурц — времен Торонтского кинофестиваля; мисс Вурц лучится от счастья, вылитая бывшая кинозвезда. Наверное, снимала Клаудия, но улыбку мисс Вурц ни с чем не перепутаешь — Каролина улыбалась Уильяму, которому, несомненно, и предназначалась фотография.
      А вот Джек с Клаудией в тот же период, видимо, их сняла мисс Вурц — может быть, в день похода на фильм про Мисиму или на следующий день, когда они пробились на приватную вечеринку благодаря Каролине, которую приняли за былую знаменитость. Клаудия влюбленно смотрит на Джека, а вот он смотрит куда-то вдаль, ни на Клаудию, ни в объектив — наверное, ищет среди толпы веселящихся Соню Брагу.
      — Как ты нашел меня, дорогой мой малыш? — спросил папа.
      — Это Хетер меня нашла, она позвонила мисс Вурц. А Каролина всегда знает, где меня найти.
      — О, милая моя Каролина, — сказал Уильям таким тоном, словно читал письмо, — с ней мы тоже встретились в неподходящее время.
      — Я прилетел в Эдинбург, мы поговорили, и вот я тут.
      — Командирская натура у этой несносной девчонки, ты не находишь?
      — Я люблю ее, — сказал Джек.
      — Я тоже, милый мой малыш, я тоже!
      Кучи фотографий Джека с Эммой — еще бы, они большую часть жизни провели вместе. Вот они в "Баре Мармонт", вот у бассейна в отеле "Мондриан" на бульваре Сансет, вот на какой-то частной вилле в Западном Голливуде. А здесь Джек за рулем серебристой "ауди", это все Эммины кадры, но Джек не помнил, как она их снимала — вокруг него все время роились папарацци.
      А вот фотографии Хетер с матерью — иные Джек уже видел в альбоме у сестры, — а вот еще фотографии с горных лыж, но самое удивительное — множество фотографий Алисы с Джеком! Почему папа не вырезал ее? Джек на его месте именно так бы и поступил! Хуже того, среди последних — фотографии времен их с матерью поездки по Северному морю и Балтике, когда четырехлетний Джек то и дело брал маму за руку.
      Вот они стоят на улице Нюхавн перед салоном Татуоле, снимает, наверное, Бабник Мадсен или сам Оле. А вот Стокгольм, мама с Джеком позируют на фоне корабля на пристани у "Гранд-отеля"; эту мог снять Торстен Линдберг. Джек никогда уже не забудет, как впервые увидел папу, не зная этого, в отеле "Бристоль", в Осло, где папа не спал с Ингрид My, — но кто, интересно, сделал эту фотографию, где Джек и мама стоят на фоне собора в Осло, держась за руки?
      Разбуди Джека ночью — и он с первой же попытки опознает Американский бар в отеле "Торни"; интересно, кто из двух папиных учениц-лесбиянок снял, как Джек с мамой поднимаются по лестнице? Они все время ходили по лестнице, потому что лифт не работал, и всегда держались за руки.
      И все-таки почему Уильям оставил фотографии с Алисой в целости?
      Джек так пристально разглядывал амстердамские фотографии, что не заметил, как близко стоит к нему папа, как пристально он разглядывает Джека. Вот Джек стоит с мамой и Тату-Тео, а вот Джек с Тату-Петером, великим одноногим Петером де Хааном — волосы у Петера такие же прилизанные, как Джеку запомнилось, но на фотографии он и светлее, чем ему тогда казалось; на правом плече тот самый мультипликационный диснеевский дятел.
      Тату-Петеру было всего пятнадцать, когда он наступил на мину, — сказал Уильям, но Джек уже смотрел другие фотографии. Он глядел на себя четырехлетнего, идущего с мамой по кварталу красных фонарей. Там не любили фотографов, проститутки совершенно не желали появляться на снимках, и тем не менее кто-то — Элс или Саския — притащили с собой фотоаппарат. Мама улыбалась в объектив — как будто ничего не происходит, как будто все в порядке вещей, как будто все так и надо!
      — Как ты смеешь смотреть на свою мать так? — резким тоном спросил отец.
      — Что?
      — Мой дорогой малыш! Она давным-давно в могиле! И ты до сих пор ее не простил? Как ты посмел не простить ее? Ведь тебя-то она не винила ни в чем?
      — Какого черта она винила тебя, вот что я хочу знать! — закричал Джек.
      — De mortui nihil nisi bonum. Как у тебя с латынью, Джек? — спросил Уильям, ни секунды не сомневаясь, что с латынью у сына неважно. — О мертвых ничего, кроме хорошего.
      — Легко сказать! — возразил Джек.
      — Если ты не простишь ее, у тебя никогда не будет нормальных отношений с женщинами. Или у тебя были какие-то нормальные отношения, про которые мне не докладывали? Доктор Гарсия не считается! Эмма почти не считается!
      Вот подлец, даже про доктора Гарсия все знает!
      Джек вдруг заметил, что отец дрожит — бегает из спальни в гостиную, обнимает себя руками.
      — Тебе холодно, папкин? — спросил Джек. И откуда только взялось это словечко, "папкин"? Точно не из репертуара Радужного Билли (и слава богу).
      — Как ты меня назвал? — спросил Уильям.
      — Папкин.
      — Это восхитительно! — воскликнул Уильям. — Как по-американски! Хетер зовет меня "папа", так что ты, конечно, не можешь меня так называть. Как замечательно! Значит, ты будешь звать меня "папкин"!
      — Хорошо, папкин, — сказал Джек, думая, что папа забыл про разговор о маме. Как бы не так!
      — Пора закрывать окна, уже поздно, — сказал Уильям, стуча зубами; Джек помог ему закрыть фрамуги. Солнце еще не зашло, но вода в озере уже потемнела, почти все яхты и катера вернулись к своим пристаням. Отец дрожал как в лихорадке, Джеку пришлось обнять его посильнее.
      — Если ты не сможешь простить мать, Джек, ты никогда от нее не избавишься, никогда не обретешь свободу. Ты должен простить ее ради собственного блага, понимаешь, ради своей души. Когда ты прощаешь тех, кто сделал тебе больно, ты словно сбрасываешь шкуру и делаешься совсем-совсем свободным, вне самого себя, и оттуда видишь все!
      Неожиданно Уильям перестал дрожать, Джек сделал несколько шагов назад, чтобы получше его разглядеть. Отец снова нацепил свою хитренькую улыбку, снова стал другим.
      — Ой-ой, — сказал он, — кажется, я произнес слово "шкура". Я правда сказал "шкура", не так ли?
      — Так точно, — ответил Джек.
      — Ой-ой, — повторил папа и стал расстегивать фланелевую рубашку. Расстегнув половину пуговиц, он снял ее через голову.
      — Папкин, что такое?
      — Да ерунда, — раздраженно сказал Уильям, снимая носки. — "Шкура" это пусковой механизм, у меня их много. Разве они тебе не рассказали? Я вообще не понимаю, на что они рассчитывают? Дают мне антидепрессанты и думают, я буду помнить все эти чертовы пусковые слова наизусть!
      На ступнях, где иглы делают очень больно, были вытатуированы имена — "Джек" на правой ноге, "Хетер" на левой. Над именами располагались ноты, но Джек не умел читать партитуру, поэтому не смог узнать, на какую мелодию папа положил их с сестрой имена.
      Тем временем Уильям избавился уже и от футболки с вельветовыми штанами, оставшись только в "боксерских" трусах, которые явно были ему велики (и которые, подумал Джек, куплены где угодно, только не в модных цюрихских магазинах — Вальтраут ни за что не позволила бы это). В молодости отец попал бы в легчайшую весовую категорию, решил Джек, то есть в ту же, где боролся и он сам; Уильям и в самом деле никогда не весил больше шестидесяти кило. Татуировки покрывали его тело, словно паутина; казалось, отец целиком завернут в мокрую газету.
      На фоне музыки ярко выделялась татуировка от Дока Фореста — словно ожог от удара хлыстом. Слова и правда находились не так близко к сердцу, как хотелось бы Уильяму — на левом боку.

       Дочь коменданта; ее младший брат

      — Дело не в татуировках, мой дорогой малыш, — сказал Уильям сыну, стоя перед ним голый, весь черно-синий (кое-какие линии выцвели и стали серыми), и только руки, лицо, шея и пенис сверкали белым. — Здесь все, что я по-настоящему слышал и чувствовал, все, что я по-настоящему любил! Вот что на самом деле оставило на мне несмываемый след.
      Слишком длинные руки для человека такого небольшого роста, с такими руками он похож на гиббона.
      — Папкин, тебе лучше одеться, а то мы не сможем пойти ужинать.
      Джек заметил неудачную татуировку, где ноты наезжали друг на друга, на папином левом бедре (мама думала, это работа Тихоокеанца Билла, "ошибка на стадии проектирования", как это называл Татуоле); мельком кинул взгляд на татуировку, опоясывающую папин правый бицепс — половину все равно не видно, Китаец (а может, снова Тихоокеанец Билл) тоже не слишком хорошо подумал. А вот и фрагмент гимна "Приди ко мне, дыхание Господне", и ноты, и слова, на левой икре — воистину, красота, как и говорил Татуоле. Работа то ли Чарли Сноу, то ли Матросика Джерри.
      Любимый папин пасхальный гимн — "Христос Господь воскрес сегодня" — с точки зрения Джека располагался вверх ногами; но Уильям, сев на унитаз, легко его читал. Джек потому и понял, что это тот самый гимн — ноты перевернуты, и слов нет; он хорошо помнил, кто сделал отцу эту татуировку — сам лично Билл из Абердина. Как и сказала Хетер, она перекрывалась другой, где были выведены ноты вальтеровской "Wachet auf, ruft uns die Stimme"; первые ноты располагались там, где полагалось быть хору.
      Отец нажал на кнопку на пульте дистанционного управления и опустил изголовье койки; кровать стала плоской, он забрался на нее и стал прыгать, как мартышка. Джек едва разбирал теперь его татуировки — какая из партитур в районе почек принадлежит перу Генделя (а татуировка — руке Татуоле; "очередная рождественская музыка", некогда сказал тот презрительно)? Все-таки Джек сумел разобрать слова "Ибо у нас родился сын", значит, это хор из "Мессии", а рядом, стало быть, ноты токкаты Видора.
      Уильям все прыгал и прыгал, тем труднее было найти у него на спине затерянный в океане музыки корабль Герберта Гофмана. А вот еще работа Татуоле, на правом плече, нотный стан развевается, словно флаг на ветру; в самом деле, Бах, только не "Рождественская оратория" и не "Канонические вариации", как думала мама, а хорал "Der Tag, der ist so freudenreich" (Джек был горд собой — выученный в Эксетере немецкий улучшается с каждой минутой, особенно благодаря отцовским прыжкам).
      Джек заметил и Пахельбеля, но не смог прочитать название вещи, а также изделие от Тео Радемакера в виде серпа над папиным копчиком, "Wir glauben all' an einen Gott" Самуэля Шайдта.
      В баховском "Jesu, meine Freude", полученном от Тату-Петера в Амстердаме, и в самом деле не хватало слова "Largo", как и говорила Хетер. Ноты Бальбастра и правда чуть-чуть наезжали на Баха; работа относительно свежая, Джек не смог определить руку художника.
      Джек почти ни слова не знал по-французски, оттого спасовал перед названием вещи Дюпре "Trois preludes et fugues pour orgue" ; с Мессианом, который отрядил на папино тело свою "Dieu parmi nous" (в комплекте с римской цифрой IX), вышло получше — кажется, это значит что-то вроде "Бог среди нас".
      — У меня есть сын! — голосил отец на весь Кильхберг, прыгая на кровати. — Спасибо тебе, Господи, — у меня есть сын!
      — Пап, осторожнее!
      — Папкин! — поправил Уильям Джека.
      — Папкин, осторожнее, пожалуйста!
      Этак голова заболит, расшифровывать татуировки на теле прыгающего человека. Джек пытался найти работу Сами Сало, которую тот якобы выполнил у Уильяма на заднице, а равно "работу" мясника Тронда Хальворсена, который Уильяма заразил, но отчаялся — им еще в ресторан идти, лучше, чтобы его не тошнило.
      — Джек, ты знаешь, что значит слово "токката"?
      — Нет, папкин, не знаю.
      — Оно буквально значит "прикосновение", а от музыканта требуется не жать на клавиши, а ударять по ним пальцами, словно молоточком, — объяснил отец, не переставая прыгать. Ни намека на одышку. Психиатрической пользы от джоггинга в Кильхберге, подумал Джек, нет никакой, что бы там ни говорил доктор Хорват, зато физическая форма пациента, несомненно, улучшается.
      "Мелодия для трубы" Стэнли и правда располагалась у Уильяма над правым легким — своего рода хвастовство (чтобы играть на трубе, нужны хорошие легкие). И, конечно, знаменитые слова Алена, по-французски и по-английски, сверкали у отца на ягодицах — впрочем, прочесть толком их Джеку не удалось, Уильям не застывал ни на секунду.
      — Папкин, нам пора одеваться на ужин!
      — Если я остановлюсь, мой дорогой малыш, мне станет холодно. А это нам ни к чему! — закричал отец.
      Профессор Риттер и его команда, несомненно, подслушивали за дверью и, судя по всему, узнали эти слова (не в первый раз). В дверь резко постучали, наверное, это доктор Хорват.
      — Уильям, кажется, нам стоит войти! — раздался голос профессора Риттера, интонация решительно не вопросительная.
      — Vielleicht! ("Может быть!") — заорал в ответ Уильям и спрыгнул с кровати. Повернувшись лицом к Джеку, отец встал на четвереньки и задрал задницу вверх — с тем, чтобы, войдя, профессор Риттер и его команда могли прочесть на ней, что "разум бессилен идти вперед, лишь вера, как прежде, несется ввысь".