Джек общался с прессой в Нью-Йорке ("десант по приказу "Мирамакса", как говорила Эмма). Интервью было ничем не примечательное, если не считать необыкновенную неуклюжесть, с которой очередная журналистка задала Джеку в сотый раз один и тот же вопрос. Ну и еще тот факт, что посреди интервью позвонила Эмма — как оказалось, в последний раз. Интервью брала полная дама с чудовищным акцентом; она однажды уже беседовала с Джеком и в тот раз интересовалась, не копирует ли он юного Мартина Шина из "Апокалипсиса сегодня". Нынче она пила диетическую кока-колу и курила сигарету с ментолом, распространяя вокруг себя резкий аромат.
      — Капитан Уиллард носит короткие волосы, — ответил ей Джек в прошлый раз.
      — Какой-какой капитан?
      — Персонаж, которого Мартин Шин играет в "Апокалипсисе сегодня", капитан Уиллард, впрочем, я не вполне уверен, что он именно капитан, а не, скажем, майор.
      — Я не про волосы, — сказала журналистка.
      — Нет, я не делаю сознательных усилий, чтобы копировать Мартина Шина в каком бы то ни было аспекте, — сказал Джек. — И Марлона Брандо я тоже убивать не собираюсь.
      — Вы имеете в виду юного Марлона Брандо?
      — В фильме, о которым вы завели речь, — медленно принялся объяснять ей Джек, — молодого Мартина Шина посылают убить Марлона Брандо, вы разве не помните? Не сказать, чтобы он там был очень юн; впрочем, молодого Брандо я тоже не копирую.
      — Так, забыли про это, — сказала дама. — Пошли дальше.
      На этот раз она задала еще более беспардонный вопрос, но хотя бы оставила в покое "Апокалипсис", спасибо уже и на этом.
      — Скажите, вы из тех, кто, не будучи гомосексуалистом, психологически идентифицирует себя с противоположным полом? С женщинами, я имею в виду.
      — Вы хотите сказать, не трансвестит ли я?
      — Да!
      — Нет.
      — Но вы всегда одеваетесь, как женщина, или думаете про это, даже когда вы одеты, как мужчина.
      — Ну, сейчас я точно не думаю о том, как бы мне поскорее одеться женщиной, — ответил Джек. — Я просто иногда это делаю в кино — на съемочной площадке, когда я играю.
      — Вы пишете про это?
      — Про переодевания в женщину?
      — Да!
      — Нет.
      Тут у Джека зазвонил мобильный. Обычно он не брал трубку во время интервью, но увидел, что звонит Эмма, а у нее в последнее время было плохое настроение. Она постепенно проигрывала войну с весом и каждое утро, когда Джек был не в Лос-Анджелесе, звонила ему и сообщала, сколько весит. В Нью-Йорке уже настало время ланча, но в Калифорнии Эмма только что проснулась.
      Он сказал ей, что у него каждый божий день, круглые сутки берут интервью — впрочем, Эмма и так знала, что такое общение с прессой. В отчаянии Джек протянул свой мобильный интервьюерше и сказал:
      — Эта женщина донимает меня уже давно, скажите ей, что я сейчас даю интервью. Может, у вас получится ее отшить.
      Джек прекрасно знал, что сбить с темы Эмму ей заведомо не удастся, но надеялся, что зато Эмма собьет журналистку с темы переодеваний.
      — Добрый день, — пропела в трубку журналистка.
      Джеку послышалось, что Эмма ответила по-итальянски, и он сразу понял, в какую игру она играет.
      — Пер фаворе, скаджьите Джьеку, что ему дзвоньит Мария Антониетта Белуцци!
      — Прошу прощения, Джек дает интервью, — объяснила журналистка.
      — Скаджитье ему, что я соскуджилась по его пенису! — сказала Эмма.
      — Это миссис Белуцци, кажется, что-то срочное, — сообщила журналистка, возвращая Джеку мобильный.
      — Ну, сколько ты сегодня весишь? — спросил Джек Эмму.
      — Девяносто три! Бля! — завопила Эмма так громко, что журналистка расслышала.
      — Эмма, тебе надо сесть на диету, — сказал Джек в сотый, а может, и в трехсотый раз.
      Стоял 1997 год. Джеку было тридцать два, Эмме тридцать девять. У него был прекрасный обмен веществ, кроме того, он никогда не ел все подряд, — и все же даже ему теперь приходилось себя значительно ограничивать.
      А Эмма так и не поняла, что такое "сидеть на диете". Вместо одной бутылки красного за вечер она стала выпивать две и есть макароны на обед. Женщине уже почти сорок, а ее любимая еда до сих пор — пюре с горгонзолой. Джек ей все время говорил: она может хоть весь день проводить в спортзале при "Временах года" в Беверли-Хиллз, сутками сидеть на тренажерах брюшного пресса и выжимать собственный вес — но даже в этом случае не выведет из организма потребленные углеводы, их просто слишком много.
      Джек заметил, что журналистка все записывает — даже слово "бля" и Эммин вес, потом все это попало в интервью. Она даже сумела не сделать ошибки в имени "Мария Антониетта Белуцци" — впрочем, это неудивительно, оказалось, журналистка сама итальянка.
      "Он зовет ее Эмма и грубо приказывает ей сесть на диету" — так начинался материал журналистки.
      — Джек, пошел ты в жопу вместе со своей диетой, — выругалась Эмма. — Я не для этого звоню — запомни, я хорошо позаботилась о тебе в своем завещании.
      И повесила трубку.
      — Это ваша девушка? — спросила журналистка. — В смысле, одна из них?
      — Вроде того, — сказал Джек.
      — Актриса?
      — Она — продавщица сигарет с во-от такими грудями, — ответил Джек.
      Журналистка не записала этих слов, но груди как-то проникли в текст интервью и приклеились к Эмме.
      — Я полагаю, у вас много девушек? — поинтересовалась итальянка.
      — Ни с кем из них у меня ничего серьезного, — в очередной раз ответил он и, как всегда, мысленно попросил прощения у Мишель Махер.
      Джек устал. Он дал слишком много интервью, слишком много вокруг него вертелось назойливых журналистов. Но это не повод расслабляться — ему не стоило выпускать то интервью из рук. Ему не следовало давать повод разыграться воображению этой дамы.
      Интервью, разумеется, не причинило ему никакого вреда — такие вещи быстро забываются. Его ранило другое — последние слова Эммы, среди которых было "завещание"; эта рана не зажила никогда.
      Когда интервью вышло, Эмма была уже мертва — а итальянская журналистка разобралась, что романа с синьорой Белуцци, пышногрудой табачницей из феллиниевского "Амаркорда", у Джека быть не могло, та годилась ему в бабушки.
      Конечно, написала журналистка, Джек Бернс разговаривал с Эммой Оустлер — ведь всем известно, что они живут вместе, правда, "просто живут, ничего больше"; к тому же любой, кто видел писательницу в последнее время, знает, что она набрала много лишнего веса, хотя никто не подозревал о цифре в девяносто три кило. В этом контексте слова "с во-от такими грудями" выглядели как издевка.
      Журналистка закончила публикацию напоминанием, что, по слухам, у Эммы большие проблемы не только с весом, но и с ее третьим романом; она пишет его уже много лет, никак не закончит, и, кажется, он стал уже слишком длинным.
      — Сколько в книге страниц? — спрашивал Джека один журналист за другим после Эмминой смерти. Но к тому моменту Джек уже научился — как всегда, набив себе шишек — вести себя с прессой аккуратно.
 
      В тот свой визит в Нью-Йорк Джек остановился в отеле "Марк" под именем Билли Радужный — просто поменял местами слова в прозвище персонажа из своего последнего фильма, который он, собственно, и приехал представлять местной прессе. Фильм вскоре должен был выйти на экраны. Джек завел себе такую привычку — регистрироваться в гостиницах под именами своих персонажей, которых зрители еще не видели; таким способом он скрывался от фанатов.
      Но далеко не только от них. Многие трансвеститы находили оскорбительным, что Джек постоянно отрицает свою "подлинную сущность". В каждом интервью Джек повторял, что переодевается в женщин лишь изредка, и всякий раз только на съемках; но настоящиетранссексуалы и трансвеститы считали это оскорблением, кричали на каждом углу, что "Джек только притворяется". Ну разумеется, ведь он же актер!
      Вот поэтому вместо Джека Бернса в отеле "Марк" поселился Билли Радужный, и портье тщательно фильтровал все звонки в его номер. Джек обязательно извещал мать, где останавливается и под каким именем; разумеется, это же знали Эмма, его агент Боб Букман и его адвокат Алан Херготт. Плюс руководитель пресс-отдела студии, на которой вышел его последний фильм, в данном случае Эрика Штейнберг из "Мирамакса". Ну и Харви Вайнштейн, разумеется; если ты снимался на "Мирамаксе", Харви всегда знал, кто ты, где живешь и под каким именем.
      В это время Джек спал с очень известной виолончелисткой Мими Ледерер, так что и она знала о его местонахождении. В день и час смерти Эммы она находилась в его номере.
      В ту ночь после ужина Мими принесла с собой в номер виолончель и сыграла для него два соло, обнаженная. В ресторане Мими отказалась сдавать виолончель в гардероб, поставила ее на третье кресло и периодически поглядывала на нее, словно ожидая, что та поддержит их с Джеком беседу.
      Джек не рассказал ей, что, когда был маленький, познакомился с другой виолончелисткой, Ханнеле, ученицей Академии имени Сибелиуса и по совместительству хельсинкской любовницей своего папы. У того была и еще одна любовница в этом городе, подруга Ханнеле Ритва, и они с Ритвой сделали себе одну татуировку на двоих. Ханнеле получила на левую грудь левую половинку разорванного по вертикали сердца; еще она не брила подмышки, Джек это на всю жизнь запомнил.
      Когда Мими Ледерер заиграла в его номере, он вздрогнул, вспомнив, как сидела Ханнеле, когда мама татуировала ее — широко расставив ноги, видимо, так сидят все виолончелистки. Тут-то Джек и подумал, не играла ли Ханнеле и папе в таком же виде, обнаженная, и снова задумался, насколько он похож на Уильяма. Сколько все-таки между ними общего? Особенно в плане отношений с женщинами?
      Джек запомнил, что играла ему Мими Ледерер в ту ночь, когда Эмма была еще жива, — соло для виолончели, часть моцартовского трио. Джек специально запоминал о классической музыке как можно меньше — она заставляла его думать об органной музыке, а та — о церковной, а та — о папе, который их с мамой бросил.
      — Дивертисмент, ми-бемоль мажор, — шепнула Джеку на ухо Мими. Как и Ханнеле и, наверное, как все женщины-виолончелистки, Мими была высокая, длиннорукая, с совсем небольшими грудями. Разумеется, Джек решил, что большие груди мешают играть на виолончели.
      Вторая пьеса, что сыграла ему обнаженная Мими, служила, кажется, частью какого-то бетховенского квартета.
      — Посвящено графу Разумовскому, опус 59, часть первая, — прошептала она.
      От одних этих названий у Джека болели зубы. Почему композиторы не могут придумать названий получше? Но смотреть, как Мими мастерски управляется со своим инструментом, было очень приятно.
      Они спали, вдруг зазвонил телефон. Рановато для Эммы, подумал Джек. Наверное, звонят из Торонто, тот же часовой пояс, что и Нью-Йорк. Он глянул на часы, начало седьмого утра — для мамы вообще-то тоже рановато.
      Эрика Штейнберг? Нет, слишком тактичная дама, чтобы звонить в такую рань, она же знает, что он спит с Мими Ледерер, Эрика вообще все знала. Наверное, Харви Вайнштейн, решил Джек. Этот тип звонит кому угодно когда угодно, он и раньше будил Джека ни свет ни заря. Наверное, Джек что-нибудь лишнее сболтнул в одном из этих бесконечных интервью.
      Им, впрочем, все равно вставать рано — Джеку снова предстояло целый день давать интервью, Мими же преподавала в Джулиарде , а потом ей на самолет. Она играла в каком-то трио или квартете, у них концерт в Миннеаполисе, а может, в Кливленде, Джек не запомнил.
      — Наверное, это портье, запутался с твоим заказом на завтрак в номер, — сказала Мими, — я тебе говорила вчера, Джек, что нужно заказывать себе нормальный завтрак.
      Мими долго пилила Джека за его "диссертацию о завтраке", как она это назвала; портье и его подручные в "Марке" (да почти во всех нью-йоркских отелях) не очень хорошо владеют английским, говорила она, поэтому Джеку следовало просто отметить галочкой, что ему нужно, а не пускаться в разъяснения.
      Джек возражал — нужно было точно указать, как именно сварить яйцо, а понять слова "только обезжиренный йогурт" может любой.
      — Наверное, это Харви Вайнштейн, — сказал Джек Мими и только после этого взял трубку. — Да?
      — Это ваша мать, мистер Радужный, — сказал портье.
      В фильме у Радужного Билли нет матери, но Джек сказал:
      — Давайте.
      Где она сейчас, подумал Джек. По словам Мими, он так еще и не проснулся в этот момент.
 
      Недавно проходила какая-то тату-конференция в Санта-Розе. Когда же мама заезжала к нему в Лос-Анджелес, перед ней или на обратном пути? Нет, все-таки на пути оттуда, потому что все уши прожужжала ему, что там да как было на конференции.
      Кажется, она жила в отеле "Фламинго", не то "Розовый фламинго". Вроде бы там играли какие-то блюзмены, "Пьяные петухи" или что-то в этом роде. Мама перечислила всех участников и описала все, что они пили, ели и делали.
      По словам мамы, конференция больше походила на трехдневную беспробудную пьянку, татуировщики вообще бухали, как несовершеннолетние. Алиса едва лыко вязала на пути из Санта-Розы домой. Как Джек мог забыть про историю с Капитаном Доном и его шпагоглотательскими номерами? А еще была Сьюзи Мин, акробатка, тоже что-то представляла. Так, значит, мама звонит не из Санта-Розы.
      А, из Парижа — вот почему она так рано звонит. В Париже-то середина дня, наверное, Алиса что-то напутала с разницей в часовых поясах. Но вроде она и из Парижа уже вернулась?
      Да-да, вернулась. Она сказала ему, что встречалась с дядей Паули и Малышом Винни Майерсом и какими-то еще татуировщиками; в Париже была не конференция, а рабочая встреча по подготовке Международного фестиваля татуировок в столице Франции. Все это придумал Тин-Тин, лучший татуировщик Парижа, по словам Алисы. Там был Стефан Шодсег из Авиньона, Филипп Ле из Лозанны и, наверное, даже Роонуи с острова Муреа, что во Французской Полинезии.
      Все они жили в отеле, расположенном в квартале красных фонарей, близ "Мулен Руж". Один из вечеров был отдан специалистам по пирсингу — они поднимали различные предметы домашнего обихода с помощью железяк, продетых в их губы, соски, пенисы и так далее.
      Но все это было много недель, а то и месяцев назад! Мама явно звонит из Торонто, и там такая же несусветная рань, как и в Нью-Йорке.
      — Джеки, какой ужас, какой ужас! — зарыдала мама в трубку.
      — Мам, ты где, в Торонто?
      — Разумеется, я в Торонто, — несколько возмущенным тоном ответила Алиса. — Джеки, какой ужас!
      Наверное, валяется пьяная у себя в салоне, проснулась с дикого похмелья посреди иголок, подумал Джек. Видимо, умер какой-то из ее коллег-татуировщиков, кто-то из стариков-моряков, Матросик Джерри, может быть, или ее друг по Галифаксу Чарли Сноу.
      — Я просто слов не нахожу, мне так больно тебе это говорить, милый, — рыдала Алиса.
      — Мама, черт побери, скажи наконец, что случилось! — оборвал ее Джек; наверное, ее наконец-то бросила Лесли Оустлер, ради другой женщины.
      — Эмма, Джеки... Ее больше нет, понимаешь, больше нет!
      — Что значит "больше нет"?
      Это был инстинктивный ответ — телефон вмиг стал как ледяной. Джек словно увидел блестящую поверхность Тихого океана, как его видишь впервые, повернув с бульвара Сансет на Чотокву — перед тобой несущиеся (ночью) или стоящие (днем) автомобили на Тихоокеанском шоссе, лента из бетона и асфальта, а за ней — безбрежная голубизна.
      — Что случилось? — спросил Джек.
      Он не заметил, что сел на кровати, задрожал и Мими Ледерер обняла его сзади, как свою виолончель, и руками и ногами.
      — Лесли уже уехала в аэропорт, — продолжила Алиса, словно не расслышав вопрос Джека, — мне надо было бы поехать с ней, но ты же знаешь Лесли, она даже слезинки не проронила!
      — Мама, что случилось с Эммой?
      — Боже мой, только не Эмма! — закричала Мими; она обнимала его, словно саван, целовала в шею.
      — Джек, ты не один!
      — Разумеется, я не один! Что случилось с Эммой, мам?
      — Кажется, тебе следовало сегодня быть с ней, Джек.
      — Мам!..
      — Эмма танцевала, — сказала Алиса, — познакомилась на танцах с каким-то мальчишкой, Лесли сказала мне название этого заведения, боже мой, ужас, что-то кокосовое...
      — Не важно, мам, что дальше?
      — Она привезла мальчишку домой.
      Раз Эмма довезла мальчишку до дома, то, значит, она умерла не во время танцев.
      — От чего она умерла, мам?
      — О, это так ужасно! Говорят, инфаркт, но она же такая молодая!
      — Кто говорит?
      — Полиция, это они позвонили нам. Джек, как у нее мог быть инфаркт?
      Как? Да запросто, подумал Джек, даже в ее возрасте — ведь сколько она ела, пила, и дергала штанги, и таскала себе детишек с танцев! Но наркотиков не употребляла. Мальчишек в последнее время было больше, чем обычно, — Эмма согласилась с Джеком, что они безопаснее, чем бодибилдеры.
      — Надо будет делать вскрытие, — сказал он.
      — Зачем, если был инфаркт?
      — Мам, вообще-то в тридцать девять лет инфаркты у женщин случаются нечасто.
      — Мальчик... он был несовершеннолетний, — прошептала Алиса. — Полиция отказывается называть его имя.
      — Да плевать, как его зовут, — сказал Джек. Да она и водила к себе только несовершеннолетних, на вид по крайней мере. О-го-го, Эмма умерла, трахаясь с несовершеннолетним, снятым на танцах!
      Джек подумал, что сам мальчишка тоже получил хорошенькую психологическую травму. Разумеется, Эмма приказала ему не двигаться и лечь на спину, а сама села на него верхом. Наверное, он дернулся. Если у мальчишки это было в первый раз, если Эмма сняла его только потому, что он небольшого роста, то каково это, лежать такой крошкой, в первый раз, под женщиной весом в девяносто три кило, и тут вдруг она умирает прямо на тебе!
      — Мальчик сам вызвал полицию, — шепотом продолжила Алиса, — Джек, скажи, у Эммы была, что ли, привычка...
      — Вроде того.
      — Тебе нужно перехватить Лесли в аэропорту. Ей нельзя сейчас быть одной. Я знаю Лесли, у нее будет срыв, я тебе гарантирую.
      Джек не мог себе вообразить нервный срыв у миссис Оустлер, но мысль о том, что она без свидетелей входит в их дом на Энтраде, очень ему не понравилась. Интересно, что там раскидано по дому? Например, если Лесли найдет ее коллекцию порно, это еще ничего, а что, если она прочтет ее бумаги? Недописанный роман? Сам Джек не видел из него ни листочка.
      — Я вылечу, как только смогу, мам. Если Лесли позвонит, скажи, что я буду в Лос-Анджелесе до темноты.
      Он знал: Эрика Штейнберг — добрая душа, по такому поводу она освободит его от всех встреч с прессой.
      Все, кто был знаком с Джеком, знали, что Эмма ему больше чем сестра, она его ближайший друг, самый родной ему человек. В результате "Мирамакс" сделал для него все — позаботился о билетах и даже вызвал машину в аэропорт. Эрика предложила слетать с ним; Джек искренне поблагодарил ее, но отказался.
 
      Тем утром в номер Джека позвонили еще раз. Мими Ледерер оказалась права — в ресторане не разобрались с его заказом. Джек уже не дрожал, но Мими и не думала разжимать объятия, все держала его, словно виолончель.
      — Мне насрать, какой у вас йогурт, тащите, что есть, — сказал он в трубку.
      — Ты что, Джек?
      — Эмма умерла! — рявкнул он. — Наверное, вопросы про йогурт могут подождать до завтра!
      — Ты играешь? Даже сейчас?
      Он не понял, о чем она; Мими же тем временем закуталась в простыню и глядела на Джека с таким видом, будто впервые его видит.
      — Что стряслось? — спросил он.
      — Что с тобой стряслось, вот что я хочу знать, Джек.
      Они сидели на кровати, Джек видел свое отражение в зеркале шкафа. С ним, собственно, ничего не стряслось — в этом-то и была вся проблема. Взглянешь на него сейчас и не скажешь, что две минуты назад он узнал о смерти лучшего друга. Его лицо ничего не выражало — иными словами, выглядело "чернее всякой чернухи", по словам "Нью-Йорк таймс".
      Джек не мог оторвать от себя глаз — и это тоже было странно. Мими Ледерер позднее говорила, что не могла вынести этого зрелища.
      — Джек, это не кино, — начала она, Джек глянул на нее, словно он — не он, а Радужный Билли, — почему ты не плачешь?
      Джек не знал почему, а ведь плакать он умел. Если по сюжету его персонаж должен рыдать, он начинал рыдать в тот миг, когда помощник режиссера объявлял: "Тишина, пожалуйста".
      — Камера пошла, — произносил оператор, и глаза Джека уже были налиты слезами.
      — Звук пошел, — вступал звукооператор, а по лицу Джека уже текли слезы.
      И когда после всего этого режиссер (даже Уильям Ванфлек) говорил "мотор", Джек уже бился в конвульсиях, слезы лились, как из брандспойта, — перед камерой он мог заплакать в любую минуту. Да что там, он всхлипывал, уже читая сценарий.
      Но все обстояло иначе в это утро в отеле "Марк". Он выглядел круче самых крутых кинопарней, ни грамма эмоций, вылитый персонаж "черного фильма". Полный ноль, как в словах Эммы: "Жизнь — это как перекличка в классе, когда выкрикивают твое имя, ты должен быть на месте. Хорошо, что это единственное правило, которое ты обязан соблюдать".
      — Боже мой, Джек... — снова начала Мими Ледерер, но остановилась. Тут Джек заметил, что она одевается.
      — Если ты не любил Эмму, значит, ты никогда никого не любил, — продолжила она. — Она же самый близкий тебе человек, Джек. Ты вообще способен любить? Если ты не любил ее, наверное, нет.