— А при том, что комендант послал Нильса тебя спасать! — сказал Ларс; вот оно что, оказывается, Джека спас не самый маленький солдат, а Нильс Рингхоф! — До этого момента, Джек, твою мать на пушечный выстрел не подпускали к Нильсу, она даже имени его толком не знала, а Нильс о ее существовании и вовсе не подозревал. Но в тот день они встретились, Джек. И твоя мамаша что-то мальчишке сказала, наверное, поблагодарила его за твое спасение.
      Ведь это Джек ей подсказал! Подкинул ей мысль сделать спасителю бесплатную татуировку — мама мыслью воспользовалась, только предложила вовсе не татуировку.
      — Она соблазнила этого мальчишку? Ребенка? — спросил Джек Ларса.
      — Еще бы она его не соблазнила, Джек! Как-то она до него добралась.
      Одежда Нильса Рингхофа была Джеку почти впору, а вот форма — нет; видимо, Нильс ее или одолжил у кого-то, или украл. Наверное, это Алиса подсказала ему, как выбраться из крепости незамеченным — одеться в военную форму! В ту ночь, когда он их застал в "Англетере", мальчишке пришлось идти домой одному!
      — Сколько ему было лет? Ты сказал, двенадцать?
      — Никак не больше тринадцати, это совершенно точно.
      В последнюю ночь в Копенгагене Татуоле и Ларс отвели Алису и Джека в дорогой ресторан на Нюхавн, но платил за стол Уильям. Он там тоже был, чтобы последний раз посмотреть на сына, вместе с Карин — Алиса настояла. Она сказала ему:
      — Ну, считай, что вы нас провожаете.
      — И они там были, в тот вечер?
      — Да-да, сидели за столиком рядом с камином, — сказал Мадсен. — Ты, наверное, помнишь тот ресторан, Джек, ты еще ел кролика.
      Алиса, стало быть, уехала, но не сказала об этом Нильсу. Мальчишка был вне себя от горя. До отъезда Джека и Алисы ни Карин, ни ее отец-комендант, ни сам Уильям не имели ни малейшего понятия о том, что Нильс встречается с Алисой, не подозревали, как он к ней привязался.
      — И что с ним стало? — спросил Джек. Снова пошел дождь, плохой знак.
      — Он покончил с собой, — сказал Ларс. — Выстрелил в себя — в крепости ведь полно оружия, — а потом бросился в Кастельгравен. Его тело нашли во рву, примерно там, где ты провалился под лед. Он расстался со своей жизнью на том самом месте, где спас твою, Джек.
 
      Ров Кастельгравен походил больше на пруд или небольшое озеро. В апреле льда уже не было, вода казалась зеленовато-серой. Джек подумал, что утопиться во рву сложно, слишком мелкий, но ему, четырехлетнему, наверное, хватило бы. Нильс Рингхоф тоже был невелик, всего тринадцать лет, плюс он сначала выстрелил в себя — ров пришелся ему как раз.
      Если бы на поверхности рва лежал лед, Джек снова бы попробовал его на прочность — в надежде, что на этот раз никто не станет его спасать. Деревянный парапет, по которому тогда с таким грохотом маршировали солдаты (даже утки разлетались в страхе), походил теперь на игрушечную железную дорогу.
      Джек уже понял, что в тот день на улицу выбежал вовсе не Анкер Расмуссен. Скорее всего, в крепости никогда не было органистов-солдат, военных музыкантов. Человек в форме, которого увидел Джек, был, видимо, сам комендант, подполковник Рингхоф; он и послал своего сына, поднял его, больного, из кровати, справедливо полагая, что лед его выдержит.
      В это апрельское утро в Копенгагене Джек понял, почему ему до сих пор снится этот кошмар — все его сны о смерти заканчивались им. Шел дождь, но что с того? Джек считал, что сам давно утонул. Теперь, проснувшись (во сне) от жуткого холода, Джек понимал, откуда он — из рва, из Кастельгравена, который он всегда делил с солдатами, погибшими в Европе за столетия ее истории. Один из них особенно бросался ему в глаза — его спаситель, самый маленький солдат; но причиной тому был не пенис противоестественной величины (скорее всего, ненадежная память Джека сильно преувеличила его размеры), а то, с какой стоической обреченностью солдат отдавал ему честь.
      Джек хорошо помнил, как тот отдавал честь — так не берут под козырек не вымуштрованные солдаты, а только маленькие мальчики, которые в них играют. Именно так отдавал ему честь Нильс Рингхоф, самый маленький не-солдат, тринадцатилетний ребенок, которого изнасиловала его, Джека, мать, изнасиловала не менее решительно, чем миссис Машаду Джека.
 
      Джек договорился о встрече с органистом крепости. Дом коменданта рядом с церковью был ему знаком; он помнил, как из рва его перенесли туда и одели в одежду Нильса Рингхофа. "В гражданское", — как сказала Алиса — у нее был истинный дар искусно лгать!
      Органиста звали Лассе Эверлеф; имя, кажется, шведское, может, он и был швед. В четырнадцать лет он уже умел играть на ситаре, скрипке и фортепиано, органом же занялся довольно поздно, лет в девятнадцать — двадцать. К сожалению, Джек не смог встретиться с ним — того срочно вызвали играть на похоронах у друзей; Лассе попросил своего сменщика принять Джека.
      Лассе Эверлеф запомнил просьбу Джека — исполнить немного церковной музыки; Джек хотел составить представление, какую музыку играли на рождественских концертах в крепости — ведь на них-то папа и думал его водить. Лассе составил список своих любимых вещей на Рождество и оставил его сменщику, пожилому господину по имени Матс Линдхардт, бывшему ученику Анкера Расмуссена (он и с Уильямом был знаком); тот вызвался сыграть их, несмотря на артрит.
      — Вам разве не будет больно? — спросил его Джек.
      — Если недолго играть, то нет, — ответил Линдхардт. — Кроме того, для меня честь играть для сына Уильяма Бернса. Уильям был необыкновенный. Конечно, я жестоко ему завидовал — он всегда был лучше меня, много лучше, да плюс еще моложе, это уж вовсе несправедливо!
      Джек оказался не готов к этой встрече — подумать только, в Цитадели есть люди, не только лично знавшие его отца, но полагающие его необыкновенным! У Джека отнялся язык, он мог лишь слушать, как играет Матс Линдхардт. Насколько Джек мог судить, артрит ни капельки не сказался на способностях органиста.
      В церкви больше никого не было, если не считать пары уборщиц; им, наверное, показалось странным слышать рождественскую музыку дождливым апрельским утром, а впрочем, она им не мешала.
      В списке Лассе было и несколько любимых вещей Уильяма, сообщил Джеку Матс, — отрывки из баховских "Рождественской оратории" и "Канонических вариаций на тему рождественской службы" (Джек уже знал, что отец любил играть эти вещи), затем "Рождество Господне" Мессиана и "Полуночная месса" Шарпантье (этих вещей Джек не знал).
      Слушая Линдхардта, Джек понял, что отец, несомненно, много раз воображал, как играет для сына. Однако Алиса наложила на это запрет, как и на многое другое.
      — Мистер Бернс, это рождественская музыка, — мягко сказал Матс; только тут Джек заметил, что в церкви тишина. — Она, в принципе, поднимает людям настроение.
      Джек же рыдал.
      — Мальчишка Нильс? — Как же, все носили его на руках, вся крепость, — вспомнил Матс. — А твоего отца носила на руках вся семья Рингхоф; поэтому-то случившееся и стало такой трагедией. Никто не винил Уильяма в смерти Нильса, но Карин в брате души не чаяла и, конечно, не могла смотреть на Уильяма теми же глазами, что и раньше. Даже комендант сочувствовал ему, но сам был раздавлен — получилось, он в один миг потерял обоих сыновей.
      — Где они теперь? — спросил Джек.
      Подполковник Рингхоф ушел в отставку, он совсем старый, живет в городке Фредериксберг, там много стариков. Карин так и не вышла замуж и уехала, преподает в Оденсе в отделении Королевской датской консерватории.
      Оставалась последняя тайна копенгагенского эпизода — почему Уильям поехал за Алисой и Джеком в Стокгольм. Конечно, Джек понимал, отцу было бы невыносимо больно, даже невозможно оставаться в Цитадели, но зачем ехать вслед за ними, если Алиса только что нанесла ему такой чудовищный удар?
      — Как зачем? Чтобы видеть тебя, — ответил Матс. — Как еще он мог тебя увидеть, Джек?
      — Она же спятила, правда? — спросил Джек. — Моя мать была чертова сумасшедшая!
      — Лассе мне раскрыл глаза на одну вещь, — сказал Матс. — Он как-то сказал, что "органисты делаются органистами потому, что однажды в жизни встречают другого органиста".
      Джек не понял, Линдхардт продолжил:
      — Ну а многие женщины теряют рассудок потому, что не могут забыть свою первую любовь. Разве это так сложно понять?
      Джек поблагодарил Линдхардта за рассказ и за музыку. Из Цитадели Джек вынес разочарование — он так и не увидел ни одного солдата, наверное, они в дождь не выходят из казарм. Еще он вынес ярость и ужас и чудовищную печаль — такие же, наверное, какие пережил его отец; Джек попытался вообразить себе, что чувствовал папа, отправляясь вслед за ним и мамой в Стокгольм.
      Сев на паром, он стал думать, какие еще открытия ждут его — что еще налгала ему добрая мама, где еще она обвела его вокруг пальца? К примеру, в Копенгагене его спас, оказывается, не самый маленький солдат, а мальчик; а потом добрая мама сделала все, чтобы его спаситель расстался с жизнью. Джек помнил, как их спас шведский бухгалтер; интересно, правда это или ложь? Кого милая мама сжила со свету в Стокгольме?
 
      До чего лживы наши воспоминания; мы храним в памяти не фотографии, а раскрашенные открытки. Пушистый нетронутый снег, рождественские свечи в окнах; только ран, зияющих в телах и душах детей, не видно. Джек был уверен: то, что он помнит про стокгольмскую церковь Ядвиги Элеоноры, про ее золотой алтарь, про встречу с Торвальдом Тореном, юным шведом-органистом, — все это искажено, неверно, не происходило в действительности.
      Торвальд, однако, оказался реальным, Джек сразу его узнал. Но Уильям не спал ни с одной хористкой, не говоря уже о трех! Алиса выдумала Ульрику, Астрид и Венделу из головы, поэтому, конечно, Джек и не помнил их лиц. В Стокгольме его папа соблюдал целибат не хуже католического священника — ну, почти.
      Церковь Ядвиги Элеоноры была лютеранской, Торвальд очень обрадовался, получив Уильяма в помощники; Уильям был старше и многому его научил. Но долго это не продлилось — Алиса, не теряя времени даром, в два счета настроила всю паству против Уильяма, изобразив его неверным мужем и беглым отцом.
      — Я, конечно, старался как мог, каждое воскресенье убеждал людей в обратном, — сказал Торвальд Джеку, — но ничто не могло затмить образ твоей мамы с тобой в "Гранд-отеле". Ее там видели все, буквально все, и занималась она не чем-нибудь, а снимала клиентов, и, конечно, это была не жизнь для тебя — ты же был как зверь в зоопарке, как картина на выставке! И там, в "Гранде", и на озере Меларен, где ты катался на коньках с папиной любовницей, — мама тебя водила по городу как диковину!
      — Что? — переспросил Джек.
      Не мог же Торвальд назвать жену Торстена Линдберга папиной любовницей! Ее звали Агнета Нильсон, она просто любила свою девичью фамилию, так помнил Джек.
      Торвальд Торен покачал головой.
      — Джек, лучше тебе поговорить с самим Торстеном Линдбергом, — сказал он.
      Джек так и планировал сделать, просто встретил Торвальда первым — зашел в церковь. Линдберга, оказалось, найти не сложнее — он по сию пору завтракал в "Гранде".
      Разумеется, Агнета Нильсон никогда не была замужем за Торстеном — тот вообще был гей, всю жизнь. Агнета преподавала хоровое пение в Королевской консерватории в Стокгольме, Уильям был ее любимый ученик. В скорби по Нильсу Рингхофу — и по Карин, которую Уильям глубоко любил, — он искал покоя и нашел его в объятиях женщины постарше.
      Если папа хочет видеть сына в Стокгольме не только за завтраком в "Гранд-отеле", то, настояла Алиса, он должен отправить свою любовницу на каток кататься с Джеком.
      Джек хорошо помнил фразу по-английски и по-шведски, которую его заставила заучить мама:
      — Если у вас есть немного времени, у меня есть комната и оборудование ( Jag har rum och utrustning, om ni har tid).
      Да, хорошенький танец заставила их — и Джека и папу — танцевать добрая мама!
      — Разумеется, она все это делала сознательно; когда нужно было кого-нибудь помучить, у нее голова отлично работала! Она только и мечтала, как сделать им побольнее — и папе твоему, и бедняжке Агнете, — сказал Торстен Линдберг Джеку за завтраком в "Гранде". — Я уверен, твоя мамаша знала, что у Агнеты больное сердце; наверное, это ей твой папа рассказал — разумеется, без малейшей задней мысли.
      — Агнета умерла? — ахнул Джек.
      — Да, она умерла. Пугаться не надо — она умерла годы спустя, ничего драматического, не на льду. Я даже не хочу сказать, что катание с тобой ускорило ее гибель.
      — А история с директором отеля?
      — Какая история?
      — Ну, он вроде деньги вымогал у мамы, нет?
      — Разумеется, нет. Она его соблазнила, а затем всем об этом рассказала, выставила историю напоказ — для того, наверное, чтобы лишний раз обесчестить твоего отца в глазах окружающих, другое дело, что в действиях Алисы вообще не было никакой логики, на мой взгляд.
      Тот факт, что Торстен Линдберг гей, нормальный человек определял за километр, но разве мог это понять Джек в свои четыре года? Бухгалтер не изменился ни на йоту, те же габариты, тот же аппетит. Джек и сам ел немного больше обычного — не потому, что был растроган нахлынувшими воспоминаниями (в былые времена он тут наедался, как Робин-Бобин-Барабек, правда, как он теперь понял, на самом деле играл роль в спектакле для папы), а потому, что ему нужно было набрать вес для будущей роли неудачливого сценариста, но успешной порнозвезды в фильме по "Глотателю".
      После завтрака Джека едва не стошнило (с непривычки), но он сумел попросить у Линдберга показать ему иерихонскую розу. Джек думал, в мире есть прочные вещи, на которые он может опереться, и иерихонская роза — среди них, особенно та, что делала его мама.
      — Какую еще розу тебе показать, Джек?
      — Ну ладно, давай тогда хотя бы рыбу. У тебя на руке, если я правильно помню, японская татуировка, рыба.
      — А-а, моя рыба, которая плавает в воздухе! Конечно! — воскликнул Линдберг. — Ты хочешь видеть мои татуировки, ну конечно я тебе покажу!
      Они поднялись в номер Джека; в общем, он хотел посмотреть только на розу, ну и еще на работу Дока Фореста — трехмачтовый клипер с морским змеем, плывущий по груди Торстена, тот самый, что, по словам Алисы, был лучше корабля на груди покойного Чарли Сноу.
      Джек, впрочем, подумал, что не должен теперь верить ни единому слову, когда-либо сказанному мамой. Слава богу, работа Дока Фореста оказалась именно такой, как Джек ее запомнил, — разве мальчишка забудет парусник, пожираемый морским чудовищем? Глаз тоже никуда не делся с задницы Линдберга — только на этот раз Джек понял, что это, конечно, откровенно гейская татуировка (ну еще бы, если глаз смотрит в щель между ягодицами!), как и пара к ней, след от поцелуя. Лучше всего, впрочем, Джек запомнил рыбу на руке (хорошая работа и без гомосексуальных намеков).
      А вот иерихонскую розу Джек не увидел, мама лишь рассказывала, как работает над ней. И конечно, оказалось, что это никакая не роза. В самом деле, зачем "голубому" цветок со скрытым влагалищем? Роза у него на теле имелась, кто бы спорил, но вот торчащий из нее половой член никак нельзя было называть "спрятанным" — он скорее рвался из цветка наружу!
      — Как-как ты назвал эту татуировку? — переспросил Торстен Линдберг.
      Джек не знал, как назвать такуюверсию иерихонской розы, — разве только "иерихонская труба"; поэтому решил промолчать.
      Джек обнаружил еще одну неточность в своих воспоминаниях. У Торстена, казалось ему, есть на теле обнаженная девушка от Татуоле — та самая, с перевернутой бровью вместо лобковых волос. Девушка в самом деле обнаружилась — только вместо брови у нее тоже был член.
      — Я видел все твои фильмы, все до единого, и по многу-многу раз! — восхищенно признался Торстен Джеку. — Я не стану пересказывать, что говорят про тебя мои друзья, зачем тебя лишний раз смущать. Скажем так — они без ума от тебя в женском платье! А самый, конечно, смак — это знать, что под платьем ты мужчина!
 
      В "Гранде" Джек каждый день просыпался под звуки корабельных сирен — гудели пароходы, курсировавшие между островами архипелага. Одним таким утром он отправился поглядеть на озеро Меларен. Льда, конечно, не было, как не было его на Кастельгравене — все-таки апрель, — но Джек легко вообразил себе, где стоял папа, наблюдая, как он катается по льду с его любовницей Агнетой Нильсон, у которой, оказывается, было больное сердце.
      Салон Дока Фореста, напротив, встретил его теплой и даже знакомой атмосферой.
      Джек ни разу не видел фотографий отца, он лишь знал, что женщины находят его божественно красивым; Док же впервые описал Джеку папину внешность:
      — Носил длинные волосы до плеч, двигался, как спортсмен, выглядел как рок-звезда, а одевался еще лучше.
      Торвальд Торен первым высказал сомнение, будто Уильям попросил Дока Фореста вывести у себя на коже Пахельбеля (Алиса говорила про ноты из "Аполлоновой кифары", то ли ария кварта, то ли токката).
      — Уильям, конечно, играл Пахельбеля, — сказал Торен, — но его татуировок я ни разу не видел.
      Матс Линдхардт сказал про татуировки то же самое.
      Конечно, папины татуировки видели татуировщики и женщины, с которыми он спал, — но ни один из органистов их не видел. Странно, подумал Джек, почему он им не показывал?
      Поскольку же он теперь понимал, что едва ли не все сказанное Алисой — ложь, то приготовился к мысли, что и рассказ о нотах из Пахельбеля тоже ложь, и у Дока Фореста рассчитывал получить лишь подтверждение этому.
      Док, по его словам, был рад видеть Джека. Разумеется, он тоже пересмотрел все его фильмы по нескольку раз, включая те, где Джек играет полуобнаженным. Док сказал, что все время думал, когда же Джек сделает первую татуировку; и вот теперь сын Дочурки Алисы пришел к нему за татуировкой! Какая честь для него, Дока!
      Джек ответил, что пришел к нему вовсе не за этим.
      Док удачно постарел, остался таким же маленьким и сильным, и даже песочного цвета волосы еще не поседели; вообще, выглядел он просто шикарно — особенно для бывшего матроса, который сделал свою первую татуировку еще в Амстердаме у Тату-Петера.
      Док не сказал ни единого плохого слова об Алисе (эти старики-моряки держатся друг за друга), но папу Джека он тоже любил, даже ходил в церковь Ядвиги Элеоноры его слушать.
      — А ты помнишь, какую сделал ему татуировку? Кажется, что-то из Пахельбеля, — спросил Джек.
      — Нет, никаких нот, только слова, — ответил Док. — Может, это слова из песни, но точно не из гимна, ничего церковного там не было, я уверен.
      — А слова помнишь?
      В тату-салоне Дока Фореста был абсолютный порядок — Док не терпел бардака, матросы, они вообще люди аккуратные и организованные, по крайней мере лучшие из них. Док в два счета нашел нужный трафарет.
      — Твой папа относился к своим татуировкам очень серьезно, — сказал Док. — Он не позволил мне сразу писать у него на коже, потребовал сначала изготовить ему образец на бумаге. Такой педант, видишь ли, — он даже знаки препинания поправлял!
      Док Форест писал красивым аккуратным курсивом; впрочем, у всех тату-художников, с которыми Джек был знаком, отличный почерк. Трафарет немного запылился, но он без труда прочел надпись, отметив и необычную пунктуацию. На коже у папы Док изобразил следующее:

       Дочь коменданта; ее младший брат

      — Моя первая точка с запятой! — гордо сказал он, ткнув пальцем в середину трафарета.
      — Это даже не слова из песни, скорее из повести.
      — Ну, как бы то ни было, папа твой просто влюбился в эту татуировку, — сказал Док.
      — Почему ты так думаешь?
      — Он рыдал над ней, как над матерью.
      Джек вспомнил, что говорила мама: если ты плачешь над татуировкой, значит, ты правильно поступил, сделав ее.

Глава 28. Не та татуировка