Джек ускользнул из Торонто, не рассказав о своих планах мисс Вурц и даже не попрощавшись. Он боялся, что Каролина будет разочарована его решением не искать покамест папу. Он прихватил с собой только зимнюю одежду, подумав, что она как раз будет по погоде (в апреле на берегах Северного моря и Балтики не жарко). Миссис Оустлер называла эту его одежду "торонтской"; она же помогала ему собираться, естественно — ведь она ему эти вещи и купила (еще до Алисиной смерти), — так как имела собственное мнение, что Джеку полагается носить в Европе.
      — Джек, надеюсь, ты понимаешь — в церковь ходят в одной одежде, в тату-салон — совершенно в другой.
      Надо было отослать законченный сценарий "Глотателя" Бобу Букману в Си-эй-эй. Джек доверил ответственное задание Лесли — за долгую канадскую зиму она стала его партнером в этом проекте, его так и подмывало рассказать ей, что Эмма оставила ему куда больше, чем просто список пожеланий. Но он промолчал — Эмма хотела, чтобы тайна оставалась тайной.
      Все время, что Джек провел с умирающей матерью в Торонто, его почту пересылали из Лос-Анджелеса на адрес миссис Оустлер. Как и дочь, миссис Оустлер первой читала письма Джека, а уж потом отдавала ему нужные. В итоге "нужных" оказывалось еще меньше, чем у Эммы, — цензура Лесли была строже. Она даже отказывалась отдавать ему "ненужные" письма — они, мол, недостойны его взгляда; особенно решительно она отказывалась давать ему фотографии трансвеститов, которыми были набиты иные письма.
      В феврале Джек спросил Лесли:
      — Кстати, мне что, никто на Рождество ничего не прислал?
      — Пришла целая куча открыток, я их все выкинула в помойку.
      — Лесли, тебе не нравится получать открытки на Рождество?
      — Разумеется, нет, на кой черт они нужны? А ты и вообще занятой человек.
      Каким-то неведомым путем письмо от Мишель Махер не вызвало у миссис Оустлер приступа цензорского рвения, хотя она припомнила о нем лишь месяц спустя после его получения.
      — Да, тут тебе что-то интересное пришло, — сказала она. — Какая-то врачиха из Массачусетса, тезка Эмминого персонажа.
      Джек, видимо, побледнел или как-то иначе показал, что хочет посмотреть письмо немедленно, потому что Лесли не стала отдавать его, а снова проглядела, внимательнее, чем раньше.
      — Кто-то из твоих знакомых?
      — Из очень старых, мы давно не общались, — сказал Джек и протянул руку. Не тут-то было — миссис Оустлер углубилась в чтение.
      — Эмма знала, что мы знакомы, — объяснил он, — она знала, что использует имя реального человека.
      — Это что, скрытая шутка, для своих? — поинтересовалась Лесли, не отдавая письмо.
      — Вроде того.
      — Ну что, хочешь, я тебе его прочитаю? — спросила Лесли; Джек все тянул руки к письму. — "Дорогой Джек", — начала она и сразу перебила себя: — Так обращаются к тебе и твои фанаты, поэтому я не догадалась, что она тебя знает лично.
      — Я понимаю, такую ошибку легко допустить, — изображая спокойствие, сказал Джек.
      — Доктор Махер — она, оказывается, дерматолог, кто бы мог подумать, — продолжила Лесли. — "Я знаю, ты был близко знаком с Эммой Оустлер, я прочла в газетах, ты пишешь сценарий по ее книге "Сценарных тонн глотатель". Желаю тебе удачи в этом и в других твоих начинаниях. Книга — из моих любимых, и не только из-за имени главной героини. Всего наилучшего, прими мои поздравления с блестящими актерскими успехами". Вот и все, — грустно вздохнула миссис Оустлер. — Напечатано на машинке, может, надиктовано секретарю — официальный бланк, у нее офис в больнице Маунт Оберн в Кембридже, штат Массачусетс. От руки лишь подпись — "Мишель". Знаешь, я передумала — это неинтересное письмо, в нем нет ничего личного. Попадись оно на глаза любому — никто бы не подумал, что эта дамочка тебя знает.
      Лесли держала письмо на вытянутой руке, словно это грязная тряпка или что похуже; она явно дразнила Джека.
      — Можно я погляжу? — спросил он.
      — Это письмо не требует ответа, Джек.
      — Лесли, мать твою, дай мне немедленно это блядское письмо!
      — Похоже, эта Эммина шутка "для своих" — не слишком удачная, — сказала Лесли и отвела руку, Джеку пришлось вытянуться во всю длину, чтобы его схватить.
      Бумага почти бежевая, матовая, приятная на ощупь — высшего качества. Название больницы и адрес выведены синим, красивыми, четкими буквами. Да, в письме нет ничего личного, Лесли права. "Всего наилучшего" — формальная, сухая фраза.
      — Знаешь, наверное, это даже не письмо, а так, записочка, — сказала миссис Оустлер, а Джек тем временем пожирал глазами подпись Мишель Махер, искал в ней намек на чувства, которые, надеялся он, она до сих пор к нему испытывает.
      — Знаешь, неприятно трогать вещи, которых касался дерматолог, — продолжила Лесли. — Впрочем, оно тут пролежало с месяц-другой, как думаешь, оно еще заразное?
      — Едва ли, — сказал Джек.
      Он взял это письмо с собой в Европу и перечитывал каждый день. Он думал тогда, что будет хранить это холодное, формальное письмо без единого намека на нежность всегда; он полагал, что, быть может, до самой смерти не получит от Мишель Махер другой весточки.
 
      Джек не смог купить билет на прямой рейс в Копенгаген; пришлось лететь через Амстердам, туда отправлялся утренний рейс из Торонто, а оттуда — утренний рейс в датскую столицу. Когда пришло время выходить из дому, Лесли как раз принимала ванну. Джек подумал, ему удастся исчезнуть незамеченным, и решил просто оставить записку, но Лесли не собиралась так просто его отпускать.
      — Джек, не забудь попрощаться! — услышал он ее голос из ванной; дверь, как всегда, не закрыта, как и дверь в спальню.
      После отъезда байкеров они провели дома наедине целую неделю. За это время не было ни одного ночного визита друг к другу; никто не брал в руки пенис Джека; никто не ходил по дому голый. Наверное, Алиса слишком сильно хотела, чтобы они переспали друг с другом. Да, их тянуло друг к другу, Джек это чувствовал, но, судя по всему, они оба до сих пор сопротивлялись воле его матери. Видимо, помогли сестры Скреткович.
      Но даже на этом фоне поцелуй на прощание — в порядке вещей. Джек, как настоящий джентльмен, повинуясь приказу дамы, отправился наверх, притворившись, что не заметил раскиданного по кровати нижнего белья. Лесли лежала в ванне, закрытая пеной. Джек подумал — наверное, в такой ситуации поцелуй будет вполне невинный. Впрочем, какое у нее лицо! Сосредоточенное, страстное, как у тигра, готовящегося к прыжку...
      — Джек, ты ведь не бросаешь меня? — спросила Лесли. — Меня бросила Эмма, потом Алиса. Но ты не бросишь меня, правда?
      — Нет, я не брошу тебя, — ответил Джек возможно более нейтральным тоном. Лесли поджала губы и закрыла глаза.
      Он встал на колени у ванны и едва-едва коснулся ее губ своими. Ее глаза распахнулись, ее язык выстрелил ему в рот; она схватила его руку и утянула ее под воду, замочив рукав. Джек не успел и пальцем пошевелить, как его ладонь уже коснулась под пеной иерихонской розы Лесли Оустлер.
      Поцелуй продолжался. Они слишком много пережили за последнее время, и Джек не хотел обижать Лесли. Он попытался скрыть свое раздражение: все-таки пора в аэропорт плюс придется сменить рубашку.
      Миссис Оустлер никогда особенно не восхищалась актерским талантом Джека — она почти всегда чувствовала, когда он притворяется, наверное, потому, что знала его с детства.
      — Ну, Джек, я, конечно, не Мишель Махер, но целуюсь я ничего, а?
      — Мне надо переодеться, — сказал Джек; у него стоял, Джек надеялся, она не заметит. Он повернулся к ванне спиной и направился к двери, добавив: — Целуешься отлично, что и говорить.
      — Ты не забудь, Джеки, — крикнула ему вслед Лесли, — твоя мама хотела, чтобы мы это все проделали!
      Джек Бернс увез с собой эту мрачную мысль в Копенгаген. Он остановился в "Англетере", на этот раз не в корпусе для горничных, а в номере с окнами на площадь. И статуя и арка были на месте, правда, выглядели несколько менее грандиозно, чем запомнились ему когда-то, однако Нюхавн он узнал — те же лодки, та же серая вода в канале, тот же ветер с Балтики. Джек правильно предсказал погоду сестре Скреткович — шел дождь.
      Распаковав чемоданы, он нашел фотографии маминой груди, две штуки — Лесли спрятала их у него в одежде, а две другие оставила себе, все по-честному. Джек был доволен — отличная возможность проверить, правда ли татуировку делал Татуоле; мама столько ему лгала, хотя едва ли в данном случае это имело смысл.
      Тату-салон по адресу Нюхавн, 17 по сию пору назывался "Татуоле"; на стенах до сих пор висели его "блестки", в заведении так же пахло табачным дымом, яблоками, спиртом и лещиной. Несло и еще какими-то пахучими ингредиентами для чернил, но эти запахи Джек не опознал.
      Заправлял в заведении человек по прозвищу Бимбо, невысокий, крепко сбитый; он пришел туда в 1975 году и учился у Татуоле. Носил он зюйдвестку, "блестки" его напоминали работу учителя — тоже "моряк", "старая школа". Как и Джерри, Бимбо ни за что не стал бы называть себя "тату-художник", только татуировщик. В нем ощущался тот же дух, что у автора сердца Дочурки Алисы.
      Он как раз и татуировал разбитое сердце, когда вошел Джек. В самом деле, в мире ничего не меняется, подумал гость из-за океана. Бимбо даже не поднял головы, только проговорил:
      — А вот и Джек Бернс.
      Без тени удивления, можно подумать, он его ждал; без намека на восхищение, с которым его имя всегда произносил мистер Рэмзи. Впрочем, тон был вполне дружелюбный.
      — Я слышал, твоя мама умерла, вот и ждал тебя с того самого дня, — объяснил Бимбо.
      Татуируемый юноша лежал ни жив ни мертв; грудь раскраснелась, кажется, видишь, как бьется его настоящее сердце. Татуировка "разорвана" пополам, "лежит" поверх розы неземной красоты. Великолепная работа. Низ сердца опутывает свиток, пока пустой. Если мальчишка мудр, то до поры подождет выводить имя — может, появится в его жизни человек, который его излечит.
      — А почему ты решил, что я приеду?
      — Оле все время говорил, что однажды ты приедешь сюда и засыплешь его вопросами, — сказал Бимбо. — Он говорил, что тебе в голову запихнули целую кучу дезинформации; у тебя, говорил он, не память, а таблоид, желтее некуда, одна брехня да выдумки. Надо сказать, сильный образ.
      Джек подумал, что Бимбо и Оле, скорее всего, правы.
      — Оле говорил мне так: "Если мальчик, когда вырастет, свихнется, я не удивлюсь!" Но кажется, ты вырос нормальным.
      — Полагаю, с мамой ты не знаком.
      — Да, ее я никогда не встречал, — ответил Бимбо, тщательно выбирая слова.
      — А папу?
      — Твоего папу все обожали, но я его тоже не встречал.
      Джек совсем не ожидал услышать, что его папу обожали; то была первая из целого ряда неожиданных новостей.
      — Не то чтобы твою маму никто не любил, — продолжил Бимбо, — просто она порой такие номера откалывала, что любить ее было, как бы это сказать, сложновато.
      — Например?
      Бимбо сделал глубокий вздох, а с ним вздохнул и его клиент. Губы у мальчишки сухие, сжимает зубы что есть мочи.
      — Ну, тут тебе надо поговорить с теми, кто ее по-настоящему знал, — проговорил он. — Я-то лишь чужие рассказы слышал.
      — У Оле был еще подмастерье, в то же время, что и моя мама.
      — А как же, я его знаю.
      — Оле звал его Бабником, а мы Бабником Ларсом или Бабником Мадсеном.
      — Теперь его кличут Рыбак, — просветил Джека Бимбо. — Бабник остался в прошлом. Он нынче занимается рыбным бизнесом; нет, ты не думай, я ничего против не имею.
      Джек вспомнил, что Ларс очень не хотел заниматься этим — рыбный бизнес был делом всей его семьи, и Ларс все время мыл волосы лимонным соком.
      На левой лодыжке у Ларса красовалось имя некоей Кирстен, вокруг него Джек вывел сердца и терновые ветви, получился такой странный букет — или сцена из мясницкой: кто-то нарубил каких-то мелких зверюшек и вышвырнул их сердца в терновый куст.
      — Значит, Ларс теперь рыбой торгует?
      — А что ему оставалось делать? Вот я, например, не доверил бы ему даже закрашивать татуировки, что там — не позволил бы и одну иголку в меня воткнуть.
      — Ему делала татуировки моя мама, — сказал Джек.
      Кажется, ярко-красное сердце, разбитое, конечно, между зубцами как раз достаточно места для имени. Об имени был долгий спор, в итоге мама вывела там свою подпись — "Дочурка Алиса".
      Джек принялся описывать эту татуировку Бимбо, тот его перебил:
      — Я знаю ее, мне пришлось закрашивать эту самую подпись.
      Интересно, какие же такие номера откалывала Алиса, что ее трудно было любить? Рыбак Мадсен как пить дать знает про это если не все, то многое; судя по всему, у него нашлись важные причины разлюбить Алису.
      — Татуоле так мне сказал: "Если Джек и правда придет сюда, ты ему скажи, чтобы первым делом взял себя в руки, да покрепче, а то ведь ярость — она опасная штука", — продолжил Бимбо.
      Джек поблагодарил его за предупреждение — тот был исключительно вежлив, даже оставил работу, пока говорил с Джеком, и еще нарисовал ему план города. От Нюхавна было рукой подать до "Фискехюсе Хейбру", рыбного магазина Ларса, на Хейбру-плас, 19. Там рядом памятник епископу Авессалому, основателю Копенгагена, рядом с замком Кристиансборг, где заседает датский парламент. С рыбного рынка как раз видно старый замок, сказал Бимбо; в нынешние времена там назначают свидания, вокруг полно кафе и ресторанов.
      Джек едва не забыл показать Бимбо фотографии.
      — Посмотри вот на это. Знакомо?
      — Работа Татуоле, я ее узнаю на ком угодно; Оле говорил мне, что делал татуировки твоей маме.
      Значит, тут мама не солгала, убедился Джек.
      В салоне почти ничего не изменилось, даже радио играло, как прежде, хотя и на другой волне. Бимбо, однако, был другого мнения:
      — Теперь все иначе. В конце шестидесятых — начале семидесятых каждый татуировщик был уникален, один взгляд — и ты знал, кто делал работу. Твоя работа — это твоя подпись, так было; а теперь не так, слишком много "мясников" развелось.
      Джек кивнул, он знал этот термин.
      — Двадцать лет назад сюда заходило в день по два корабля, а теперь только один, — продолжил Бимбо таким тоном, словно разница была кардинальная.
      — Спасибо еще раз, — сказал Джек.
      Погода стояла влажная, ветреная. Рестораны на Нюхавн уже работали, отовсюду доносились запахи кухни. Джек и сейчас мог их различить: вот кролик, вот оленья нога, вот дикая утка, вот запеченное тюрбо, вот жареный лосось, вот телятина, вот датский сыр, а вот из сухофруктов готовят соус для дичи. Но он не сумел по запаху найти ресторан, куда его с мамой на прощание водили Оле и Бабник Ларс. Там был настоящий камин, а Джек ел кролика — так он запомнил.
      Ему показалось знакомым заведение под названием "Кап Хорн" на Нюхавн, 21, но Джек не стал заходить. Он не голоден, к тому же ему не терпелось найти Мадсена. Наверное, тот его ждет с куда большим нетерпением, чем Бимбо; не случайно он закрасил подпись Алисы, это значит, он знает многое, чего не знает Джек, знает что-то чрезвычайно для себя болезненное.
 
      Бабник Мадсен остался таким же голубоглазым блондином с такой же щербатой улыбкой и перекошенным носом. Джек был рад увидеть, что теперь он бреется начисто и набрал немного веса. Ему было уже за пятьдесят, но выглядел он куда моложе. Судя по всему, рыбный бизнес пошел ему на пользу, несмотря на былое недовольство, — словно бы отказ Алисы повлиял на него в положительном смысле, а неудача на ниве татуировок сохранила ему невинность.
      Он был давно женат, растил троих детей.
      — Помнишь Элизу? — стесняясь, спросил он.
      — Я помню, как закрашивал ее имя, — ответил Джек.
      Да-да, как же, на правой лодыжке, сначала там была цепь, а Джек превратил ее в остролист; в итоге получилось что-то вроде рождественского венка, по которому долго ходили солдатскими сапогами, Оле назвал татуировку "антирождественской пропагандой".
      — Но она вернулась ко мне, Джек, — улыбнулся Бабник Мадсен, — похоже, ты ее плоховато закрасил.
      Дождь перестал, но было слишком сыро, чтобы сидеть снаружи; впрочем, вид из окон рыбного магазина на мокрую мостовую и серый замок, где теперь парламент, вполне годился.
      — Ты иногда присматривал за мной, — начал Джек.
      — Джек, я думал, она работает по вечерам. Я понятия не имел, что она встречается с малышом, клянусь!
      — С каким малышом?
      — С этим несчастным крошкой!
      — Постой, — сказал Джек, — с каким еще несчастным крошкой?
      Бабник Мадсен места себе не находил от ужаса.
      — Черт, а ведь Оле меня предупреждал!
      — О чем?
      — О том, что ты придешь по мою душу! — сказал Мадсен. — Ладно, начнем сначала, Джек. Трудно было тебе меня найти?
      — Проще простого.
      — Вот именно, Джек, — если хочешь кого-нибудь найти, всегда найдешь. А твоя мамаша и не искала твоего папу. Она знала, что он здесь, до того, как приехала в Копен. Это ты понимаешь?
      — Да, понимаю, — кивнул Джек. — Она отправилась сюда не за тем, чтобы искать его, а за чем-то еще, так?
      — Да-да, именно так, отлично соображаешь. О господи, — сказал он. — Ну да ладно.
      Ларс дрожал; Джек вдруг понял, что несчастный датчанин тридцать лет жил в страхе перед этим разговором с сыном Уильяма Бернса!
      — Значит, продолжаем. Вот как было дело.
 
      А дело было так, что Уильям собирался жениться. Он был помолвлен и решил, что если сообщит эту новость Алисе, то она наконец оставит его в покое, а заодно, быть может, разрешит изредка видеться с сыном. И он написал об этом ей в Торонто. Избранницей Уильяма была дочь коменданта Цитадели, старинного копенгагенского форта, при церкви которого служил органистом Анкер Расмуссен, а его учеником — сам Уильям Бернс.
      Джек думал, что помнит, как Бабник говорил ему и маме, что у Уильяма был роман с женойвоенного, а на самом деле он был помолвлен с дочерьювоенного. Никакой жены и в помине не было, а раз Джек так запомнил, значит, это ему нашептала добрая мама, а не Ларс. Алиса явилась в Копенгаген с единственной целью — разрушить грядущий брак любыми средствами.
      Звали коменданта подполковник Ханс Хенрик Рингхоф. Он любил Уильяма как сына, сказал Джеку Ларс Мадсен. У подполковника был и собственный сын, двенадцатилетний Нильс. На его старшей сестре Карин и собирался жениться Уильям; она души в брате не чаяла, а жених учил его играть на органе, у того был талант. Карин сама была отличной органисткой, ее покойная мать тоже играла. Подполковник Рингхоф потерял ее в автомобильной катастрофе, когда возвращался с семьей в столицу после каникул на острове Борнхольм.
      Уильям написал Алисе, что это удивительная, чудесная семья, что он чувствует себя в ней своим. Когда Джек пойдет в школу, он надеялся, что мама позволит сыну половину рождественских каникул проводить в Копенгагене; Уильям считал, что атмосфера в крепости в это время года необыкновенно радостная. Там устраивали концерты, да и какой мальчик не будет счастлив побыть в настоящем замке среди настоящих солдат?
      — Но у твоей мамы был свой план, — сказал Бабник Мадсен Джеку.
      Вскоре подполковник Рингхоф и его дочь стали регулярно видеть Алису, а также и Джека — опять-таки издалека, как когда-то в Торонто. Алиса не изменилась ни на йоту.
      — Программа у нее по-прежнему была такая — "или бери меня, или откажись от Джека", — сказал Мадсен.
      В Копенгагене Алиса ввела новое правило: если Уильям хотел посмотреть на сына, то должен был приводить с собой невесту; она тоже должнаего видеть. Разумеется, все было ровно наоборот — это Алиса хотела посмотреть на Карин; Карин, однако, согласилась — она любила Уильяма и разделяла его надежду, что Алиса однажды разрешит мальчику проводить время с отцом.
      Плюс к этому Алиса попыталась соблазнить дорогих сердцу Уильяма мужчин. Анкер Расмуссен, органист, был в ужасе от ее поведения, поэтому отказался ее видеть. Подполковник Рингхоф, вдовец, любивший Уильяма как сына, тоже был в ужасе, однако попробовал урезонить Алису — безуспешно. Спать он с ней, конечно, не спал.
      — В общем, ситуация зашла в тупик, — сказал Мадсен, — и тут надо же было тебе упасть в этот чертов Кастельгравен, будь он проклят!
      — А это-то тут при чем?