Тату-Петер умер в День святого Патрика в 1984 году — эту новость Джек вычитал в тату-журнале, найденном им с Лесли, когда они разбирали после смерти Алисы ее вещи.
      — Вот послушай, — сказал ей тогда Джек. — Тату-Петер родился в Дании. Я и не знал, что он датчанин! А перед тем, как уехать в Амстердам, он работал у Татуоле.
      — Ну и что? — спросила Лесли.
      — А то, что я ничего этого не знал! — заорал Джек. — У него был "мерседес", тут написано. А его никогда не видел! Он ходил с палочкой — я не видел палочку ни единого разу! Я вообще не видел, чтобы он ходил! У него, пишут, была жена-француженка, певица! Говорили, она ничуть не хуже Эдит Пиаф!
      — Алиса рассказывала мне, он однажды на пехотную мину наступил, — сказала миссис Оустлер. — Потерял ногу, разумеется.
      — Тебе она рассказала, а мне — нет! — завопил что есть силы Джек.
      — Она тебе вообще ничего никогда не рассказывала, — ответила на это Лесли.
      Джек обошел под дождем Аудекерк, но не стал заходить внутрь. Он сам не понимал, зачем тянет время. Рядом с церковью располагался детский сад — совсем новый, когда Джек ходил здесь двадцать восемь лет назад, его не было. Зато проституток на Аудекерк-сплейн стало куда больше.
      Джек без труда нашел полицейский участок на Вармусстраат, но и туда не стал заходить. Он еще не был готов к разговору с Нико Аудеянсом; он не знал даже, работает ли тот до сих пор в полиции и вообще жив ли.
      Джек прошелся по Вармусстраат по направлению к площади Дам; на углу Синт-Анненстраат он замер — на том самом месте его мама, Саския и Элс столкнулись с Якобом Брилем, человеком с молитвой "Отче наш" на груди и Лазарем, выходящим из гроба, на животе. Такие картины не забываются, даже если ты видел их единственный раз в четыре года.
      — Знай, у Господа тебе уготована такая же судьба, как тем, с кем ты водишь дружбу! — провозгласил Якоб Бриль, обращаясь к Алисе.
      — Почем тебе знать, какая у Господа для кого уготована судьба! — возразила Элс Брилю.
      Так запомнил Джек. Но кто знает, было ли все это на самом деле?
 
      Музей татуировок располагался на Аудезейдс-Ахтербургвал, в двух минутах ходьбы от Джекова отеля. Там было тепло и уютно, а татуировок и всего с ними связанного оказалось больше, чем в самом богатом тату-салоне. В полдень, как только музей открылся, Джек встретился там с Хенком Шиффмахером, и тот провел его по экспозиции. Его салон "Дом боли" располагался тут же, при музее; для сегодняшнего Амстердама Хенк был то же, что некогда — Тату-Петер (Эдди, конечно, унаследовал его салон, но не славу). В Амстердаме — и не только — все уважающие себя татуировщики знали Хенка, здоровенного мужика с бородой, как у заправского байкера, и длиннющими волосами. На левом бицепсе у него красовалась смерть — череп с чем-то вроде женской груди во лбу, изрыгающий пламя, на правом предплечье — кинолента, выпадающая из коробки. Были у него и другие татуировки — как открытки из мест, где он побывал, — но Джек запомнил только эти две.
      При Джеке Хенк вытатуировал какому-то японцу на шее таракана в японском же стиле. Хенк владел самыми разными техниками — он побывал и в Японии, и на Филиппинах, и в Сингапуре, и в Бангкоке, и на Суматре, и в Непале, и на Самоа.
      В салоне играл Джонни Кэш. Как говорила Алиса, хороший тату-салон — сам себе вселенная. А Хенк Шиффмахер добавлял:
      — В хорошем тату-салоне тебе простят любую страсть.
      Но почему же тогда Джекова мама не простила папу? И как же Уильяму, напротив, удалось простить ее — если, конечно, это правда. Джек-то думал, в мире нет человека, способного ее простить.
      — Тут в квартале работал когда-то один полицейский, Нико Аудеянс. Не знаешь, он еще тут или уехал? — спросил Джек Хенка.
      — Нико? О, он лучший полицейский во всем квартале! Дорос до бригадира, черт такой!
      На спине у Якоба Бриля была его любимая татуировка — "Вознесение", Христос улетает прочь из этого мира в компании ангелов. Направляясь к полицейскому участку на Вармусстраат, Джек воспоминал, как Бриль изобразил рай — мрачное место, затянутое облаками. Дождь перестал, но мостовая еще не высохла, прохожие месили грязь, и небо выглядело точно так, как рай на спине у Якоба.
      Джек еще несколько раз услышал, как его называют по имени. Видимо, дамы в окнах ходят не только на панель, но и в кино, а может, ходили в кино раньше, до того, как выйти на панель.
      Джек пересек канал у Аудекерк и наткнулся на уличный писсуар для одного человека, маленький, но очень вонючий. Он вспомнил, как писал в него четырехлетним мальчиком. Было темно, мама стояла рядом, просила Джека поторопиться, видимо, не хотела, чтобы ее видели совсем одну на Аудекерксплейн ночью. Где-то неподалеку горланила песни пьяная молодежь, а Джек все писал; наверное, пели по-английски, а то как бы он запомнил слова?
      Мама потом сказала ему, что это были английские футбольные болельщики.
      — Хуже их никого на свете нет.
      В тот день был футбольный матч, английская сборная то ли проиграла, то ли выиграла, это все равно — поведение этих мужланов не менялось, в квартал красных фонарей они всегда приходили в одинаково мерзком настроении. "Вонючие хамы" — так называла их Саския; Джек запомнил, что это говорила она — у мамы таких слов в словаре не имелось.
      Джек еще раз обошел вокруг Аудекерк, посмотрел на ту часть площади, которую детский сад делил с проститутками. Кто-то шел за ним следом, прицепился к нему еще на углу Стоофстеег, сразу, как Джек вышел из Музея татуировок. Джек замедлял шаг, и этот человек тоже замедлял шаг, Джек шел быстрее — и его преследователь тоже шел быстрее.
      Фанат, подумал Джек. Он терпеть этого не мог. Если фанат просто подбегал к нему, говорил "привет, мне нравятся твои фильмы", жал руку и уходил — ну, это нормально; а вот когда они следовали за тобой, как собачка на веревочке, тут Джек выходил из себя, особенно если "хвост" был женского пола.
      Ну, этот был серьезного вида мужчина, грязно-белая борода, кроссовки, дождевик, руки в карманах, сутулится, словно до сих пор идет дождь (а может, ему холодно), лет пятьдесят с гаком, даже не скрывает, что специально идет вслед за Джеком, словно старается взять его на слабо — мол, а ну попробуй, повернись, посмотри мне в лицо!
      Джек сомневался, что у нахала хватит смелости зайти вслед за ним в полицейский участок, поэтому он спокойно шел дальше.
      Ему оставалось пройти всего квартал до Вармусстраат, когда из подворотни ему навстречу вышла смуглая проститутка (в нижнем белье и туфлях на шпильках), она почти взяла его за руку.
      — Привет, Джек, я видела тебя в кино, — сказала она.
      Акцент испанский, наверно, колумбийка или доминиканка.
      Завидев, кто идет вслед за Джеком, девушка подняла руки вверх, словно тот наставил на нее дуло пистолета, и исчезла, откуда появилась. Тут-то Джек и понял, что его преследователь — полицейский; он также понял, что девушка узнала копа и исчезла именно потому, что не хотела попасть ему под горячую руку.
      Джек остановился и повернулся к копу лицом — те же голубые глаза, тот же шрам на скуле в виде перевернутой заглавной буквы "Г". Борода — вот в чем дело, вот почему он его не узнал. Когда Джеку было четыре года, копу было то ли под тридцать, то ли немного за тридцать и он был чисто выбрит. Джек запомнил его как милого и приятного человека — так он вел себя по отношению к четырехлетнему мальчику. Теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, "приятность" Нико куда-то испарилась и он выглядел этаким "крутым" парнем.
      — А я тебя жду, Джек. Вот уж несколько лет все высматриваю тебя на улицах. Я и девчонкам говорю, — Нико кивнул в сторону то ли колумбийки, то ли доминиканки, которая мило улыбалась им из дверей, — однажды к нам пожалует Джек Бернс, киноактер, как увидите его — сразу свистните мне. Вот так я им говорю уже несколько лет, ну и вот сегодня, — продолжил он, пожимая Джеку руку, — мне свистнули уже раз двадцать. Слишком много для простого совпадения.
      Дойдя до Вармусстраат, Нико обнял Джека за плечо и с силой повернул направо, на улицу, к участку — видимо, не думал, что Джек помнит, где участок находится.
      — Ты ведь по мою душу, Джек?
      — Так точно.
      — Значит, мама умерла?
      Джек-то думал, Нико знает о смерти Алисы — прочитал в журналах, которые пишут о татуировках или о кино, и там и там сообщали о смерти матери Джека Бернса. Но Нико Аудеянс не читал эти журналы. Он просто догадался, что ноги Джека Бернса не было бы в Амстердаме, не умри его мать.
      — Как ты догадался?
      — Готов спорить, мамаша отговорила бы тебя сюда ехать, — сказал Нико. — Уж попыталась бы обязательно.
      Они зашли в участок и поднялись на второй этаж в кабинет, почти пустой — стол, несколько стульев и голые стены. Джек сел напротив Нико, словно тот собирался его допрашивать; странно — Нико не закрыл дверь, словно им предстоял разговор на совершенно обычную тему, вроде футбола, а не о чем-то сугубо личном и интимном. Джеку почему-то представилось, что все до единого полицейские в участке знают вопросы, которые Джек собирается задать Нико, — хуже того, они заодно знают и ответы.
      Он заговорил и рассказал Нико все. Наверное, он поступил так потому, что перед ним сидел полицейский — словно это он, Джек, совершил преступление, запомнив свое детство не таким, каким оно было на самом деле, словно это не мамина, а его вина, словно всю правду, которую Джек недавно узнал, скрыла от него не добрая мама, а он сам.
      Он не стал прерывать свой рассказ, когда к ним в кабинет зашел полицейский и положил на стол перед Нико несколько купюр; затем то же самое повторил второй полицейский, за ним третий, а за ним четвертый и пятый. Джек не дошел еще до рассказа о Хельсинки, а кабинет Нико посетили уже пять-шесть полицейских, иные в форме, иные в гражданском (как Нико).
      Дойдя наконец до Амстердама, Джек жутко заволновался. Пока он говорил, Нико делал самокрутки с каким-то темного цвета табаком, который доставал из кармана; он занимался этим с таким видом, словно Джека перед ним не было. Казалось, Нико важнее скрутить сигарету, чем выкурить ее. Остановился он, когда на столе лежали четыре самокрутки, причем он не закурил ни одной.
      — Я помню, что мама вышла на панель только на одну ночь, — сказал Джек. —Я помню, что она приняла единственного клиента, видимо, девственника. Он испортил ей ожерелье.
      — Джек, никто не выходит на панель только на одну ночь. Я ей сказал, чтобы прекращала блядовать, или я ее депортирую, но она плевала на это и продолжала стоять в витрине. И принимала только девственников. Ну, они ей говорили, что девственники, или просто внешне походили на них.
      — Но зачем ей это было надо? — спросил Джек. — Ведь у нее же была работа, не так ли? Она ведь работала и у Тату-Петера, и у Тату-Тео.
      Верно, у Алисы было два отличных места работы, плюс Уильям давал ей деньги на Джека, а еще ей шли переводы от миссис Уикстид. В деньгах Алиса не нуждалась вовсе. А дело было вот в чем — до тех пор она не прибегала к одному любопытному методу, чтобы вернуть себе Уильяма, а именно не подвергала никакому риску самого Джека. Она до тех пор ничего с собой не делала такого, чего нельзя видеть четырехлетнему мальчику. Но что, если она станет проституткой, решила Алиса, что, если Джек узнает об этом? Что, если мальчик вырастет с мыслью, что его мама вынуждена зарабатывать на жизнь, торгуя собой?
      — "Я легко заставлю Джека запомнить, что это ты заставил меня на такое пойти", — говорила она твоему папе, — рассказывал Джеку Нико. — "Ты так любишь проституток, Уильям! Ты даже играешь для них на органе! Ну так подумай, каково будет Джеку знать, что я пошла на панель из-за тебя? Из-за того, что ты отказался играть для меня?" Такие вот речи вела твоя мамочка.
      Нико объяснил Джеку, что Уильям играл для проституток исключительно из религиозных соображений:
      — Он был фанатик, но в хорошем смысле слова.
      Уильям настоял, чтобы в церкви служили специальную службу для проституток — поздно ночью, когда они заканчивают работать. Он хотел, чтобы шлюхи знали — рано утром Аудекерк принадлежит им, он играет именно для них. Он хотел, чтобы они приходили в церковь за умиротворением (которое наступает, когда слушаешь органную музыку, так он считал); он также хотел, чтобы они молились. Он, конечно, мечтал, чтобы они бросили свое занятие, но никогда не говорил этого прямо — он проповедовал только музыкой, и никак иначе.
      В Аудекерк нашлось немало противников идеи открывать двери церкви для шлюх, но Уильям в один миг заставил своих критиков замолчать, напомнив им пример святого Игнатия Лойолы. Уильям Бернс сказал церковным ханжам, что видит на улицах Амстердама зло куда худшее, чем то, что открылось глазам святого Игнатия на улицах Рима. Игнатий собрал денег среди богатых граждан и основал приют для падших женщин, а потом заявил во всеуслышание — и именно в Риме, — что готов жизнь свою отдать, если благодаря этому одна проститутка проведет одну ночь без греха.
      — Ну, пара больших начальников в Аудекерк недовольно пожали плечами, в конце концов, Лойола католик, — рассказывал Джеку Нико Аудеянс. — Твой отец говорил слишком "римские" слова для наших местных протестантских ушей. Но он и на это нашел ответ, сказал: "Лойола говорил, что хочет спасти от греха одну проститутку; моя же цель совсем другая, — впрочем, тут он лукавил, конечно, — я просто хочу немного облегчить жизнь этим женщинам. И разве плохо, если кто-нибудь из них услышит в моей музыке священный шум Господень?"
      — Священный шум Господень? — переспросил Джек.
      — Да, твой папа так это называл. Он говорил — если ты способен услышать в звуках органа священный шум Господень, то, значит, в глубине души ты верующий.
      — И как, сработало? — спросил Джек. — Он обратил кого-нибудь?
      — Думаю, да, кое-кого из наших дамочек он сделал верующими. Другое дело, что ни одна из них не бросила своего ремесла. Ну, некоторые бросили, но гораздо позднее — когда много воды утекло со дня, как на панель вышла твоя мамаша. Кое-кто из проституток смотрел на твоего отца косо — мол, тоже мне, нашелся тут, очередная "добрая душа" в христианнейших ризах, которой претит их занятие. От других Уильям отличался только тем, что ему оно претило по-особенному. Но что до твоей матери — о-о, ее ненавидели, ненавидели люто, причем почти всем кварталом. Наши труженицы из кожи вон лезли, только бы их дети ничего про квартал не знали, они их на пушечный выстрел не подпускали к своим "рабочим местам", а твоя-то таскала тебя по кварталу круглые сутки, и только для того, чтобы насолить твоему отцу.
      — Ты сказал, что собирался ее депортировать? — спросил Джек; тут в кабинет зашел очередной коп и выложил на стол очередную порцию нидерландской валюты.
      — Проституток без нидерландского гражданства депортировали пачками каждый день, — сказал Нико. — Но твой отец не хотел, чтобы Алису депортировали. Он тебя не хотел потерять, Джек; но одновременно ему было невыносимо видеть тебя в квартале.
      Джек спросил Нико про Франса Донкера, настройщика; по словам полицейского, тот пытался имитировать все, что делал Уильям. Половину времени он пытался играть на органе вместо того, чтобы его настраивать.
      — Когда твой отец отправлялся спать — иногда он все-таки уставал играть для шлюх каждую ночь, — за мануал садился Донкер. Простоватый парень, по-моему, ему в детстве хорошенько съездили пыльным мешком по башке, — добавил Нико. — Но твой отец обращался с ним как с раненым котенком, потакал ему, жалел его, помогал и так далее. Донкер, однако, этого совершенно не заслуживал — у него просто мозгов не хватало, он не знал, что ему делать в жизни.
      — Я помню, он посыпал пудрой скамью, — сказал Джек.
      — Он даже татуировки твоего отца пытался копировать, — продолжал Нико, — только получалось плоховато. А потом еще устроился на какую-то совсем дурацкую работу — такой номер только Донкер мог отколоть, — и больше его никто в квартале не видел.
      — Кажется, я знаю, что это за работа, — сказал Джек. — Он устроился тапером на круизный лайнер и уплыл в Австралию, чтобы сделать татуировку у Синди Рэй.
      — Верно, в яблочко! — воскликнул Нико Аудеянс. — Ну у тебя и память, Джек Бернс! Феноменально! Какая мелкая подробность — видишь, ее даже полицейский забыл, а ты нет.
      Еще Джек помнил темнокожую женщину из Суринама, едва ли не первую проститутку, заговорившую с ним. Джек очень удивился — она обратилась к нему по имени. Она стояла в витрине то ли на Корсьеспоортстеег или на Бергстраат, то есть не в самом квартале красных фонарей, а там, где Джек с мамой встречались с Фемке. Тогда Джек думал, что Фемке — очень необычная проститутка, а она, оказывается, была адвокатом!
      Суринамка подарила ему шоколадку цвета своей кожи.
      "Я специально для тебя ее купила, Джек", — сказала она.
      Джек много лет думал, что она — из подруг его папаши, одна из тех, что приглашала Уильяма к себе домой и спала с ним; всю эту лапшу старательно вешала на уши сыну мама. И конечно, это была ложь от первого до последнего слова.
      Уильям не спал в Амстердаме с проститутками, ни с единой; он лишь играл для них на органе, дарил им священные великие звуки, которые заставляли их забыть обо всем и просто слушать. Некоторых из них Уильям и правда спас от грехов — тех, что услышали священный шум Господень и позднее ушли с панели.
      — Я твоего папу звал Лойола-протестант, ему нравилось, — сказал Нико Аудеянс.
      Он же рассказал ему, что суринамка — из первых "обращенных" его отца, она услышала в органной музыке священный шум и проснулась верующей.
      Джек сбился со счету — столько полицейских, один за другим, заходили к Нико в кабинет и клали на стол деньги. Когда вошел очередной, он не выдержал и спросил у Нико, на что тот ставит, на футбол или на лошадей.
      — Я поставил на тебя, Джек, и выиграл, — ответил Нико. — Я заключил пари со всеми полицейскими второго участка, и вот какое — что в один прекрасный день, прежде чем я уйду на пенсию, порог отделения на Вармусстраат переступит Джек Бернс и мы с ним будем долго говорить про его мать и отца.
 
      Следующим вечером, в среду, Нико повел Джека в Аудекерк на репетицию Виллема Фогеля, органиста. Официально Фогель ушел на пенсию, но до сих пор писал музыку для хора и органа (недавно даже выпустил диск с записями) и играл на большой воскресной службе, а по средам репетировал. Ему было за семьдесят, но выглядел он моложе своих лет. Руки длинные, одет в свитер с пузырями на локтях и шарф — в нетопленой церкви холодно.
      Джек хорошо запомнил узкие ступени, ведущие к мануалу, и поручни — с одной стороны деревянный, с другой — канат цвета жженой карамели. Над скамьей органиста, обитой кожей, горела одинокая электрическая лампочка без абажура, она заливала светом пожелтевшие листы с музыкой. Изношенные туфли Фогеля тихонько стучали по педалям, его пальцы, еще тише, по клавишам.
      Джек едва слышал на заднем плане гул хора — и то когда орган звучал тихо или пережидал паузу. Когда же Фогель играл форте, ты не слышал ничего, кроме органа. Если хор пел без аккомпанемента, Фогель вынимал из кармана ириску, разворачивал ее и клал в рот, а перед тем убирал обертку в карман.
      Над регистрами стояли непонятные надписи, это был другой мир:

       BAARPIJP
       8 voet
       OCTAAF
       4 voet
       NACHTHOORN
       2 voet
       TREMULANT POSITIEF

      Джек попробовал расслышать в музыке священный шум. Но даже когда Фогель играл "Свят, свят" и "Агнец Божий", он не слышал речи Господа.
      Виллем Фогель ни разу не видел отца Джека. Однажды в 1970 году он ужинал с друзьями, довольно поздно вечером, и кто-то из них предложил сходить в Аудекерк послушать Уильяма Бернса — тот как раз играл концерт для падших женщин. Фогель, однако, устал и отказался.
      — Мне жаль, что я ни разу не слышал, как он играет, — сказал Джеку органист. — Иные говорят, он был великолепен; иные — что он был слишком увлечен, как бы это сказать, внешней красотой игры, чтобы считаться серьезным музыкантом.
 
      Наутро после этой встречи Нико с Джеком пошли в кафе повидаться с Саскией. Она бросила свой промысел более десяти лет назад, что, впрочем, по мнению Нико, не сказалось положительно на ее характере. Саския окончила курсы парикмахеров, научилась стричь, а также, вероятно, делать маникюр и накладывать грим и устроилась работать в парикмахерскую на улице Рокин — широкая улица, там всегда толпа народу и много в меру дорогих магазинов.
      Саския не захотела принимать Джека и Нико у себя в парикмахерской. Она не очень любила визиты полиции, даже самые дружественные, — такое не для бывших представительниц древнейшей профессии. Кроме того, она опасалась, что клиентши сойдут с ума, увидев Джека Бернса, а особенно узнав, что она с ним знакома.
      Увидев ее, Джек подумал, что она сменила не просто род занятий, но весь свой облик. В прошлом остались ее браслеты, как и странная, словно болезненная худоба лица (фигура же оставалась стройной, несмотря на то, что ей было за пятьдесят). Когда-то ее лицо излучало вызов ("ну что, парень, тебе слабо?"), но от этого не осталось и следа. Волосы она теперь стригла коротко, как мальчики-подростки, ходила в белой водолазке, а поверх накинула твидовый мужской пиджак, и в таких тугих джинсах, что, подумал Джек, снимать их не проще, чем надевать. На ногах красовались высокие сапоги, из-за них ее походка делалась скорее мужской.
      Джек встал и поцеловал ее, она отреагировала несколько холодно — не враждебно, но уж точно без капли тепла; с Нико она вела себя ненамного дружелюбнее. С собой у нее была сумка, в которой сидел йоркширский терьер. Собака, напротив, явно питала к Нико симпатию — выскочила из сумки и, довольная, устроилась на коленях у полицейского.
      Подошел официант и принял у Саскии заказ. Джек подумал, любопытно, вдруг она закажет круассан с сыром, но она взяла только кофе. Оказалось, она вставила себе зубы; что же, естественно, менять облик — так целиком.
      — Я знаю, за каким чертом ты сюда пожаловал, Джек, но мне насрать, — начала с места в карьер Саския. — Мне, ей-богу, насрать, да и тебе ни к чему здесь появляться.
      Джек молчал.
      — Все были на стороне твоего папаши, а я мужчин ненавижу. Кроме того, мне нравилась твоя мать. Вдобавок у меня было полно работы на панели и ни секунды времени ходить в какую-то церковь слушать, как он там изливает свою душу на органе.
      — Я помню, как носил тебе круассаны с сыром, — сказал Джек; таким образом он надеялся ее успокоить, казалось, она на что-то рассержена.
      — А твой папаша ошивался поблизости — твоя мама покупала мне этот вонючий круассан, а папаша на тебя смотрел. Если мне еще раз в жизни предложат круассан с сыром, я сблюю на месте.
      — Вы с Элс по очереди присматривали за мной? — спросил Джек.
      — Твоя мама помогала нам с Элс с арендой наших комнат, платила половину за мою и половину за ее. Так что мы втроем работали в двух комнатах. С точки зрения бизнеса очень эффективно.
      — И мама брала только девственников?
      — Из ее клиентов половина успели перетрахать полквартала! Алисе на это было плевать, лишь бы ее мальчишки выглядели девственниками, — сказала Саския.
      — Она в самом деле верила, что папа вернется к ней только для того, чтобы она ушла из проституток?
      — Она верила, что твой папаша пойдет на все, только бы защитить тебя — только бы устроить тебе достойную жизнь. Разумеется, жить в квартале красных фонарей тебе не годилось. А из проституток ее выгнала эта сука адвокатша, нашла какой-то хитроумный способ.
      — Ты не очень-то хорошо относилась к этой адвокатше, так? — спросил Джек.
      Он помнил, как Саския с Элс орали на Фемке, как Элс чуть с ней не подралась.
      — Эта блядь Фемке такая же "добрая душа", как твой блядский папаша, Джек. С одной стороны, она, понимаешь, блядь, сражается за права проституток, а с другой, блядь, бегает за нами и ебет нам мозги, мол, пошли вон отсюда, идите в школу, учитесь, получайте другую профессию!
      — И что Фемке предложила маме?
      — Она сказала, чтобы мама убиралась с панели в Канаду и забирала тебя с собой. Папа, обещала она, на этот раз за вами вслед не поедет. Если твоя мама найдет тебе хорошую школу, если она проследит, чтобы ты хорошо учился и так далее, то в этом случае папа за все будет платить. Но твоя мать была крутая баба, ее так просто не возьмешь! Она сказала Фемке, что твой папаша должен еще кое-что пообещать — он должен поклясться, что никогда не попытается получить на тебя права опеки. И что он никогда не будет пытаться тебя найти, даже когда ты вырастешь — даже после того, как Алиса умрет.
      — Но с какой стати моему отцу обещать такое?
      — Он решил, что твоя безопасность, твоя жизнь важнее, Джек. Пусть он больше никогда не подойдет к тебе близко — только бы ты был в порядке, — ответил Нико Аудеянс.
      — Если твоя мама не получает твоего папашу, твой папаша не получает тебя, — сказала Саския. — Просто, как дважды два. Послушай, Джек, твоя мама была готова перерезать себе горло прямо у тебя на глазах, только бы преподать твоему папаше урок!
      — Что за урок? Что за чушь ты несешь? — заорал Джек. — Она хотела сказать ему, чтоб он не смел от нее уходить? Что за чушь!
      — Послушай меня, Джеки, — сказала Саския. — Я восхищалась твоей матерью за то, что она знала себе цену. Она заставила твоего папашу заплатить за то, что он ее бросил, и о-го-го сколько заплатить! Мужчины с женщинами делают совершенно ужасные вещи, какую цену с них за это ни взять — все будет справедливо. Они должны платить всю жизнь, понял?
      — И что такого ужасного сделал с ней мой папа? — спросил Джек. — Он просто ушел от нее! Он не бросил меня, он давал ей деньги на мое образование и прочее...
      — Ты не смеешь сделать женщине ребенка и потом бросить ее так, чтобы тебе это ничего не стоило, Джек. Не веришь — спроси папу, он тебе объяснит, — сказала Саския.
      Нико молчал. Саския, как и Алиса, явно предпочитала месть разуму.
      — Ты стрижешь только женщин или мужчин тоже? — спросил Джек; на этот раз он пытался успокоиться сам.
      Саския улыбнулась. Она допила кофе, призывно чмокнула губами — и терьер перепрыгнул к ней на руки. Она засунула собачку в сумку и встала.
      — Нет, только женщин, — ответила она Джеку, улыбаясь. — Но теперь ты, мой маленький Джек, вырос, так что для тебя я сделаю исключение — приходи ко мне, и я отрежу тебе яйца!
      — Думаю, это в школе парикмахеров не проходят, это она где-то еще подцепила, — сказал Нико Аудеянс, проводив Саскию взглядом. Она не повернулась, не попрощалась, не помахала рукой.
      — А что Элс? — поинтересовался Джек. — Ты ведь и про нее все знаешь.
      — Тебе очень повезло, — сказал Нико, — у Элс характер помягче.
      — Она не пошла в парикмахерши?
      — У каждого своя судьба, Джек, — сказал Нико, — ты все скоро увидишь.
 
      Они пересекли Дамрак, удаляясь от квартала красных фонарей, и некоторое время пробирались через толпу туристов и прочих покупателей, чтобы попасть сначала на Ньивендейк, а затем на крошечную улицу Синт-Якобсстраат, где жила Элс. Над окном квартиры на втором этаже горел красный фонарь — очень необычно, не только потому, что он висел за границами основного квартала, но еще и потому, что не на уровне мостовой. Но Джек подумал — Элс там самое место, надулицей; когда-то она окинула взглядом свою жизнь на ферме и решила, что вышеэтого, так и теперь — она окинула взглядом свою жизнь в квартале и решила то же самое.
      Днем она махала рукой прохожим с той же мальчишеской страстью, что и раньше, но по ночам, сказал Джеку Нико, стала куда разборчивее; если пьяный или наркоман останавливались на улице отлить, Элс брала свой полицейский фонарь, направляла его луч на мерзавца и громко, на всю улицу, начинала его отчитывать. На улице Синт-Якобсстраат Элс нашла себе двойную работу — днем она проститутка, вечером — самозваный шериф. Наркотики изменили лицо квартала красных фонарей, именно они изгнали оттуда Элс, именно они убили ее детей (молодые люди не дожили и до тридцати).
      Джек ошибался, думая, что Элс чуть старше матери или ее ровесница. Даже с мостовой, глядя снизу вверх, он понял, что перед ним стоит семидесятилетняя (как минимум) женщина; значит, когда Джеку было четыре, ей было за сорок.
      — Джеки! — закричала Элс и послала Джеку воздушный поцелуй. — Мой малыш вернулся! — громовым голосом обратилась она ко всей улице Синт-Якобсстраат. — Джеки, ну что же ты стоишь — поди обними няню! И ты, Нико, тоже, если хочешь, обними меня.
      Они поднялись по лестнице к ней в квартиру. Комната с витриной была лишь малой ее частью, вся квартира отчищена до блеска, во всех комнатах пахнет свежемолотым кофе. Элс держала домработницу, молодую женщину по имени Марике, она сразу смолола гостям кофе. Элс терпеть не могла работу по дому, она досыта наелась этого добра в юности на ферме, но чистоту уважала. Была у нее напарница и в основном ремесле — "девушка" по имени Петра, она тут не живет; они по очереди стоят в окне.
      — Петра у нас молодая, а я старая! — гордо и радостно объяснила Элс.
      Джек Петру не видел, но Нико сказал ему, что ей шестьдесят один год; Элс утверждала, что ей самой "около семидесяти пяти".
      Основные клиенты посещают ее утром.
      — После полудня они спят, а вечером на улицу не выходят — для этого они слишком старые.
      Ночью она принимает только редких прохожих с улицы — в том смысле редких, что она редко сидит в окне по ночам, обычно в это время работает Петра.
      — Ночью я сплю, — сказала Элс, сжав Джеку руку, — или хожу в кино, особенно на твои фильмы, Джеки!
      Элс всю жизнь была "шикарная" женщина с огромным бюстом, ее грудь была гордо устремлена вперед, как бушприт у каравеллы; она до сих пор покачивала бедрами, но, заметил Джек, немного хромала, да и руки висели как плети. Элс сказала, что у нее что-то с сердцем, "а в мозгах эмболия", и ткнула с важным видом пальцем в висок. На голове у нее красовался парик, волосы от платиновой блондинки.
      — Джеки, я каждый день пью столько таблеток, что сбиваюсь со счета! — сообщила она, поцеловав его в щеку.
      Еще у Элс проблемы с арендодателем, сказала она так, чтобы Нико слышал — может, полиция ей поможет.