Так почему же Люсинда шлет рождественские открытки Джеку? Почему она с такой страстью организует ежегодные встречи выпускников, хотя все помнят, как будто это случилось вчера, ее дикую реакцию на поцелуй Джека? Она же прокусила себе губу, ей накладывали швы, она лежала на полу в собственной луже!
      Если бы Люсинда Флеминг знала, какЭмма Оустлер ненавидит рождественские открытки и тех, кто их пишет, она бы не пришла ее помянуть. Если бы она знала, с каким презрением Эмма глядела на перечень ее успехов на ниве деторождения (писательница называла ее открытки "статистикой яйценоскости"), если бы она хоть чуть-чуть зналаЭмму, то никогда не стала бы молиться за спасение ее души.
      Но дело было в том, что и Люсинда, и все остальные пришли по Джековудушу; и хотя Джек был самой настоящей кинозвездой, в обществе этих дамочек он вмиг потерял связь со своим единственным зрителем. Еще бы, в часовне школы Св. Хильды женщины крутились даже вокруг Иисуса! Как в такой обстановке оставаться Джеком Бернсом — актером? Как снова не стать Джеком Бернсом — маленьким мальчиком, смытым за борт в океан девиц (не важно, что теперь они взрослые женщины). Вернувшись в их мир, Джек вновь ступил в свое детство и снова стал жертвой своих старых страхов — как ребенок, он всего боялся и забыл, что такое уверенность в себе.
      Как ему теперь сказать "что-нибудь" про Эмму этим зрителям, этому океану женщин, которые растилиего, которые сформировали его характер? Как он мог чувствовать себя естественно, на своем месте в этой церкви, где много лет назад повернулся спиной к Господу?
      Джек обеими руками схватился за кафедру, но не мог произнести ни слова; во рту пересохло, разум отказывался помогать ему. Собравшиеся ждали; в часовне, как и полагается на поминальной службе, царило гробовое молчание.
      Ужасно, какие номера откалывает сознание, когда тебе страшно, подумал Джек. На него смотрели десятки женских лиц, и он мог поклясться, что среди них было лицо миссис Стэкпоул — судомойки из Эксетера, уже много лет как сброшенной в водопад. Если бы Джеку хватило смелости, он нашел бы среди этих лиц и миссис Адкинс, уже много лет как бороздящей подводные просторы реки Незинскот, и лицо Клаудии, которая прокляла его и собиралась преследовать и после смерти, и лицо Лии Розен, погибшей в Чили, и даже лицо самой Эммы, которая, конечно, сильно разочаровалась в Джеке — что же это он, приехал и не смог сказать ни слова.
      Джек попробовал взглянуть за пределы этого моря лиц, не смотреть никому в глаза — разве что мистеру Рэмзи, который всегда так его поддерживал. Но мистер Рэмзи куда-то пропал — утонул в море вновь прибывших юных девиц; ученицы школы Св. Хильды, все до единой в школьной форме, наверное, решили, что воскресная служба — еще один урок.
      Джека так трясло, что он принял этих девочек за призраков, а это всего-навсего были школьницы из интерната — больше никого из учеников по воскресеньям в школе не бывало. У них-то хватило смелости собраться вместе и толпой отправиться в часовню. Их не приглашали, хотя они-то были самые преданные фанатки романов Эммы — им как раз семнадцать—восемнадцать лет, самый возраст (молодые девушки составляли подавляющее большинство ее читательской аудитории).
      Поразительно видеть их сегодня здесь, у входа в часовню, этих девушек, — смесь застенчивости и экзальтации, привлекательности и неряшливости, — таких же, как много лет назад, когда Джеку было всего четыре и когда он впервые почувствовал острую необходимость взять маму за руку. Девушки напомнили ему его страх перед голыми ногами, перед гетрами, спущенными ниже колен, дабы явить свету перевозбужденность хозяек. Эти их бедра, и незаправленные блузки, эти их незастегнутые пуговицы, прикушенные губы и растрепанные (намеренно) волосы — вот они какие, безымянные юные особы женского пола, у иных в руках Эммины книги, зачитанные до дыр, и все они позируют для Джека, посылают ему взгляды, исполненные бьющей через край чувственности — какую он так хорошо умел играть на сцене (да и в жизни!).
      От этой картины у Джека перехватило дыхание, но она же привела его в чувство. Он нашел нужный тон, взял нужную ноту — хотя голос его был слаб, не громче шепота, и он заговорил, словно бы обращался лишь к ним, к этим девчонкам из интерната, к двенадцати-тринадцатиклассницам.
      — Я помню, — начал Джек, — как она держала меня за... за... за руку, да, за руку.
      Миссис Оустлер испустила вздох облегчения — только тут Джек и заметил, что она от ужаса задержала дыхание. Мисс Вонг передернуло, она расклеила колени, разжала ноги.
      — Эмма Оустлер присматривала за мной, — продолжил Джек. — У меня не было отца, — поведал он собравшимся, словно бы те не знали этого общеизвестного факта, — но у меня была Эмма, мой друг и защитник.
      При слове "защитник" Морин Яп как будто пронзил электрический разряд, она всплеснула руками, выставив вперед ладони, словно это страницы Псалтыри; запой она, Джек бы не удивился. Люсинда Флеминг закусила губу, раздался звук, словно кто-то разломил пополам переплет новой книги — это Венди Холтон сжала кулаки, хрустнув костяшками пальцев.
      И тут Джек зарыдал — неожиданно для самого себя; он не играл. Не сказав ни слова, не произнеся ни звука, он зарыдал и никак не мог остановиться. Он собирался сказать что-то еще, но зачем? Разве не этого от него все ожидали? "Джек Бернс рыдает на публике — или это всего лишь игра?" — написал какой-то таблоид. Это была не игра.
      Его прорвало из-за этих молоденьких девиц, этих забытых жительниц интерната с их общим на всех одиночеством. Они стояли у входа в часовню, то есть не стояли, а все время что-то делали — приглаживали или ворошили волосы, пожимали плечами, переминались с ноги на ногу, выставляли вперед бедра, заламывали руки, чесали колени, рассматривали ногти, облизывали губы — словно Джек Бернс там, у алтаря, не более чем картинка на белом экране, а они смотрят на него из зала, ему невидимые.
      Джек просто замолчал и дал себе поплакать, не думая, какой эффект это произведет на собравшихся. Он и не собирался заставлять их плакать, но такой исход оказался неизбежным.
      Миссис Малькольм, не в силах сдержать себя, раскачивалась, как маятник, в своем кресле, словно ее пронзила жуткая боль; мистер Малькольм не знал, как ее успокоить. Алиса повернулась к Джеку лицом — вся в слезах, она выглядела человеком вне возраста и времени — и заговорила, беззвучно, но он все понял по губам:
      — Прости меня, Джеки!
      — Джек Бернс! — закричал, рыдая, мистер Рэмзи.
      Мисс Вурц просто закрыла лицо белым платком; казалось, она не сидит, а стоит у стенки, а перед ней — расстрельная команда.
      Каролина Френч никогда не появлялась на собраниях одноклассников, не было ее и на поминках по Эмме; Джек понял, что ему не хватает ее топота, а ей, наверное, топота ее покойного брата Гордона, который спит на дне речном. В тот день в часовне пришелся бы ко двору и вой Джимми Бэкона, но и он отсутствовал. Зато сестры Бут не разочаровали одноклассника — и Хетер и Пэтси вместо плача издавали свои любимые сосательные звуки, которые отлично вливались в общий гул.
      Венди Холтон зарыдала в голос, сжав виски каменными кулаками, за ней вознесла к небесам свой крик Шарлотта Барфорд, схватив себя за железные груди — видимо, боялась, что иначе сердце выскочит наружу.
      Они бы так и рыдали до приезда "скорой", если бы Джек продолжал хранить молчание. Он знал, что сейчас самое время сказать что-нибудь, и произнес так уверенно, словно бы намеревался это сделать с самого начала:
      — А теперь помолимся.
      Ну да, они же в церкви, в конце концов, в церкви полагается молиться.
      "У вас был плохой день, и вы очень устали", — говорила когда-то Эмма, но для молитвы, решил Джек, это не подходит.
      "Но для троих из вас плохой день вдруг стал еще хуже", — неизменно провозглашала Эмма, но эта фраза звучала незаконченно и угрожающе; тоже не годится для молитвы, ведь молитва должна поднимать дух.
      И поэтому Джек Бернс произнес ту единственную молитву, которую сумел в такой миг вспомнить — ту самую, что они давным-давно перестали повторять с мамой на ночь. Джеку всегда делалось грустно, когда он ее вспоминал, потому что она служила символом всего того, о чем они с мамой не поговорили, всего того, чего они так и не сказали друг другу, но у нее было и бесспорное достоинство — краткость.
      Все склонили головы, и это было потрясающее зрелище — а Джек наконец заметил у мамы за спиной Ченко, на его лысом черепе по-прежнему красовался обнажающий клыки волк; сколько бы Джек ни глядел на эту татуировку, ему всегда было не по себе.
      — День, что ты даровал нам, Господи, окончен, — сказал он, обращаясь к единственному глядящему на него существу, волку на черепе у Ченко. — Спасибо тебе за это.
      Так, а что теперь? Он не успел найти ответ — его спас органист, которого Джек прежде не видел. Он сидел где-то за спиной у Джека и знал, чем заполнять паузы. Из-под сводов часовни школы Св. Хильды на присутствующих обрушился гимн, его все знали наизусть. Даже изгнанные из школы мальчики, проучившиеся лишь пять классов, даже они помнили его, что уж говорить о Старинных Подругах, каков бы ни был их возраст; кто знает, может, они повторяли слова своего любимого Уильяма Блейка каждый вечер перед сном, а заодно с ними и девочки из общежития у входа в часовню, руководимые мистером Рэмзи (он сразу же начал дирижировать), эти юные особы, жаждущие скорейшего наступления жизни вне школьной формы, но ее же и опасающиеся, как все девушки в их возрасте. Разбуди ночью любого из перечисленных — и он пропоет тебе этот гимн от первой до последней ноты! Девочки пели его каждую неделю по разу, а то и по два, ведь время в школе Св. Хильды тянется так медленно.
      Звуки "Иерусалима", гимна номер 157 по официальной книге гимнов школы, гудели трубным гласом в сердце каждой Старинной Подруги. Хьюберт Парри положил на музыку слова Уильяма Блейка, согласно которым Иисус явился в Англии, которую поэт полагал духовным Израилем.
      — На этот горный склон крутой / Ступала ль ангела нога, / И знал ли агнец наш святой / Зеленой Англии луга? — запели собравшиеся.
      Джек спустился с алтарных ступеней, где его на миг атаковала Колясочница Джейн — как вестник смерти, она преградила ему путь в центральный проход. Но мистер Малькольм всегда был начеку: он вскочил со скамьи, развернул жену на сто восемьдесят градусов и покатил ее кресло прочь. Джек последовал за семейством Малькольмов по проходу, лишь на секунду остановившись, чтобы взять под руку мать покойной, миссис Оустлер, и вывести ее из часовни. Ченко, единственный, кто не запел в часовне (украинские борцы не слишком хорошо знают творчество Уильяма Блейка), все рыдал, Алисе пришлось толкнуть его в бок — мол, пора; тот встал и заковылял к выходу, опираясь на палочку. Скамья за скамьей, от первой до последней, шли за ними вслед.
      — Где верный меч, копье и щит, / Где стрелы молний для меня? / Пусть туча грозная примчит / Мне колесницу из огня! — пели уходящие.
      Пели даже крошечные дочки Пенни Гамильтон. Еще бы, они ведь, наверное, уже ходят в школу Св. Хильды.
      Приблизившись к выходу, Джек увидел, как одна из семнадцатилетних обитательниц общежития — бледнокожая голубоглазая блондинка, тощая, как фотомодель, — упала в обморок на руки подруге. Судя по ее виду, причиной скорее надо было полагать строгую диету (фактически голодание), чем реакцию на появление на расстоянии вытянутой руки Джека Бернса, знаменитой кинозвезды, — хотя Джеку приходилось уже видать, как девушки ее возраста падали в обморок и спотыкались в его присутствии. Наверное, она расчувствовалась из-за гимна.
      Эта девушка отвлекла Джека от более непосредственного объекта его желания. Бонни Гамильтон не только сумела сесть на заднюю скамью незаметно для Джека — она так же незаметно сумела и ускользнуть еще до того, как к выходу подкатилась Джейн Малькольм на своем вечном кресле. Как же Бонни удалось исчезнуть, а Джек ничего и не видел? Наверное, с ее-то хромотой, она неплохо научилась подгадывать момент, когда ей пора.
      Голоса юных девушек и женщин звучали уже в коридоре, а затем в Большом зале; звуки органа стали менее гулкими, но последний куплет гимна процессия пропела громко и на подъеме:
      — Мы возведем Ерусалим / В зеленой Англии родной!
      — Джек, надо отдать тебе должное, — шепнула ему на ухо Лесли Оустлер, тоном точь-в-точь как у покойной дочери. — Во всей часовне не нашлось ни глаз, что не проронили бы сегодня слезу, ни трусиков, что остались сухими.
 
      Спроси Джека, а правильно ли устраивать после службы "бдение", он не нашелся бы что ответить. Что-то тут не так, сказал бы Джек, наверно, проблема в том, что скорбь плохо сочетается с вином и сыром. Или же дело в женщинах— это они плохо сочетаются с означенными продуктами, а скорбь тут вовсе ни при чем.
      Люсинде Флеминг выпала честь просветить Джека, что собрания выпускников обычно проводят в спортзале — и правда, толпа девиц, пришедшая помянуть Эмму, а точнее, поглазеть и по возможности приобнять Джека Бернса, оказалась для торжественного Большого зала слишком велика.
      Почти все женщины пришли в туфлях на шпильках. Они видели Джека либо маленьким мальчиком, либо на большом экране и понятия не имели, какой он невысокий. Поэтому те дамы, кто на шпильках оказывался выше ростом, снимали туфли, подходя к Джеку; вот так они и стояли перед ним, босые или в колготках, соблазнительно помахивая парой туфель в одной руке и бокалом белого в другой (на шпажку с кубиком сыра рук уже не оставалось).
      Большинство актеров смотрят на голливудские тусовки как на кинопробы, и поэтому Джек с давних времен завел привычку на приемах ничего не пить и не есть. Он совершенно не хотел, чтобы всякая дрянь застревала у него в зубах и от него несло, как из помойки. Для человека малопьющего перегар от белого вина пахнет, как нефть или дизельное топливо; ради Джека Старинные Подруги превращали Большой зал в бензоколонку.
      В зале было полно отчаянных женщин в возрасте за тридцать и за сорок. Многие были разведены, их дети проводили эти выходные у пап — по крайней мере, такую историю раз за разом повторяли Джеку собеседницы. Все эти женщины вели себя неподобающе агрессивно — во всяком случае, не так, как полагается вести себя на поминках.
      Конни Тернбулл Джек-Рочестер когда-то сказал:
      — Никогда, никогда еще я не видел женщину столь хрупкую и столь мужественную! Я мог бы переломить ее двумя пальцами!
      Сейчас она шепнула ему в левое ухо, что насчет двух пальцев она не прочь — совсем не как Джейн Эйр!
      Мисс Вурц, которую Джек последний раз видел более десяти лет назад, когда они с Клаудией водили ее на Торонтский кинофестиваль, повязала на голову черный шарф — выглядит весьма драматично и похоже на вуаль. Походила она на попавшего в двадцатый век паломника из братства флагеллантов. Она стала еще тоньше, ее хрупкая красота еще окончательно не угасла, но была затемнена какой-то аурой, словно бы высшие силы за что-то ее преследовали, словно ей против воли даровали стигматы или подвергали иным кровавым испытаниям.
      — Я не оставлю тебя одного, Джек, — шепнула ему в правое ухо мисс Вурц одновременно с Конни Тернбулл. — Я уверена, в Калифорнии ты повидал немало "свободомыслящих" женщин, но ты не поверишь, иные из наших Старинных Подруг дадут твоим калифорнийским девицам сто очков вперед. Их всю жизнь учили держать себя в руках — так вот знай, именно эти женщины порой могут превращаться в такой ураган, какой другим и не снился.
      — Боже мой!
      Его интересовала лишь одна Старинная Подруга, Бонни Гамильтон. Ему плевать было, насколько она склонна к "свободобыслию", — но, несмотря на хромоту, по которой ее узнал бы кто угодно, она куда-то испарилась.
      Обитательниц общежития загнала в дальний угол Колясочница Джейн, мистер Малькольм пытался спасти несчастных школьниц от своей безумной спутницы жизни. Джек объяснял себе ее поведение единственным образом — она решила всеми способами защитить их от него. В мыслях миссис Малькольм — если она до сих пор сохранила способность мыслить — Джек Бернс являлся новым воплощением своего отца; в ее глазах он вернулся в школу лишь затем, чтобы лишить девственности этих девочек, одну за другой — а они уже готовы, судя по выражению их лиц и расхристанной одежде.
      Джек заметил, что девушка, потерявшая в церкви сознание, лишилась заодно и туфельки. Она ходила кругами, едва сохраняя равновесие, шаркая неснятой второй туфлей. Джек намеренно направил свои шаги в сторону школьниц — они единственные принесли с собой Эммины книги. Для чего? Ну, видимо, чтобы Джек их подписал.
      Девушки не проявляли ни малейших признаков сексуального интереса к нему — они и не думали флиртовать. Большинство не смели смотреть Джеку прямо в лицо, а те, кто осмеливался, теряли дар речи. Это же просто дети, смущенные, стесняющиеся! Миссис Малькольм, конечно, совершенно обезумела — зачем ей защищать их от Джека, он ничем им не угрожает! Одна школьница наконец протянула Джеку экземпляр первого романа Эммы и попросила дать автограф.
      — Я хотела, чтобы его подписала Эмма, — сказала она, — но подшишите вы, если можно.
      Остальные девушки вежливо выстроились в очередь.
      На заднем плане Морин Яп сказала что-то явно неприятное девушке, потерявшей сознание и туфлю:
      — Тебе чирья никогда на нос не падали?
      Джек уже знал, как расшифровывать речь Морин, на самом деле она сказала:
      — Тебе что, ничего на дом не задали?
      Несчастная девушка не успела ничего ответить Морин, не успела она и снова упасть в обморок — Джек взял ее за руку, холодную, как у трупа, и сказал:
      — Пойдем отсюда, я помогу тебе найти туфлю.
      — Вот-вот, пошли отсюда, поможем Элли найти туфлю, — откликнулись хором другие девушки из интерната.
      — Я выходила из часовни, и кто-то наступил мне на ногу, — объяснила Элли. — Я не видела, кто это, поэтому просто решила плюнуть.
      — Терпеть не могу, когда мне наступают на ноги, — сообщил Джек девушкам.
      — В самом деле, это ведь так грубо! — согласились они.
      — Да, так поступают только полные говнюки, — сказал Джек.
      Видимо, слово "говнюк" сыграло свою роль — Морин Яп повернулась и ушла.
      Джек с девушками вышел в коридор и довел их до часовни, ища повсюду потерянную туфлю и одновременно подписывая Эммины книги.
      — Я сто лет не тусовался с девчонками из интерната, — сказал он, — а много лет назад компания вроде вас затащила меня в общежитие!
      — Сколько тебе было лет? — спросила Джека девушка, похожая на Джинни Джарвис.
      — Девять или десять, около того.
      — А сколько лет было девчонкам из общаги?
      — Наверное, сколько вам.
      — Больные! Психопатки! Извращенки! — сказала Элли.
      — Но ведь ничего же не было? — спросила Джека другая девушка.
      — Нет, ничего не было, я только помню, что страшно перепугался.
      — Конечно, ты был совсем маленький мальчик, еще бы ты не перепугался, — сказала еще одна девушка.
      — Вот она, моя чертова туфля, — сказала Элли; та валялась у стены в коридоре.
      — Как вы будете делать фильм из "Глотателя"? — спросила четвертая спутница.
      — Это же непросто, там столько неприличного, — сказала пятая.
      — Фильм получится куда менее откровенным, чем роман, — объяснил Джек. — Например, слова "пенис" вы с экрана не услышите.
      — А слово "влагалище"? — спросила шестая.
      — И его тоже не будет.
      — Почему она не пошла к врачу? — спросила Элли.
      Джек, разумеется, понимал, что речь идет о Мишель Махер, героине романа, но подумал все равно об Эмме.
      — Не знаю, — ответил он.
      — Наверное, Элли, тут какие-то психологические причины, — сказала седьмая девушка, — это же тебе не аппендицит какой.
      Все девушки, и Элли вместе с ними, согласно закивали. Они были весьма разумные — в сердце своем еще дети, но во всем остальном куда взрослее, чем была в их возрасте Эмма, не говоря уже о Джинни Джарвис, Пенни Гамильтон, Шарлотте Барфорд и Венди Холтон. Джек задумался, что в нем было такого необычного, странного, что все эти девицы постарше и глазом не моргнули, подвергая его надругательствам. С какой стати они подумали, что с Джеком можно такобращаться?
      Вот эти девушки маленького мальчика и пальцем бы не тронули. С ними Джек снова ощутил себя десятилетним мальчишкой — только на этот раз ему не было страшно, он чувствовал себя в полной безопасности. Ему было так легко с ними, что он без всякого смущения сказал:
      — Вот что, мне пописать надо.
      Так бы и сказал настоящий четвероклассник.
      Девушки ничуть не удивились и сразу вызвались помочь.
      — Помнишь, где мужской туалет? — спросила Элли.
      — Он до сих пор у нас только один, — сказала ее подруга.
      — Пойдем, я покажу тебе, — сказала Элли Джеку и взяла его за руку.
      Точно так она взяла бы за руку настоящего мальчика девяти-десяти лет, и, поняв это, Джек почему-то едва не вскрикнул от боли.
      Это все я, я сам виноват, подумал он. Эти девочки, из тех, что постарше, смели издеваться надо мной потому, что заметили во мне нечто противоестественное, странное. Джек окончательно убедился — это он не такой, как все, это он ненормальный, а не его насильницы.
      Джек отнял руку. Он не хотел, чтобы Элли и ее подруги — здоровые, нормальные девушки — видели, как он плачет. Он знал, тронь его сейчас — и он зарыдает, как умеют рыдать только маленькие мальчики, без тени стыда. Стыдно ему было от другого — от чего-то неведомого, заключенного в нем, в Джеке, от того, что настоящая Мишель Махер называла "чересчур странным".
      — Ну что вы, я сам найду, — сказал Джек, усмехнулся, как настоящий актер, и добавил: — Думаю, если понадобится, то, даже лежа в хладной могиле, я смогу встать и найти дорогу туда.
      Получалось, его поход в мужской туалет — героическое предприятие, связанное со смертельными опасностями, которое надлежит совершить лишь в одиночку, зная, что можешь не вернуться живым.
      Через пару минут Джек заблудился; коридор показался ему незнакомым, наверное, стены перекрасили, подумал он. В лестничных пролетах, похоже, поселились призраки — миссис Макквот, она же совесть Джека, давно его покинувшая, и даже Эмма, навечно обидевшаяся на него за неприличную краткость молитвы. Голоса девушек из общежития не последовали за ним; Джек был совсем один — по крайней мере, так ему казалось.
      Впереди, за поворотом, располагалась столовая, в этот час объятая тьмой и закрытая на замок. Но кто это там вышел из тьмы, фигура пожилого человека, нет, пожилой женщины. Точно, дама в летах, никакой не призрак, слишком крепко сбита для бестелесного духа. А-а, уборщица, ну конечно. Постой-ка, а зачем это уборщице приходить в школу Св. Хильды в воскресенье, да и где ее швабра с ведром?
      — Джек, милый мой, мой маленький! — воскликнула миссис Машаду.
      Увидеть ее сейчас, понять, что это в самом деле она, — о, это произвело такой же эффект, как тот судьбоносный удар в пах, нанесенный много лет назад. Джек словно окаменел, не смел с места сойти — что там, не мог даже вдохнуть.
      Он понял недавно, что Лесли Оустлер всегда имела над ним власть и всегда будет иметь. Джек много раз пытался стереть миссис Машаду из памяти, прилагал сознательные и неосознанные усилия, но, как оказалось, тщетно — он так и не победил ее, это удалось лишь Эмме. Миссис Машаду тоже сохранила над ним свою власть — непреклонную, абсолютную.
      И куда только подевался ее живот? Из-под незаправленной блузки выдавались ее тяжелые груди, словно добро, припрятанное под одеждой незадачливым магазинным вором. Но у Джека она украла кое-что посущественнее — способность сказать ей "нет". Да разве только ей одной — из-за миссис Машаду Джек утратил возможность говорить "нет" кому бы то ни было!
      — Что вы делаете! Мальчик ужасно напуган! Он такой маленький, вы что! — кричала когда-то Бонни Гамильтон своей сестре и Джинни Джарвис, пока те пытались добиться чего-то непонятного от его крошечного пениса.
      Рядом с миссис Машаду Джек и сейчас оставался напуганным маленьким мальчиком. Она обошла вокруг него, словно готовилась провести свою любимую борцовскую атаку, она прихватила снизу его левую руку, и толстые пальцы ее левой руки сомкнулись на правом запястье Джека. Он знал, как она хочет завалить его, но не имел сил заставить себя ожить; он ничего не сделал.
      Миссис Машаду надавила лбом ему на грудь, ее голова — покрытая серыми вьющимися волосами — уперлась ему в горло. Джек удивился — какая она, оказывается, маленькая, а когда они в последний раз танцевали с ней этот танец, Джек был ее ниже. Ченко тогда кричал ему, повторял как заведенный:
      — Держи ее руки, я сказал, руки держи! Не стой на месте, ходи кругом! Не опирайся на нее, Джеки!
      Нынче на уме у миссис Машаду была не борьба. Схватив Джека за правую руку, она потащила ее к себе под блузку; круглым носом она сдвинула его галстук и зубами расстегнула верхнюю пуговицу рубашки. Джеку показалось, что от ее волос пахнет анчоусами. Но тут его рука коснулась ее отвислых грудей, а сразу за этим ее язык лизнул его грудь; и тогда в Джеке проснулось нечеловеческое к ней отвращение, которое наконец дало ему силы оттолкнуть ее.
      До этого мига Джек не верил в феномен так называемой "восстановленной памяти" — в то, что пережитые в детстве надругательства и акты насилия никуда не исчезают, а лишь на некоторое время забываются, чтобы потом снова возникнуть у тебя перед глазами, причиняя нестерпимую, чудовищную боль, словно ты снова маленький и тебя снова насилуют, только уже сейчас, в настоящем. Отпрянув от миссис Машаду во тьме коридора своей бывшей школы, Джек вспомнил этот ее фокус с пуговицей. Вспомнил, как она расстегивала ему зубами пуговицы на рубашке и молнию на штанах — она много чего умела выделывать зубами и ртом. Все это Джек когда-то старательно изгнал из памяти — но, как выяснилось, не навсегда.
      — Мистер Пенис, вам ли быть жестоким! — прошептала миссис Машаду. Джек отступал, она шелестела за ним следом в своих кедах без шнурков — и вдруг остановилась. Не глупое упрямство Джека, не его бессильные попытки оттолкнуть ее — нет, ее остановило что-то другое. Она глядела не Джеку в лицо, а мимо, ему за спину; едва он обернулся, чтобы посмотреть, что она заметила, как ее и след простыл.
      Ей же под семьдесят или даже больше, подумал Джек; как она могла так проворно двигаться, сохраняя былую пружинистую походку? Наверное, поворот коридора был ближе, чем Джек предполагал? А может, все еще проще — миссис Машаду и вовсе ему привиделась.
      Как бы то ни было, Джек не слышал, как сзади к нему подъехала инвалидная коляска. В общем, не удивительно, что в здании, полном призраков, все передвигаются бесшумно.
      — Джек, — сказала сидящая в кресле, — на тебе лица нет! Ты видел привидение?
      Джек думал, это миссис Малькольм — все не отстает, все хочет защитить несчастных девочек от его похотливых посулов, от его намерения осквернить их девственные лона. Вместо нее в кресле оказалась симпатичная дама лет сорока, в черном брючном костюме, какие приняты у агентов по продаже недвижимости.
      Бонни Гамильтон загодя оставила свою коляску рядом с часовней в каком-то укромном месте и дохромала до скамьи последнего ряда, никем не замеченная. Своим успехом в бизнесе, как она потом рассказала Джеку, она обязана, среди прочего, следующему приему: она оставляла кресло у парадного входа и старательно хромала с клиентами по всему дому, перехрамывала вслед за ними из комнаты в комнату и даже — в точном соответствии с издевательской шуткой миссис Оустлер — вверх и вниз по лестницам.
      — Клиенты, наверное, жалеют меня, — шутила Бонни, — видимо, они не в силах обидеть калеку, как говорится, не хотят приправить увечье унижением и поэтому покупают как миленькие.
      Напротив, на публике Бонни Гамильтон весьма успешно умела скрывать свою хромоту; она навострилась покидать коляску и возвращаться в нее так, чтобы никто не видел ее на ногах. Сидя в кресле, она выглядела красиво и элегантно, Джеку она показалась такой же божественно прекрасной, как в тот день в общежитии.
      Джек до сих пор не мог произнести ни слова, его трясло от встречи с миссис Машаду — реальной или привидевшейся; его трясло и оттого, каким чудовищным потоком обрушились на него вдруг все до единого воспоминания о том, что она с ним вытворяла. С какой четкостью предстали перед ним все эти пропитанные болью и ужасом картины! И после всего этого кто оказывается его спасителем? Бонни Гамильтон, которая единственная пыталась защитить девятилетнего Джека от своей сестры и Джинни Джарвис!
      Нет, это было уж слишком. Джек упал на колени и зарыдал. Бонни подъехала поближе и обняла его голову. Наверное, она решила, он плачет из-за нее, из-за того, что она напомнила ему, как ее сестра с подругами заставили его кончить Пенни промеж глаз — а это воспоминание до сих пор причиняет ему боль! Частично она оказалась права — добавленное к боли от утраты воспоминание об ужасе потери девственности в девичьем же общежитии лишило Джека сил сдерживать слезы.
      — Джек, я все время думаю, каждый день своей жизни — как ужасно, что мы тогда с тобой сотворили! — воскликнула Бонни. Он пытался сказать ей, что все не так, но Бонни показалось, он пытается вырваться, и она лишь сильнее обняла его.
      — Нет, нет, не надо бояться! — сказала она ему. — Я не удивлена, что ты плачешь, увидев меня, что ты переодеваешься в женщин и делаешь прочие странные вещи! После того, что мы с тобой сделали, — как тебе не быть странным? Разумеется, ты ведешь себя не так, как обычные люди!
      Девушка совсем потеряла разум, подумал Джек, пытаясь вдохнуть; она схватила его за волосы обеими руками и зажала голову между бедрами. Силушки хоть отбавляй, судя по всему, регулярно качается. Но бороться с женщиной в инвалидном кресле — увольте; Джек целиком отдался на ее волю.
      Бонни наклонилась к нему и прошептала на ухо:
      — Джек, но мы можем излечить тебя, помочь тебе навсегда обо всем забыть. Я говорила об этом с психиатром. Он сказал, что нам просто нужно сделать следующий шаг.