К удивлению Джека, в окне стояла Элс, а не Петра.
— Меня разбудила одна пьяная свинья, она истошно орала, — объяснила потом Джеку Элс. — Петра ушла домой, а я отчего-то решила остаться. Я считаю, это у меня интуиция, Джеки.
Заметив ее, Джек замахал рукой.
— Элс за семьдесят, — сказал он Бешеному Биллу; тот так смотрел на Элс, словно перед ним стоял ангел смерти или иной адский посланец, гарпия из преисподней, фурия из огненной бездны.
— Сколько-сколько ей лет? — распахнул глаза Ричард.
— Годится тебе в бабушки, — сказал Джек.
— Джеки! — закричала Элс и послала ему воздушный поцелуй. — Мой малыш снова вернулся ко мне! — обратилась она ко всей улице разом.
Джек посылал ей поцелуй за поцелуем, махал рукой изо всех сил. А когда Элс ответила ему тем же — все, тут-то он и сломался.
Конечно, это невозможно. Не мог Джек вспомнить, как мама взяла его на ручки и подняла над фальшбортом покидающего Роттердам корабля; ну не мог он помнить, как махал Элс двадцать восемь лет назад, не мог — ему же было всего четыре года! — помнить как его отец упал на землю, схватившись обеими руками за сердце!
— Джеки, не плачь, не плачь! — крикнула ему Элс из окна второго этажа, но он упал на колени посреди Синт-Якобсстраат. Он все махал ей на прощание, и она отвечала ему.
Ричард и Билл попытались поднять Джека. Но что они могли сделать? Билл был пьян, Ричард тоже весьма нетрезв и смертельно хотел спать.
— Почему она назвала тебя "мой малыш"? — спросил Ричард, а Джек все махал ручкой папе и не мог ничего ответить, его сердце рвалось наружу из груди, язык прилип к нёбу.
— Ты что, правда знаком с этой дамой? — поинтересовался Бешеный Билл, оступился и осел на мостовую. Ричард взял было Джека под руку, но туг же отпустил. Джек стоял на коленях посреди улицы подле Бешеного Билла и все махал рукой.
— Джеки, Джеки! Мама тебя любила — ну, как могла! Правда-правда! — кричала Элс.
В итоге его подняла на ноги Биллова подружка-телевизионщица; от нее не пахнет вином, заметил Джек.
— Ради бога, брось ты махать этой старой шлюхе! — сказала Аннеке. — Ты же ее подзуживаешь!
— Она моя няня! — рыдая, сказал Джек.
— Кто она ему? — в ужасе спросил Билл у Ричарда.
— Няня, ну, видимо, присматривала за ним, пока мамы не было дома, — сказал Ричард.
— Прррэелесссстно, прррросто пррррэлестно! — воскликнул Билл.
— Билл, заткнись ради всего святого! Ты не видишь, он в истерике? — сказала Аннеке.
— Джек, ты чего плачешь? — спросил Билл.
— Она смотрела за мной, пока мама работала, — сказал Джек.
— Где работала? Неужели тут? — поразился Ричард.
— Ага, в витрине, а еще вон там, в дверях, — сказал Джек, махнув рукой в сторону квартала красных фонарей. — Моя мама была шлюха!
— Я думал, она была тату-художник! — сказал Билл Ричарду.
— Верно, еще она была тату-художник, — ответил Джек. — А этим ремеслом занималась недолго, но зато с размахом. Ее знал весь красный квартал.
Джек снова стал махать Элс, но Аннеке обняла его и жестко прижала руки к туловищу.
— Ради бога, пре-кра-ти!
— Джеки, приходи ко мне! Я хочу еще разок увидеть тебя, пока жива! — кричала Элс.
Бешеный Билл сидел прямо на мостовой. Он тоже стал махать Элс на прощанье, тут Аннеке не выдержала и съездила ему ногой.
— Ну ты показал сегодня класс, Билл! — сказала она. — Устроил экскурсию по кварталу красных фонарей сыну местной проститутки!
— Ну и что, я ведь не знал этого! — громыхнул в ответ Ванфлек. Ричард помог ему встать, а Аннеке сняла у него с головы обертку от шоколадного батончика, запутавшуюся в его седом хвосте.
Они пошли назад, прочь от Элс, в квартал красных фонарей; это был самый короткий путь до "Гранд-отеля". Ричард обнял Джека:
— Ты в порядке?
— Ничего, все будет ничего, — пробормотал Джек.
Но Ричард достаточно протрезвел, чтобы перепугаться за Джека, кроме того, их тянуло друг к другу, скоро они стали большими друзьями.
— Я тебе телефон дам, вернешься в Лос-Анджелес — позвони. Она отличный врач.
— Ты имеешь в виду психиатр?
— Ага. Доктор Гарсия хорошо знает, как работать с актерами, ты будешь далеко не первый ее голливудский клиент.
Джек взял себя в руки и перестал махать, но у него все равно перед глазами стояли папа и Элс, Элс поднимает папу с земли, берет на руки, как ребенка, и несет к "мерседесу" Фемке. Джек, наверное, не мог этого видеть — мама бы давно поставила его на палубу, а ростом он ниже фальшборта. Холодный, влажный ветер дунул Джеку в лицо — словно ветер на море, словно ветер, дующий через океан от Роттердама до Монреаля, куда и плыл тот корабль.
Джек слышал, как его приветствуют девушки в витринах и дверях, но шел мимо, не оборачиваясь.
— Великолепно! — сказал вдруг Ричард, Джек не понял, по какому поводу.
Аннеке снова взяла его под руку, видимо, чтобы оградить от проституток.
— Вернешься в отель, ложись сразу спать и попытайся забыть про все это, — шепнула она ему на ухо.
— Спокойной ночи, красавицы! — кричал Бешеный Билл труженицам квартала красных фонарей.
Джек всю жизнь будет вспоминать, вспоминать телом покачивание корабля на волнах, тягу от винта, уносящую его прочь из гавани, вспоминать, как скрывается вдали Роттердам. Как же ему хочется увидеть папину татуировку работы Герберта Гофмана! Ведь папа сделал ее себе в Гамбурге или нет? Красота — корабль под всеми парусами, кормой к зрителю, стало быть, покидает гавань. Уильям хотел именно эту татуировку — Гофман называл ее "Последний порт", это один из вариантов "Моряцкой могилы". Джек готов был поклясться, что папа сделал себе такую татуировку. Именно в этот миг Джек понял, что найдет его. Обязательно найдет.
В Беверли-Хиллз наступил полдень, лучи солнца падали почти вертикально и не заливали больше гостиную сквозь открытые окна. Ногти мисс Вурц уже не сверкали, черное пианино несколько потускнело, стало похоже не на мазутное озеро, а на саркофаг. Но даже без солнца золотой "Оскар" на стеклянном столе подле босых ног смотрелся потрясающе, ослепительно.
— Я знаю, Уильям видел тебя прошлой ночью, — сказала мисс Вурц. — Я не знаю, который был час в Европе или где он там сейчас, но он видел тебя. Он ни за что не упустил бы возможность поглядеть на тебя.
Она встала и поцеловала Джека в лоб, а потом, запахнув полы халата, наклонилась и поцеловала в лысину "Оскара".
— Джентльмены, я иду спать, — сказала она.
Джек проводил ее глазами — она пересекла гостиную, задержалась на миг у пианино, провела пальцами по клавишам, струны тихонько зазвенели; затем вошла в спальню и закрыла дверь.
Джек тоже встал, ушел к себе в спальню и закрыл дверь; он распахнул окна, но задернул занавески. Они все время дрожали на ветру, и по комнате плясали солнечные зайчики; Джек слышал уличный шум, плеск воды — видимо, кто-то поливал газон. Рядом с ним лежал "Оскар", на соседней подушке. Джек посмотрел на лысого голого золотого мужика, то ли с мечом, то ли кое с чем другим в руках. В полумраке комнаты "Оскар" походил на убитого солдата, наверное, выжившие товарищи нашли его на поле боя и перенесли сюда, чтобы он мог спать вечным сном в достойной героя позе.
Джек заснул, но ближе к обеду его разбудил телефонный звонок. Говорил Ричард; Джек совсем забыл, что они вместе с Ванфлеком собирались на студию записывать комментарий для DVD-издания "Глотателя". Им предстояло просмотреть еще раз весь фильм, периодически останавливая ленту и вспоминая, какой именно смысл они хотели вложить в тот или иной кадр, почему они решили снять ту или иную сцену именно так, как им пришла в голову та или иная идея, из какого места романа взята та или иная реплика и почему она именно тут, и так далее.
Джек принял душ и оделся. "Оскара" он поставил на пианино и написал записку мисс Вурц (она еще спала). Они вечером идут на ужин, возможно, в компании Билла и Ричарда. Чтобы никто не украл статуэтку и не разбудил Каролину, Джек повесил на дверь номера табличку "Не беспокоить", а портье строго запретил пропускать в номер телефонные звонки.
Затем он вышел на палящее солнце и сел в лимузин к Ричарду и Биллу. У Голландского Психа было жуткое похмелье, а Аннеке посреди ночи рвало.
— Видимо, съела что-то не то, — сказал Билл по дороге в студию. — Почему только я не съел то же самое? Лежал бы сейчас дохлый, и было бы мне хорошо.
Ричард сказал на это Джеку, что проигрыш в оскаровской номинации — хуже любого похмелья.
Они несколько часов провели за работой в студии. Как и в первую встречу в Амстердаме, Джек как бы отсутствовал. Но фильм, их совместное детище, ему нравился, и, посмотрев его заново, Джек вспомнил все подробности съемок и работы.
— А это кто придумал? — то и дело спрашивал Уильям.
— Ты, по-моему, — отвечал Ричард.
В целом можно считать, все прошло на ура. То ли похмелье перестало Билла беспокоить, то ли он мужественно забыл про него, через полчаса после начала его уже было не перебить, иногда он говорил непрерывно десятками минут; Джек был просто потрясен — и как только он все это помнит в мельчайших деталях? И все же голос Голландского Психа тревожил Джека, он все ждал, когда тот скажет: "Ты что, правда знаком с этой дамой?"
Они смотрели фильм, а Джек все вспоминал, как той ночью на Синт-Якобсстраат сказал им, что Элс была ему няней, и как Билл спросил Ричарда:
— Кто она ему? — а потом: — Джек, ты чего плачешь?
А они сидели себе в Голливуде в студии звукозаписи, и Бешеный Билл Ванфлек вещал, как они снимали Эммин фильм, вещал монотонно и не запинаясь, и за гулом его голоса Джек перестал различать слова. Он видел перед собой не студию, а улицу Синт-Якобсстраат, и Бешеный Билл сидит не в кресле, а на мостовой и орет на свою подружку: "Ну и что, я ведь не знал этого!"
И потом, прокладывая путь через квартал красных фонарей, кричит проституткам в окнах: "Спокойной ночи, красавицы!"
Ну, в общем, нужно было сделать дело, и они — Ричард, Билл и Джек — его сделали. Вернувшись ближе к вечеру во "Времена года", Джек застал мисс Вурц за фортепиано; не говоря ни слова, он сел на диван и стал слушать.
Через некоторое время Каролина, не переставая играть, нарушила молчание:
— Джек, я хочу сказать тебе большое спасибо! Мне было так весело! Боже, какая ночь! Особенно для пожилой дамы вроде меня!
У Джека болела шея и большие пальцы ног, наверное, что-то не так сделал в спортзале.
— Но я должна раскрыть тебе одну тайну, — продолжила мисс Вурц. — Не пойми меня неправильно, но даже такая ночь для меня — ничто в сравнении с теми, что я провела с твоим папой. Если бы я никогда не попала на оскаровскую церемонию, в моей жизни все равно остался бы Уильям. И это самое главное.
И тут Джек понял, почему у него болит шея и пальцы ног. Он вспомнил, что ему снилось утром, до звонка от Ричарда. Он на палубе корабля, уходящего из Роттердама; ему четыре года, он мал ростом, не достает до фальшборта. И вот он встает на цыпочки и вытягивает изо всех сил шею, чтобы видеть берег; видимо, Джек несколько часов проспал именно в такой позе. Но конечно, сколько ни тянись, а берега не разглядишь.
Джек Бернс не очень верил в феномен "восстановленной памяти", но в то утро он кое-что вспомнил и, вернувшись из студии, рассказал мисс Вурц, которая все играла на фортепиано. Джек точно знал — он это не выдумал, подсознание вернуло ему частичку прошлого, подлинного, хотя и давно забытого.
— Возьми меня на ручки! — сказал Джек матери, стоя на палубе корабля. Гавань еще была видна, но Джек не мог заглянуть за фальшборт. — Возьми меня на ручки, — взмолился он, — я хочу посмотреть еще одним глазком!
Но мама не взяла его на ручки.
— Хватит с тебя, Джек, ты видел достаточно, — сказала она и взяла его за руку. — А теперь мы идем внутрь.
— Я хочу к тебе на ручки! Я хочу посмотреть еще одним глазком!
Но Алису так просто не возьмешь; ей никто не указ, особенно сын.
— Джеки, мальчик мой, ты слышал, что я сказала? Хватит с тебя Голландии, насмотрелся на всю жизнь!
Как оказалось, мама немного перепутала. Хватит с меня Канады, насмотрелся на всю жизнь, подумал Джек. Ведь из Голландии мама увезла его в Канаду — и в
этойстране он не видел папу ни разу.
Глава 33. Дурные предзнаменования
Больше всего на свете миссис Машаду хотела, чтобы мистер Пенис не попал в плохие руки; по крайней мере, так она говорила. Но чьи же это плохие руки, своевольных девиц и жадных до денег женщин? Доктор Гарсия объяснила Джеку, что многие женщины, склонные к сексуальному и иному насилию над детьми, часто искренне верят, что заботятся и защищают их от беды. То, что мы с вами полагаем надругательством и насилием, для них — форма реализации материнского инстинкта.
Доктор Гарсия предположила далее, что от миссис Машаду не укрылся некий недостаток интереса к Джеку со стороны Алисы; она заметила, что та не хочет почему-то проявлять свой материнский инстинкт в достаточной мере.
— Женщины вроде миссис Машаду умеют определять, какие мальчики более ранимы и менее защищены, чем другие, — говорила доктор Гарсия. — Разумеется, если такая женщина еще и знакома с матерью мальчика, ей легче понять, каково положение вещей, — она видит, чего ребенку не хватает.
—
Principiis obsta, то есть опасайся начал! — предупреждал когда-то Джека мистер Рэмзи.
Джеку, как мы видим, мама с папой оставили в наследство целый чемодан проблем; зная это, что сказать о Люси? В тот вечер 1987 года ей было четыре, может, пять лет — когда Джек обнаружил ее на заднем сиденье серебристой "ауди" ее родителей, паркуя свой первый и последний автомобиль у ресторана "Стэнс" в Венисе.
В следующий раз Джек увидел Люси в приемной доктора Гарсия в Санта-Монике, год спустя после своей оскаровской победы, то есть в апреле—мае 2001 года. Ей, наверное, стукнуло к тому времени восемнадцать. Джек, конечно, не узнал ее — ну, симпатичная девчонка, наверное, няней у кого-нибудь. Зато она узнала его; впрочем, его-то все узнавали.
За долгую карьеру знаменитости Джек научился не обращать внимания на людоедские взгляды девчонок ее возраста (обычное дело, видят звезду и давай пялиться), но тут было что-то особенное — она глаз не могла оторвать от него, ее внимание было буквально приковано к каждому его движению, к каждому жесту. Ее интерес явно превышал обычный уровень, тот, что бывает у фанаток или любительниц пофлиртовать: нет, тут что-то посерьезнее. Джек чуть было не спросил у секретаря, а не может ли он подождать приема где-нибудь еще; правда, он не знал, есть ли здесь другая комната (кроме туалета и стенного шкафа), но мысль куда-нибудь спрятаться от Люси не давала ему покоя.
Впрочем, решил Джек, это однократная проблема — больше в приемной доктора Гарсия они не пересекались, и он совершенно забыл о девушке.
Джек впоследствии восстановил в памяти день и час своей новой встречи с Люси (ведь в тот день он не узнал ее и, стало быть, не понял, что это
новаявстреча), потому что в то время готовился к поездке в Галифакс; он не был в городе с самого рождения. Доктор Гарсия предупредила его, что эта поездка небезопасна с точки зрения успеха их терапии; однако у Джека были и другие дела в Галифаксе помимо разыскания обстоятельств первой высадки Алисы на канадский берег.
Его осаждали два человека — не очень хороший канадский писатель Дуг Максвини и уважаемый французский кинорежиссер Корнелия Лебрен; они очень хотели, чтобы Джек сыграл в их фильме про знаменитый "Взрыв в Галифаксе" 1917 года. Судя по всему, они никак не могли найти денег на съемки, не пригласив настоящую звезду, а сценарий был необычный, поэтому им не всякая звезда годилась. Главный герой, видите ли, трансвестит, и конечно, в такой ситуации их выбор пал на Джека Бернса.
Потенциальный герой Джека, трансвестит-проститутка, теряет память в момент взрыва — его одежду срывает взрывной волной, сам он получает ожоги второй степени по всему телу и влюбляется в медсестру в госпитале. Сначала герой не помнит, что он — трансвестит-проститутка, но вы же понимаете — это было бы не кино, если бы он в итоге не начал вспоминать.
Джеку сценарий не понравился, но ему всегда было интересно узнать побольше про взрыв в Галифаксе, а равно поглядеть на город, где он родился. Кроме того, он был не прочь поработать с Корнелией Лебрен. Она была опытный и хороший режиссер, так что когда она позвонила Джеку и пригласила его в столицу Новой Шотландии, где сидела с Дугом Максвини и пыталась убедить его переделать убогий сценарий, Джек решил — вот он, шанс не только посмотреть на город, но заодно и внести вклад в утилизацию писанины Дуга.
Выиграв "Оскара", Джек отказался от сотни-другой предложений написать сценарий по какой-нибудь книге. Он много читал в поисках произведения, по которому ему захотелось бы сделать фильм, но тщетно — все сюжеты блекли на фоне истории, которую
он самрассказывал доктору Гарсия.
Бобу Букману Джек сказал, что возвращается на большой экран в качестве актера — но тут тоже стал весьма-весьма разборчив. Впрочем, идея снять фильм в Галифаксе в некотором смысле захватила его — интересно, не переживет ли он там еще пару-другую озарений "восстановленной памяти"? Вполне возможно, впрочем, вспомнит он, вероятно, лишь детские сны и страхи.
Вот в таком примерно расположении духа Джек и отправился в июне 2001 года на сеанс к доктору Гарсия. Было жарко, поэтому он не стал поднимать стекла, припарковав у дома психиатра свою "ауди".
Джек чувствовал себя на подъеме, тому была тысяча причин.
Уже три года он рассказывает свою историю доктору Гарсия и к этому дню описал ей свои повторные визиты во все европейские города, кроме Амстердама, притом ни разу не заплакав и не закричав. Он научился держать себя в руках — это доктору Гарсия, напротив, пару раз едва не потребовалась помощь (например, во время рассказа про Копенгаген).
Сейчас он с большим удовольствием собирается в Галифакс; наполовину оттого, что туда едет
противволи доктора Гарсия. Ну и наконец — он только что получил новое письмо от Мишель Махер! А ведь он ничего не слышал о ней уже почти целый год, со времен ее ответа на его приглашение.
Джек решил, что "как бы молодой человек" взял дело в свои руки и запретил Мишель общаться с Джеком. И тут вдруг от нее пришло длинное письмо, очень подробное (хотя не очень эмоциональное). Разумеется, Джек показал его доктору Гарсия, той оно совсем не понравилось.
Джекова благодарность Мишель за то, что она провела бессонную ночь у телевизора, произвела эффект разорвавшейся бомбы — правда, прямо противоположный тому, на какой Джек рассчитывал. У Мишель и ее "как бы молодого человека" и в самом деле состоялся разговор на весьма повышенных тонах — на тему, разумеется, ее чувств к нему (или их отсутствию). Мишель ведь никогда ни с кем не жила. В ее старомодной картине мира если ты живешь с кем-то, то это означает брак и детей, а не эксперимент на предмет "а вдруг получится". И тут появляется Джек с его благодарностями, которые слышат не только Мишель и ее друг, а миллионы телезрителей; и "как бы молодой человек" настоял, чтобы они с Мишель таки зажили вместе. Она согласилась — хотя не стала выходить за него замуж и рожать детей.
"Как бы" — ее коллега, друг знакомого по медицинскому. Они очень похожи друг на друга, наверное, писала Мишель, слишком похожи.
— Все, буквально все в письме госпожи Махер, — доложила Джеку доктор Гарсия, дочитав, — говорит о том, что она человек, исполненный прагматизма. Ее подход к миру, к жизни, к человеческим отношениям, Джек, настолько противоречит твоему, насколько это вообще в принципе возможно.
Джек, однако, сделал из письма другие выводы. Для начала, "сожительства" не получилось; Мишель так описывала этот "эксперимент": "год "серьезных" отношений, на которые я не могла смотреть серьезно". Она снова живет одна, у нее никого нет. Она опять свободна и поэтому может наконец поздравить Джека с победой, более того, приглашает его на обед — если, конечно, ему когда-либо случится быть в окрестностях Бостона.
"Я теперь понимаю, выдвижение на "Оскара" случается в жизни актера не каждый год, — писала она, — более того, я понимаю, что, получи ты другую номинацию, ты уже не станешь приглашать меня. Оглядываясь назад, я думаю, что моя жизнь стала бы на целый год счастливее, прими я в тот раз твое приглашение".
— В этой фразе заключен толстый намек, даже не намек, а почти требование переходить к активным действиям, ты не находишь, Джек? — утвердительным тоном провозгласила доктор Гарсия. Она не ожидала ответа, она заранее знала, что Джек такого же мнения.
Письмо заканчивалось так: "Spater, vielleicht. Мишель".
— Джек, поможешь мне с немецким? — спросила доктор Гарсия.
— "Позднее, быть может", — перевел Джек.
— Хм, — произнесла доктор Гарсия; это был ее излюбленный прием маскировать важные моменты в разговоре.
— Я вполне могу по дороге домой из Галифакса заехать в Бостон, — сказал Джек.
— Сколько ей лет, тридцать пять? — спросила доктор Гарсия, словно не знала заранее ответа.
— Верно, она моя ровесница, — ответил Джек.
— Врачи, как правило, трудоголики, — сказала доктор Гарсия, — но Мишель неглупая женщина, она понимает, ее время уходит.
Черт, я же нарушил хронологический порядок! Надо было по-другому рассказывать ей про письмо, подумал Джек.
— С другой стороны, она же не из этих, которые спят и видят, как трахаются с Мэлом Гибсоном, так? — спросила доктор Гарсия.
— Она пригласила меня на обед! — сказал Джек.
— Хм.
Новых фотографий в кабинете доктора Гарсия не прибавилось; все три года, что Джек к ней ходил, набор оставался неизменным. Впрочем, для новых не было места, если только не выкинуть какие-нибудь старые.
— Если попадешь в беду в Галифаксе, звони мне, Джек.
— Никуда я там не попаду, — ответил он.
Доктор Гарсия отвернулась и долго смотрела на голубые буквы официального бланка, на котором Мишель написала и это свое письмо. Отдавая Джеку листок, она сказала:
— В таком случае позвонишь мне из Кембриджа, штат Массачусетс. Я готова спорить, Джек, — там ты обязательно попадешь в беду.
В
хронологическомпорядке Джек как раз дошел до "второго визита в Амстердам", как это называла мисс Вурц. Тяжелая история, что и говорить, поэтому, конечно, Джек изыскивал все возможности несколько отложить рассказ об этом городе доктору Гарсия. Он решил сделать это после возвращения из Галифакса и Бостона, надеясь, что предстоящая поездка еще сильнее поднимет ему настроение.
Выйдя в приемную, он увидел молодую мать, одну из пациенток доктора Гарсия; едва он появился, она начала рыдать в голос. Джек терпеть не мог, когда женщины начинают при виде его верещать.
Секретарь срочно проводила его к выходу; оглянувшись, Джек заметил, как другая молодая мать, а может, просто подруга или няня расплакавшейся особы пытается ее успокоить — рыдания перепугали детей, некоторые из них тоже заплакали.
Джек сел в свою "ауди" и спрятал письмо Мишель Махер в бардачок. Доехав до перекрестка Монтана-авеню и Четвертой улицы, он едва не попал в аварию, потому что увидел в зеркале заднего вида лицо Люси. Поняв, что Джек ее заметил, она сказала:
— Я плохо себя веду в ресторанах для взрослых, мне туда нельзя.
Джек ни черта не понял, он видел это лицо в приемной у доктора Гарсия, но кто такая эта девица, понятия не имел. Видимо, нянька, собирающаяся переквалифицироваться в фанатку.
— Я обычно сплю на полу, а то вдруг меня кто увидит на заднем сиденье, — продолжила гостья. — Я поверить не могу, что ты ездишь на серебристой "ауди"!
— Люси? — удивленно проговорил Джек.
— Ну ты и тормоз, только сейчас догадался? Впрочем, в тот раз у меня еще не было сисек, наверное, поэтому ты так долго думал.
Какое неприятное совпадение, подумал Джек. Люси — ничья не няня, она такой же пациент доктора Гарсия, как и он сам, только из группы с более нестабильной психикой (как Джек вскоре понял).
Ему трудно было понять, похожа она до сих пор на испуганную, но смелую четырехлетнюю девочку, которую Джек взял на руки и отнес в "Стэнс", или нет. Судя по всему, смелость она сохранила, точнее, некую эссенцию этой смелости. Люси скоро двадцать, и она ничего не боится — то есть ничего вообще.
Она смотрела на него спокойным, немигающим взглядом — таким, как у угонщиков автомобилей, и в глазах ее угадывалась холодная решимость. Джек понял — ты поставь пять долларов, что ей не хватит духу, и она тут же пролетит на красный свет, педаль в пол, весь бульвар Сансет, только чтобы показать, что ей не слабо. И ее ничто не остановит — разве только она впечатается в грузовик на Брентвуде или ляжет под пулями полицейского патруля в Вествуд-Виллидж. И всю дорогу из левого окна будет торчать ее рука с оттопыренным вверх указательным пальцем.
Джек повернул направо на Оушн-авеню и остановился у бордюра.
— Люси, тебе лучше покинуть мою машину, — сказал он.
— Я буду голая через секунду, ты даже пикнуть не успеешь.
Джек покрепче взялся руками за руль и поглядел на девушку в зеркало заднего вида. Во что одета? Так, спортивные шорты и топ. Верно, будет голая, а я еще и дверь заднюю не успею открыть.
— Чего тебе надо, Люси?
— Поехали к тебе, я знаю, где ты живешь. Я расскажу тебе отличную историю.
— Ты знаешь, где я живу?
— Мама каждый день возит меня мимо твоей халупы, но мы ни разу тебя не видели. Наверное, редко бываешь дома.
— Поговорим тут.
— История длинная.
Джек заметил, что она спустила шорты; трусики тоньше, чем бикини миссис Оустлер, розовые, как и топ. Бегать, впрочем, в таких очень неудобно.
— Хорошо, надень шорты обратно, и едем.
На ногах грязные кроссовки и короткие носки, популярные у тинейджеров, даже щиколоток не закрывают. Она не ходила, а прыгала по Джекову дому, вылитая мистер Рэмзи, а может, просто нервишки шалят. Джек следовал за ней, как собачонка, словно это он в гостях у Люси, а не она у него.
— Когда ты съездил головой в челюсть папе, вся моя жизнь перевернулась, — рассказывала Люси. — В тот момент мама поняла, что папа ее таки достал; я помню, она всю дорогу домой орала на него как резаная. Если бы закон позволял, они бы развелись еще до рассвета.
— Знаешь, я кое-что понимаю в детской памяти. Когда тебе четыре года, ты ничего не запоминаешь в таких подробностях.
— В мире моей мамы ты просто самый разгеройский герой, — продолжала Люси. — Это уж я запомнила, не боись. А когда ты стал знаменит, о, мы на все твои фильмы ходили, прям как по расписанию, и каждый раз мама говорила мне: "Смотри, вот этот парень помог мне вырваться из лап твоего папаши!" А папа тебя ну просто ненавидел! Они развелись, и когда я у него бываю, он все время говорит мне: "Только попадись мне этот Джек Бернс, я из него последнее дерьмо вышибу!"
— Помнится, в прошлый раз твой папаша остался с окровавленной физией, а с меня даже волосок не упал, — сказал Джек.
— Да ерунда все это. Главное — если моя мама хоть раз тебя увидит, она на тебя накинется и не отстанет, пока ты ее не трахнешь. А потом позвонит папе и расскажет ему все в подробностях. Вот видишь, Джек, — ты просто член моей семьи, такой здоровенный член!
— Я просто был вне себя, Люси, — твои родители оставили тебя, маленькую девочку, в машине одну, и не где-нибудь, а в Венисе! Только и всего.
Люси играла с магнитами на холодильнике — мамин подарок, на них были изображены татуировки, японские рыбы от Хенка Шиффмахера, штук двенадцать. Джек прилепил ими к холодильнику фотографии маминых грудей (все четыре). Люси очень внимательно их разглядывала.
Она никак не могла успокоиться, ходила туда-сюда, копалась в бумагах у Джека на рабочем столе; там стояло стеклянное пресс-папье, а под ним — фотография обнаженной Эммы. Джек все время вспоминал, как Клаудия советовала ему от нее избавиться, понимая, что рано или поздно такие фото выйдут Джеку боком.
— Мне нужно в туалет, — сказала Люси и немедленно занырнула в тот, что в Джековой спальне. В доме было и два других, но она устремилась именно в этот.
Бывшую спальню Эммы Джек превратил в мини-спортзал, поставил там два велотренажера, беговую дорожку, тренажер для пресса, пару скамей и накидал разных гантелей. Зеркала вешать не стал, приклеил на стены любимые киноафиши (среди них пару своих). На полу лежал мат, размером в треть от тех, на каких проводят турниры по борьбе, на нем можно было растягиваться и валяться.
Джек сел на этот мат и обнял себя за колени, думая, что ему делать с Люси. Он услышал, как в туалете спустили воду, затем — шаги, затем — писк телефонной трубки. Люси надиктовывала сообщение на автоответчик, он сразу понял по тону.
— Привет, мам, это. Я в доме у Джека Бернса, совершенно голая, лежу у него в кровати. Ведь ты этого всю жизнь хотела, не так ли? Извини, что опередила тебя, но разве это так важно? Ведь папа сойдет с ума в любом случае, ему-то плевать, кого трахнет Джек, тебя или меня. В общем, люблю, целую, пока.
Джек вошел в спальню и сразу понял, что Люси не шутит. Она и правда откинула одеяло и голая улеглась у него на кровати.
— А теперь у нас с тобой будут ба-альшие неприятности, — сказала она.
— Люси, со мной все будет в порядке, неприятности ожидают только тебя, — возразил он.
Джек отправился в туалет, намереваясь вернуть Люси ее одежду, но не нашел ничего; куда она только подевала свои вещи? Грязные кроссовки с носками лежали на весах, но где все остальное? Ведь не могла же ее одежда раствориться в воздухе?
Он вернулся в спальню:
— Люси, ты немедленно выметаешься отсюда вон. Где твоя одежда?
Она пожала плечами; да, красивая девчонка в свои восемнадцать. Даже такой ниженуля, как Джек, смог вычесть 1987 из 2001 и прибавить четыре (с цифрой четыре Джек был хорошо знаком, он только и делал, что думал о четырехлетних детях). Впрочем, он даже думать не думал заниматься с ней любовью — пусть бы даже закон разрешал ему это. Тут дело в другом.
