Органист сидел так, что ему были видны левые ряды скамей. В центре "сцены" стояли скамьи для хора; хор играл важную роль. Органные трубы из меди выглядели очень современно на фоне темного и светлого дерева корпуса. Окруженная камнем кафедра проповедника напомнила Джеку фонтанчик-поилку.
      Было часа два дня, Джек сидел и слушал Ханнеле и Ритву, Ритва сидела к нему боком, на скамье перед мануалом, а Ханнеле — лицом, расставив ноги и зажав виолончель между ними. Кроме Джека, их слушали еще несколько человек, они тихо вошли, а потом так же тихо ушли. Джек понял, что девушки сразу его узнали — наверное, даже ждали (видимо, их предупредила дама из академии): Ханнеле просто кивнула и улыбнулась, Ритва пристально взглянула и тоже улыбнулась.
      Играли они далеко не только церковную музыку, да и церковная была крайне необычная. Джек со своими канадскими корнями узнал мелодию Леонарда Коэна "Если ты захочешь" — он впервые слышал ее в переложении для органа и виолончели. Американский опыт позволил ему узнать Ван Моррисона, "Когда Бог озаряет меня своим светом". Ханнеле и Ритва играли блестяще, даже Джек сразу понял, что совместное исполнение для них — сродни дыханию. Он очень зауважал их — хотя бы за то, что они сумели пережить травму, нанесенную им мамой, и остаться вместе.
      При Джеке они отрепетировали и две традиционные вещи — "Воспоем славу Иисусу" и "Приди, приди, Иммануил". "Иммануил" — гимн для Рождественского поста, особенно популярный в англиканской и шотландской традиции, но вовсе не в финской; так потом объяснили Джеку Ханнеле и Ритва. Просто оба гимна очень любил Уильям.
      — Он им нас и научил, — сказала Ритва. — Нам плевать, что сейчас не ноябрь.
      Они отправились пить чай в просторную уютную квартиру Ханнеле и Ритвы, располагавшуюся в одном из домов-близнецов близ церкви. Девушки соединили в одну две квартиры, оттуда открывался вид на купол Церкви в скале. Как и церковь, квартира была обставлена по-современному — почти не было мебели, по стенам черно-белые фотографии в металлических рамках. Обе женщины вели себя весело и дружелюбно. В свои почти пятьдесят лет они не пугали Джека, хотя в четыре года он их очень боялся.
      — Ты — первая женщина, у которой я видел небритые подмышки, — сказал Джек Ханнеле. Он умолчал, что помнит цвет тех волос — тоже русые, но темнее, чем у нее на голове, и про родимое пятно у пупка.
      Ханнеле рассмеялась:
      — Обычно все запоминают родимое пятно, а не подмышки, Джек.
      — Пятно я тоже помню, — сказал он.
      Ритва не изменилась — такая же невысокая и пухлая, длинноволосая, красивая, она носила исключительно черное, как и тогда.
      — Я помню, как ты заснул и как до этого изо всех сил пытался не заснуть! — сказала она ему.
      Он объяснил им, что думал тогда, будто они пришли к Алисе за разбитым сердцем потому, что спали с папой.
      — С Уильямом?! — воскликнула Ханнеле и пролила чай. Ритва едва не свалилась под стол со смеху.
      Этим двум лесбиянкам было так хорошо друг с другом, что они без задней мысли флиртовали и с Джеком, и с другими юношами — они были совершенно уверены, что их никак нельзя понять превратно.
      — Впрочем, что я удивляюсь, — сказала Ханнеле. — Уильям ведь говорил нам, что твоя мать способна внушить тебе что угодно, любую ложь. Ритва и я, надо сказать, ее недооценили — она была готова зайти очень далеко.
      Ханнеле объяснила, что их роман с Ритвой тогда только начинался и они не давали друг другу никаких обещаний, и вот тогда-то с ними и встретилась Алиса; девушки решили, что переспят с нею в качестве эксперимента, проверят свою любовь на прочность.
      — Джек, это был 1970 год, — сказала Ритва, — мы с Ханнеле были еще очень молоды, в таком возрасте думаешь, что любые отношения можно рассматривать как эксперимент.
      Уильям предупредил их, какая опасность исходит от Алисы, он рассказал им про нее все. Но девушки решили, что если изменят друг другу "на пару", то их чувства не пострадают.
      — Мы даже представить не могли, как нам будет больно, — сказала Ханнеле Джеку. — Поэтому мы решили хорошенько отплатить твоей мамаше. Наша татуировка — символ нашей неверности друг другу, ран, которые мы друг другу нанесли; мы сделали ее с тем, чтобы никогда больше друг другу не изменять, чтобы помнить о том, в какую цену нам обошлась ночь с твоей матерью. А еще мы дали ей понять, что мы "бравые девицы", что нам хватит смелости и наглости переспать с кем хочешь — даже с Уильямом.
      — Разумеется, мы ни за что не стали бы спать с ним, Джек; надо сказать, Уильям тоже ни за что не стал бы спать с нами, — сказала Ритва. — Но твоя мать — ее выворачивало наизнанку от одного вида женщины, с которой твой папа мог бы спать; нам не составило труда убедить ее, что мы девчонки совершенно свободные и нам все по плечу.
      — Мы даже с тобой флиртовали, Джек, чтобы сильнее ее позлить, — призналась Ханнеле.
      — Я помню, — ответил он.
      Заказанное сердце было разорвано пополам вертикально, половинки были вытатуированы у девушек на левой груди.
      "Джек, у тебя такие ресницы, что умереть можно!" — сказала ему тогда Ханнеле. Под одеялом ее длинные пальцы забрались под пижамную куртку Джека и стали щекотать ему животик. Она легла рядом с ним, и Джек почти поцеловал ее.
      "Так, Джек, а ну спи давай", — сказала мама.
      — А что за история с выражением "сладких снов"? — спросил Джек.
      Темнело, свет изнутри церкви пробивался через окна в куполе, казалось, это огонь бушует под скорлупой яйца. Джек думал, что "сладкие сны" как-то связаны с папой, наверное, он эти слова говорил своим женщинам.
      — Эй, ему уже не четыре, — сказала Ритва Ханнеле, а та все качала головой. — Брось, скажи ему.
      — Эти слова говорила нам твоя мама перед тем, как целовать нас там, ну, ты понял, — сказала Ханнеле, отведя взгляд.
      — Вот оно что.
      "Сладких тебе снов, — сказала Ритва и поцеловала его. — Вы разве не так говорите у себя в Англии?" — спросила она у Алисы.
      "Когда как", — ответила Алиса, и бравый свист Ханнеле на миг замолк, будто боль от уколов в грудь и в кожу над ребрами внезапно стала ей невыносима. Но она же бравая девушка, решил Джек, так что дело тут не в иглах, а именно в "сладких снах". Да уж, хорошенькая тема, вот уж точно "не при Джеке"!
      Он рассказал Ханнеле и Ритве про "брак" мамы с Лесли Оустлер — возможно, за это время у Алисы были и романчики на стороне, может, и с мужчинами, но на всю жизнь она осталась с женщиной. Джек хотел узнать, удивляет ли их это.
      Девушки переглянулись и пожали плечами.
      — Знаешь, Джек, для твоей мамы не существовало запретов только в одном — если она знала, что некое действие способно как-либо задеть твоего отца, она его совершала. Тут она была готова буквально на все, — сказала Ритва.
      — После Уильяма, я думаю, Алисе стало плевать, с кем она спит, — продолжила Ханнеле, — с женщинами, с мужчинами, с детьми.
      На фотографиях были изображены почти исключительно Ханнеле и Ритва, часто с инструментами. Вот Ритва сидит за мануалом в Иоханнексенкиркко, куда Джек ходил с мамой (после сильного снегопада, как запомнилось ему), а по бокам — ее учителя, Кари Ваара, непричесанный органист, и изящный, красивый молодой человек с тонкими губами и волосами до плеч, с лицом, какое впору любой красавице.
      — Это мой отец? — спросил Джек Ритву, указав на снимок. Уильям выглядел точно так же, как тем вечером в отеле "Бристоль".
      — Кто же еще, — сказала Ритва. — Ты что, никогда не видел папиных фотографий?
      — Ритва, о чем ты говоришь! — вмешалась Ханнеле. — Ты же знала Алису, неужели ты думаешь, она хранила для Джека семейный альбом?
      Джек оказался решительно не готов вот к чему — к тому, как молодо папа выглядит (впрочем, это всегда немного странно — смотреть на фотографии родителей, где им меньше лет, чем тебе). В 1970 году в Хельсинки Уильяму Бернсу было тридцать один, то есть на пару лет меньше, чем Джеку сейчас. И еще Джек не готов был увидеть такое невозможное сходство между собой и отцом — если не знать, что это Уильям, можно подумать, на фотографии изображен Джек.
      Разумеется, рядом с Ритвой и Кари Ваарой Уильям выглядел коротышкой — невысокий, атлетичный мужчина с немного женственным лицом, с длинными пальцами, как это обычно у органистов; вот у Джека другие пальцы — мамины, короткие, как бы квадратные, и маленькие ладони.
      Уильям был одет в белую рубашку с длинными рукавами и открытым воротом, за его спиной возвышались трубы валькеровского органа. Джек спросил Ханнеле и Ритву про папины татуировки.
      — Мы никогда их не видели, — ответили девушки.
      В спальне он просмотрел черно-белые фотографии их татуировок — только обнаженные груди и больше ничего и половинки сердец. Ну хоть татуировки Джек запомнил правильно, правда, на фотографии у Ханнеле бритые подмышки, а родимое пятно она закрыла рукой.
      Он удивился, увидев, что у них есть и другие татуировки. У Ханнеле на бедре были ноты, а у Ритвы — такие же, только побольше, на ягодице. Как и фотографии половинок сердец, это были крупные планы; но девушки были так не похожи друг на друга, что Джек без труда узнал, кто из них кто.
      — А что за музыка? — спросил Джек.
      — Мы ее играли сегодня, тебя еще не было, — сказала Ритва. — Это еще один гимн, которому нас научил Уильям, он его играл в старом соборе Святого Павла.
      — "О сладость Тела Твоего", вот как он называется, — сказала Ханнеле и стала напевать. — Я только мелодию знаю, слов нам твой папа не записал.
      Мелодия показалась Джеку знакомой, наверное, он слышал ее или даже пел в Св. Хильде. Еще он помнил, что мама пела этот гимн в Амстердаме в квартале красных фонарей. Если папа играл его в Шотландии, значит, он или англиканский, или шотландский епископальный.
      Они едва не забыли поговорить про старика-"мясника", но тут Ханнеле случайно указала на татуировку у себя на бедре и сказала:
      — Для Сами Сало очень неплохая работа.
      Тогда Джек пересказал Ханнеле и Ритве жуткую историю, приключившуюся с ним и мамой ночью в отеле "Торни", когда Сами ломился к ним в дверь — а равно и про то, как его жена, куда моложе Сами, хамила Алисе в "Сальве" и объясняла, что она отбирает у мужа клиентов.
      Ханнеле снова покачала головой (любопытно, что ее короткие курчавые волосы даже не дрожали при этом).
      — Жена Сами умерла задолго до того, как вы с мамой приехали в Хельсинки, Джек, — сказала Ритва. — Официантка из "Сальве" — его дочь.
      — Ее зовут Минна, — добавила Ханнеле. — Она дружила с Уильямом, он любил женщин постарше. Я всегда считала, что они странная пара, но у Минны была тяжелая жизнь, почти как у твоего папы. Она родила вне брака, и ребенок умер маленьким, у него был порок дыхательных путей.
      — Джек, пойми, твой папа не искал себе любовниц. Я думаю, он был все еще влюблен в датчанку, — заметила Ритва. — Минна была для него утешением. Я думаю, он и на себя так смотрел — мол, я уже ни на что не годен, кроме как быть утешением кому-то другому. Знаешь, это старая христианская идея — найди кого-нибудь, кому плохо, и поддержи его.
      Агнета Нильсон, учившая Уильяма по классу хора в Стокгольме, а Джека по классу катания на коньках, была из тех, что постарше. Агнете, наверное, тоже было плохо — в конце концов, у нее же слабое сердце.
      — Смотри, Джек, мы ведь с Ритвой музыканты, да преотменные. Твой папа тоже был в первую и главную очередь музыкантом, — сказала Ханнеле. — Я живу, как мне хочется, но я не считаю, что имею на это право потому, что я — человек искусства. Уильям тоже не считал, что из этого что-то следует. Но твоя-то мамаша по какому праву делала то, что она делала? Она считала, что ей все должны, что ей все позволено! Да с какой радости, хотела бы я знать!
      — Ханнеле, эта блядь ему все-таки мать, ты что, — укоризненно проговорила Ритва.
      — Если тебя бросили, плюнь и иди дальше, — заявила Ханнеле Джеку. — А твоя мамаша изготовила из пустяка целый бразильский телесериал!
      — Ханнеле, ну что ты! — сказала Ритва. — Джек, мы видели все твои фильмы. Мы даже представить себе не могли, что ты вырастешь нормальным, здоровым человеком!
      Джек, однако, вовсе не чувствовал себя нормальным и здоровым. Он все время думал о Минне, официантке с толстыми руками, дочери Сами Сало. Как у нее дрожали руки! Она, оказывается, была подругой папы!
      Добрая мама сумела отравить даже это, дружбу между мужчиной и женщиной, которым плохо. Ханнеле считала, что Минна и Уильям не спали друг с другом, Ритва была противоположного мнения, но какая разница? Алиса сумела убедить Сами Сало, что его несчастной дочери угрожают еще большие несчастья, ведь Уильям бросит ее и предаст, так что татуировщик спал и видел, как Алиса покидает Хельсинки — он знал, что Уильям последует за ней.
      Сами Сало и в самом деле проходил по категории "мясников", но его бизнес ничуть не страдал из-за Алисы. Ханнеле и Ритва объяснили Джеку, что у его матери татуировались только студенты, завсегдатаи бара при отеле "Торни", а даже самые богатые из них не могли себе позволить тратить много денег на татуировки. Вот моряки — другое дело, они сорили деньгами в тату-салонах, но все гурьбой шли прямиком к Сами, об Алисе даже не думая.
      Джек узнал, что Кари Ваара был путешественник — постоянно давал концерты за границей, поэтому Уильям де-факто служил при Иоханнексенкиркко главным органистом; он обожал и саму церковь, и орган, и своих учеников по Академии Сибелиуса. Лучшими среди них были Ритва и Ханнеле.
      В Амстердаме у Уильяма учеников не будет — нагрузка в Аудекерк слишком тяжелая, времени на занятия не остается.
      — Это так много времени занимает, настройка органа? — спросил Джек.
      — Что?!
      Джек рассказал им, какую лапшу повесила ему на уши добрая мама — что папа в Амстердаме смог найти только презренную работу настройщика. Орган, мол, и правда гигантский, как и говорил Кари Ваара, но настроить его никак нельзя.
      — Боже, Джек, Уильям в этом смысле был совершенно безнадежен — он гитару не мог как следует настроить, не то что орган! — воскликнула Ритва.
      — Он и играть-то в Аудекерк согласился только при условии, что церковь наймет дополнительно настройщика, — сказала Ханнеле.
      — У них был человек, который настраивал орган перед концертами, но твой папа настоял, чтобы взяли еще одного, и этот второй настраивал инструмент каждый день, — добавила Ритва.
      — Каждую ночь, — поправила ее Ханнеле.
      Тут-то Джек и понял, кто был этот "дополнительный" настройщик — тот самый толстощекий юноша по имени Франс Донкер, "вундеркинд", как говорила мама, который посыпал пудрой мануальную скамью, чтобы легче было по ней ездить (она, как и орган, была гигантская). Тот самый, который однажды ночью играл Джеку, маме и прочим шлюхам, страдающим от бессонницы, а должен был настраивать орган.
      — Говорят, что тот, кто играет в Аудекерк, играет для двух типов людей — для туристов и для проституток! — сказал Кари Ваара Алисе с Джеком. Ваара очень гордился Уильямом, поведали Джеку Ритва и Ханнеле, говорил, что Уильям его лучший ученик за всю жизнь.
      Но Алиса хотела, чтобы в глазах Джека отец был ничтожеством, простым настройщиком; она целенаправленно унижала и очерняла отца в глазах Уильяма.
      — Но в Амстердаме что-то произошло, — сказал Джек. — Отец больше не переезжал за нами из города в город. Значит, что-то случилось.
      Ханнеле снова покачала головой.
      — Какой-то адвокат заключил с твоей мамашей сделку, Джек, — сказала Ритва. — Условия были жестокие, но кто-то должен был остановить ее.
      — Это не сделка, это черт-те что! Бедный Уильям, как только он на это пошел! — в ярости закричала Ханнеле.
      — Ханнеле, для Джека это была неплохая сделка, — возразила Ритва.
      — Я не помню никаких адвокатов, — сказал Джек.
      — Это была женщина, фамилия, кажется, Фемке, а может, это ее имя. Знаменитый специалист по бракоразводным делам, сама когда-то прошла через чудовищный развод.
      Боже мой, ну это уже просто смешно! Джек думал, что Фемке проститутка, а она адвокат! Господи, как мама только выдумала эту идиотскую, шитую белыми нитками историю про то, как Фемке стала проституткой, чтобы утереть нос бывшему мужу! Джек помнил, мать внушила ему, что Фемке была очень богата, но пошла на панель! Впрочем, чему только не поверишь, если тебе четыре года, а мама кормит тебя дезинформацией не хуже иностранной разведки? Когда у тебя не память, а сплошная подделка?
      — Джек, тебе нужно все разузнать самому. Начни с полицейского, в этой истории фигурировал какой-то человек из полиции, лучший друг твоего отца, — посоветовала Ритва.
      — Более того, он был твой лучший друг, Джек, — именно он тебя спас, — сказала Ханнеле.
      — Да, его я помню, — сказал Джек.
      Отличный был, в самом деле, парень этот Нико Аудеянс — голубые глаза, шрам в виде перевернутой буквы "Г" на скуле.
      — Я, конечно, думал, что он лучший друг мамы, — объяснил Джек девушкам. — А еще я думал, что Фемке — шлюха!
      Они сидели на кожаном диване в гостиной, тьма объяла уже и купол Церкви в скале. Девушки сели по разные стороны от Джека и обняли его.
      — Джек, шлюхой была твоя мамаша, а Фемке просто адвокат, — сказала Ханнеле.
      — Мама стала проституткой только на одну ночь! — в ужасе, едва не поперхнувшись, возразил Джек. — Она приняла единственного клиента — молодого, совсем юношу, девственника, по ее словам.
      Девушки обняли его покрепче.
      — Джек, никто не становится шлюхой на одну ночь, — заметила Ритва.
      — Кроме того, проститутка не может принять единственного клиента, не говоря уже о том, чтобы это оказался девственник, — сказала Ханнеле.
      — Я придумала — нам надо сегодня поужинать вместе! — воскликнула Ритва.
      — Только если у Джека нет других планов, — сказала Ханнеле, дразня его. — Я не буду делить Джека Бернса с другой женщиной!
      Он сидел на диване, смотрел во тьму за окном.
      — Кажется, у него как раз другие планы, — сказала Ритва.
      — Да, точно. Я вижу это по глазам, — подтвердила Ханнеле.
      — Простите меня, — сказал им Джек. Он и не подозревал, что в ту ночь ему придется извиняться еще раз.
 
      Тренерша по аэробике была на тридцать первой неделе беременности, ждала второго ребенка.
      — Что, от того же анонимного донора? — беспечно, насколько позволяли обстоятельства, спросил Джек. Они оба лежали в постели обнаженные, в его номере в "Торни", Мария-Лиза прижимала голову Джека себе к животу, чтобы он почувствовал, как там двигается плод.
      — Мой муж умер, — объяснила она. — Мы хотели завести второго ребенка, но я три года не могла собраться с духом родить его одна.
      — У тебя мальчик или девочка?
      — Мальчик, четыре года.
      В контексте "материала", который собирал по портам Северного моря и Балтики Джек, его интересовало все, что связано с мальчиками четырех лет от роду, но он решил, что сейчас не время говорить Марии-Лизе, как ему жаль, что он не сможет увидеть ее сына (у него наутро самолет в Амстердам).
      Она сказала ему, что с ребенком сидит подруга, она накормит мальчика и уложит его спать. Мария-Лиза сказала также, что не сможет остаться с Джеком на ночь — она нечасто приходит домой после того, как сын ложится, и он в любом случае привык, чтобы она его будила утром.
      Джек был восхищен, какие физические способности у 31-недельного плода — тот брыкался изо всех сил; постельное мастерство тренерши впечатлило его не так сильно. Впрочем, Джек никогда не спал с беременной женщиной и не знал, чего ему ждать; его передергивало — она слишком страстная, слишком активная, впрочем, если бы он задумался, то понял, что беспокоиться не о чем, она же, в конце концов, каждый день занимается растяжками и прочим в спортзале, плюс, разумеется, все позы, которые он видел в немецком журнале, подлинные (такое фотомонтажом не получить).
      Лишь позднее он понял, что хотел не заниматься с ней любовью, а просто обнять ее и заснуть. Он хотел лишь положить руку на ее огромный живот и воображать, что рядом с ним два любимых человека — не только женщина, но и ребенок, которого она вскоре родит. Как замечательно так засыпать!
      В дверь постучали, сначала тихо, потом все громче и настойчивее. Конечно, Сами Сало стучал по-другому, но Джек отлично вписал стук в свой сон, где был счастливым отцом.
      — Мария-Лиза, ты здесь? — раздался из коридора мужской голос. Потом мужчина произнес фразу, которую Джек не понял — видимо, по-фински.
      Беременной тренерши и след простыл. Джек проснулся, он лежал в постели один; он пошел в ванную и обвязал бедра полотенцем. К зеркалу кто-то приклеил зубной пастой (Джековой) конверт с фирменным знаком отеля "Торни", как изобретательно! Это же ее записка. Наверное, Джек говорил во сне, потому что текст записки был следующий:

       Меня зовут Мария-Лиза, а не Мишель. Кто такая эта Мишель?

      Джек смял конверт, выкинул его в мусорное ведро в ванной и, придерживая полотенце, пошел открывать; он почему-то думал, что знает, кто рвется к нему в номер.
      — Мария-Лиза, я знаю, что ты тут, — произнес мужчина несколько громче.
      Джек, конечно, не подозревал, что мужчина взял с собой ребенка. Но что несчастному оставалось делать? Если ты хороший отец, ты не оставишь четырехлетнего сына одного.
      Джек даже сомневаться не стал, что перед ним муж Марии-Лизы — а никакой не призрак ее покойного мужа либо анонимный донор спермы. Если у Джека и были задние мысли, ребенок их тут же развеял — у мальчика такие же темно-русые волосы, как у мужчины, и такое же овальное лицо и миндалевидные глаза, как у матери.
      — Я знал, я знал! — воскликнул муж Марии-Лизы. — Вы Джек Бернс. Мария-Лиза сказала, что видела вас в спортзале.
      — Ее здесь нет, — сказал Джек.
      Несчастный муж заглянул через его плечо внутрь. Мальчик попросил папу взять его на руки, он был в пижаме с горнолыжной курткой поверх и детских мягких тапочках с вышитыми оленями. Джек сделал шаг назад и пустил обоих в номер. На кровати кучей лежали покрывала, одеяла и подушки; молодой муж смотрел на нее, словно старался опознать в форме белья очертания беременной жены.
      Мария-Лиза сказала ему, что у нее занятия в спортзале допоздна, но, уложив мальчика спать, он нашел в шкафу ее спортивную сумку, случайно, — убирал в квартире и заглянул в шкаф за какой-то мелочью.
      Он показал Джеку листок бумаги, который нашел в сумке — "Джимми Стронах, отель "Торни". Муж, впрочем, сразу догадался, что она пошла к Джеку Бернсу.
      — Она мне весь день говорила: "В спортзал пришла кинозвезда, а я хожу там, как бегемот!" А ведь вы даже не самый ее любимый актер, впрочем, я думаю, это не важно, — сказал муж.
      Мальчишка попросил папу поставить его на пол и сразу полез на кровать, папа явно был этим ошарашен и недоволен. Мальчик тем временем стал рыть ходы под подушками и одеялами.
      — Она не хотела второго ребенка, — сказал мужчина Джеку, — а забеременела случайно и все считает меня виноватым, потому что я-то хотел еще детей.
      Мальчик хотел спать, но желание побеситься с подушками и покрывалом перевесило, он бегал по кровати на четвереньках, как зверек, собирающийся зарыться в землю. Джек решил, что мальчик не знает английского, а стало быть, не понимает, о чем они говорят с его папой. Впрочем, даже говори Джек и папа по-фински, он не стал бы обращать на них ни малейшего внимания.
      Джек все думал — так, ведь парнишке ровно четыре. Надеюсь, он забудет все это приключение, забудет, как его разбудили среди ночи и потащили в какой-то отель в пижаме. А может, он запомнит об этой ночи ровно столько, сколько ему расскажут наутро — но ведь его родители не безумцы и не станут ему ничего говорить, так ведь? Если, конечно, эта ночь не станет поворотным моментом в истории этой семьи; Джек надеялся, что этого не произойдет.
      — Наверное, она уже дома, думаю, вы просто разминулись, — сказал Джек мужу Марии-Лизы, тот выглядел все взволнованнее. Мальчишка окончательно зарылся в постель, спросил папу из-под подушек о чем-то.
      — Он хочет в туалет, — сказал мужчина.
      — Пожалуйста, — ответил Джек.
      Снова финский — Джек ничего не понял, кроме непонятного языка, мешали еще и подушки. Но увидел, что муж Марии-Лизы не хочет прикасаться к кровати, и помог мальчику выбраться.
      Мальчик не стал закрывать дверь в туалет, он писал, пел и говорил сам с собой. Точно так же и Джек много лет назад, переезжая из одного города в другой, писал с незакрытой дверью, разговаривал сам с собой, распевал песенки и не запоминал ни-че-го — кроме того, что ему нашептывала на ухо добрая мама, а она хотела, чтобы он запомнил только то, что было нужно ей.
      — Прошу прощения, — сказал Джек несчастному мужу и отцу. Он не стал ему говорить, что Мария-Лиза наврала Джеку, будто он умер и она беременна от анонимного донора; ему и так плохо, не стоит.
      — А кто такой Джимми Стронах?
      Джек объяснил, что так зовут персонажа в его следующем фильме; он умолчал, что Джимми — порнозвезда и что он сам не только исполнитель главной роли, но и сценарист.
      Малыш вышел из туалета, Джек не услышал звука спускаемой воды, а мальчик был чем-то озабочен. Оказалось, он написал в левый карман горнолыжной куртки. Папа сказал ему что-то доброе и подбадривающее на финском. Джек про себя перевел так: "Не огорчайся, все люди время от времени писают в левые карманы своих курток!"
      Возможно, Джек Бернс был более аккуратным в четыре года, впрочем, Джек сомневался в этом.
      Малыш снова попросился к папе на руки, тот тут же подхватил его, мальчик зарылся лицом папе в шею и закрыл глаза, словно собирался заснуть прямо тут. Час был поздний, и он, наверное, заснул бы где угодно в какой угодно позе.
      Джек открыл им дверь, надеясь, что муж не станет бросать последний взгляд на расхристанную кровать; разумеется, новоиспеченный рогоносец так и поступил.
      Уходя, он сказал Джеку:
      — Полагаю, этот ваш Джимми Стронах "плохой парень".
      И ушел, а малыш у него на руках напевал песенку по-фински.
      Джек пошел в туалет и спустил воду, заметив, что мальчик залил все туалетное сиденье и вокруг него (разумеется, он и не подумал сиденье поднять, как это водится у четырехлетних мальчиков). Джек повторял, как "Отче наш", что ребенок Марии-Лизы — нормальныйчетырехлетний парнишка (вел он себя совершенно нормально) и что он ничего не запомнит об этой ужасной ночи.
      Он всю комнату обыскал в поисках бумажки с номером мобильного Марии-Лизы; обнаружив ее, он немедленно набрал номер. Стоит ее все-таки предупредить, что муж и сын нанесли ему визит. Мария-Лиза сняла трубку, она оказалась дома и места себе не находила от беспокойства — ни мужа, ни сына!
      Джек доложил ей, что муж выглядел чрезвычайно расстроенным, но вел себя безупречно, а ребенок выглядел сонным, но, конечно, ничего не понял из происходящего.
      — Почему ты не сказала мне правду? — спросил он напоследок.
      — Правду! Он, видите ли, хочет знать правду! Он смеет говорить мне слово "правда"! Что ты вообще смыслишь в правде? — заорала она в ответ.
 
      Путь от отеля "Торни" до аэропорта Джек проделал в темноте. Часы показывали раннее утро, но казалось, в аэропорту полночь; наверное, шел дождь. Едва рассвело и самолет оторвался от земли, Джек увидел в иллюминатор припорошенные снегом леса.
      Он думал, что ничего не хочет больше знать, он и так слишком много узнал о том, что происходило двадцать восемь лет назад на самом деле. Нет, хватит с меня правды, думал Джек, я этой правды наелся на всю оставшуюся жизнь. Он не хотел лететь в Амстердам, но самолет — не автобус, остановок по требованию не предусмотрено.

Глава 30. Сделка