— У нас большая семья, четыре девочки, — продолжала Салли. — Нам всем в один прекрасный день идти в университет. Своей жизнью родители всегда подавали нам пример. Мы обожаем театр, мы учимся быть независимыми, нам плевать на деньги — но деньги нам нужны, каждую секунду. Понимаешь, к чему я клоню?
      — Сколько? — спросил Джек Салли.
      — Маму хватит самый настоящий удар, если она узнает, что я с тобой спала.
      — Салли, не томи, сколько?
      Она схватила его за запястья и посмотрела на часы:
      — Черт! Тебе придется подкинуть меня к отелю. Я сказала родителям, что пошла на просмотр, где должен появиться ты. Ну почему им надо, чтобы я возвращалась к десяти и ни минутой позже!
      — Твои родители знали, что ты идешь ко мне?!
      — Да, но они не знали, что я собираюсь спать с тобой! — рассмеялась Салли. — Я же говорю, у меня идеальные папа с мамой.
      Она вручила Джеку брошюрку про театр "Азы мастерства" — там были фотографии Клаудии, ее мужа и их дочерей. Джеку надо выписать чек на имя одноименного благотворительного фонда; поскольку фонд некоммерческий, он сможет вычесть пожертвованную сумму из налогов.
      Уже много лет дети мучили маму, почему она не попросит денег на театр у Джека Бернса. Джек — кинозвезда, мама с ним знакома; он не станет отказывать.
      — Хорошо, почему ты устроила этот спектакль, а не попросила у меня денег прямо?
      — Разве я получила бы от тебя столько? — ответила Салли. Было от чего сделать на "столько" ударение — Джек выписал чек на сто тысяч долларов. Впрочем, это сущий пустяк по сравнению с тем, во что ему могло бы обойтись общение с уголовным кодексом штата Калифорния.
      Джек отвез Салли и ее чемодан на Оушн-авеню. Ну, хотя бы про чемодан догадался — это и правда реквизит.
      Родители Салли были полуночники, уложив спать младших дочерей, они спустились в бар выпить; в тот вечер они ждали в баре Салли. Они согласились отпустить ее на свидание с Джеком Бернсом — но только для того, чтобы Салли попросила Джека сделать пожертвование во имя театра, этой неувядающей любви Клаудии. Видимо, это девушка и имела в виду, когда говорила, что "учится быть независимой". Старинный мамин чемодан Салли забила до отказа брошюрками про их театр — на случай, если встретит на "просмотре" еще каких-нибудь толстосумов.
      По дороге они обсудили, не зайти ли Джеку с ней в бар, познакомиться с отцом Салли и пожать руку Клаудии, как в старые добрые времена. А Салли произведет фурор, объявив о том, какое щедрое пожертвование сделал Джек. Пожертвования в сто тысяч театр получал нечасто, обычно в таких случаях в честь дарителя называли что-нибудь. Например, можно учредить стипендию имени Джека Бернса; а еще сейчас собирают деньги на новое здание для театра (театр можно увешать именами дарителей).
      — Но можно сделать и анонимный дар, — пояснила Салли.
      Джек именно так и поступил, а также решил, что не станет здороваться с папой и мамой.
      — Наверное, это и к лучшему, — сказала Салли. — Я-то смогу притвориться, что ничего не было, в конце концов, я целую вечность все это репетировала. А вот насчет тебя... Говоря откровенно, не думаю, что ты сможешь вот так просто пожать руку папе и не упасть на пол от ужаса, ведь ты только что со смаком оттрахал его дочь.
      — Пожалуй, моих актерских способностей на такое не хватит, — согласился Джек.
      — Джек, ты такой милый! — сказала она, поцеловав его в щеку. — Мама и папа обязательно тебе напишут. Не горюй, настрочат длиннющее письмо, "спасибо-спасибо-спасибо". Теперь письма от мамы с папой будут приходить тебе до скончания дней твоих, и в каждом у тебя будут просить денег. Нет, конечно, каждый раз по сто тысяч — это, наверное, чересчур, но сколько-то они у тебя попросят. Я всегда считала, что они просто обязаны это сделать.
      В брошюрке про театр была фотография Клаудии в платье, больше похожем на летнюю пивную палатку, выглядела она крупнее, чем Кэти Бейтс в сцене с Джеком Николсоном в ванной из фильма, название которого Джек не мог вспомнить. Муж Клаудии, высокий, бородатый человек, выглядел так, словно ему на роду написано играть исключительно роли преданных слугами монархов. Все дочери такие же пышные красавицы, как мать.
      Джек остановился недалеко от отеля "Джорджиан", Салли поцеловала его в лоб.
      — Выглядишь настоящим паинькой, Джек, только грустным, — сказала она.
      — Передавай маме самый теплый привет.
      — Спасибо за деньги, Джек. Это для нас очень много значит, правда-правда.
      — А как насчет призраков? Нет, ужалить ты меня ужалила, молодец, Салли, этого у тебя не отнимешь. Но ты вроде собиралась меня преследовать, я хочу знать как.
      — Поживешь — увидишь, — сказала она. — Этот вечер будет тебе сниться, будет являться тебе наяву. И дело тут вовсе не в деньгах.
 
      Джек вернулся домой — на место преступления, так сказать. В самом деле, это было преступление — и не только с точки зрения уголовного кодекса штата Калифорния, Джек в данный момент был с кодексом совершенно согласен. Он совершил половой акт с пятнадцатилетней девочкой, и это обошлось ему в какие-то вшивые сто тысяч долларов.
      Джек не заснул, всю ночь читал брошюрку про театр "Азы мастерства". Он прочел ее несколько раз, пересмотрел одну за другой и по кругу все фотографии. Театр Клаудии представлял собой воплощение благороднейшей из идей — служить людям, которые живут рядом. Вот местный электрик сделал им новую рампу, бесплатно, вот группа местных плотников за спасибо построила набор декораций для трех шекспировских постановок, и так далее. В их маленьком вермонтском городке не нашлось бы ни одного человека, который ни разу ничем не помог театру.
      В театре ставили пьесы местные школьники, женский книжный клуб инсценировал отрывки из любимых книг. Однажды там целый месяц репетировала главная труппа Нью-Йоркской оперы; профессиональные певцы давали мастер-классы вокала талантливым местным детям. Поэты читали со сцены стихи, устраивались концерты. Летом ставили, конечно, в основном вещи на потребу туристам, но даже в летнем репертуаре обязательно имелась пара-другая "серьезных" пьес. Джек даже узнал нескольких знакомых актеров из Нью-Йорка — они присоединялись к труппе летом.
      В брошюрке было две фотографии Клаудии, на обеих она лучилась счастьем (и едва помещалась в кадр). Дочери ее — вершина фотогеничности, самоуверенные девицы, которых долго учили играть. Да, Клаудия может гордиться Салли, ее твердостью, ее бесстрашием, достигнутым в таком юном возрасте. Интересно, Клаудия и ее муж знают, как твердо их дочь стоит на ногах, как она умеет независимо мыслить и принимать самостоятельные решения? Наверное. Знают ли они, какую бешеную сексуальную активность она развила для пользы своей семьи? Едва ли.
      Клаудия сделала театр делом своей жизни и делом жизни своих близких; она, быть может, и сама не понимала, какого успеха добилась. Впрочем, сколько Джек ни ломал голову, он так и не смог понять, как вообще работает этот механизм — благотворительность, и как у них сходятся концы с концами. Видимо, его опять подвела арифметика. В общем, он понял одно — отныне и до гробовой доски ему предстоит ежегодно отправлять в адрес благотворительного фонда "Азы мастерства" чеки; ежегодные дары в сумме сто тысяч долларов — какая это, в сущности, незначительная плата за то, что он натворил.
      Он хотел позвонить доктору Гарсия, но, во-первых, было три часа ночи, во-вторых, он знал, что услышит в трубке:
      — Джек, все в хронологическом порядке. Я тебе не священник исповеди выслушивать.
      На самом деле она должна была бы сказать, что не отпускает грехи, хотя, конечно, за то, что он сделал с Салли, прощения быть не может — даже если бы Джек сумел убедить себя, что она и вправду была лишь призрак Клаудии.
      Перед тем как лечь спать, он отправился на кухню выключить свет; там он заметил на холодильнике им же самим составленный список покупок (под старинным маминым магнитом с японскими татуировками). В списке имелось три пункта: 1) кофейные зерна; 2) молоко; 3) клюквенный сок. М-да, и это — вся его жизнь? Маловато будет. Похоже, Клаудия и правда выполнила данное в Дареме обещание.
 
      Джеку предстояло убедиться в том, что, когда тебе стыдно, у тебя в голове бесконечно роятся мысли "а что, если". В конце концов, Салли пятнадцать лет, у девочек в таком возрасте частенько случаются ссоры с родителями, причем иной раз безо всякого повода со стороны последних, то есть дочь может возненавидеть маму с папой просто так. А что, если в такой вот моментик Салли решит ужалить маму побольнее? И расскажетей, как спала с Джеком?
      А что, если Салли, когда повзрослеет, решит, что в ту ночь Джек все-таки воспользовался ее слабостью? Это, в конце концов, логичный вывод. А что, если, в силу тысячи причин, никак к тому же не связанных с той первой, которая побудила Салли соблазнить Джека, взбалмошная девица решит, что он все-таки должен заплатить за свое преступление? Просто должен, и все? Что, если она решит рассказать всему миру о том, как он надругался над ней?
      — Ну что я могу сказать, Джек, видимо, чувство стыда в тебе сильнее, чем страх перед уголовным кодексом штата Калифорния, — скажет ему доктор Гарсия. — Но разве не у всех нас есть такой человек из прошлого, который, при желании, может уничтожить нас одним письмом?
      — У вас что, тоже есть такой человек, доктор Гарсия?
      — Джек, ты мой пациент, я твой врач, а не наоборот. Я не обязана отвечать тебе на такие вопросы. Скажем иначе — нам всем в итоге приходится с чем-то мириться и потом жить с этим.
      Разговор состоялся в августе 2003 года. Дом на Энтрада-Драйв до сих пор продавался, но Джеку казалось, что призрак Клаудии переселился туда навечно; казалось, она теперь живет с ним. Точнее — живет здесь, пока Джек не уедет; он знал, что призрак последует за ним, куда бы он ни направился.
      Крунг, тайский кикбоксер из спортзала на Батхерст-стрит, как-то сказал Джеку: "Нам, спортзальным крысам, теперь надо искать новый корабль, но мы найдем его, Джеки".
      Ну вот, Джек тоже был спортзальная крыса, ему тоже придется подыскать себе новый корабль, но отныне он сосуществует с призраком.
      Он обнаружил, что, когда живешь с призраком, плохо спишь. Ему все время снилась какая-то бессмыслица, но с примесью ужаса, он то и дело просыпался с мыслью, что гладит татуировку Эммы — то самое идеальное влагалище, без всяких лепестков розы, на правом бедре, чуть ниже трусиков.
      Джек последовал совету агента и переехал, благодаря чему тот сумел наконец вышвырнуть из дома все старье, которое когда-то еще Эмма купила для квартиры в Венисе. В помойку отправился и мат, и весь Джеков спортинвентарь. Полы отциклевали, стены покрасили в белое. Дом стал похож на пустующий склад, отчищенный до блеска, а Джек переехал в отель "Океана" в Санта-Монике, на третий этаж.
      Четыре комнаты и кухня плюс бассейн на первом этаже, окна выходят во двор. Сначала Джеку предложили номер с окнами на Оушн-авеню, но в отеле любили останавливаться семьи с детьми, и Джек хотел слышать, как детишки плещутся в бассейне. Семьи были и европейские и азиатские; ему нравилось слушать, как говорят на чужих языках. Он смирился с тем, что живет здесь временно — у Джека Бернса все временное, все ненадолго, все как бы намекает, что скоро исчезнет без следа.
      Джек почти ничего не взял с собой с Энтрады. Одежду он отдал на благотворительные цели, а "Оскара" отослал на хранение адвокату.
      Конечно, новую "ауди" он себе оставил. В "Океане" был не спортзал, а смех один, так что Джек ездил в Венис; плюс до доктора Гарсия от "Океаны" даже ближе, чем из проданного дома.
      Он поселился под именем Гарри Мокко; как обычно, пара-другая важных персон знала, где он живет. Когда Лесли Оустлер позвонила ему в "Океану", Джек не удивился — почему-то ему, "временному" в отеле человеку, это показалось естественным. Лесли позвонила, потому что ей давно не звонил Джек — впрочем, она не в обиде, быстро добавила миссис Оустлер. Долорес тоже, Джек подумал.
      Долорес так злобствовала по поводу оставшейся в особняке Джековой одежды, что Лесли пришлось подарить ее школе Св. Хильды. Мистер Рэмзи с удовольствием принял подарок — лишний реквизит никогда не помешает. Лесли с благодарностями звонили и мистер Рэмзи, и мисс Вурц. Какой, однако, неожиданный подарок, говорили они, а Каролина добавила, что в школьном театре всегда ощущался недостаток мужской одежды.
      Бывшая спальня Джека превратилась в студию Долорес. Наверное, решил Джек, она или поэтесса, или художница, но спрашивать не стал. Эммина спальня стала официальной гостевой спальней, там переклеили обои, сменили стиль на "более женственный", по словам Лесли, в том же стиле прикупили мебель. Джек даже спрашивать не стал — и так ясно, это дело рук Долорес.
      — Так что если будешь заглядывать в Торонто, думаю, предпочтешь жить в отеле, — сказала миссис Оустлер.
      — Наверное, — согласился Джек.
      Он так и не понял, зачем она звонит.
      — Есть новости про папу, Джек?
      — Нет. Я ведь не ищу его.
      — Почему, хотела бы я знать, — сказала Лесли. — Ему уже за шестьдесят, я полагаю. В таком возрасте с мужчинами всякое случается. Ты можешь потерять его, не найдя, Джек.
      — Ты хочешь сказать, он может в ближайшее время умереть?
      — Кто его знает, может, он уже умер, — сказала миссис Оустлер. — Ты ведь так хотел все про него узнать! Куда подевалось твое любопытство?
      Этот же вопрос ему постоянно задавала доктор Гарсия.
      — Наверное, я лишился его у психиатра.
      — Я рада, что тебе есть с кем поговорить! — воскликнула Лесли. — Но в былые времена ты умел делать много дел сразу.
      — Я полагаю, миссис Оустлер имела в виду, — скажет Джеку вскоре доктор Гарсия, — что разговоры с психиатром — плохая замена естественному любопытству.
      Но на Джека отныне давил груз вины. Он не просто совершил половой акт с несовершеннолетней — он согласилсяна это. У него в душе скрыта страшная тайна, которую он унесет с собой в могилу, если на то будет воля Салли. Стыд убил в Джеке любопытство. Когда ты стыдишься, тебе не хочется отправляться на поиски приключений — по крайней мере, хочется немного с этим повременить.
 
      Пришло письмо от Клаудии и ее мужа (которого Джек всегда представлял себе как преданного слугами бородатого короля) с благодарностями и кучей фотографий, среди которых была совсем маленькая Салли и Клаудия, еще не похожая на бензовоз, а также снимок счастливого безбородого отца четверых детей. Но королю, конечно, нужна борода, решил Джек.
      "Если когда-нибудь тебе захочется театра, Джек, — писала Клаудия, — тебе стоит сказать одно только слово!"
      И тогда ему предоставят право месяц или шесть недель выступать на сцене в Вермонте в самый разгар лета, позволят выбрать пьесу и роль для себя. Джек был тронут предложением, но в сложившейся ситуации решил отказаться.
      "Мы так благодарны тебе, Джек!" — писала Клаудия.
      Ее муж добавлял: "Мы так гордимся Салли! Как у нее только хватило наглости с тобой об этом поговорить!"
      Джек написал им в ответ, что рад помочь, однако Саллиной наглостиу него нет — а без наглости как можно выходить на сцену?
      "В кино актер вне контекста, на съемочной площадке ему всегда есть куда спрятаться. Я слишком к этому привык", — написал Джек.
      Впрочем, он будет частенько думать об их театрике и каждое лето жалеть, что не сможет провести шесть недель в Вермонте — так он написал. На самом деле Джек скорее предпочел бы застрелиться!
      Он чувствовал, как за спиной у него маячит призрак Клаудии; когда он опускал письмо в ящик, призрак улыбался до ушей.
      Вскоре после сего обмена эпистолярными неискренностями Джеку позвонили. Ничего неискреннего в звонке Каролины Вурц не было — еще бы, она разбудила его в конце августа безбожно ранним утром, оторвала от очередного сна про Эммину татуировку. В бассейне "Океаны" уже плескалась семейка из Дюссельдорфа, ее члены помогали Джеку снять ржавчину с его немецкого.
      — Джек Бернс, проснись и пой, как сказал бы мистер Рэмзи! — начала мисс Вурц. — Или — восстань и воссияй!
      Вурц, конечно, понятия не имела о душевном состоянии Джека и его причине. Насчет восстать — что же, это возможно, дайте только срок; но насчет сияния — нет, оно решительно ушло из Джековой жизни.
      — Как приятно слышать твой голос, Каролина, — искренне обрадовался он.
      — А твой голос лучше вовсе не слышать, с тобой явно произошло что-то ужасное, — сказала мисс Вурц. — Даже не пытайся мне врать, я знаю, что разбудила тебя. Но у меня такие новости!
      — Он написал тебе? — спросил Джек; сон как рукой сняло.
      — Нет, не он, и не написал, а позвонил. Точнее, позвонила. Джек, у тебя есть сестра!
      Ага, значит, Уильям женился и родил дочь! Вот уж и правда новости, как для Джека, так и для мисс Вурц.
      Зовут ее Хетер Бернс, она работает младшим преподавателем на музыкальном факультете Эдинбургского университета, который несколькими годами ранее и закончила. Она пианист и органист и еще играет на блок-флейте. Докторскую степень получила в Белфасте.
      — Диссертация про Брамса, — добавила Каролина. — Что-то на тему Брамса и девятнадцатого века.
      — Папа, значит, вернулся в Эдинбург?
      — Уильям не слишком хорошо себя чувствует, Джек, он в санатории. Он играл на органе в Старом соборе Святого Павла и преподавал, но у него артрит. В результате играть он больше не может — точнее, не может больше работать музыкантом.
      — Он в санатории от артрита лечится?
      — Нет, нет, это по психиатрической части.
      — Каролина, на человеческом языке это называется сумасшедший дом, не так ли?
      — Хетер говорит, что это очень хорошее заведение, Уильям там просто счастлив. Только это очень дорого стоит.
      — Моя сестра звонила из-за денег?
      — Она звонила в надежде найти тебя, Джек. Она хотела узнать, как на тебя выйти. Я сказала, что перезвоню тебе. Ты знаешь, я никому не даю твой номер, хотя в этот раз, признаюсь, меня мучило искушение. Хетер действительно нужны деньги — чтобы Уильям мог и дальше жить в санатории, где он счастлив и находится в полной безопасности.
      Джековой сестре исполнилось двадцать восемь. Преподавателям Эдинбургского университета платят столько, что о детях не может идти и речи, — Хетер даже на оплату лечения Уильяма не хватает.
      — Она замужем?
      — Разумеется, нет!
      — Ты говорила про детей, Каролина.
      — Я рассуждала теоретически, зная ее доходы, — уточнила мисс Вурц. — У Хетер есть друг, он ирландец. Но она не собирается за него. Она сказала, что при ее заработке даже думать нельзя о семье, но это полбеды — ей нужна твоя помощь, ей и Уильяму.
       У меня есть сестра! У меня есть сестра!!!Так думал Джек в этот миг. Какая восхитительная новость! И ей нужна моя помощь! На свете, оказывается, есть человек, нуждающийся в его помощи, нуждающийся в нем самом— вот это новость так новость!
      Мало этого, Джекова сестра обожала папу, просто боготворила его, по словам мисс Вурц. Но жизнь ее легкой не назовешь, и папину тоже. Мисс Вурц в самом деле было что рассказать Джеку после разговора с Хетер.
      Уильям Бернс встретил свою вторую любовь в Германии. Его чувства к юной певице оказались еще сильнее, чем к дочери коменданта, он полюбил ее и женился на ней. Звали девушку Барбара Штайнер, она познакомила Уильяма с творчеством Шуберта. Исполнение немецких песен под аккомпанемент пианофорте — "предка современного фортепиано", объяснила мисс Вурц Джеку, — вдохновило Уильяма. Это было для него нечто новое, иная форма искусства, ничуть не уступающая органу, да и Барбара Штайнер оказалась не минутным увлечением; они пели и преподавали вместе.
      — У меня есть сын, но я, быть может, никогда его больше не увижу, — сразу же сказал Уильям Барбаре.
      По словам Хетер, она прожила детство с Джеком — он всегда был рядом, эмоционально и психологически, еще до того, как стал киноактером и папа принялся без конца смотреть его фильмы на видеокассетах и DVD. Мисс Вурц сказала, что Уильям якобы знает все его реплики — во всехфильмах — наизусть.
      Уильям Бернс и Барбара Штайнер пожили в Мюнхене, в Кельне, в Штутгарте — всего они провели в Германии пять лет. Когда Барбара была беременна Хетер, Уильяму выпал шанс вернуться в Эдинбург, и он им воспользовался. Хетер родилась в Шотландии, а ее родители вместе преподавали на музыкальном факультете университета — как и она после них.
      Уильям снова сел за мануал Старика Уиллиса в Старом соборе Св. Павла — другое дело, что орган отреставрировали за время его отсутствия и значительно увеличили число регистров. Впрочем, это мало на чем сказалось — главное был не орган, а церковь и ее знаменитое на весь мир время реверберации. Уильям снова оказался под крышей своего любимого Св. Павла и под крылом Шотландской епископальной церкви, в своем родном городе.
      Мисс Вурц, добрая душа, сразу же решила, что жизнь Уильяма полностью наладилась. Разве не замечательно, что, после стольких странствий и потрясений, он вернулся домой и остепенился? Он нашел идеальную женщину, рожденная ею дочь даст ему столько счастья, сколько он может взять, заменит ему, сколь возможно, сына.
      Конечно, ничего подобного не произошло. Барбара умирала от ностальгии по Германии. В ее глазах Эдинбург не был городом классической музыки; музыки-то тут много, но почти вся она низкопробная. Климат влажный, небо серое. Барбара решила, что именно влажность виновна в новом обострении ее хронического бронхита; она шутила, что превратилась в кашляющую певицу, другое дело, что кашель оказался серьезнее, чем она подозревала.
      В общем, мисс Вурц поведала Джеку, что из слов Хетер у нее сложился яркий портрет Барбары как вечной жалобщицы (и это всего за один телефонный разговор!). Она считала, что все шотландцы (за исключением одного лишь Уильяма) некрасивые и плохо одеваются, женщины еще уродливее мужчин и одеваться не умеют совсем. Виски — подлинное проклятие, и дело не только в опьянении (Уильям-то не пил совсем), а в том, что оно убивает вкусовые рецепторы, благодаря чему шотландцы совершенно лишены возможности заметить, как ужасна на вкус их еда! Килты, как и баварские штаны, прилично носить лишь детям — так считала Барбара (Уильям, конечно, в килте не ходил ни разу в жизни). Летом, когда погода наконец делалась чуть получше, город наводняли полчища туристов, особенно американцев. А еще у Барбары была аллергия на шерсть, поэтому продукция шотландской ткацкой промышленности со знаменитыми узорами ее не радовала.
      Мама сочла уже одного ребенка такой непереносимой ношей, поведала Хетер далее мисс Вурц, что решительно отвергла все попытки Уильяма завести еще детей. Барбара по природе не слишком годилась в матери, и все время, проведенное ею с крошкой Хетер, было для нее сущей пыткой — тем не менее она урезала свои учебные часы наполовину, чтобы чаще бывать с дочерью.
      Родители Барбары Штайнер развелись, этот ужас засел в нее так глубоко, что она периодически начинала бояться, как бы Уильям ее не бросил. Он и думать про это не думал; по словам Хетер, он был "рабски предан" своей жене. Он даже считал, что виновен в ее несчастьях — ведь это он отобрал у нее родную Германию. Он предложил ей вернуться туда, но Барбара решила, что Уильямбудет там несчастен и разведется с ней.
      До развода родители регулярно возили Барбару в швейцарские и австрийские Альпы кататься на лыжах. После развода она ездила то с мамой, то с папой, по очереди; поездки из удовольствия стали упражнениями в стоицизме — тяжелые физические нагрузки, тяжелое общение, молчание за едой, к тому же оба родителя много пили. И все же несчастная мама повторяла дочери названия лыжных курортов, словно имена святых — Занкт-Антон, Клостерс, Лех, Венген, Церматт, Занкт-Кристоф и так далее.
      Пока они жили в Германии, Барбара Штайнер научила Уильяма Бернса кой-как кататься на горных лыжах; Джек с трудом смог вообразить себе папу, татуированного органиста, на альпийском склоне. Но из Шотландии до Альп — не ближний свет.
      — Мы съездим туда, когда ты подрастешь, а пока ты мала еще, — говорила мама Хетер.
      Можете себе представить, каким эхом отдавались эти слова в ушах Джека — когда-то Алиса говорила ему то же самое!
      Хронический бронхит оказался раком легких, Барбара считала, что "заразилась" им в Эдинбурге, словно рак — это такой подвид простуды.
      — Не удивлюсь, если докажут, что Эдинбург — родина рака легких, — полушутя-полусерьезно говорила Барбара, прокашлявшись. Рак положил конец ее карьере певицы, но убил ее не он.
      Хетер была слишком мала и не помнила никаких позитивных последствий победы мамы над недугом. В памяти остались лишь рвота и мамины парики. Наверное, Хетер было тогда лет пять, сказала Джеку мисс Вурц. Девочка едва помнила свою первую поездку с родителями в Клостерс; единственное воспоминание — плохое настроение мамы, которая слишком устала после лечения, чтобы кататься.
      Джек, конечно, сказал мисс Вурц, что воспоминания пятилетней Хетер не стоят, скорее всего, выеденного яйца. Мисс Вурц отвела этот аргумент — хотя девочке и было всего пять, она хорошо запомнила главную черту маминого характера. Барбара Штайнер ненавидела англичан и шотландцев за то, что они ездят "по неправильной стороне дороги". Она регулярно донимала мужа и дочь статистикой — сколько иностранных туристов гибнет каждый год на дорогах в Эдинбурге. Как правило, они переходят улицу, посмотрев не в ту сторону.
      — Может, рак ко мне и не вернется, — говорила Барбара Уильяму и своей пятилетней дочери, — но клянусь, в один прекрасный день меня собьет машина, и все потому, что у вас ездят по неправильной стороне!
      Так и вышло. И хотя на всех переходах и светофорах в Англии и Шотландии аршинными буквами написано "СМОТРИ ВПРАВО" и к тому же Барбара прожила в Эдинбурге шесть лет, но это не помешало ей в один прекрасный день посмотреть налево и ступить на дорогу, где ее тут же сбило такси.
      — Хетер сказала, это случилось где-то неподалеку от Шарлотт-сквер, — сказала Джеку мисс Вурц. — Она пошла с мамой на книжную выставку, там какая-то детская писательница читала свои книжки. Послушав, они собрались домой, надо было перейти улицу, и Хетер посмотрела в нужную сторону, а Барбара — в противоположную. Девочка видела приближающееся такси и взяла маму за руку, но мама ступила на проезжую часть. Она погибла на месте; Хетер помнит, как царапнула ногтями маме по руке.
      Джек не стал спрашивать, сама ли Хетер изложила эти болезненные подробности мисс Вурц или же та вытянула их из нее клещами. Он знал только, что мисс Вурц хлебом не корми, дай приобщиться к чему-нибудь драматическому; важные подробности без драмы ничего для нее не стоят, поэтому она старательно поведала Джеку, как с головы несчастной женщины слетел парик, а также что Хетер и мама, по настоянию последней, между собой говорили только по-немецки.
      Свидетели инцидента — а их было множество, все родители с детьми, возвращавшиеся из того же детского книжного павильона, — очень удивились, что пятилетняя девочка сквозь слезы зовет маму по-немецки. Полиция тоже запуталась, решив, что погибла немецкая туристка, ведь у совершенно лысой женщины не оказалось при себе документов.
      Документы у Барбары при себе были, в сумочке; при ударе сумочку отбросило черт-те куда, и ее так и не нашли, как и парик. Успокоившись, Хетер сказала полицейскому по-английски, что хочет домой, взяла его за руку и сама отвела, куда надо. Они с мамой и папой за эти годы обошли пешком весь Эдинбург; машину не водил никто, Хетер и до сих пор не умеет.
      Итак, Уильям Бернс стал одиноким отцом пятилетней девочки.
      — Зная Уильяма, — сказала мисс Вурц, — легко предположить, в каком он был состоянии. Он, конечно, считал, что лично виновен в гибели Барбары.
      — Это Хетер тебе сказала? — спросил Джек.
      — Разумеется, нет! Но я-то знаю Уильяма. Он простил твоей матери все, но никогда ничего не простил самому себе.
      — И поэтому сошел с ума?
      — Джек, тебе надо поговорить с сестрой. Тебе нужно найти ее, пока не поздно.
      Это все отлично, ну а сама-то Хетер — она хочет видеть Джека, поинтересовался он у мисс Вурц. Он думал, не стоит ли сначала выслать ей чек.
      — Позвони ей и выясни все сам, — сказала мисс Вурц. — Я уверена, вы легко найдете общий язык, вы так похожи.
      — Чем это, Каролина?
      — Ну, тем, что вы оба не слишком восхищаетесь своими матерями.
      — Я обожал маму, пока был маленький, — возразил он.
      — Джек, боже мой, я готова спорить, что Хетер тоже обожала свою мать, когда была маленькая. Но, оглядываясь назад, она сумела оценить, насколько тяжелым и неприятным человеком бывала подчас Барбара. Тебе знакомо это ощущение, не так ли?
      Мисс Вурц положительно считала, что Уильям никогда не бросал Джека; наоборот, он дал ему все, что мог. Заключив сделку с Уильямом, Алиса оказалась вынуждена заботиться о сыне и обеспечить его (на деньги отца) всем, что полагается в приличном обществе. Джек ходил в хорошие школы, был опрятно одет, его не били, он не подвергался надругательствам — ну, по крайней мере, Алиса об этом ничего не знала.
      Мисс Вурц — которая, надо отметить, была от мамы Джека, мягко говоря, не в восторге — придерживалась к тому же мнения, что и Алиса в известной степени защитила Джека от самой себя, от "темной стороны своей жизни" (Лесли Оустлер и дружки по тату-миру как бы не считаются).
      — Когда найдешь Уильяма, расскажешь мне, как он и что, — сказала Джеку мисс Вурц. — А покамест благодари Бога, что у тебя есть сестра.
      — У меня есть сестра, — повторил он.
      Это сообщение Джек и оставил на автоответчике доктора Гарсия — еще слишком рано, назначить встречу с ней нельзя. Сама по себе эта новость попадала по классификации доктора Гарсия в категорию "неполной информации", а стало быть, с этим Джек не может звонить ей домой.
      Зато он позвонил своей сестре, Хетер Бернс. В Санта-Монике было семь утра, в Торонто — десять, но в Эдинбурге стрелка часов уже давно перевалила за полдень. Хетер сняла трубку, зазвучала музыка — голос, орган и, кажется, еще труба.
      — Одну секунду, — сказала она, убирая звук на проигрывателе.
      — Это Джек Бернс, твой брат, — сказал Джек.