На улице было полно народу — вокруг куча маленьких магазинов, машины. Дом Хетер шестиэтажный, вокруг чугунный забор, ярко-красная входная дверь. Стены в подъезде выложены плиткой, ступеньки каменные, перила деревянные поверх металлической решетки.
      — Ты первый, — сказала Хетер и указала на лестницу.
      Интересно, это у нее суеверие такое, не подниматься первой по лестнице, подумал Джек. Пройдя три марша, он обернулся.
      — Иди, иди, — сказала она, — если у женщины есть в голове мозги, она не позволит Джеку Бернсу идти у себя за спиной. Я бы чувствовала себя неудобно, споткнулась бы и упала.
      — Почему?
      — Я бы думала, как выгляжу в сравнении со всеми теми красавицами, которых ты видел — со спины и со всех других сторон.
      — А что с лифтом?
      — Лифта нет, приходится подниматься пешком на шестой этаж. В Эдинбурге в домах высокие потолки, поэтому марши такие длинные.
      Цвета в коридоре теплые, но самые простые — розовый, сливочный, коричневый. Потолки в квартире и правда высокие, стены выкрашены в яркие цвета — в гостиной в красный, на кухне в желтый. О том, что в квартире живет пять человек, говорили разве что две плиты и два холодильника. Все чисто и опрятно — а как еще может быть у пяти разных людей, иначе они перессорятся. Джек не стал спрашивать, сколько в квартире туалетов — и так ясно, на пятерых маловато.
      В комнате Хетер был стол, двуспальная кровать и много книжных полок; стены темно-бордовые, зато окна гигантские, выходят на улицу Брунтсфилд-Гарденс. Книги в основном художественные, много дисков, как и в ее кабинете, больше, чем книг, снова довольно внушительная стереосистема плюс видеомагнитофон и DVD-проигрыватель с телевизором. Рядом с кроватью столик, на нем лежат несколько дисков и кассет с фильмами.
      — Я смотрю твои фильмы, когда не могу заснуть, — сказала Хетер. — Иногда без звука.
      — Чтобы соседям не мешать?
      — Им плевать, есть звук или нет, — пожала плечами она, — просто я знаю все твои реплики наизусть, иногда мне хочется произносить их вместо тебя.
      Куда сесть? В комнате единственный стул и кровать; по сути дела, комната в общежитии, только побольше и получше выглядит.
      — Садись на кровать, я принесу чаю.
      На столе стоит фотография молодого Уильяма Бернса за мануалом какого-то органа, на коленях у него совсем еще маленькая Хетер. Он сел на кровать, Хетер вручила ему кожаный фотоальбом.
      — В общем, по фотографиям и так понятно, кто тут кто, смотри, я тебе не нужна, — сказала она и пошла готовить чай.
      Хетер, конечно, догадывалась, что Джек мало видел фотографий отца, и поэтому оставила его одного — впервые наедине с папой, которого в альбоме было много-много.
      Фотографии располагались в хронологическом порядке. Барбара Штайнер оказалась маленькой блондинкой, чуть полнее лицом, чем дочь, и далеко не такая красавица. Красоту Хетер унаследовала от Уильяма. Он, как и в молодости, носил длинные волосы (мисс Вурц осталась бы довольна) и с возрастом делался все стройнее. Фотографий папы с дочерью — сначала маленькой, потом постарше — было куда больше, чем фотографий Хетер с мамой и фотографий Уильяма и Барбары вместе. Впрочем, это был альбом сестры, она могла составить его по своему вкусу, и, может быть, из того, что одних фотографий больше, а других меньше, ничего и не следует.
      Похоже, больше всего Хетер нравились фотографии, запечатлевшие их с папой поездки в Альпы — Уильям и Хетер на лыжах, переложенные открытками из Венгена, Леха и Церматта. Не слишком ли холодный вид спорта выбрал себе Уильям, которому все время холодно? Впрочем, в костюме лыжника папа выглядит естественно, а может, он просто счастлив, что катается на лыжах с дочерью, и ему от этого делается теплее.
      По выражению лица Барбары не скажешь, что она нытик, равно нельзя понять, что некогда у нее был хороший голос, разве только поза странная, словно ей жмет одежда, особенно на фотографиях, где она в парике. А потом вдруг раз — и она пропала без следа, Джек перевернул еще одну страницу — Барбары как не бывало. Дальше на него глядели только Хетер и папа, или вместе, или по отдельности.
      К страницам в начале альбома были приклеены концертные афиши; когда Хетер, судя по фотографиям, исполнилось лет двенадцать, они исчезли, видимо, Уильям Бернс перестал давать концерты.
      Кое-какие фотографии запечатлели Центральный бар, Хетер играла на флейте, а Уильям — на каком-то клавишном инструменте (кажется, вспомнил Джек, это синтезатор), иногда один, иногда с дочерью. Судя по выражению лиц отца и дочери, исполнялась отнюдь не классическая музыка.
      Джек знал, почему на большинстве фотографий папа выглядит одетым не по сезону, то есть всегда задрапирован, словно ему холодно (тепло ему, судя по всему, было, только когда он катался на лыжах). Но и на пляжных фотографиях, где на папе были только плавки, Джек не смог хорошенько разглядеть его татуировки — даже на крупных планах казалось, что они все одинаковые и что это не ноты у него на коже, а длинный-длинный текст, написанный от руки.
      Джеку стало стыдно. Когда-то он сказал Клаудии, что не хочет заводить детей и не захочет до того дня, пока не узнает достоверно, что у отца были дети, которых он любил, которых он не бросил. Теперь Джек держал в руках доказательство — альбом Хетер, полный ее любви к отцу и любви отца к ней. Джек досмотрел альбом до конца, взял себя в руки и решил посмотреть его еще раз; тут как раз и вернулась Хетер с чаем и села рядом с ним на кровать.
      — Я нашел несколько пустых мест, что, фотографии выпали или ты их сама вынула? — спросил Джек.
      — Сама вынула, там были мои молодые люди, с которыми я рассталась, — ответила Хетер.
      Джек не нашел в альбоме никого, кто мог бы с его точки зрения быть ирландским другом Хетер; он решил, что ирландец, видимо, не любовь всей ее жизни, но спрашивать не стал, а раскрыл альбом там, где Хетер и Уильям вместе играют в Центральном баре.
      — Я был там вчера, решил посмотреть, где ты играешь на флейте.
      — Я знаю, тебя заметил один мой приятель. Почему ты меня не позвал с собой?
      — Я бродил по Литу, искал места, про которые мне рассказывала мама, — сказал Джек и открыл альбом там, где Уильям в перчатках. — Так что с папой? Я имею в виду, помимо артрита.
      Хетер положила голову Джеку на плечо, он взял ее за руку и поставил чашку с чаем на столик. Альбом лежал у него на коленях, раскрытый, папа словно глядел оттуда на них обоих.
      — Я хочу сыграть тебе что-нибудь на Старике Уиллисе, в Старом соборе Святого Павла, — сказала Хетер, — подготовить тебя немного.
      Они посидели так некоторое время.
      — Ты не хочешь чаю? — спросил Джек.
      — Я делаю именно то, что хочу, — сказала она. — Я хочу целую вечность сидеть вот так, положив тебе голову на плечо. Я хочу обнимать тебя, целовать, бить со всей силы кулаками по физиономии. Я хочу рассказать тебе про все неприятности, которые со мной случались, особенно про те, которых я могла бы избежать, будь ты тогда рядом. Я хочу рассказать тебе про всех мальчиков, от которых ты смог бы меня защитить.
      — Я с тобой, делай все, что хочешь, — сказал Джек.
      — Покамест ограничимся тем, что есть, — ответила Хетер, — а то ты торопишься. Нельзя бежать впереди паровоза.
      — Ты говорила, у папы невроз навязчивых состояний. Что это такое?
      Хетер сильно сжала ему руку и ударила головой по плечу несколько раз. Ей пришлось продать квартиру на Марчмонте, в которой жил Уильям и в которой она выросла.
      — Там в основном студенты живут, но и кое-какие преподаватели тоже, — сказала она.
      Ах если бы она смогла там остаться, это было бы идеально! Но ей пришлось продать квартиру и найти что-то подешевле.
      — Чтобы оплатить папину больницу? — спросил Джек.
      Хетер кивнула — еще один удар головой по плечу. Почти все ее вещи сданы на хранение, как и все вещи Уильяма.
      — Давай я куплю тебе квартиру, — предложил Джек.
      Она заглянула ему в глаза.
      — Нет, так нельзя, — сказала она. — То есть ты, конечно, можешь это сделать, но так будет неправильно. Я не хочу, чтобы ты делал что-то за меня, — мне достаточно, если ты поможешь мне с ним.
      — Я помогу, но ты так и не сказала мне, что я должен сделать. Хетер отхлебнула из чашки, не выпуская руки Джека; она положила ее себе на колени и стала рассматривать.
      — У тебя такие же маленькие руки, как и у него, только пальцы короче. Для органа твои руки бы не подошли, — сказала она и приложила свою ладонь к ладони Джека, ее пальцы были длиннее. — У него каждый квадратный сантиметр тела покрыт татуировками, — продолжила она, не отрывая взгляда от своей и Джековой ладони, — даже ступни, даже пальцы ног.
      — И руки? — спросил Джек.
      — Нет, руки остались белые, так же, как лицо, шея и пенис.
      — Ты видела его пенис или он тебе рассказал, что не делал там татуировок?
      — Ты удивишься, если узнаешь, сколько людей на свете видели папин пенис, — улыбнулась в ответ Хетер. — Ты и сам его увидишь рано или поздно, это неизбежно.
      Она приготовила отдельный фотоальбом для Джека, поменьше, размером с небольшую книгу; фотографии были примерно те же, что и в большом, но фотографий мамы Хетер класть туда не стала — только свои и папины. Они все сидели вместе, смотрели на фотографии.
      — Я мог бы выучиться кататься на лыжах, — сказал Джек, — тогда мы сможем кататься все втроем.
      — Нет, вдвоем, ты и я. Папины горнолыжные подвиги остались в прошлом.
      — Он разучился кататься?
      — Когда ты его впервые увидишь, ты не заметишь в его поведении ничего странного, ровным счетом ничего — ну разве только решишь, что у папы немного эксцентричный характер, — сказала Джеку сестра. Она сняла очки и коснулась своим носом носа Джека. — Вот с такого расстояния я могу видеть тебя четко без очков, — сказала она и стала постепенно отдаляться от него; когда между их носами стало сантиметров десять—пятнадцать, она надела очки. — А вот с этого расстояния без очков ты уже кажешься пятном. В общем, когда ты его впервые увидишь, он так себя будет вести, что ты подумаешь, какие проблемы, его можно взять с собой в Лос-Анджелес и хорошенько там повеселиться. Ты решишь, что я отдала его в сумасшедший дом из жестокости или чего-то в этом роде, но это не так — он не может вести самостоятельную жизнь, он нуждается в ежедневном уходе, и в больнице это умеют делать. Они знают, что надо и как. Ты даже в мыслях не держи, что сможешь за ним ухаживать, — нет, это могут только врачи. Если уж я не могу с ним справиться, то ты и подавно. Пойми, папа сейчас именно там, где ему полагается быть; поначалу тебе покажется, что это не так, но потом ты поймешь, что я права.
      — Я понял, — кивнул Джек, снял с сестры очки и коснулся своим носом ее. — А ты не своди с меня глаз. Я верю тебе.
      — Я полжизни провела, разглядывая твое лицо крупным планом.
      — Я не могу наглядеться на тебя, Хетер.
      Она запустила руку в волосы, затем вытерла губы тыльной стороной ладони. Джек узнал жест — это кадр из "Последнего автостопщика", Джек Бернс снимает парик и стирает с губ помаду.
      — Вы, наверное, решили, я девушка? — проговорила Хетер, почти идеально скопировав голос Джека.
      — Неплохо, — сказал он, смотря ей прямо в глаза.
      — Здесь не очень-то безопасно останавливаться, — произнесла Хетер точно так, как он в фильме. — Прошу прощения, мне просто чаще удается поймать машину в женском платье. Я стараюсь не платить за ужин, — продолжила она и пожала плечами — точно как Джек.
      — Отлично, а можешь показать Мелоди из "Экскурсовода"?
      Хетер откашлялась.
      — Потерять такую работу — что может быть в жизни лучше? — сказала она; снова в яблочко.
      — Так, а как насчет Джонни, переодетого в шлюху? — загорелся он, подумав, что нет на свете женщины, которая сможет сымитировать это.
      — Я тебе кое-что скажу, красавчик, — завела Хетер хриплым, пропитым бабьим голосом, — Лестер Биллингс заплатил по счетам и выехал из вашей забегаловки, вот чего! Но зато что у него в номере! Ой, ты не поверишь — там такой бардак!
      — Ладно, надевай очки, — сказал Джек, встал с кровати, подошел к ее шкафу, открыв двери, вынул оттуда розовую блузку и приложил себе к груди, прямо с вешалкой.
      — Боже мой, готов поклясться — на тебе это выглядит шикарно, — сказала Хетер, словно она Джек, а Джек — Джессика Ли.
      Он повесил блузку на место, и они с Хетер пошли на кухню мыть чашки. Джек все никак не мог взять в толк, как это вообще возможно — пятерым незнакомым людям жить в одной квартире.
      — Это же словно жизнь на корабле, — сказал он сестре.
      — Я все равно скоро переезжаю, — рассмеялась она в ответ.
      Они вышли из дому и пошли обратно той же дорогой к Медоу-парк. У Хетер был с собой маленький рюкзачок, но Джек не стал класть фотоальбом туда, а понес в руках.
      На углу Джордж-сквер они увидели пожилого мужчину, совершенно седого, он играл на гитаре и насвистывал. Он каждый день стоит на этом углу, сказала Хетер Джеку, даже зимой, появляется в восемь утра и стоит до самого вечера.
      — Он сумасшедший? — спросил Джек.
      — Смотря с чем сравнивать, — ответила сестра.
      Она рассказывала Джеку, как играет в сквош, кажется, она всерьез им увлеклась; в Эдинбургском университете есть своя команда по сквошу, и Хетер один из лучших игроков. Еще она пару раз упомянула "городских чаек, подлинную казнь египетскую для Эдинбурга".
      — А что городские чайки? — сделал круглые глаза Джек.
      — Они весь город заполнили, напали даже на одного человека, всего изранили, несчастный провел в больнице бог знает сколько времени!
      Они дошли до пересечения Южного моста с Королевской Милей. Джек даже не заметил, что смотрит не в ту сторону, переходя улицу; Хетер схватила его за руку и резко сказала:
      — Джек, смотреть надо направо! Я не хочу потерять тебя.
      — А я тебя, — сказал он.
      — Я про то, как улицу надо переходить.
      Джек сомневался, что сумел бы без помощи Хетер найти Старый собор Св. Павла — он бы заблудился, даже с картой. Церковь пряталась в холме, расположенном между Королевской Милей, Джеффри-стрит (туда был обращен главный фасад собора), узенькой улочкой Каррубер-Клоуз (с которой тоже можно было попасть в собор через боковой вход) и еще более узкой улочкой Норт-Грей-Клоуз (оттуда входа в церковь не было).
      Джек рассказал Хетер байку про пьяного, которую много лет назад узнал от мамы. Однажды ночью, незадолго до полуночи, Уильям играл на органе в соборе Св. Павла — он участвовал в так называемом органном марафоне, когда в течение суток на органе играют разные органисты, по часу-полчаса каждый, — и якобы разбудил своей игрой пьяного, уснувшего на улице рядом с церковью. Тот очнулся и принялся поносить всех вокруг.
      В этом месте Хетер его перебила:
      — Я знаю эту байку, пьяный сказал нечто вроде "а ну прекратите это блядское черт знает что, я тут, блядь, прилег на ночь, поспать, блядь, что твой ангел, понимаешь, а тут какая-то блядь уселась за свой блядский орган". Ты про это?
      — Да-да, что-то в этом роде.
      — Я тебе сыграю эту вещь, — сказала Хетер. — Это все или творческое преувеличение, или пьяный уснул на скамье внутри собора. За стенами собора толком ничего не слышно, и если человек заснул на мостовой Каррубер-Клоуз, то даже Боэльманова токката не сможет его разбудить.
      Боковая дверь на Каррубер была заперта, они с Хетер зашли через главный вход. В церкви никого не было, но горели масляные лампы у алтаря. Они всегда горят, сказала Джеку Хетер, даже поздно ночью, когда она играет на органе.
      — Ночью здесь страшновато, — призналась она. — Но у меня нет выбора, надо тренироваться играть в темноте.
      — Зачем? — спросил Джек.
      — В темноте происходит много интересного, — сказала ему сестра. — Например, пасхальная всенощная начинается в темноте. Играть без света в принципе несложно, надо только помнить музыку наизусть.
      Джек стоял в центральном проходе, лицом к алтарю; ему казалось, что трубы органа ничуть не меньше в высоту, чем витражи. Церковь не казалась огромной; полумрак окутывал ее, превращал в мир в себе. Находясь здесь, ты забывал, какое снаружи время года и время суток — только тусклый свет, проходящий сквозь витражи давал слабый намек на то, что за дверьми день.
      Джек подошел к алтарю и долго не мог прочесть надпись Venite Exultemus Domino; еще мистер Рэмзи подметил, что у Джека трудности с латынью. Хетер перевела ему:
      — Идемте, восславим Господа.
      — А, ну конечно.
      — Привыкнешь, — сказала сестра.
      У алтаря она перекрестилась, сняла рюкзак и села на скамью. Джек сел подле нее.
      — Я потом сыграю тебе что-нибудь более нежное, что же до Боэльмановой токкаты — это громкая музыка, ее нельзя играть тихо. А когда ты услышишь, как ее играет он, это будет куда громче, чем здесь. Там совсем другая церковь, — сказала она, покачав головой.
      Хетер словно преобразилась — за мануалом она стала другой, мощной и яростной, так она нажимала на клавиши; Джек ничего подобного не ожидал. Да и музыка — о, ничего громогласнее, ничего резче он никогда не слышал. Орган выдыхал в воздух новые аккорды, а старые продолжали разноситься по собору эхом; мануальная скамья дрожала. Казалось, это не церковная музыка, а саундтрек к фильму про вампиров — сцена погони из готического романа.
      — Черт меня побери! — воскликнул Джек, забыв, где находится.
      — Вот, теперь ты понял, о чем речь, — сказала Хетер и убрала руки с мануала; гулкое эхо продолжало разноситься по собору. — А теперь иди на улицу и посмотри, услышишь ты музыку или нет.
      Она продолжила играть Боэльманову токкату; при первых же нотах у Джека застучало сердце.
      Он вышел на Джеффри-стрит и прошелся по улочке Норт-Грей-Клоуз, к Королевской Миле и обратно. Улочка грязная, пахнет мочой и пивом, везде валяются осколки бутылочного стекла, пустые пачки из-под сигарет, обертки от жвачки. Пройдя половину улицы, Джек приложил ухо к стене собора — слышно, но еле-еле, только-только можно мелодию уловить.
      На Королевской Миле органа и вовсе не слыхать — может быть, заглушает толпа; на других улицах тоже не слышно, на Каррубер-Клоуз мешают кондиционеры и вентиляторы, орган доносится лишь как невнятное бормотание. Но когда Джек вернулся в собор, Старик Уиллис обрушился на него всей своей Боэльмановой мощью. Сестра старалась изо всех сил, Джек чуть не оглох.
      Как Хетер и говорила, рассказанная история — художественное преувеличение, или же действительно пьянчуге не повезло и Боэльман застал его спящим на скамье внутри собора. Главное в байке другое — Уильям Бернс специально решил сыграть на пределе громкости, чтобы все, кто находился в соборе, включая Алису и следующего органиста, вынуждены были бежать, спасая собственные уши, и ожидать конца токкаты снаружи под дождем.
      — Наверное, это был один из папиных маниакально-депрессивных эпизодов, — сказала сестра Джеку. — Думаю, история именно об этом. Он выгнал твою маму под дождь, так сказать.
      — У папы МДП? — спросил Джек.
      — Нет, синдром навязчивых состояний, но у него случаются маниакально-депрессивные эпизоды. У тебя разве их не бывает, Джек?
      — Может быть, откуда мне знать.
      Хетер стала играть потише — Боэльман закончился.
      — Это ария из генделевского "Соломона", — сказала она, так же тихо, как играла.
      — А у тебя бывают такие эпизоды? — спросил Джек.
      — Еще бы. Я то хочу всегда быть с тобой, то навсегда тебя покинуть и не видеть больше. Я хочу видеть тебя, рядом со мной, на подушке, спящим, смотреть на твои глаза утром, когда ты еще не проснулся, а я лежу рядом, жду, когда ты поднимешь веки. Я не про секс.
      — Я знаю.
      — Я хочу жить с тобой, никогда больше не расставаться, — продолжила Хетер.
      — Я понимаю.
      — А то я хочу, чтобы тебя вообще не было, чтобы папа никогда не говорил мне про тебя, не рассказывал, что у меня есть брат; не хочу больше смотреть твои фильмы, хочу, чтобы все сцены с тобой, которые я помню наизусть, вдруг исчезли из памяти, словно этих фильмов никто никогда и не снимал.
      Хетер говорила и играла одновременно, но темп ускорился, орган стал звучать громче, сестре приходилось почти кричать, чтобы Джек слышал ее на фоне эха.
      — Нам просто нужно больше времени провести вместе, — сказал он.
      Хетер с силой обрушила руки на мануал, раздался какой-то жуткий, немузыкальный звук. Она скользнула по скамье и что было сил обняла брата за шею, прижала его к себе.
      — Увидевшись с ним единожды, ты должен приходить к нему постоянно, Джек. Ты не смеешь появиться в его жизни на один миг и потом пропасть. Он любит тебя, — сказала Хетер. — Если ты сможешь ответить ему тем же, я тоже полюблю тебя. Если ты не найдешь в себе сил быть с ним, я буду вечно презирать тебя.
      — Ясное дело, — сказал Джек.
      Она оттолкнула его так яростно, что Джек подумал, она собирается дать ему пощечину.
      — Если ты не Радужный Билли, не смей швыряться в меня его репликами! — рявкнула Хетер.
      — Хорошо, хорошо, — пробормотал он и протянул к ней руки; она позволила обнять себя, он поцеловал ее в щеку.
      — Нет, это так не делается, сестру целуют не так, — сказала она. — Ты должен целовать меня в губы, но не как свою девушку — губы не раскрывай. Вот так, — сказала она и поцеловала его, потерлась своими сухими губами о губы Джека.
      Кто бы мог подумать, что Джек Бернс будет переполнен счастьем от такого целомудренного поцелуя? Но ему было уже тридцать восемь лет, а он впервые целовал свою сестру.
 
      Они провели ночь в Джековом номере в отеле "Балморал", заказали ужин по телефону у портье и посмотрели какой-то дрянной фильм по телевизору. В рюкзачке у Хетер оказалась зубная щетка, очень большая футболка (вместо ночной рубашки) и чистая одежда на завтра.
      Она все-все спланировала заранее, даже воплощение желаний, про которые говорила Джеку в соборе, — положить его рядом, увидеть его лицо, когда он спит, увидеть, как утром он открывает глаза, а она лежит подле него, просто смотрит, ждет, когда Джек проснется.
      Хетер рассказала Джеку про своего ирландского приятеля — ничего особенного; ее настоящая большая любовь был учитель музыки в Белфасте. Он был женат, и она это знала; он пообещал ей уйти от жены, но в итоге ушел от Хетер.
      Джек рассказал сестре про миссис Машаду, а также про миссис Адкинс, Лию Розен и миссис Стэкпоул — тех, кто нанес ему первые травмы, тех, кто первыми оставил на нем несмываемую печать и заразил разочарованием в самом себе. Он рассказал Хетер про Эмму и про миссис Оустлер, про Клаудию и ее дочь — и про все остальное, даже про психопатку из Бенедикт-Каньон, которой слышались стоны и крики жертв банды Чарльза Мэнсона, когда дули ветры Санта-Ана.
      Хетер сказала Джеку, что отдала девственность одному из учеников Уильяма, тот учился в университете, а она еще ходила в школу:
      — В то время мы играли примерно на одном уровне, сейчас же я играю много лучше.
      Джек рассказал Хетер, что последние пять лет главная женщина в его жизни — доктор Гарсия.
      Хетер сообщила, что тратит на немецкий столько же времени, сколько на музыку (орган, флейту и фортепиано). С мамой она говорила по-немецки, потом учила немецкий в школе и университете, из-за интереса к Брамсу, а теперь у нее появился и третий повод овладеть языком по-настоящему. Если она пробудет в Эдинбурге еще два-три года, ее в любом месте оторвут с руками. Органист она уже очень хороший, за это надо сказать спасибо Джону Китчену, который взял ее в ассистенты. Так что через два-три года, если немецкий у нее будет на уровне, Хетер сможет переехать в Цюрих и найти там работу.
      — А почему в Цюрих? — спросил Джек.
      — Там есть университет, консерватория и какое-то неимоверное количество церквей для такого небольшого города, то есть целая куча органов. И я смогу видеть папу каждый день, а не раз в четыре—шесть недель.
      — Так папа в Цюрихе?!
      — А я ни разу не сказала, что он в Эдинбурге. Я сказала лишь, что твой путь к нему лежит через меня.
      Джек приподнялся на локте и посмотрел сестре в лицо: улыбается, золотые волосы заткнуты за уши. Она обняла Джека за шею и подтянула его к себе — он забыл, что без очков она может видеть его лишь с очень близкого расстояния.
      — Так мы едем в Цюрих? — спросил Джек.
      — В этот раз ты едешь туда без меня, — сказала Хетер. — В первый раз ты должен увидеться с ним один на один.
      — Как у тебя хватает денег на ежемесячные полеты в Цюрих? — спросил Джек. — Нет, ты должна позволить мне платить за это.
      — Лечебница обходится в триста пятьдесят тысяч швейцарских франков в год, это примерно двести пятьдесят тысяч долларов. Если ты готов их платить, на самолет я найду денег сама. — Она уложила Джека рядом с собой на подушку. — Если ты и правда хочешь купить мне квартиру, лучше купи что-нибудь побольше сразу в Цюрихе, для нас обоих, — предложила Хетер. — Я родилась в Эдинбурге, тут мне твоя помощь не нужна.
      — Да я целый дом куплю в Цюрихе! — пообещал Джек.
      — Ты опять бежишь впереди паровоза, — сказала Хетер.
      Он не заметил, когда она заснула, да и не знал, заснула ли. Первое, что он увидел, проснувшись, было ее лицо — ее огромные карие глаза, в паре сантиметров от него, ее крошечный нос почти касается его носа.
      — Я нашла у тебя четыре седых волоса, — заявила она.
      — Ну-ка, дай мне посмотреть, есть ли седина у тебя, — сказал Джек; ее волосы сверкали золотом. — Нет, пока еще нет.
      — Это потому, что я счастлива — по большому счету, я имею в виду. Вот посмотри на меня — этой ночью я спала с кинозвездой, и выяснилось, что в этом нет ничего особенного! Ерунда, как сказал бы Радужный Билли.
      — А для меня эта ночь очень много значит, — сказал Джек.
      Хетер обняла его:
      — Ну, по правде сказать, для меня она тоже очень-очень много значит.
      Пока Джек мылся в душе, Хетер сходила к портье и перебронировала брату билеты — рейс из Эдинбурга в Цюрих через Амстердам, затем в Лос-Анджелес из Цюриха. Она же договорилась, что в тот же день после полудня его примут врачи санатория в Кильхберге, пять докторов и один профессор. Хетер выдала Джеку брошюрку про лечебницу с планом и фотографиями; из здания больницы открывался вид на Цюрихское озеро. Кильхберг находился на западном берегу озера — цюрихцы называли его левым берегом — в четверти часа езды от центра города.
      Итак, Джек отправлялся в Швейцарию сразу после завтрака; Хетер забронировала ему номер в отеле "Шторхен".
      — Может быть, "Бор-о-Лак" понравился бы тебе больше, но "Шторхен" милая гостиница и стоит прямо на берегу реки.
      — Мне она отлично подойдет, — заверил Джек.
      — Врачи первоклассные, я уверена, они тебе понравятся, — сказала Хетер и отвела глаза. Они сидели в отеле "Балморал" в кафе, где подают завтрак постояльцам — полно туристов, все семьи с маленькими детьми. Джек сразу понял, Хетер опять нервничает, точно так же, как вчера, во время их первой встречи. Он попытался взять ее за руку, она убрала руку.
      — Люди подумают, что мы спали друг с другом — в смысле по-настоящему, — сказала она. — Бывать с тобой на людях, оказывается, не просто, нужна привычка.
      — Ты привыкнешь, — сказал Джек.
      — Только, пожалуйста, будь острожен! — выпалила она. — Ради бога, не делай никаких глупостей!
      — Ты умеешь читать по губам? — спросил Джек.
      — Джек, пожалуйста, не делай никаких глупостей там! — повторила Хетер, сделав сердитое лицо, — считала, видимо, что сейчас не до игр.
      Джек даже не шепотом, а совсем без звука, одними губами, медленно и четко произнес:
      — У меня есть сестра, и я люблю ее.
      — Ты снова бежишь впереди паровоза, — сказала Хетер, но Джек понял, что она все прочитала правильно. Посмотрев на часы, сестра добавила: — Нам пора в аэропорт.
      В такси она думала о чем-то своем, не обращала ни на что внимания. Заговорив, она опять отвела глаза:
      — Когда ты увидишься с ним, проведешь с ним сколько-то времени, позвони мне.
      — Разумеется.
      — Ты должен сказать лишь: "Я люблю его". Больше ничего говорить не надо, но это ты сказать обязан, понял?
      Хетер снова играла Боэльманову токкату или что-то не менее резкое, невидимая клавиатура располагалась в этот раз у нее на бедрах.
      — Хетер, ну что ты. Пора тебе уже перестать беспокоиться на мой счет.
      — А ты умеешь читать по губам? — спросила она его.
      — Все актеры умеют читать по губам, — ответил Джек.
      Хетер лишь уставилась в окно машины и ничего не сказала, сжав губы так же сильно, как в тот миг, когда впервые поцеловала своего брата.
      Она заплатила за такси (Джек даже кошелька вынуть не успел). Он не думал, что она станет провожать его до аэропорта, Хетер же не только зашла с ним в здание, но довела до стойки регистрации. Было ясно, что этот путь она проделывает не впервые.
      — Надеюсь, тебе понравится Швейцария, — сказала Хетер, водя носком туфли по полу.
      На ней были синие джинсы и футболка, немного темнее вчерашней, за спиной рюкзачок, что делало ее больше похожей на студентку, чем на преподавателя. Если не обращать внимание на постоянно пребывающие в движении пальцы, никогда не скажешь, что она музыкант. Просто красивая девушка небольшого роста, только очки и решительная походка придают ей серьезности.
      У металлодетектора работник службы безопасности проверил Джеков паспорт и сумку; дальше Хетер было нельзя. Джек хотел поцеловать ее на прощание, но она отвернулась.
      — Я не прощаюсь с тобой, Джек. Так и запомни: никаких прощаний, — сказала она, все так же водя носком туфли по полу.
      — Как скажешь, — ответил он.
      Теперь их разделяла стеклянная стенка; он направился к выходу на посадку, но, оборачиваясь, видел сестру сквозь стекло. Он все оборачивался и оборачивался, и наконец она тоже подняла на него глаза. Она указала пальцем себе на сердце и заговорила — как Джек, не произнося ни звука, одними губами:
      — У меня есть брат, и я люблю его.
      — У меня есть сестра, и я люблю ее, — так же беззвучно ответил ей Джек.
      Перед стеклом встали какие-то люди, и Джек на миг потерял из виду Хетер. Тут к нему подошли две юные девицы, одна белая, другая черная. Черная, с пирсингом в носу, сказала: