— Ваш отец был фан-та-сти-ческий органист, великолепный учитель, — поведал Джеку Андреас Брейвик. — Весть о том, что произошло с ним в Копенгагене, попала в Осло раньше, чем он сам. Все знали о его трагедии и глубоко сочувствовали ему.
      — Так моя мама вас соблазнила? — спросил Джек.
      Припухлые щеки словно окаменели.
      — Я знал одну лишь Ингрид, — ответил Брейвик. — Юноша, у которого за всю жизнь была лишь одна возлюбленная, слаб и незащищен, особенно если встречает женщину старше себя, особенно если у той уже есть "слава". Ваша мама сразу взяла быка за рога, сказала мне так: "Андреас, ты же на самом деле девственник; у тебя же ведь, по сути дела, ничего в жизни не было, а?" Метод, конечно, довольно тупой, но эффективный; она, конечно, просто дразнила меня, но что тут поделаешь...
      — Где ты сделала ему татуировку? — спросил Джек маму.
      — В укромном месте, и он никогда ее не забудет, — прошептала она, улыбаясь Андреасу. Наверное, на грудине, решил Джек; конечно, иначе бы юноша так не дрожал, когда мама его касалась.
      — Не оставляй это место неприкрытым пару дней, — сказал Джек Андреасу; мама меж тем вежливо, но твердо выталкивала его прочь из комнаты, казалось, ему больно идти... — Будет болеть, как если бы ты сгорел на солнце. Смажь какой-нибудь мазью лучше.
      — Андреас ничего не знает, — рыдала после его ухода Алиса, — если бы он что-нибудь знал, он обязательно бы мне сказал.
      Так она сказала Джеку; он понял маму превратно (разумеется), а она имела в виду, что Брейвик ничего не знает о планах учителя. Зато о них была хорошо осведомлена Ингрид My, и Алиса, ничтоже сумняшеся, сообщила ей, что спала с ее женихом. Ингрид в жизни никто так не предавал; из-за трудностей с речью она всегда была изгоем, стеснялась говорить с людьми и появляться в обществе. Ингрид не нашла в себе сил простить Андреаса — но тут и Алиса постаралась, она досаждала девушке, как только могла.
      Джек запомнил воскресенье, когда мама взяла картонку, написала на ней большими буквами "ИНГРИД МУ" и пошла с сыном в собор, где встала в центральном проходе. Джек думал, что на органе играл Рольф Карлсен — все только о нем и говорили, какой он знаменитый человек и так далее, и музыка в самом деле была восхитительная.
      Еще бы! Ведь за мануалом сидел не Рольф Карлсен, а Уильям Бернс! В тот день Джек единственный раз слушал, как играет отец; правда, в отличие от встречи в ресторане, об этом никто из них не знал — ни Джек, ни Уильям.
      — Мне так жаль, что он сделал тебе больно, — сказала Алиса Ингрид My, когда та пришла к ней в отель за татуировкой. Джек решил, что речь о папе, а на самом деле имелся в виду Андреас Брейвик, который переспал с Джековой мамой; папа же с Ингрид не спал вовсе.
      Джек помнил, как искажались изящные черты лица Ингрид, как исчезала ее красота, едва она начинала говорить; ей было и правда очень тяжело. Джек, конечно, не понимал, в чем дело, — он-то думал, ей больно целоваться, а тем, кто целуется с ней, неприятно. Джеку стало стыдно, когда он представил себе, как ее целует его папа.
      — Я не стану выводить его имя, — сказала Алиса.
      — А мне это не нужно, — ответила девушка, сжав изо всех сил зубы, словно боялась показать язык. Она хотела татуировку в виде разбитого сердца.
      А Алиса вывела у нее на теле целое сердце! Так помнил Джек.
      — Ты меня обманула. Я просила другое! — крикнула Ингрид Алисе, когда дело было сделано.
      — Я дала тебе то, что у тебя есть на самом деле, твое настоящее сердце, как есть, крошечное, — возразила Алиса.
      — Я ничего тебе не скажу, — ответила девушка.
      Ингрид шепнула Джеку на ушко слово "Сибелиус"; оказалось, она имела в виду не самого композитора, а консерваторию его имени в Хельсинки, где учились следующие ученики Уильяма. Брейвик сказал "нужно ковать много мечей", среди этих мечей были и новые ученики.
      — Ингрид бросила орган, — сообщил Джеку Андреас. — Она вернулась к фортепиано, без особого успеха. Я же остался на органе. Человек обязан развиваться, расти, иначе нельзя — и вот я рос, — сказал он чрезвычайно гордо. — Потом она вышла замуж, тоже без особого успеха.
      Джек решил, что Брейвик ему решительно не нравится — самодовольный, надутый, даже жестокий.
      — А ваш брак, он успешный или как? Вы вообще женаты? — поинтересовался он.
      Тот пожал плечами:
      — Я стал органистом. Уж если на то пошло, я благодарен вашей матери. Она спасла меня от женитьбы — а в том возрасте мне еще рано было жениться. У меня началась бы личная жизнь, а это отнимает уйму времени; мне же нужно было целиком сосредоточиться на музыке. Что же до Ингрид, я уверен, за кого бы она ни вышла, она бы в итоге предпочла личную жизнь музыке и карьере. Более того, я уверен, выйди она за меня, ее личная жизнь сложилась бы точно так, как она в итоге сложилась. У Ингрид никогда ничего не получалось, она что ни делала — все из рук валилось.
      Как у многих людей, добившихся славы, у Андреаса Брейвика имелись ответы на все вопросы. Чем больше он говорил, тем сильнее Джеку хотелось поскорее найти Ингрид My.
      — Я еще кое-что хотел спросить, — начал он. — Помнится, в соборе нас встретила уборщица, пожилая женщина, я бы сказал, властная, с сильным характером... Она хорошо говорила по-английски.
      — Это решительно невозможно, — отрезал Брейвик. — Наши уборщицы не знают по-английски ни слова.
      — Эта говорила по-английски блестяще.
      — В таком случае это была не уборщица, — раздраженно сказал Брейвик. — Если вы не помните ее имя, то я не смогу...
      — У нее была в руках швабра, она опиралась на нее, тыкала ею в маму, размахивала ей, — сказал Джек. — Кажется, ее звали Эльза-Мария Лотта.
      Брейвик презрительно усмехнулся:
      — Это мать Ингрид! Верно вы подметили, властная женщина! Но "блестяще" — это перебор, она говорила по-английски не более чем сносно.
      — Фамилия точно Лотта, и у нее точно была швабра, — настаивал Джек.
      — Она развелась с отцом Ингрид и снова вышла замуж, — сказал Андреас. — Швабры у нее не было — вы приняли за швабру ее трость. Она сломала лодыжку, выходя из трамвая перед собором, каблук застрял между рельсами; лодыжка неправильно срослась, поэтому она всегда ходила с тростью.
      — У нее были очень сухие руки, как у уборщиц, — схватился за последнюю соломинку Джек.
      — Она занималась гончарным делом, знаете, творческая натура и все такое. У гончаров всегда очень сухие руки, — объяснил Брейвик.
      Нечего и говорить, Эльза-Мария ненавидела Алису, а в итоге возненавидела и Андреаса Брейвика (Джеку не составило труда вообразить, как это произошло).
      Джек попросил у органиста адрес Ингрид My.
      — Зачем вам ее видеть, — сказал тот, — она с тех пор не стала говорить разборчивее.
      Джек стал уговаривать его, и Андреас, поупиравшись, записал ему адрес бывшей невесты.
      Оказалось, Андреас Брейвик неплохо осведомлен о том, какая нынче жизнь у Ингрид My; после всего сказанного (и вдобавок каким тоном!) Джек очень этому удивился.
      — Она вышла замуж и стала Ингрид Амундсен, — сказал Андреас, — потом развелась и переехала в квартиру на третьем этаже на Тересесгате, на левой стороне, окна на север. От центра Осло пешком двадцать пять минут.
      Брейвик говорил так четко и с таким видом, словно долго репетировал этот монолог.
      — Мимо проходит трамвай, синяя линия, — медленно продолжил он, — а после того как построили новую больницу, Риксхопитале, стало еще больше общественного транспорта. Шум ей досаждал поначалу, а теперь, наверное, она его уже и не слышит.
      Ингрид Амундсен зарабатывает на жизнь частными уроками фортепиано, принимает учеников у себя.
      — Тересесгате милая, спокойная улица, — продолжил Андреас, закрыв глаза, словно в таком виде мог по ней пройти, не споткнувшись (и не раз проходил, конечно), — на южной стороне, ближе к стадиону, всего в пяти минутах от дома Ингрид, есть несколько кафе, неплохой книжный с букинистическим отделом и еще, конечно, супермаркет "Семь-Одиннадцать". Ближе к ее дому, на ее стороне улицы, есть еще один большой продуктовый, называется "Рими", а у трамвайной остановки "Стенсгате" еще и овощной, его хозяева иммигранты, наверное, турки. Там можно купить кое-что импортное — маринованные оливки, редкие сыры. Милый, приятный магазинчик, небольшой, но весьма уютный.
      Брейвик замолчал.
      — Вы бывали у нее в квартире? — спросил Джек.
      Брейвик с грустью отрицательно покачал головой.
      — Старое здание, четыре этажа, построено в 1875 году. Наверное, не слишком красивое внутри, обветшало. Зная Ингрид, можно предположить, что она и полы не меняла, до сих пор деревянные; может, что-то она и отремонтировала, но своими руками. Ну и дети помогли, конечно, — я так думаю.
      — Сколько им лет?
      — Старшая дочь живет с парнем, которого встретила в университете, детей пока нет, — сказал Брейвик. — Они снимают квартиру в районе Софиенберг, очень популярное, стильное место для молодежи. Им на трамвае до матери двадцать минут, а на велосипеде, наверное, десять—пятнадцать. Если они заведут детей, то, наверное, уедут из центра Осло куда-нибудь в Холмлиа, недорогой район, там до сих пор немало норвежцев, почти столько же, сколько иммигрантов.
      — А кто у нее еще есть?
      — Еще есть младший сын, он учится в университете в Бергене, приезжает к маме только на каникулы.
      Услышав все это, Джек изменил свое мнение об Андреасе Брейвике и чуть не пообещал зайти к нему еще раз после визита к Ингрид и описать ему ее квартиру, чтобы органист мог вообразить себе внутреннююсторону ее жизни и выучить ее так же хорошо, как внешнюю. Впрочем, это было бы жестоко. Андреас ведь, наверное, не знал, в каком виде Джек видел его бывшую невесту.
      Ингрид My было шестнадцать лет, когда Джек бинтовал ей татуировку на левой груди. Он помнил, что пластырь не хотел приклеиваться — девушка все еще потела от напряжения.
      — Тебе раньше приходилось это делать? — спросила его Ингрид.
      — Еще бы, конечно, — солгал Джек.
      — Нет, не ври. К женской груди тебе еще не случалось прикасаться.
      Приладив пластырь, Джек почувствовал, как горит ее татуировка — ее горячее сердце рвется наружу сквозь бинт.
      Как и Андреасу Брейвику, Ингрид Амундсен должно быть теперь около сорока пяти лет.
      — Какая глупость! — вдруг воскликнул Андреас, сильно испугав Джека. — Ну зачем, ну зачем она так распорядилась своим талантом! Такие длинные пальцы, идеальные для органа! А она! Подумать только, выбрать фортепиано! — Брейвик только что не сплюнул. — Какая глупость!
 
      Джек помнил и ее длинные руки, и ее длинные пальцы. Он помнил и ее толстую русую косу, как она украшала ее абсолютно прямую спину, доставая почти до попы. И еще ее крошечные груди — особенно левую, куда Джек приклеил пластырь.
      Говорила Ингрид My (ныне Амундсен), кривя губы и обнажая сжатые зубы; мускулы на шее напрягались, нижняя челюсть выдвигалась вперед, словно она собиралась плеваться. Какая трагедия, подумал Джек, что у такой красивой девушки может в один миг так разительно меняться лицо! Стоит ей заговорить, как она обращается в страшилище.
      Джек даже немного боялся увидеть ее вновь.
      — Эта девица, от нее сердце замирает, Джек, — сказала ему мама двадцать восемь лет назад.
      — У тебя отцовские глаза и рот, — прошептала Ингрид, неразборчиво, как обычно, можно было подумать, что она говорит "нос", а не "рот". А потом поцеловала Джека в губы, он едва не упал в обморок. Она прираскрыла губы, ее зубы стукнулись о его. Естественно, Джек сразу забеспокоился — а что, если трудности с речью заразные?
      Может, у нее что-то не так с языком? Как знать? Джек не спросил Андреаса, почему Ингрид плохо говорит, а у самой Ингрид, конечно, и не думал спрашивать.
      Джек позвонил ей из "Бристоля", боясь, что она откажется с ним встречаться. В самом деле, зачем ей ворошить прошлое? В любом случае пытаться запудрить ей мозги было глупо, да Джек и не сумел. Узнай об этом Эмма, она бы усмехнулась:
      — Ну и какой же ты после этого актер!
      Ингрид Амундсен сняла трубку и произнесла что-то по-норвежски, чем совершенно сбила Джека с толку (спрашивается, а на каком языке должна говорить по телефону норвежка в Норвегии?).
      — До-о-обрый день, мнэээ, я американец, я вот в Осло очутился, мнэээ, на неопределенный срок! — пробубнил Джек, словно это у него, а не у Ингрид трудности с речью. — Я занимаюсь на пианино, не хотел делать пауза в уроках.
      — Джек Бернс, — сказала Ингрид, Джек едва узнал свое имя, так плохо она говорила, — когда у тебя такие проблемы с речью, как у меня, ты развиваешь необыкновенные способности узнавать чужие голоса. А уж твой я узнаю с затычками в ушах. У меня с людьми, которые говорят нормально, есть, пожалуй, единственная общая черта — я видела все твои фильмы.
      — Вот оно что, — сказал Джек, словно ему было четыре года.
      — И если ты в самом деле умеешь играть на фортепиано, Джек, то делаешь это лучше меня; боюсь, я не смогу ничему тебя научить.
      — Я не умею играть на пианино, — признался Джек. — Моя мать умерла, а отца я не знаю. Я хотел поговорить с тобой о нем.
      Она разрыдалась, Джек хорошо это расслышал. Боже, она даже рыдает не по-человечески, несчастная!
      — Я так счастлива, что твоя мать умерла! Какая радостная новость! Надо устроить по этому поводу большой праздник! Джек, я только о том и думаю, как бы поговорить с тобой о твоем отце, это же такое удовольствие. Пожалуйста, приезжай, мы поговорим и отпразднуем ее смерть.
      Джек помнил, как она уходила вдаль по выстланному коврами коридору отеля "Бристоль". Ей было шестнадцать, выглядела она на все тридцать, так осталось у него в памяти. Со спины она совсем не походила на ребенка, от Джека уходила настоящая женщина. А какой голос — можно дать все сорок пять.
      Шел дождь, но Джек целую четверть часа стоял у подъезда дома Ингрид на Тересесгате — не промок, захватил зонтик. Таксист довез его быстрее, чем он ожидал. Ингрид назначила ему на пять вечера, в это время уходил ее последний ученик. Джек посмотрел на часы, потом на дверь подъезда — оттуда как раз вышел мальчик, лет двенадцати; судя по всему, и правда занимается фортепиано — задумчивый, немного сонный, немного нездоровый, держится так, будто сам-то не очень хочет заниматься музыкой.
      — Прошу прощения, — обратился Джек к мальчику, — вы учитесь играть на пианино?
      Мальчик жутко перепугался, стал оглядываться по сторонам — видимо, выбирал, куда бежать.
      — Прошу прощения за любопытство, — продолжил Джек, приняв по возможности доброжелательный тон, — я просто подумал, вы похожи на музыканта. В общем, если вы в самом деле играете, то вот вам мой совет — не бросайте! Я вам передать не могу, как мне жаль, что я в свое время бросил.
      — Да пошел ты, урод! — выпалил мальчик и стал отступать от Джека спиной вперед; говорил он, к удивлению, с британским акцентом. — Я тебя узнал, ты Джек Бернс, извращенец! Иди к черту! Не подходи ко мне! — крикнул он и побежал прочь.
      Джек проводил его взглядом — тот направился к трамвайной остановке на Стенсгате. Наверное, ему столько же, сколько было Нильсу Рингхофу, когда тот спал с его матерью. Джек нажал на кнопку звонка — рядом табличка "Амундсен", без имени, без инициалов.
      На третий этаж пришлось подниматься пешком, но даже такой сноб, как Андреас Брейвик, не устоял бы перед видом, открывающимся из окон. Кухня и две маленькие спальни выходили на Стенспаркен — симпатичный зеленый парк на холме. У южной границы парка стояла церковь, Фагерборгкирке, Ингрид сказала Джеку, что ходит туда каждое воскресенье. По утрам звон колоколов разносится по всему кварталу.
      — Органист тамошний, конечно, не чета что твоему отцу, что Андреасу Брейвику, но меня, простого педагога по классу фортепиано, его игра вполне устраивает.
      Говоря, она теперь закрывала рот своими длинными пальцами или же немного отворачивалась от собеседника. Руки ее все время пребывали в движении, словно она дирижировала, выглядело это весьма изящно, притом что Ингрид была на голову выше Джека.
      Брейвик оказался прав насчет полов — Ингрид не стала менять доски, только удалила старый лак (ей помогал сын). Лучшей комнатой в квартире оказалась кухня, ее переделали в начале девяностых.
      — И столы и шкафы — все из ИКЕА, ничего особенного, — сказала Ингрид.
      Цвета — белый и синий, у стола длинная деревянная скамья плюс три стула; столовой в квартире не имелось.
      Окна гостиной выходили на улицу, посреди одной из стен красовался старинный камин, на потолке — нетронутая лепнина. У другой стены пианино, над ним — фотографии, фотографии, фотографии, в основном Ингрид и ее семья. Хозяйка занимала третью спальню, самую большую, ее окна тоже выходили на улицу.
      — На мой взгляд, ночью в парке слишком безлюдно, — объяснила Ингрид Джеку, — кроме того, дети хотели вид на парк. Так что в нашей квартире никогда не приходилось принимать трудных решений.
      Любопытное выражение — не менее необычное, чем ее речь.
      Коса до пояса осталась в прошлом, теперь Ингрид стригла волосы чуть выше плеч, но зато почти совсем не поседела. Джека она встретила в джинсах и фланелевой рубашке навыпуск, видимо, ранее принадлежавшей сыну. Вылитая мисс Вурц.
      — Я специально так оделась, для тебя, это же так по-американски, — сказала Ингрид, ощупывая рубашку. — Я никогда особенно красиво не одеваюсь и косметикой не пользуюсь тоже; в моей квартире это ни к чему.
      Джек подумал, это решение тоже далось ей без труда.
      — Я считаю, ученики будут чувствовать себя неуютно, если я стану одеваться, как на прием, и краситься.
      Джек сказал ей, что, видимо, встретил у подъезда ее ученика и, наверное, напугал его, хотя совсем не собирался этого делать.
      — Мальчик из Англии, лет двенадцати—тринадцати? — спросил он.
      Ингрид кивнула и улыбнулась. Большинство ее учеников — дети дипломатов, родители хотят, чтобы они занимались "чем-нибудь по культурной части".
      — Ну и вообще, чтобы не шатались без дела и не связывались с кем не надо, — сказала она. — А что, тоже причина для занятий музыкой, не хуже других.
      Джек попросил ее сыграть ему, но Ингрид отказалась. В квартире не было звукоизоляции, а здание старое, и соседи слышат, как она играет. Поэтому в пять часов крышка фортепиано захлопывается, а первые ученики появляются не раньше десяти утра.
      Они сели на кухне, Ингрид налила Джеку чаю. Щеки у нее стали немного впалые, но все равно красавица, лицо, конечно, давно не детское, а широкие бедра и длинные ноги и раньше делали ее похожей на зрелую женщину. Не сказать, чтобы именно хорошенькая, просто красивая, как и полагается матери двух взрослых детей; вся квартира увешена их фотографиями, на стене над пианино — лишь малая толика.
      На фотографиях с маленькими детьми симпатичный мужчина, на одних — в моряцкой одежде, на других — в костюме лыжника. Видимо, их отец, бывший муж Ингрид, подумал Джек; выглядит чинно и благородно, как сказала бы Эмма. Да и сама Ингрид тоже выглядит благородно — в истинном смысле слова.
      — Не стоило мне говорить, что я счастлива услышать о смерти твоей матери. Нельзя такое говорить сыну, который потерял мать! — воскликнула она. — Прости меня, пожалуйста.
      — Не за что, — сказал Джек, — я вполне понимаю.
      — Я дважды возненавидела ее, — продолжала Ингрид. — Первый раз за то, что она сделала со мной и с Андреасом — еще бы мне не возненавидеть ее за такое. Но когда у меня самой родились дети, когда им стало столько лет, сколько тебе было в день нашей встречи, — вот тогда я снова возненавидела твою мать, еще сильнее, чем раньше. На этот раз — за то, что она сделала с тобой. Сначала я ненавидела ее как женщина, а потом — как мать. Женщина не смеет родить ребенка и по-прежнему думать только о себе, а вот твоя мамаша смела, и еще как. Алиса ни секунды не думала о тебе — ей плевать было, что у тебя не будет отца. Она всегда думала только о себе и больше ни о ком.
      Джек не знал, что сказать, — каждое слово Ингрид звучало как непреложная истина. Он не мог ей возразить, она кругом права, но и согласиться с ней целиком тоже не мог. У него же нет опыта, что он, Джек Бернс, знает о детях, о том, как они меняют тебя? Подумав, он сказал так:
      — У тебя есть и третья причина, татуировка. Я помню, она сделала тебе не такую татуировку, какую ты просила.
      Ингрид расхохоталась, и это у нее получилось куда естественнее, чем когда она рыдала по телефону. Она порхала по кухне с изяществом балерины — открывала холодильник, ставила еду на стол и так далее. Оказывается, она приготовила ему холодный ужин: лосось слабого посола с горчичным соусом, картофельный салат с огурцами и укропом и черный ржаной хлеб.
      — Ну что ты, это же всего-навсего татуировка, что она такого меняет в жизни? Да ничего, — сказала Ингрид. — Но я очень гордилась собой. Я знала, что Алису вывернет наизнанку от одного звука моих слов, самая мысль о целом, неразбитом сердце для нее как рвотное. Я сказала ей так: "Целое, идеальное, нетронутое сердце, такое, какое будет приятно трогать моим будущим детям", — вот что я потребовала от твоей матери. И добавила: "Ну разве только сделай его чуть меньше, чем обычно, потому что мои груди тоже меньше обычных". Я очень гордилась собой — какая я сильная, сумела бросить ей в лицо все это, в то время как мое сердце было разбито вдребезги. Его разбили Андреас и твоя мамаша, но я не собиралась доставлять ей удовольствие, признавшись в этом.
      — Как-как? — переспросил Джек; дело не в трудностях с речью, он точно знал, что не ослышался. — Ты хочешь сказать, что просила у нее целое, а не разбитое сердце?
      — Кто в здравом уме захочет иметь разбитое сердце, Джек? Ты что! — воскликнула она. — Я потребовала от твоей матери то сердце, которое было у меня до того, как она трахнула Андреаса!
      Ингрид зажгла свечу, тарелки и приборы уже стояли на местах; она не стала включать свет, полутьма и вид на сумеречный Стенспаркен ей больше нравились.
      — А эта шлюха вытатуировала мне разбитое сердце! — продолжила Ингрид. — И еще гадкое, уродливее всякого мыслимого уродства. Да ты ведь помнишь, какое оно, Джек, ты же меня бинтовал.
      — Я помню все наоборот, — сказал Джек; Ингрид налила себе вина в бокал, не предложив ему, видимо, каким-то образом догадалась, что Джек не пьет (потом она сказала ему, что прочла об этом в интервью), — я помню, что ты попросила у нее разбитое сердце, а она сделала тебе нормальное. И хорошее при этом.
      — Хорошее — это точно, — сказала Ингрид, встала рядом с Джеком и сняла рубашку (лифчика под ней не оказалось); Джек вообразил себе мисс Вурц — в такой же рубашке, без лифчика, расстегивает пуговицы перед папой.
      Даже в полутьме, при свете свечи татуировка Ингрид Амундсен выглядела рваной раной — сердце было разодрано пополам по диагонали, кроваво-красные края темнее, чем остальное сердце, благодаря чему очень резко заметен край. Джек не видел более уродливой работы, вышедшей из-под рук Алисы, но Ингрид, кажется, ничего против не имела.
      — Видишь ли, Джек, — сказала она, застегнув рубашку, — дети ее обожали! Они без ума были, прикасаясь к ней. И потом я поняла, что твоя мать дала мне то самое сердце, которое у меня было в тот миг — а не то, которое было у меня прежде. В самом деле, это было бы жестоко, носить на теле сердце, которого у меня больше нет. Хотя, конечно, Алиса и не думала делать мне приятное.
      Она села за стол и наложила ему еды.
      — Когда я хожу на тебя в кино, — сказала она, — я думаю о том, как гордится тобой твой папа и какую нестерпимую боль испытывала твоя мать.
      — О чем ты?
      — Каждый раз, когда она видела тебя в кино, она испытывала невыносимую боль — от того, что в итоге ей пришлось поделиться тобой с другими. А ведь она совершенно не собиралась это делать!
      Еда была очень вкусная, к тому же Джек сильно проголодался; странно только, что музыки не было, но для музыкантов не существует "фоновой" музыки.
      — Твой отец был очень религиозный человек, Джек, — сказала Ингрид, когда они вдвоем мыли посуду. — Это естественно — невозможно играть музыку в церкви и не быть религиозным; это только я могла так. Впрочем, я стала куда более верующей, когда бросила орган и стала играть на фортепиано — то есть когда стала играть вне церкви.
      — Это как? Что значит "очень религиозный человек"?
      — Когда Андреас и твоя мать надругались надо мной, Уильям мне кое-что сказал. Он дал мне совет: "Найди друга, посвяти ему всю себя, заведи ребенка, а лучше нескольких, и славь Господа". Ну конечно, со мной это не сработало, полностью, по крайней мере, но это не важно! Важно другое — Уильям сказал мне это, потому что в это верил. Да, у меня есть дети, и я славлю Господа. Неплохой результат, я считаю.
      — Значит, ты тоже религиозный человек?
      — Да, но не такой, как твой папа.
      — Я все равно не понял, объясняй дальше.
      — Ну хорошо, возьмем твою мамашу, — терпеливо, словно маленькому упрямцу, который не хочет ее понять, принялась втолковывать Ингрид. — Твой папа ее простил, я нет.
      — Он простил ее?
      — Он попробовал однажды ответить ей ударом на удар, но неожиданно пострадал сам. Думаю, больше он никогда не пытался ударить ее, — сказала Ингрид.
      И куда только подевались дефекты ее речи, а может, Джек просто привык к ее манере и перестал их замечать?
      Она сходила в гостиную и вернулась с фотографией.
      — Красивая девушка, не находишь?
      Джек узнал девушку тут же — именно с ней Уильям был в ресторане отеля "Бристоль".
      — Я спросил тогда, нет ли у нее татуировок.
      — Вот это и была та самая неожиданность. Твой папа не думал, что ты к ним подойдешь и заговоришь; ему стало очень больно.
      — Кто эта девушка?
      — Моя сестра, актриса, — сказала Ингрид, — не кинозвезда, но в Норвегии знаменита, играет в театре. Я убедила твоего папу взять ее с собой. Я думала, это будет отличный урок твоей мамаше — она все время говорила ему, когда он сможет тебя увидеть, что он должен для этого делать, словом, командовала им, как хотела. Она даже указывала ему, кого с собой приводить!
      — Я знаю.
      — Ну вот я и подговорила его взять с собой мою сестру и разыграть спектакль, словно она по уши влюблена в Уильяма. Я им сказала: "Пусть эта шлюха думает, что вы влюблены! Пусть она думает, что вся ложь, которой она до отвала кормит Джека, стала правдой!" Но тут ты взял и подошел к ним, они не знали, что делать. Разумеется, у твоей мамы началась истерика, и она тебя увела. Она всегда тебя уводила.
      — Так и есть, — сказал Джек.
      — Твой папа сказал мне: "Возможно, прощение лучший метод, Ингрид". Но я возразила ему, что против Алисы методов нет, ее ничем не проймешь. Ведь ты так и не пронял ее, Джек?
      — Нет, против нее нет приема.
      — Твой папа сказал мне: "Ингрид, Господь желает, чтобы мы прощали друг друга". В этой фразе заключено все, что я знаю про его религиозность, Джек.
      За окном стемнело, в Стенспаркене стало безлюдно, единственным светом в квартире оставалась свеча на столе.
      — Джек, гляди, как темно, — шепнула ему на ухо Ингрид, — для меня ты все тот же маленький мальчик. Я не могу отпустить тебя одного домой в такой час.
      У нее был такой тон, словно это — еще одно нетрудное решение, каких масса в ее квартире. Тут все решения принимались без труда.
 
      Целоваться с Ингрид Амундсен было легко, почти как с любой другой женщиной; правда, она, когда глотала, издавала какой-то странный звук, но Джеку он не показался неприятным. Джек гладил татуировку на груди у Ингрид, "неправильную" работу своей матери, там, где ее с такой радостью трогали дети.
      Грудей у Ингрид считай что не было, а синие вены на руках ярко просвечивали сквозь почти золотистую кожу — точно так, как он помнил. Еще одна вена начиналась у горла и спускалась между ее крошечных грудей; она пульсировала, словно там у нее под кожей жил какой-то зверек. Наверное, он-то и мешал ей говорить по-человечески. Вены Джек запомнил без ошибок.
      — Я часто думала, кто из нас был сильнее травмирован, но ведь в итоге мы с тобой получились нормальные, правда? — спросила Джека Ингрид; ее голос в этот миг показался ему ужасным.
      — Да, наверное, — сказал Джек; он совсем не чувствовал себя нормальным, а как себя чувствует Ингрид, не мог сказать. Вокруг нее существовала некая аура грусти, с которой она смирилась. Нетрудно представить, какое впечатление она поначалу производит на окружающих и как от этого страдает. Джек даже разозлился на ее сына — почему он уехал в этот Берген, что, не мог остаться в Осло с матерью?
      И однако жизнь Ингрид, ее цельность, ее здоровье — несмотря на затрудненную речь, она не калека, а нормальный человек, так ему казалось — привлекала Джека куда больше, чем жизнь Андреаса Брейвика, уж какая она у него там была. Слова Андреаса — мол, Ингрид ни в чем не сумела добиться успеха — показались теперь Джеку заносчивыми, высокомерными (не говоря уж о том, что он попросту не прав). Она такая красивая женщина, несмотря ни на что; Алисе не составило труда заставить Джека поверить, что Ингрид и Уильям любовники (но какой мужчина отказался бы стать любовником Ингрид?).
      — Конечно, нигде твоему папе уже не было так плохо, как в Колене, — сказала Ингрид, — но проблемы с твоей мамашей никак не хотели решаться. Во всяком случае, в Хельсинки эта история не закончилась. Алиса там из кожи вон лезла, только бы побольнее его задеть; но она не сумела добиться желаемого. У меня такое впечатление, что в Хельсинки у твоей матери начал кончаться бензин.
      Джек был того же мнения.
      — А что произошло в Хельсинки?
      — Я всего не знаю, Джек. Алиса попробовала разрушить одну пару, это были две лесбиянки, но потерпела неудачу. Они обе переспали с ней, с удовольствием, наверное (а может, и нет), но остались друг с другом!
      — А что это за женщины?
      — Студентки из музыкального училища, ученицы твоего отца, лучшие, как и я с Андреасом. Одна из них играла на органе, другая — на виолончели.
      — Ритва и Ханнеле — лесбиянки? — сделал круглые глаза Джек.