Когда татуирован последний чистый участок кожи и тело превратилось в заполненный дневник, разные люди поступают по-разному. Алиса утверждала, что некоторые просто продолжают татуироваться — поверх старых наколок. Спустя известное время их тела делаются черными как ночь и рисунков разглядеть уже нельзя. Джек однажды видел такого клиента у Алисы — его руки от запястий и до плеч представляли собой сплошную черноту, казалось, это у него ожоги. В менее радикальных случаях рисунки, наложившись друг на друга, превращаются в этакий лабиринт, абстрактную картину, словно бы хозяин тела несколько раз завернулся в полупрозрачную шаль с узорами.
      Для других же татуированная кожа превращается в святыню; они и мысли не допускают татуироваться поверх какой-либо старой татуировки, закрыть новой даже часть старой для них немыслимо. В случае Уильяма не так важно даже то, что большинство его татуировок были выполнены знаменитыми тату-художниками, ибо и в самых неудачных работах запечатлена музыка, дорогая его сердцу. И музыка и слова оставили на нем несмываемые следы — не только на коже, но и на душе.
      Хетер рассказала Джеку, что у папы на теле нет пустых мест, все татуировки немного накладываются одна на другую, так что тело выглядит письменным столом, целиком закиданным страницами с самой разной музыкой — токкатами, прелюдиями, гимнами и так далее; на стол накидали столько нотной бумаги, что столешницы уже не видно.
      На спине у Уильяма, если приглядеться, под всеми парусами плывет корабль; он удалялся, обратившись к зрителю кормой, но рассекает не волны, а ноты, которые, кажется, готовы его поглотить. Ими же украшены и паруса, но корабль слишком далеко отошел от берега, что там за музыка, не разобрать. Это и есть работа Герберта Гофмана, но, как сказала Хетер, на фоне "бесконечных нотных пространств" тела папы корабль едва заметен; "Моряцкая могила", она же "Последний порт", куда меньше, чем думал Джек, и тонет в океане звука.
      Папин любимый пасхальный гимн, "Христос Господь воскрес сегодня", частично перекрывается вальтеровским "Wachet auf, ruft uns die Stimme", первые две ноты которого располагаются там, где должны былибыть ноты гимна — для хора, поющего "Аллилуйя". В других местах применялся схожий прием — на баховское рождественское "Jesu, meine Freude" накладывалось бальбастровское "Joseph est bien marie", так что слово "Largo" над нотами Баха наполовину закрыто.
      И слова и музыка из генделевского "Мессии" (хор "Ибо у нас родился сын") на полпути превращались в токкату из Пятой симфонии Видора, опус номер 42; на татуировке были выведены и сами слова "Ор. 42", и имя композитора. Джек с удивлением узнал, что папа всегда требовал татуировать имена композиторов целиком, не просто "Бах" или "Видор", но обязательно "Иоганн Себастьян Бах", "Шарль-Мария Видор", причем они должны были быть написаны особым наклонным шрифтом, который со временем делалось почти невозможно разобрать.
      Со временем чернила выцветают; от времени пострадали многие татуировки Уильяма, среди них "Мелодия для трубы" ре мажор Джона Стэнли, располагавшаяся у него на груди в районе правого легкого, — ноты для педали совершенно нельзя было разобрать, как и слово "Vivo" над первой нотой литаний Алена. Цитата из Алена, однако, выжила, благо располагалась на ягодицах, французский оригинал на левой, английский перевод на правой; воистину, даже сама юность быстрее покинет тело Уильяма, чем эти слова:
 
Разум бессилен идти вперед.
Лишь вера, как прежде, несется ввысь.
 
      И то правда — у самого Уильяма еще остались силы идти вперед, а вот у его разума нет. Именно это и говорила Джеку сестра. Каждый квадратный сантиметр папиной кожи выстрадан, в каждой ноте — смысл и позиция. У каждой его татуировки своя история, каждая — необходима. И места на коже у него больше нет — ему осталась лишь вера.
      — Ты поймешь, о чем я толкую, когда увидишь его обнаженным. Хочешь ты или не хочешь, а это обязательно произойдет.
      — Но почему? — спросил сестру Джек.
      Хетер не стала вдаваться в подробности. Мысль об обнаженном отце преследовала Джека весь полет до Цюриха, и сказать, что перед посадкой Джек был напуган, значит ничего не сказать.
      Швейцарцы, предупредила брата Хетер, обязательно запоминают, как тебя зовут, и рассчитывают, что в ответ ты хорошо затвердишь ихимена. Перед камерой память еще ни разу не подводила Джека, но ему предстояло такое испытание, что он не мог не сомневаться в собственных способностях его пройти, и отнюдь не только актерских. Персонажи, которых ему предстояло встретить в Кильхберге, носили устрашающе сложные имена и играли тесно взаимосвязанные роли, которые, подобно папиным татуировкам, иногда накладывались друг на друга.
      Джек, как мог, изучил ожидающих его в Цюрихе пятерых докторов и одного профессора; он, как мог, постарался вообразить их себе до встречи. Ведь не ему предстояло играть в этой постановке — им. Ихзаботам был вверен его отец, и перед Джеком стояла задача выучиться у них всему, чему только можно.
      Руководил клиникой немец, профессор Лионель Риттер. По-английски, сказала Хетер, он говорит хорошо, а что он постоянно повторяется — это простительно, он лишь старается быть как можно более дипломатичным. Одет с иголочки, хотя несколько неформально — подтянутый, спортивного вида человек, искренне гордящийся 136-летней историей возглавляемой им частной психиатрической лечебницы. Джек представил его себе этаким Дэвидом Нивеном с теннисной ракеткой в руках.
      Заместителем профессора Риттера был доктор Клаус Хорват, австриец, приятный, миловидный джентльмен, по словам Хетер, атлетического телосложения, любитель горных лыж. Уильяму очень нравилось беседовать с ним о горнолыжном спорте, сам же доктор Хорват был весьма высокого мнения о лечебных достоинствах программы Кильхберга по джоггингу — Уильям не разочаровал его и с удовольствием участвовал в пробежках, несмотря на свои шестьдесят четыре года. Джек был не в состоянии представить себе, как совершает пробежки полностью татуированный отец, а доктора Хорвата мог вообразить себе лишь как человека с австрийским акцентом на манер Арнольда Шварценеггера — ну и, может быть, веселого нрава (доктор Хорват — неисправимый оптимист) на манер комедийного персонажа Арнольда, из фильма, где он играет брата Денни Де Вито.
      Второй немец, доктор Манфред Бергер, невролог и психиатр, заведовал в клинике геронтопсихиатрическими делами. Сестра сказала Джеку, что папа до сих пор выглядит очень молодо и по ведомству доктора Бергера покамест не проходит. Доктор Бергер, по ее словам, "человек фактов", он обожает докапываться до сути и не терпит сомнений.
      В самом начале пребывания в Кильхберге у Уильяма постоянно менялось настроение — симптоматика, могущая свидетельствовать об МДП. Папа то пребывал в эйфории, то впадал в дикую ярость; целую неделю он мог чувствовать себя отлично, почти не спать (от радости и энтузиазма), а затем долгое время валяться в глубочайшей депрессии. Оказалось все же, что у Уильяма нет МДП. Но доктор Бергер отказывался отводить этот диагноз, пока не будут сделаны все необходимые исследования.
      Доктор Бергер, сказала Джеку Хетер, занимался тем, что "исключал" все на свете. Вдруг у Уильяма опухоль мозга? Едва ли, говорил сам себе доктор Бергер, но простое исследование может "исключить" такое предположение. Эйфория, сменяющаяся яростью, может быть спровоцирована болезнью под названием "эпилепсия височных долей"; этот диагноз тоже можно "исключить", что доктор Бергер и сделал. А затем отвел и МДП.
      Доктора Бергера нельзя было обескуражить — казалось, он в любой ситуации заранее ждал оказаться неправым, однако это не смущало его; он не из тех, кого пугают неудачи, он всегда идет вперед.
      Джек удержался от вывода, что самые интересные психиатрические заболевания нельзя ни легко диагностировать, ни легко излечить. В конце концов, любой, кто увидел бы полностью покрытое татуировками тело Уильяма, решил бы, что этот человек страдает от навязчивых идей. А если тебе больно играть на органе, но тем не менее ты неможешь не играть, ибо сходишь с ума, — ну как в такой ситуации не впадать то в эйфорию, то в депрессию?
      Но доктор Бергер обожал факты; он лишь исключал невозможное, не пытаясь переходить от общих предположений о диагнозе к более конкретным. В команде врачей он был незаменим, хотя, возможно, не так приятен в общении, как остальные. Немец, он перенял швейцарскую привычку долго-долго и изо всех сил жать тебе руку; по словам Хетер, доктор Бергер пытается регулярно ставить рекорды по силе и продолжительности рукопожатия, видимо, из желания превзойти швейцарцев.
      Странный персонаж, решил Джек и вообразил его кем-то средним между Джином Хэкменом и Томми Ли Джонсом. Как выяснится, ничего дальшеот действительности и представить себе было невозможно.
      Перечислив мужчин, Хетер перешла к женщинам; они, по ее мнению, самые грозные врачи на целом свете. Прежде всего — швейцарка доктор Регула Хубер, ведающая болезнями внутренних органов, энергичная блондинка лет сорока с небольшим. В Кильхберге много пожилых пациентов, у врача ее специальности в такой клинике работы невпроворот. Пожилые пациенты, как правило, поступали в клинику по просьбе родственников и покидать ее были не вправе.
      Хетер сказала Джеку, что много раз встречалась с профессором Риттером и его командой и не было случая, чтобы доктора Хубер не вызвали по пейджеру разбираться с какой-нибудь чрезвычайной ситуацией. Что касается Уильяма Бернса, который поступил в больницу по просьбе дочери, но не только не имел ничего против, а был весьма доволен жизнью в Кильхберге (он остался там с радостью!), то в его случае доктор Хубер, как и доктор Бергер, первым делом захотела кое-какие вопросы "исключить".
      Может быть, у папы что-то не так с щитовидной железой — при дисфункциях этого органа больному может быть холодно? Оказалось, нет. Может быть, у папы болезнь Куршманна-Штайнерта? Слава богу, нет! И почему Уильям Бернс худой как швабра? А вот почему — он не пьет и полагает переедание за грех. Папа сам себя посадил на строгую диету, словно он жокей, фотомодель или актер (яблоко от яблони, сами видите, недалеко падает).
      Артрит Уильяма лечила, точнее, пыталась лечить именно доктор Хубер. Недавно она попробовала новое противовоспалительное лекарство, у которого теоретически меньше побочных воздействий на желудочно-кишечный тракт, но у Уильяма оно вызвало такое сильное раздражение в кишечнике, что от курса пришлось отказаться. Доктор Хубер вернулась к более стандартным наружным медикаментам.
      Она также считала, что пациенту могут помогать и плацебо — если пациент в это верит. И совершенно не возражала ни против любви Уильяма к расплавленному парафину и ледяной воде, ни против коктейля из глюкозамина с акульими хрящами, ни против медных браслетов — он носил их все время и снимал лишь садясь за инструмент.
      Хетер сказала, что ей нравится доктор Хубер и ее прагматический подход. Джек почему-то решил, что она похожа на его любимую актрису, Франсес Макдорманд.
      Еще один представитель Германии, доктор Рут фон Pop, странным образом называлась просто "начальник отдела" — неизвестно какого. Возможно, эта информация сознательно не разглашалась. Высокая женщина с великолепной гривой рыжих волос с седой прядью (Хетер говорила, что прядь естественного происхождения, но этого, конечно, не может быть), от такой глаз невозможно отвести; ведет себя по-королевски, как настоящий начальник. Обычно она позволяла остальным высказываться первыми, но всем своим видом показывала (намеренно), что коллеги неоправданно долго тянут время. Она точно знала, когда следует тяжело вздохнуть, и постоянно теребила в длинных пальцах карандаш (ни разу, на памяти Хетер, его не уронив). Если ей было что сказать, она делала это последней, зато, как правило, таким тоном, что становилось ясно — все сказанное до нее либо чушь, либо невероятно нелепо сформулировано, а ее слова — окончательная и непреложная истина; при этом она неизменно поворачивалась к аудитории в профиль, чтобы всем был виден ее острый подбородок — хоть сейчас бери и чекань с нее монету.
      — С другой стороны, — обычно начинала она, словно возглавляла отдел сомнений, словно седая прядь в ее голове означала ту самую неясную серую область неизвестного. Деньги доктору фон Pop явно платили за то, чтобы она заставляла коллег чувствовать себя неуверенно; она обожала указывать им на те аспекты любого психического заболевания, которые в принципе невозможно "исключить".
      В Кильхберге Уильяма считали образцовым пациентом. Он и правда с радостью живет там, в конце концов, он ни разу не пытался бежать. Он редко жаловался на больницу и на то, как его лечат. Да, порой он давал себе волю — ему случалось впадать в гнев и вести себя иррационально, однако такое случалось куда реже, чем пока он жил вне пределов лечебницы. Хетер твердо стояла на своем — в Кильхберге папа на своем месте; удивительно, но Уильям, кажется, целиком и полностью с ней соглашался. Может быть, ему даже понравилась эта мысль, весело спрашивал коллег доктор Хорват.
      Но доктор фон Pop задала коллегам вопрос, который никому из них не пришел в голову.
      — Кто знает, может быть, все наши пациенты страдают вдобавок к своим болезням еще и госпитализмом? — спрашивала она всякий раз, когда, казалось, все обо всем договорились и все стало ясно. — Кто знает, может быть, в случае Уильяма наш курс лечения оказался слишком успешным? Ведь если он рад быть здесь, если ему у нас нравится — не значит ли это, что мы привили ему зависимость от нашего заведения? Я просто спрашиваю, — неизменно добавляла она, не без удовольствия сея в коллегах зерна сомнения.
      Доктор фон Pop не уставала задавать вопрос, почему Уильяму то и дело холодно.
      — Все-таки какой пусковой механизм у этого симптома? — частенько спрашивала она; Хетер заранее объяснила Джеку, что в Кильхберге обожают термин "пусковой механизм" и прилагательное "пусковой".
      Именно доктор фон Pop предположила, что у Уильяма нарциссический тип личности, а может быть, даже и нарциссизм как болезнь. Он каждый день мыл свои длинные, как у хиппи, седые волосы с шампунем и терпеть не мог, если не находил на месте именно такой тип геля и именно такой тип шампуня, который потребовал; однажды, когда в фене перегорел предохранитель, у папы случился приступ — он орал как резаный и бегал голый по палате. Ну и, конечно, педантичность, с которой он выбирал себе татуировки, тщательность, с которой он их скрывал — обычно он, даже летом, носил длинные носки и длинные брюки, а также рубашки с длинными рукавами, застегивая ворот у самого горла. Правда, если Уильям Бернс хотелпоказать кому-либо свои татуировки, он их показывал все, разом.
      Шизофреники частенько носят длинные брюки и рубашки с длинными рукавами, так они чувствуют себя защищеннее. Однако диагноза "шизофрения" папе не поставили. Доктор фон Pop лишь регулярно обращала внимание на его педантизм, на его тщеславие (скажем, на то, как строго он следил за весом):
      — Вам не кажется, что наш Уильям — невозможный перфекционист? Я просто спрашиваю.
      Из-за мануала, как было сказано, Уильяма выгнал артрит — именно он причина его раннего ухода на пенсию, а тот, в свою очередь, вызвал проблемы по психиатрической части. Но ведь Уильям мог бы продолжать преподавать, сказала Хетер. Он мог бы даже вести классы фортепиано, хотя и не в таком объеме, как прежде, — а уж теорию и историю музыки мог бы преподавать без труда. И тем не менее он ушел на пенсию резко и полностью — и, пожалуй, отказываться от всего сразу в самом деле не стоило.
      — Коллеги, посмотрите. Некто находит себя неспособным соответствовать неким прежним стандартам, отвечать некоторым прежним ожиданиям и в результате рано уходит на пенсию. Этот симптом чрезвычайно характерен именно для нарциссизма, не так ли? — вопрошала доктор фон Pop; фраза "я просто спрашиваю", хотя и не всегда произносилась, всегда подразумевалась.
      — В общем, тот еще персонаж, — сказала Джеку сестра. — Характер, "чрезвычайно характерный" для начальника отдела, характернее не придумаешь!
      Воображая доктора фон Pop, Джек не мог не нарисовать ее в виде доктора Гарсия — та тоже очень хорошо умела слушать и задавать массу неожиданных вопросов. Ну и, конечно, ее характер — вот уж начальник так начальник!
      Последний, но оттого не менее важный игрок в команде — доктор Анна-Елизавета Крауэр-Поппе, симпатичная молодая женщина, властная, но не замкнутая, всегда ходит в накрахмаленном белом больничном халате (видимо, не для того, чтобы подчеркнуть свой врачебный профессионализм, а чтобы лучше защитить свою модную одежду — она была швейцарка, но Хетер утверждала, что в Швейцарии такую красоту найти невозможно).
      Доктор Крауэр-Поппе выглядела столь же безупречно, сколь парижская или миланская фотомодель из журнала "Вог" — слишком шикарная, слишком модная для швейцарки, и тем не менее она родилась и выросла в Цюрихе и знала город так же безупречно, как свою специальность — в Кильхберге она ведала фармакологией. Коллеги полагали, что она знает выписанные ею рецепты не хуже, чем содержимое своего бесконечного гардероба.
      Она места себе не находила, узнав, что новые противовоспалительные препараты "без побочных эффектов" вызвали у Уильяма тем не менее кишечное расстройство. То, что им приходится лечить его от артрита местными наружными средствами — просто возмутительно! При упоминании процедур с расплавленным парафином у доктора Крауэр-Поппе непроизвольно сжимались кулаки, особенно когда ей приходилось видеть, как он счищает застывший парафин с пальцев и вокруг него образуется "зона отчуждения", засыпанная парафиновыми крошками, а когда Уильям погружал руки в ледяную воду, в такие моменты доктора Крауэр-Поппе, видимо, посещала мысль немедленно переодеться. На его медные браслеты она вообще смотреть не могла, а глюкозамин с акульими хрящами презрительно называла "народным снадобьем".
      Но если артрит казался непобедимым, то синдрому навязчивых состояний пришлось перед доктором Крауэр-Поппе несколько отступить. Ей удалось найти для Уильяма нужный антидепрессант, точнее, два, золофт и серопрам, оба — из класса селективных ингибиторов обратного захвата серотонина. На Уильяма они успешно оказывали успокаивающее воздействие.
      Правда, у этих препаратов были и побочные эффекты. Хетер сказала, что отец смирился и с головокружением, и с сухостью во рту, и с сонливостью, и с потерей аппетита (с последним легче всего, Уильям с такой страстью поддерживал себя в форме, что, видимо, пребывал в восхищении от лекарств, провоцирующих утрату аппетита). Он жаловался лишь на периодические, но длительные и болезненные эрекции, а также на некоторые "изменения" в своих сексуальных интересах и способностях (Хетер не стала уточнять). Со временем, однако, он, судя по всему, привык и к этим побочным эффектам.
      На его моторике антидепрессанты не сказывались, играть он мог не хуже, чем прежде, не забыл ни ноты из выученных наизусть произведений и с легкостью играл с листа.
      Доктор Крауэр-Поппе боялась, что может пострадать его способность сосредотачиваться, и Уильям в самом деле признался, что теперь легче отвлекается на посторонние вещи. Ему дольше приходится заучивать новые произведения, иногда он жаловался на усталость, чего раньше тоже не было. Он говорил, что привык располагать большим запасом внутренней энергии; с другой стороны, он стал лучше спать.
      Доктор Крауэр-Поппе тщательно следила, не появятся ли в поведении Уильяма признаки безразличия и эмоциональной холодности — длительный прием антидепрессантов может приводить к таким последствиям. Ничего подобного. По словам Хетер, папа ни к чему на свете не мог относиться безразлично и, "к сожалению", по-прежнему был чрезвычайно эмоционален.
      Антидепрессанты в самом деле помогли Уильяму, полагала доктор Крауэр-Поппе. Она указывала, что среди "изменений в сексуальности" не значилась импотенция (вполне возможный побочный эффект), а потому считала "компромисс" между позитивными и негативными последствиями приема ее таблеток приемлемым. Джек не смог ее вообразить.
      В самолете Джек сидел как на иголках — так ему хотелось поскорее увидеться со всеми этими людьми. Он был рад, что сначала увидится с ними, а не с отцом.
      Когда Уильям Бернс встретил маму Джека, ему было двадцать пять, когда Джек родился — двадцать шесть. А сам Джек — сколько бы лет он прожил в браке в том возрасте? Что, если бы он родил ребенка в двадцать шесть, когда они с Эммой сидели в Лос-Анджелесе и жгли свои свечи с обоих концов? Какой бы из него вышел отец?
      Джек знал, что ему ответит на этот вопрос доктор Гарсия — он услышит ее любимое "хмм".
 
      Джек оставил вещи в отеле "Шторхен" на Вайнплац (центр города, мощенные булыжником улицы, в большинстве своем пешеходные). Окна его номера выходили на реку Лиммат, по ней плавали прогулочные трамвайчики. Каждый час звонили колокола — кажется, Цюрих страдает от навязчивой идеи "наблюдать часы". Джек принял душ, побрился и оделся к обеду, хотя стрелка часов едва перевалила за полдень.
      Взяв такси из аэропорта, Джек сначала решил поехать прямо в Кильхберг, однако встреча с врачами была назначена на три часа, а он не хотел рисковать — что, если он неожиданно наткнется на отца? Тот, конечно, Джека не ждет, но узнать его непременно узнает.
      Джек сомневался, правильно ли поступают врачи, не сообщая отцу заранее о его визите, но Хетер убедила его, что это необходимо — иначе Уильям перевозбудится.
      Доктор Крауэр-Поппе не стала увеличивать дозу антидепрессантов, и даже доктор фон Pop не стала произносить свое обычное "но с другой стороны", напротив, она сказала, что лишние антидепрессанты могут помешать — Уильям, еще чего, впадет в кататоническое состояние или вовсе заснет.
      Доктор Хорват, веселый австрияк и компаньон Уильяма по пробежкам на свежем воздухе, сказал своему пациенту, что к нему пожалует "особый гость". Для очередного визита дочери было еще рановато, поэтому Уильям, вероятно, решил, что его собирается навестить кто-нибудь из мира музыки — например, музыкант из другого города, скажем, органист, которого пригласили в Цюрих дать концерт. Такие "особые гости" и в самом деле периодически навещали Уильяма Бернса, с тем чтобы отдать ему дань уважения.
      Джек спросил у портье, где поблизости есть хороший ресторан. Уильяму, он знал, будет позволено пообедать с сыном, правда, им составят компанию профессор Риттер и кто-нибудь еще из врачей.
      — Закажи столик на троих или лучше на четверых, — посоветовала Джеку Хетер. — Ему нельзя покидать лечебницу одному, кроме того, поверь мне, ты сам скажешь спасибо, если рядом будет кто-нибудь из персонала. Во всяком случае, в первый раз это совершенно необходимо.
      Портье, молчаливый мужчина со странным шрамом на лбу (возможно, вылетел в лобовое стекло при аварии), заказал для него столик на четверых в ресторане "Кроненхалле" — великолепное заведение и идти недалеко, заверил он Джека.
      — Мне удалось заказать столик лишь потому, что вы — Джек Бернс, обычно у них все расписано на несколько дней вперед.
      Джек вышел на набережную посмотреть на местную фауну, лебедей и уток; сверил часы с башнями двух ближайших церквей (весьма внушительных размеров), заметил, где на Вайнплац стоянка такси. От отеля до Кильхберга не более четверти часа езды, а в этот раз Джек не хотел ни опаздывать, ни приезжать раньше времени.
      Ему снова было стыдно — ну почему же он во всем винит мать? Что, если бы она была жива и Джек сейчас ехал на первую встречу с ней? Он не сомневался — будь это так, он бы так же сильно волновался, пребывал в точно таком же возбуждении, как сейчас, ожидая встречи с отцом. Какая глупость, подумал вдруг он, что я до сих пор не могу ее простить; ведь на самом деле я по ней скучаю. Ах, как было бы хорошо, если бы ей можно было сейчас позвонить! Но что бы я ей сказал, подумал Джек.
      На самом деле его звонка ждала Каролина Вурц, ей-то ему и надо было бы позвонить, но думал он только о воображаемом звонке Алисе.
      — Привет, мам, это я, — хотел сказать ей Джек. — Знаешь, часа через два я увижу папу. Сколько лет прошло, подумать только! Поверь, я это делаю не для того, чтобы тебе досадить, правда-правда. Так я о чем — может, посоветуешь мне, как себя вести на первой встрече?
 
      Он ехал на такси по берегу Цюрихского озера; дорога шла почти у самой воды. На берегу раскинул шатры театральный фестиваль. Погода стояла летняя, теплая, но воздух был какой-то сухой — горный, совсем не влажный, как в Эдинбурге. То и дело из-за деревьев показывались Альпы — Джек каждый раз ахал. Все было чистое, почти блестело (даже такси).
      В городке Кильхберг жило около семи тысяч человек. Дома выглядели солидно, почти у каждого свой сад, к причалу постоянно подходят пароходики — не город, а курорт. Водитель сказал Джеку, что на "правом" берегу озера живут люди побогаче.
      — Европейцы любят, чтобы окна выходили на запад, — объяснил он.
      Кильхберг располагался на "левом" берегу и смотрел на восток. Джеку городок показался очаровательным; он углядел даже виноградник (а может, это просто ферма), да и больница стояла высоко, из нее открывался шикарный вид на озеро (на восток), на сам город Цюрих (на север) и на Альпы (на юг).
      — Пациенты обычно приезжают сюда на автобусе, он ходит от Бюрклиплац прямо до больницы, — продолжил таксист, — ну, я имею в виду, те, кому позволено покидать лечебницу.
      Тут он смерил Джека подозрительным взглядом — а ну как его пассажир беглый псих из Кильхберга?
      — В следующий раз лучше садитесь на автобус, номер 161. Впрочем, не знаю, как у вас с памятью.
      Таксист был родом с Ближнего Востока, может, турок; слово "европейцы" он произносил с явным отвращением, по-английски говорил лучше, чем по-немецки. Немецкий у них с Джеком оказался примерно на одном уровне — произнеся всего пару фраз, таксист перешел на английский. Интересно, подумал Джек, почему он меня принял за пациента; видимо, нечасто ходит в кино.
      А вот юная, стройная (точнее, тощая) женщина в кроссовках и спортивном костюме, встретившая Джека у входа в клинику (он вошел в первое же здание, показавшееся ему стационаром), в кино, судя по всему, ходила регулярно. За дверью оказался зал с креслами и стойка (видимо, регистратура), между ними и дефилировала туда-сюда означенная дама. Наверное, решил Джек, это инструктор по физподготовке, а может, медсестра из отделения физиотерапии или просто персональный тренер кого-нибудь из пациентов. Надо бы ей немного больше есть, подумал Джек, слишком атлетично выглядит.
      — А ну стоять! — произнесла она вдруг по-английски и показала на Джека пальцем. Они были в зале одни. Джек замер.
      Из коридора выбежала медсестра.
      — Памела, er ist harmlos! ("Памела, он не причинит тебе вреда!") — сказала она.
      — Разумеется, не причинит — его же тут нет, это галлюцинация. Таблетки действуют, можешь не беспокоиться. Я знаю, что он не причинит мне вреда — ведь на самом деле его нет.
      Акцент американский, и однако же медсестра обратилась к ней по-немецки и она ее поняла. Наверное, девушка давно живет в клинике и выучила немецкий, подумал Джек.