Джеку исполнилось тридцать восемь лет, его сестре Хетер — двадцать восемь. Как себя вести при встрече с человеком, с которым ты, по идее, должен был быть знаком всю жизнь, а видишься впервые? Джек не смог решить этот вопрос. Он прилетел в Эдинбург на день раньше, чем сказал Хетер. Ему нужно было пройтись по маминым местам в столице Шотландии. Хетер и его свел вместе папа, поэтому Джек хотел, чтобы Хетер и мама не пересекались.
      Швейцар отеля "Балморал", юный здоровяк в килте, спросил Джека, не на фестиваль ли он приехал. Этот вопрос Джеку предстояло слышать в Эдинбурге на каждом шагу.
      Он поселился в угловом номере, окна выходили на улицу Принсес-стрит (любопытный вид, парк с батутами, отметил Джек). На улице толпа народу, все с сумками из разных магазинов, туристы с картами и так далее. Портье помог Джеку вызвать такси, и он отправился в Лит, где некогда родилась и выросла Алиса. Там народу оказалось поменьше, видимо, эта часть города не так популярна.
      У водителя были вставные зубы (шатались и стучали, когда он говорил), звали его Рори.
      Джек хотел отыскать церковь Св. Фомы, где Алиса пела в хоре — еще невинная, до встречи с Уильямом в Южной приходской церкви Лита. Оказалось, этой церкви уже не существует, она превратилась в сикхский храм; к счастью, Рори тоже родился в Лите и знал, что было на месте сикхского храма раньше, более двадцати лет назад. Вид из церкви на Литскую больницу некогда вгонял Алису в такую тоску, что она бросила хор у Св. Фомы и перешла в Южную церковь; Джек согласился, что вид и правда донельзя мрачный, несмотря на то, что в здании давно не больница, а поликлиника, поэтому многие помещения заброшены, половина окон на первом этаже разбита.
      Джек знал, что сказала бы ему доктор Гарсия, находись она с ним сейчас: "Джек, если целый святой Фома может вот так взять и исчезнуть навсегда, если целая церковь может забыть о прошлом — почему ты не можешь поступить так же?"
      Южная приходская церковь Лита, где Алиса пела для Уильяма, произвела на Джека более сложное впечатление. Вдоль Конститьюшн-стрит шла стена, которая отделяла город от кладбища, рядом со стеной лежал опрокинутый могильный камень, на нем значилось: "Здесь покоятся останки Роберта Кальдклуха", и дата — 1482 (Джек еле разобрал цифры). Самое свежее погребение датировалось 1972 годом.
      Джек не хотел бы лежать здесь — покойников кладут лицом на юг, а это значит, что на всю оставшуюся смерть ты обречен пялиться на уродливое семнадцатиэтажное здание на другой стороне улицы.
      От бывших "пенатов" Алисы почти ничего не осталось. Когда-то улицы Мандерстон и Джейн соединял железнодорожный мост, под ним и располагался тату-салон Билла из Абердина "Не сдавайся", а вокруг — магазинчики с квартирами над ними, где имелся "минимальный уровень комфорта и безопасности", как говорила Джеку Алиса. Сейчас он увидел лишь кирпичные арки моста, под которыми располагались бесконечные гаражи, единственное исключение — автосервис для "фольксвагенов".
      В районе построили много новых домов, по словам Рори, "для вдовцов и вдов", то есть в основном жилье для пожилых. Выглядело все это получше, чем материнские "пенаты", как их описывала Джеку Алиса.
      Кинотеатра, который, как говорила мама, находился в двух шагах от салона "Не сдавайся", Джек не нашел. Рори показал ему, где в его юности показывали кино — заведение теперь называется "Мекка", и там играют в лото.
      На улице Лит-Уок было полно маленьких магазинчиков, Рори называл их "лавки на углу". Улица застроена главным образом жилыми домами, но попадались также и пабы, закусочные и магазины с видеофильмами. Население в основном молодое, преобладают люди с азиатской внешностью.
      Алиса когда-то рассказывала Джеку, с каким восхищением впервые рассматривала здание Центрального вокзала Лита; вокзал превратился в Центральный бар — тот самый, где играет на флейте Джекова сестра. Рори сказал, что еще в начале восьмидесятых здесь показывали стриптиз. Джек заглянул в бар часа в два дня — никаких стриптизерш, музыкальный автомат играет Фрэнка Синатру, "Я все сделал по-своему", стены, викторианский узорный потолок и высокие зеркала тонут в сигаретном дыму.
      На пересечении Конститьюшн-стрит и Бернард-стрит имелся банк и что-то вроде транспортного агентства. Джек и Рори перешли по мосту речку Лит и оказались в Доках. Джек хорошо помнил мамину песенку, она пела ее или пьяная, или под кайфом, впервые он услышал ее в Амстердаме. Тогда он думал, что это мамина мантра, заклинание, которое поможет ей избежать панели.
 
Ни за что не стану шлюхой,
я ж не вовсе без ума,
знаю точно — хуже Доков
только Литская тюрьма.
Нет, нет, шлюхой я не стану,
это клятва вам моя,
никогда не быть мне в Доках,
на панель не выйду я.
 
      Джек спел песенку Рори (решив, что ему надо еще потренироваться с шотландским акцентом), тот сказал, что слышит ее впервые. Что до Доков, не такое уж плохое это было место, как показалось Джеку, по крайней мере теперь. Если здесь когда-то и были шлюхи, они давно перебрались в другие места.
      Рори отвез его обратно в "Балморал". Джек лег поспать часа на два, этого хватило, чтобы прийти в себя после перелета через Атлантику. Пообедав в отеле, Джек вышел на Принсес-стрит и поинтересовался у швейцара, есть ли в Лите хороший паб. Он не собирался пить, но хотел посидеть с кружкой пива (для антуража) в неведомой ему атмосфере маминой родины (а может, решил притвориться собственным дедушкой Биллом из Абердина).
      Швейцар назвал ему два заведения, оба на Конститьюшн-стрит, рядом друг с другом. Джек взял такси и сказал водителю подождать — он не собирался торчать в барах долго. Первое место под названием "Порт-Лит" оказалось тесным и забитым разношерстной публикой, сколько-то местных завсегдатаев, сколько-то матросов из Доков, сколько-то студентов (видимо, пьют свое первое пиво — по закону в Шотландии можно пить с восемнадцати лет, на Джеков взгляд, бармен прибавлял им года два).
      На потолке была мозаика из флагов разных стран, на стенах висели матросские ленточки, зюйдвестки, спасательные круги. На зеркале виднелся плакат с надписью "СОХРАНИМ ЛИТ!"; оказывается, как объяснила Джеку официантка, какие-то политики придумали переименовать Лит в Северный Эдинбург, и местные по этому поводу устроили протест.
      Джек не стал ничего есть (в меню значилось нечто под названием "свиные завитки"), только выпил немного крепкого шотландского овсяного пива.
      Чуть ниже по Конститьюшн-стрит находился гигантский бар в викторианском стиле под названием "Ноблс". Если в "Порт-Лит" яблоку негде было упасть, то здесь посетителей раз-два и обчелся; впрочем, подумал Джек, даже если перетащить сюда всю толпу из "Порт-Лит", все равно покажется, что в "Ноблс" пусто. Женщин Джек не заметил ни одной, только мужчины, человек шесть, вид как у заправских неудачников, глаза бегают, лица бледные, осунувшиеся. Джек долго думал, что ему заказать — то ли коричневый эль из Ньюкасла, то ли нечто под названием "Черный Дуглас" (впрочем, что тут думать, ведь он не станет допивать ни то ни другое). Джек попытался вспомнить, когда в последний раз заходил в бар неузнанным; не смог. А сегодня он побывал уже в двух барах, и никто и бровью по его поводу не повел.
      Вернувшись в "Балморал", он направился в третий бар (при отеле) и там уже стал пить воду. Играл Боб Дилан, "Ложись, девчонка", Джек давненько ее не слышал. Какая неожиданность! Джек ходил по Эдинбургу и навсегда прощался с мамой, не думая, что в этом городе найдется хоть что-нибудь, способное ее воскресить, — и на тебе, Боб! Мама оживала в Джеке каждый раз, когда он слышал эти звуки.
      — Вы к нам на фестиваль пожаловали, мистер Бернс? — спросил бармен.
      — Вовсе нет. В Лите родилась моя мать, — сказал Джек, — и я просто решил посмотреть, как выглядит район, где она провела детство. А еще тут живет моя сестра, я завтра с ней встречаюсь.
      Он не стал добавлять "впервые".
 
      Джек и Хетер договорились встретиться наутро в кофейне под названием "Слоны и бублики", на Николсон-сквер, от отеля "Балморал" десять минут ходьбы, а от ее кабинета в университете и того меньше — музыкальный факультет и репетиционные располагались на этой же площади, в Алисон-Хаус.
      Джек перешел железную дорогу по Северному мосту, прошел мимо Фестивального театра (гигантского стеклянного здания на Николсон-стрит) и повернул направо на Николсон-сквер. Как всегда, он пришел минут на двадцать раньше, уселся за стол рядом с дверью и заказал кружку кофе. Над стойкой висел плакат с надписью "Кофе — лучшее лекарство от похмелья во всем Эдинбурге!".
      Стены выкрашены в ярко-желтый, на подоконниках цветы, еще есть витрина со статуэтками слонов — резных, раскрашенных, из камня, дерева, глины и фарфора. Посреди кофейни возвышалась колонна, увешанная детскими рисунками — птицы, трава, снова слоны. Кофейня походила на учебную комнату в детском саду — все весьма причудливо, но преследует воспитательные цели.
      Увидев Хетер, Джек поначалу решил, что она совсем на него не похожа. Волосы светлые, короткие — достались от мамы, — зато карие глаза и острые черты лица такие же, как у Джека, то есть как у Уильяма, плюс она стройная, маленькая и поджарая, как жокей. Очки в черепаховой оправе, линзы миндалевидной формы — Хетер, как и мама, ужасно близорукая, но контактные линзы носить не хочет, они ей мешают; а потом можно сделать операцию, сейчас разрабатывают новые лазерные методы, только ей нужно немного подрасти еще. Все это она выдала Джеку, еще не сев за стол.
      Они пожали друг другу руки, целоваться не стали. Хетер заказала чай.
      — Ты вылитый папа. Я хочу сказать, я ждала, что ты будешь больше похож на Джека Бернса из кино и меньше на папу, а все вышло наоборот.
      — Мне не терпится его увидеть.
      — А потерпеть придется, — ответила Хетер.
      — Я уж чувствую, — сказал Джек.
      Оба нервничали. Хетер стала рассказывать Джеку про своих пятерых соседей по квартире; скоро она оттуда съедет, вместе с еще одной девушкой. Двое соседей занимаются тем, что учат людей бросать курить, оба вегетарианцы и вдобавок верят, что любой острый предмет аккумулирует злую энергию. Хетер стала выращивать на кухне кактусы, но ей пришлось их оттуда убрать — "слишком много острых иголок". А еще они написали владельцу дома петицию — мол, надо ему убрать с крыши флюгер! Боже мой, подумал Джек, моя сестра живет с толпой психов!
      Он рассказал, что продает свой дом в Санта-Монике, но не знает, где будет жить.
      Хетер знала, что он поселился в "Балморале" под именем Гарри Мокко, спросила почему. Джек поинтересовался, что она преподает в университете; оказалось, она ведет пять курсов, по теории и истории музыки, а также клавирный класс, все для начинающих.
      — А вообще у нас преподаватели сплошные мужчины в годах! — весело сказала Хетер.
      Какая милая у него сестра, подумал Джек, очки ей идут, она выглядит настоящим профессором — немного строгая, отрешенная от окружающей действительности. Почти не красится, одета в симпатичную льняную юбку и футболку в тон, на ногах удобные туфли.
      Джек хотел посмотреть, где она работает и где живет, они отправились туда. Хетер все время перебирала пальцами, словно воображала, что играет на пианино или органе.
      Репетиционные располагались в подвале Алисон-Хаус, больше всего напоминая тюремные камеры: маленькие, почти невентилируемые стены покрашены в блеклый грязно-зеленый цвет, на полу лежит жуткий оранжевый линолеум. Света, впрочем, достаточно — повсюду галогенные лампы. Хетер сказала, однако, что от этих ламп сходишь с ума.
      Джек подумал, что фраза "сходишь с ума" наведет их на разговор о папе, но ошибся. В конце концов, это был их первый разговор, и, как влюбленным на первом свидании, Джеку и Хетер требовалось переговорить о целой куче всякой ерунды, прежде чем оба набрались смелости перейти к главному.
      Лекционные залы оказались поприветливее репетиционных; окна высоченные, поэтому внутри очень светло, правда, вид открывается лишь на какое-то здоровенное каменное здание. В аудитории стояли два пианино и маленький орган; Джек попросил Хетер сыграть ему, она лишь отрицательно покачала головой и повела в свой кабинет — вверх по узкой винтовой лестнице. У двери на лестницу она остановилась — Джек решил, что, видимо, она хочет, чтобы он шел первым.
      — Может, поговорим о папе? — спросил Джек. — Давай начнем с артрита, если об этом тебе говорить легче.
      Хетер опустила глаза (на полу кабинета лежал изящный синий ковер), снова постучала пальцами, словно по клавишам, одернула юбку. Стены в кабинете выкрашены в сливочный цвет, краску клали грубовато; есть два стола (на одном стоит компьютер, на другом лежит немецко-английский словарь), стереосистема (самое дорогое, судя по всему, из имеющегося в комнате), маленькое пианино. На полках больше дисков, чем книг, на стене висит доска для объявлений, к ней приколота фотография Брамса и открытка с изображением очень-очень старого пианофорте, такие можно найти разве что в музеях музыкальных инструментов. Наверное, это ее ирландский друг прислал, а может, Уильям (кто его знает, может, он еще в состоянии посылать открытки).
      — Я буду узнавать тебя постепенно, шаг за шагом, — сказала Хетер, не отрывая глаз от ковра. Губы тонкие, как у Джека, верхняя совсем узкая, прямая.
      — Места маловато, но выглядит уютно, — сказал Джек.
      — Места мне хватает, мне не хватает времени, — ответила Хетер. — Вот летом ничего — никаких уроков, можно много сделать в смысле исследовательской работы. А в учебный год ничего не получается, только в пасхальные каникулы есть время писать.
      Джек кивнул в сторону портрета Брамса — видимо, Брамс понял, о чем она, Джек-то ни черта не разобрал.
      Хетер выключила свет.
      — Ты первый, — сказала она, показывая на лестницу; видимо, ей легче говорить с Джеком, если он на нее не смотрит. — Папа никому не показывает руки, а если этого нельзя избежать, носит перчатки. Остеоартрит действительно обезображивает пальцы, это заметно с первого взгляда. Концы костяшек превращаются в самые настоящие шары, сразу видно, это называется "узлы Гебердена".
      — И где у него эти узлы?
      — Везде, но хуже всего те, что на конце средней фаланги. На самом деле смотреть на папины руки вовсе не так ужасно, как он воображает, — главное, ему очень больно играть.
      — А он не может бросить играть?
      — Если он долго не играет, то теряет последние остатки рассудка, — сказала Хетер. — А перчатки он носит еще и потому, что ему холодно.
      — Говорят, людям, чье тело целиком покрыто татуировками, кажется, что им холодно, — сказал Джек.
      — Не может быть, — проговорила сестра; видимо, решил Джек, сарказму она выучилась у мамы.
      Они прошли через парковку, оставили позади еще несколько университетских зданий, спустились по Чарльз-стрит к Джордж-сквер. Хетер быстро ходит, заметил Джек; она не смотрит на него, когда говорит, даже если они идут рядом.
      — Артрит мешает ему играть уже более пятнадцати лет, — сказала она. — При этом заболевании разрушается соединительная ткань в суставах, а кости, напротив, удлиняются. Пианисты и органисты в такой ситуации начинают, по сути дела, работать на износ; чем больше играешь, тем сильнее боль, чем больше отдыхаешь, тем боль слабее. Чем больше папа играет, тем ему больнее, но от боли ему делается теплее.
      Сказав это, Хетер улыбнулась.
      — А папа любит, когда ему тепло, поэтому он любит и эту боль.
      — Но ведь есть же какие-то лекарства от этого?
      — Он перепробовал все нестероидные противовоспалительные таблетки, но у него от них расстройство желудка. Он, как ты, ничего не ест. Ты же весь день ничего не ешь, не так ли?
      — Ты хочешь сказать, он худой?
      — "Худой" — это очень мягко сказано, — ответила Хетер.
      Они прошли мимо фестивальных палаток и попали в Медоу-парк — большой, с извилистыми дорожками и вишневыми деревьями. Какая-то женщина с теннисной ракеткой в руках играла с собакой, кидала ей мячики.
      — Куда мы идем? — спросил Джек.
      — Ты хотел посмотреть, где я живу.
      Они прошли Брунтсфилд-Линкс — небольшое гольф-поле, на нем некий молодой человек тренировал удар (без мяча). Поля вокруг улицы Брунтсфилд, сказала Джеку Хетер, в годы чумы представляли собой открытую братскую могилу.
      — Папа принимает сульфат глюкозамина, смешанный с хондроитином — так называется вещество, выделяемое из хрящей акулы. Он говорит, ему это помогает, — сказала Хетер; по ее тону было ясно: она уверена, ни черта это не помогает. — А еще он держит руки в расплавленном парафине, смешанном с оливковым маслом. Парафин застывает у него на руках, потом он его счищает — соответственно, он весь в парафине, но ему это нравится. Все это хорошо вписывается в его болезнь, невроз навязчивых состояний.
      — Каких-каких состояний?
      — Так, пока нам рано говорить про папину психику, погоди, — сказала Хетер. — Значит, еще он любит держать руки в ледяной воде — столько, сколько может. Мазохизм, конечно, для человека, которому все время холодно, но горячий парафин в сочетании с ледяной водой помогает ему — в результате он некоторое время чувствует себя хорошо.
      Погода была хорошая — тепло, легкий ветерок, — но, глядя на походку Хетер, можно подумать, что дует ураган: голова прижата к груди, плечи опущены, размахивает руками, словно поддерживает равновесие.
      — Всю жизнь, пока я была маленькая и ходила в школу, папа говорил мне, что любит тебя так же сильно, как меня, — сказала она, по-прежнему избегая глядеть на Джека. — Он говорил, раз ему не позволено видеться с тобой, то он любит меня за двоих. Он говорил, что любит меня так сильно, что хватит и на тебя, и на меня.
      Она по-прежнему играла на невидимой клавиатуре, какая, интересно, музыка звучала сейчас у нее в голове?
      — Разумеется, я тебя терпеть не могла, — продолжала Хетер. — Он говорил, что любит меня вдвойне потому, что у него нет тебя; я, конечно, понимала это в том смысле, что тебя он любит больше, чем меня. Но это же нормально, дети всегда так думают, не правда ли?
      Вдруг она остановилась, заглянула Джеку в глаза и, не ожидая ответа, сказала:
      — Мы пришли, вот тут я живу.
      Она скрестила руки на груди (довольно маленькой, отметил Джек), словно они ссорились.
      — Ты сказала, что терпеть меня не могла. Но это осталось в прошлом, не так ли? — спросил он.
      — Это как посмотреть, Джек. Я еще не решила, осталось это в прошлом или нет.