Последняя сцена романа — они в мотеле на шоссе Интерстейт-80, где-то на Среднем Западе, едут домой в Айову искать благородную работу и жить чинной жизнью. Кэрол беременна; возможно, контора под названием "Декретный отпуск" и имела бы успех, но она больше не хочет заниматься этим бизнесом, хватит с нее, да и Джонни надоело катать кинозвезд вдоль Тихого океана.
      В мотеле есть телевизор, и по нему показывают старый-старый фильм с Лестером Биллингсом — настоящийвестерн. Лестер играет скотокрада, ставит новые клейма на коров и гибнет в седле, застреленный на скаку.
      Из "Чинно-благородно" вышло отличное кино, а книжка — так себе, и Эмма прекрасно это знала. Роман только-только попал в список бестселлеров "Нью-Йорк таймс", а фильм уже почти сняли. Рецензенты пеняли Эмме, что книга написана с прицелом сделать из нее сценарий, и это мешает ее читать. Чистая правда, но ведь Эмма сама же и писала этот сценарий; кинокритики высказывали подозрение, что она вообще сначала написала сценарий, а роман потом. Эмма только хитро улыбалась.
      Джек не знал подробностей сделки, устроенной для Эммы Бобом Букманом, но так или иначе, Боб согласился стать агентом Джека — притом что обычно делами актеров не занимался. Все понимали (неизвестно, было это положение зафиксировано в письменной форме или оговорено лишь устно), что и Джек и Эмма тесно связаны с фильмом по мотивам "Чинно-благородно", а именно: Эмма пишет сценарий, а Джек играет Джонни. Разумеется, она с самого начала писала роль для Джека — ну кто еще может сыграть симпатичного мужчину, так блистательно перевоплощающегося в женщину? И на этот раз длинные волосы у него будут настоящие.
      Кэрол играла Мэри Кендалл — самая невинная девушка из эскорта на всем белом свете. Лестера Биллингса играл "Собака прерий", сам Джейк Ролингс, — его первая роль за много-много лет, его единственная роль не в вестерне.
      В последней сцене Мэри и Джек сидят в мотеле на Интерстейт-80 перед телевизором, держась за руки, и молчат. В книге, когда на экране телевизора в Лестера Биллингса попадает пуля, Кэрол говорит:
      — Интересно, сколько раз за карьеру его убивали?
      — Думаю, достаточно много, так что он разучился бояться смерти, — отвечает Джонни.
      Но Эмма решила, что в кино будет лучше, если актеры не скажут ни слова; это чисто кинематографический прием — показать, как главные герои просто сидят и смотрят, а на их глазах, застреленный, падает с лошади старый ковбой. Их мечты стать актерами тоже погибли — это написано на лицах Джонни и Кэрол.
      Но Джек был не прочь произнести эту фразу — "думаю, достаточно много, так что он разучился бояться смерти".
      — Не в этот раз, конфетка моя, — сказала Эмма. — Еще будет случай. А сейчас я здесь главная.
      Чистая правда, и не только в плане сценария. Эмма заложила фундамент всего кинобудущего Джека, именно благодаря ей он совершил прыжок из мира Бешеного Билла в мейнстрим. Да, конечно, Джек Бернс все равно был знаменит как мужчина в женском платье, но внезапно все изменилось и его стали воспринимать как серьезногоактера.
      Джек был чрезвычайно удивлен, получив номинацию на "Оскар", он не думал, что роль водителя лимузина со страстью к переодеванию в бабу способна вызвать такую симпатию академиков. Что его совсем не удивило — это что в тот год он "Оскара" не выиграл. Мэри Кендалл тоже получила номинацию, тоже первую в своей карьере, и тоже не выиграла. Но это ерунда — главное, их обоих выдвинули, а они тогда даже мечтать о таком успехе не могли.
      Приз за лучшую картину получило "Молчание ягнят", "Оскары" за лучшую мужскую и женскую роль первого плана достались Энтони Хопкинсу и Джоди Фостер.
      Эмма номинации не получила. Сценаристов выдвигают сценаристы, а в среде киношников до сих пор были памятны ее рецензии. Эмма отправилась на церемонию вручения как подруга Джека, было жутко весело: они играли в такую игру — определяли киномудаков по отдельности, а потом проверяли, совпали ли их оценки (обычно они совпадали). А чем еще заниматься в "Шрайн Аудиториум", как не решать, кто мудак, а кто нет?
      Вел многочасовое шоу, как обычно, Билли Кристал; объясняя какую-то задержку, он сказал:
      — Это все потому, что Джек Бернс никак не может снять лифчик.
      У Эммы на шее красовался великолепного цвета и формы засос — подарок от Джека по ее же просьбе. Она давно ни с кем не появлялась на публике, считала себя уродкой и ненавидела купленное для церемонии платье.
      — Конфетка моя, дадим им понять, что меня таки целуют, что бы они там себе ни думали.
      Миссис Оустлер отлично разглядела засос по телевизору.
      — Ты что, загримировать его не могла? — спрашивала она потом дочь.
      Церемония состоялась 30 марта 1992 года, и Алиса с Лесли впервые досмотрели трансляцию до конца, хотя Джек говорил им, что не стоит. Он знал, что "Оскара" получит Энтони Хопкинс, но Лесли и Алиса все равно решили своими глазами увидеть, как Джек не выигрывает главный приз.
      На церемонии всегда показывают короткий клип про каждого номинированного актера. Джек хотел, чтобы показали его любимый кадр — как Джонни-Джек смотрит на свою жену в зеркало заднего вида. Кэрол одна-одинешенька сидит на заднем сиденье гигантского лимузина, пытаясь привести в порядок волосы и макияж, — клиент из отеля "Беверли-Уилшир" проявил чересчур много энтузиазма. Джек на миг смотрит в зеркало, затем снова на дорогу. Выражение лица — нечто среднее между стоиком и героем "черного фильма" золотых сороковых годов; Джек по праву гордился этим крупным планом.
      Но реклама — такая штука, никогда не знаешь, что понравится ребятам из этого отдела. На "Оскаре" показали эпизод "Джонни-шлюха" — как он, взяв за грудки администратора в отеле "Полуостров", выдыхает ему в лицо пары бурбона.
      — Я тебе кое-что скажу, красавчик, — говорит Джонни-шлюха хриплым, пропитым бабьим голосом, — Лестер Биллингс заплатил по счетам и выехал из вашей забегаловки, вот чего! Но зато чё у него в номере! Ой, мама, ты не поверишь — там тааакой срач!
      — Золотой кадр, — сказала Эмме и Джеку Мира Ашхайм, когда они наткнулись на нее на оскаровском приеме в "Мортонс". Они сто лет провели в очереди на вход — к ресторану выстроилась целая улица лимузинов.
      Джек не понял, о чем она.
      — Золотой кадр? — повторил он.
      — Ну да, он же у нас канадец, растолкуй ему, — сказала Мира; тут Джек заметил, что рядом с ней сидит ее сестра Милдред.
      "Две крутые старые тетки, которые правят миром", — скажет ему потом Эмма.
      — В порнографии, — взяла академический тон Милли Ашхайм, не глядя на Джека, — золотой кадр — это сцена, когда главный герой кончает. Если ты добился этого, твой фильм ждет успех. Нет — не получишь ни шиша. Или твой актер показывает товар лицом, или нет.
      — А как называется, когда актер не показывает товар или не может его показать? — спросила Эмма.
      — Никак не называется, — ответила Милли. — Потому что ты обязан дать своему режиссеру снять золотой кадр.
      — Перевожу специально для тебя, Джек, — в твоем фильме это кадр, где ты играешь проститутку, — снисходительно сказала Мира; наверное, злилась на Джека, что он ее не узнал (ну еще бы, пришла в "Мортонс" без своей вечной бейсболки).
      — А-а, теперь я понял, — сказал Джек. Ему очень хотелось поскорее уйти, да и Эмме тоже, Джек это почувствовал — она держала его за руку. Две крутые старые тетки внимательно изучали ее, выражение лиц откровенно людоедское.
      — Ты сегодня не выиграл, Джек, но это не важно, — продолжила Мира, не сводя глаз с Эммы.
      — Неверно, — поправила сестру Милли, — на свете нет и не может быть ничего важнее, чем выиграть здесь.
      — Ну, нам пора, нас ждут на другом приеме, — сказала Эмма. — Где народ помоложе.
      — Отличный засос, — сказала Эмме Милдред Ашхайм.
      — Спасибо, — сказала Эмма. — Это мне подарок от Джека, он на такие мастак!
      Милдред перевела свой рентгеновский взгляд на Джека.
      — Симпатичный, не правда ли? — спросила сестру Мира. — Сразу понятно, отчего вокруг него такой шум.
      Джек готов был поклясться, что Милли обдумывает, как бы ей отреагировать на слово "симпатичный". Джек знал — в ее мире слово "симпатичный" не комплимент, а смертный приговор.
      — Знаешь, как девица он симпатичнее, — сказала Милдред Ашхайм, вернувшись к изучению Эммы, на него ей было плевать. Джек подумал, наверное, она решает, что будет лучше — раскрыть тайну или нет.
      Тут Мира возьми и скажи:
      — Милли, ты просто мне завидуешь, потому что я встретила его первая.
      Ну вот мне и конец, подумал Джек. Но его ждал сюрприз. Милдред смерила его испепеляющим взглядом (только затем, чтобы дать ему понять — она ничего не забыла, в том числе и малые размеры его болта), но не сказала сестре ни слова про ту пробу. Взгляд был не просто испепеляющий — она подчеркивала, что на нее Джек произвел самое негативное впечатление и что она не изменила своего вердикта ни на йоту; просто покамест не время вынимать этот козырь из рукава.
      — Мира, ради бога, сегодня же оскаровский вечер, надо дать детишкам вволю повеселиться, — сказала Милли.
      — Да, нам пора, — заторопилась Эмма.
      — Спасибо, — сказал Джек, обращаясь к Милдред Ашхайм.
      А та снова уставилась на Эмму, Джеку только рукой помахала. Он думал, она скажет что-нибудь им вслед, так сказать, произведет выстрел в спину, например, "Счастливо, короткоболтовый", но Милли промолчала.
      — Помяни мое слово, Милдред, будущее Джека Бернса — целая жизнь из золотых кадров, — услышал Джек голос Миры.
      — Может быть, — ответила Милли, — но я все равно говорю, как девица он смазливее.
      — Конфетка моя, выкинь этих старых потаскух из головы, они несут чушь, — сказала Джеку Эмма, оказавшись в машине.
      Они плыли посреди лимузинного моря. Джек не знал, куда они едут, ему было плевать — пусть корабль ведет Эмма, у нее это отлично получается.
 
      После такой ночи Джек ожидал наутро звонков от всех своих знакомых — даже от тех, кого давно забыл (особенно от тех, кого забыл!). Но на связь вышли немногие. Каролина Вурц, впрочем, позвонила Алисе:
      — Пожалуйста, передай Джеку, я считаю, победу заслужил он, а не этот людоед! Подумать только, "Оскар" за каннибализм! Куда мир катится!
      Вернувшись домой в Санта-Монику, Джек и Эмма нашли на автоответчике единственное сообщение — от мистера Рэмзи. Тот просто проорал:
      — Джееееек Бееееернс!
      И все. Но Джек был доволен.
      Старые друзья по борьбе тоже объявились, но не так быстро. В письме от тренера Клума значилось: "Джек, ты был прав. Борцовские уши на девице не смотрятся". Тренеры Хадсон и Шапиро тоже поздравили Джека. Хадсон выразил надежду, что Джек не принимает женские гормоны и что его груди — накладные, а не имплантированные. Шапиро интересовался, что сталось с красавицей-славянкой, чье имя он забыл, — он надеялся увидеть ее по телевизору на оскаровской церемонии, но ее не показали.
      Он, конечно, имел в виду Клаудию, но Джек ничего не знал о ней. Она не вышла на связь, как и Ной Розен (впрочем, Джек и не рассчитывал получить от него весточку). Ни звука и от Мишель Махер. Она пропала, будто не было, — Герман Кастро знал, что она поступила на медицинский, но потерял ее еще в университете. Сам Герман, конечно, написал Джеку — всего одну строчку: "Поздравляю, амиго, ты пробился в финал".
      Вот именно, точно так Джек себя и чувствовал — что играл в финале, но проиграл вчистую. Он не мог предсказать, будут у него еще финалы или нет; кто знает, может быть, тот день был первым и последним.
      Да, и "Терминатор 2: Судный день", и "Голый пистолет — 2?: Запах страха" собрали куда большую кассу, чем "Чинно-благородно", но благодаря этому "мелкому" фильму и номинации на "Оскар" Джека стали узнавать в лицо — причем все сразу. Узнавать и как мужчину, и как женщину — все же чаще как мужчину, Джек не собирался ходить на приемы в женском платье. Отныне он был знаменитость.
      Эмма приняла самые решительные меры, чтобы Джек извлек из этого нового статуса максимум выгоды. Она заставила Джека говорить, что он "пишет", — хотя, разумеется, он и не думал ничего писать.
      — В подробности входить не надо. Просто говори, что ты все время пишешь.
      Эта фраза превратилась для Джека в верное средство завершить беседу с любым журналистом. Звучала она несколько угрожающе, словно бы он готовил что-то жутко разоблачительное. Но кого или что он собирается разоблачать, вот в чем вопрос!
      — Этой фразой ты напускаешь туман, окутываешь себя ореолом таинственности, — объясняла Эмма. — Ты и так ассоциируешься с жанром "нуар", поэтому стоит немного сгустить краски, тобой будут только больше интересоваться.
      Иные журналисты вообще хотели говорить только о том, что Джек пишет; они просто бесились из-за того, что он решительно отказывался раскрывать, что именно. Ему нравилось повторять эту фразу уже потому, что она вызывала такую реакцию.
      — Нет, у меня нет ни малейших планов остепеняться, заводить детей, жениться — ничего подобного, по крайней мере не сейчас, — так обычно начинал Джек. — Сейчас самое время сосредоточиться на работе.
      — Вы имеете в виду кино?
      — Разумеется, но не только, ведь я еще пишу.
      — Что же вы такое пишете?
      — Кое-что, да ведь тут какое дело, я пишу все время.
      Дошло до того, что нездоровый интерес к его "писательству" начала проявлять Алиса.
      — Надеюсь, ты не мемуары готовишь! — нервно смеялась она.
      Лесли Оустлер смотрела на Джека с печалью — наверное, жалела, что показала ему в свое время свою иерихонскую розу; если Джек станет писателем, он непременно ее припомнит.
      Эмма говорила Джеку, что мама все время сверлит ей мозги — все-то ей хочется узнать, не читала ли Эмма Джекову писанину. Эмма считала, что запущенный ими слух жутко веселый; Джек придерживался совершенно противоположного мнения. Он не понимал, зачем играть в такую игру.
 
      После смерти Миры Ашхайм (о ней Джек узнал из газет, никто и не подумал ему позвонить) Боб Букман сказал ему, что с агентством "талантливой молодежи" ему больше не нужно иметь дела. У него уже есть агент в Си-эй-эй, и этого достаточно, тем более у Джека был не только Боб, а еще и адвокат по делам киноиндустрии Алан Херготт.
      — Тебе если и нужен менеджер, то финансовый, — так говорил Джеку Алан.
      Джек хотел поддерживать деньгами мать, поэтому нашел финансового менеджера в Буффало, штат Нью-Йорк. Звали его Уиллард Саперстон, у него имелись связи в Торонто. А канадские налоги душили Джека хуже удавки. Первым делом Уиллард посоветовал Джеку принять американское гражданство, что он немедленно исполнил. Затем он стал "инвестором" в предприятии "Дочурка Алиса", благодаря этому матери не приходилось больше платить "зверские" налоги с каждого полученного от сына доллара.
      Джек подумал, что маме, может быть, стоит и вовсе продать салон и уйти из татуировочного бизнеса; еще он подумал, что если Алису и Лесли связывали прежде всего финансовые дела (он до сих пор не знал, так это или нет), то, может, Алиса заодно бросит и миссис Оустлер.
      Но Алиса была в тату-мире своей, это был ее единственный дом, единственное дело, которое она умела делать хорошо; и каковы бы ни были изначальные посылки для сближения ее с миссис Оустлер, Алиса стала жить с ней по доброй воле, что бы там Джек себе ни воображал. Они стали парой на всю жизнь. Как сказал Татуоле, мама Джека самая настоящая "Дочурка Алиса", целиком и полностью, она и хиппи и моряк и умеет соответствовать своему тату-псевдониму.
      Джек, наверное, чаще бы наведывался в Торонто, если бы смирился с этим — а равно и с тем фактом, что никогда не сможет говорить с мамой об отце.
      Можно легко представить себе, как в различных статьях и интервью обыгрывалась история Джека — то, что он сын татуировщицы и никогда не видел отца. Еще бы, ведь Джек — начинающий молодой актер, уже добившийся большого успеха. Прессу хлебом не корми, дай написать про человека с экзотическим детством, да вдобавок, конечно, ее возбуждает сама идея "дисфункции", разлома во всем, что связано с жизнью знаменитости. Как сказал один репортер, "на прошлом Джека лежит печать, словно гигантская татуировка"; это звучало тем экзотичнее, что ни у Алисы, ни у Джека никаких татуировок на теле не было.
      Канадское телевидение мечтало сделать интервью с Джеком и его мамой в салоне Дочурки Алисы. Как только очередной американский журнал печатал очередную фотографию Джека с какой-нибудь женщиной (за исключением Эммы, все они были сплошь американки, да и сама Эмма приняла американское гражданство), репортер из Си-би-си немедленно летел на Квин-стрит к Алисе и допрашивал ее, "серьезны" ли эти отношения ее сына.
      — Ну что вы, я никогда не донимаю Джека расспросами про его личную жизнь, — неторопливо, как полагается человеку, вечно пребывающему под кайфом, отвечала Алиса под завывания Боба Дилана на заднем плане. — А Джек не донимает меня расспросами о моей.
 
      В Нью-Йорке Джек познакомился с наследницей большого состояния из рода мясных королей. Звали ее Саманта, она была старше Джека и обожала переодевать его в свою одежду — разумеется, не для того, чтобы в этаком виде отправляться на прием или в ресторан. Джек никогда не появлялся на публике в женском платье, да и с Самантой вместе пробыл недолго.
      Еще у него был романчик с другой женщиной постарше в Лондоне, британским издателем Эммы по имени Коринна. Ее привлекло, что Джек чего-то там пишет, хотя он, конечно, так и не раскрыл ей тайны; для издателя она одевалась чрезвычайно сексуально, но и с ней Джек пробыл недолго.
      Обе эти дамы жутко ревновали Джека к Эмме, он же чувствовал, что тратит слишком много времени на перелеты между Лос-Анджелесом, Нью-Йорком и Лондоном. Эмма наотрез отказалась покидать их замызганный домишко на Энтраде, а Джек по ней страшно скучал.
      Кроме того, решив остаться в Санта-Монике, они смогли позволить себе по-настоящему крутую машину — серебристую "ауди" с кожаными серыми сиденьями, точно такую, какую Джек не сумел припарковать в свой единственный день работы в "Стэнсе". Эмма весьма оценила символичность этой покупки.
      — Отлично, только проверь, чтобы на заднем сиденье не было детей, конфетка моя.
      Купив такую машину, Джек особенно обрадовался, что не пьет, хотя ездил не очень быстро — а с точки зрения Эммы, он вел машину просто невыносимо медленно и перестраховывался хуже самого неопытного мальчишки. Сама Эмма, разумеется, не тормозила на каждом шагу и на безопасность смотрела свысока.
      — Знаешь, безопаснее было бы купить дом в Беверли-Хиллз, — не уставал говорить ей Джек, имея в виду, что в таком случае Эмме пришлось бы меньше ездить.
      Они ходили на приемы и в рестораны, возвращались домой (или не домой), встречались с людьми. Джек ни с кем "не был" более месяца-двух, а Эмма вообще была "одна" (ее максимальный срок — одна ночь, все чаще с юными красавчиками с танцев).
      Джек носил длинные волосы, почти до плеч, что было весьма кстати в те нечастые моменты, когда ему приходилось надевать женское платье (у себя дома, перед зеркалом). Он сохранил любовь к небольшой щетине и, разумеется, оставался худым и стройным — в конце концов, это его работа.
      Роли не всегда требовали от Джека превращаться из мужчины в женщину, но сам этот потенциал невидимой тенью витал над его персонажами — часть его "нуарового", как говорила Эмма, ореола.
      На экране же Джек перебывал со всеми — с Элизабет Шу, прежде чем она снялась в "Покидая Лас-Вегас", с Кэмерон Диас в каком-то глупом фильме для баб, с Дрю Бэрримор в ужастике по Кингу, с Николь Кидман (Джек играл ее мужа, который очень медленно умирал, целых три четверти фильма). Николь была куда выше его, но в кино этого никто не заметил — всю картину персонаж Джека прикован к постели.
      Именно за Джека мудро не вышла Джулия Робертс, именно он солгал Мэг Райан, и она его бросила, именно он стоял, не зная, что делать, пролив — в роли официанта — соус на спину Гвинет Пэлтроу.
      Из него вышиб последние мозги Брюс Уиллис, его арестовал Дензел Вашингтон; ему даже случилось побыть девушкой Джеймса Бонда — агент 007 убил Джека отравленным дротиком из зажигалки, поняв, что он на самом деле мужчина.
      Мира Ашхайм оказалась права — ему открылся целый мир золотых кадров. Если бы Джека попросили выбрать любимый, он бы выбрал эпизод с Джессикой Ли, названный журналом "Нью-Йоркер" "эпизодом с полупереодеванием".
      Джессика играет богатую наследницу, Джек — вора, который только что переспал с ней. Она принимает душ, а Джек сидит в одиночестве в ее спальне, изучает имущество — везде полно дорогих вещиц. Он ходит туда-сюда по спальне в трусах-шортах, а Джессика поет в душе.
      Джек открывает платяной шкаф, он очарован — столько красивой одежды! Это такая профессиональная шутка — Джек Бернс роется в шкафу, набитом стильной женской одеждой. Да, даже драгоценности так не возбудили вора в трусах! Зрителю ясно — Джек влюбился в эти шмотки. Он словно околдован и не слышит, как выключают воду в душе, как Джессика перестала петь.
      Дверь в ванную открывается, на пороге стоит Джессика в махровом халате, волосы собраны под полотенцем; она отражается в зеркале шкафа. Великолепный кадр — когда Джек прикладывает ее платье к себе, она словно стоит рядом с ним; Джек смотрит в зеркало на себя — и одновременно на нее.
      Да, он выглядит до невозможности круто, вор из воров.
      — Боже мой, готов поклясться — на тебе это выглядит шикарно, — говорит Джек Джессике Ли. В фильме персонаж Джессики верит ему до конца — таков сюжет, она влюблена в вора и излучает любовь. Но на площадке пришлось делать десяток с лишним дублей. Сама Джессика совершенно не хотела вся отдаваться Джеку. Увидев его впервые с платьем в руках, Джессика побледнела как полотно — разумеется, ничего подобного в сценарии не было. Она вдруг увидела в Джеке нечто такое, что ей ох как не понравилось. Что бы это ни было, ей потребовалось десять дублей, чтобы совладать с эмоциями; да и Джек не сразу пришел в себя.
      — Что, что ты увидела? — допытывался он потом.
      — Не знаю, Джек, — сказала она, — просто от тебя у меня вдруг мороз по коже пошел.
      Ну, мороз не мороз, а последний дубль пошел в фильм и произвел фурор. Какую ретроспективу Джека Бернса ни возьми, во всех будет этот кадр — он и Джессика в зеркале. Он прижимает к себе платье и говорит:
      — Боже мой, готов поклясться — на тебе это выглядит шикарно.
      А она стоит на пороге ванной, улыбается, как самая счастливая женщина на свете. Уж такая у нее улыбка — сразу в нее влюбляешься, по уши, навсегда. Но Джек всякий раз, когда смотрел этот эпизод, нервно поеживался — он так и не забыл ее первый взгляд, тот первый дубль. Джессика тогда вовсе не улыбалась, и это была никакая не игра.
      В такие моменты Джек особенно остро чувствовал себя чужим. Когда ты знаешь, что наводишь на людей ужас, научаешься вести себя осторожно. Эмма говорила про "нуаровый" ореол Джека; верно, продатьего было легко, но признайтесь, понравится вам на самом деле человек с таким ореолом?
      Джек был королем крупных планов, его лицо внушало страх посильнее гримасы Тосиро Мифуне. Он не видел своего лица — лишь реакцию, которую оно вызывало у окружающих. Что это за выражение? Там что-то сексуальное, пробуждающее одновременно страсть и страх? Точно так. Есть в нем угроза, как в лицах актеров "черных фильмов" сороковых годов? Еще бы, более того — угроза неотвратимая.
      — Твой взгляд — он просто непредсказуемый, вот и весь секрет, конфетка моя, — говорила Эмма.
      — Но это же просто игра, — отвечал Джек.
      Я просто держу своего единственного зрителя в напряжении, думал он.
      — Нет, это не игра. Это ты сам — непредсказуемый, наводящий страх. Поэтому тебя и боятся.
      — Я не страшный, меня никто не боится! — настаивал Джек; он-то считал, что Эмма страшная.
      Он хорошо запомнил, где ему Эмма впервые сказала, что он страшный. Они ехали по бульвару Сансет на серебристой "ауди", Джек за рулем, мимо отеля "Шато-Мармонт", где умер Джон Белуши. Джек все пытался понять, чем он так напугал Джессику Ли.
      — Наверное, платье было какое-то не такое, — сказал он Эмме. — Хотел бы я поскорее это забыть.
      — Черт, как же меня достал этот бар в "Шато-Мармонт", — только и ответила Эмма.
      Джек был знаменитостью, поэтому в означенный бар его пускали всегда. Там было людно и шумно, нечто вроде сцены, — а потому туда стекались девицы с накладными грудями и агенты в поисках юных талантов; очень модное место, полно молодежи. Перед дверьми обычно толпилось человек тридцать, их не пускали; однажды в этой группе Джек и Эмма заприметили Лоуренса. Эмма отвернулась, но Ларри схватил Джека за руку:
      — Ты сегодня не девица, а просто мужик? Какое разочарование для твоих фанатов!
      Эмма с размаху съездила ему коленом по яйцам, а затем они с Джеком зашли внутрь. Лоуренс валялся на земле в позе то ли эмбриона, то ли роженицы, колени подтянуты прямо под подбородок — правда, родить ничего не мог. Джек помнил, что подумал в тот момент — если бы это я дал ему по яйцам, вызвали бы полицию, а Эмме все с рук, то есть с ног, сходит. Вот поэтому-то он и думал, что это Эмма страшная, а не он.
 
      Отель "Шато-Мармонт" — другое дело; Джек изредка заходил в вестибюль отеля, чтобы побыть в толпе. Там назначали встречи актеры, и Джек среди них; на самом деле вестибюль тоже служил баром.
      Но чаще он назначал свидания в баре отеля "Времена года" в Беверли-Хиллз. Именно там, считал он, встречаются самые изысканные люди в Голливуде. Он был убежден, что однажды весь отель населят призраки знаменитостей — тех, чьи встречи окончились неудачно. Для Джека же отель был единственным местом в Лос-Анджелесе, где он чувствовал себя как дома, своим среди своих.
      В остальном же он, как и Эмма, чувствовал себя аутсайдером, чужаком. И он и Эмма были знамениты своей "некрутостью", "немодностью". Штаты — не их страна, Лос-Анджелес — не их город. Правда, они, конечно, уже и не канадцы, и Торонто — тоже им не дом.
      Реддинг — вот оно, первое и последнее место, где Джек был полностью своим. Каким-то шестым чувством и Эмма и он догадывались, что никогда не станут своими в Лос-Анджелесе. Знаменитыми они сделались, кто бы спорил, да только дело не в этом — статус звезды это блеск для непосвященных. Они легко могли бы переехать с Энтрады в район попрестижнее, но Джек все больше и больше соглашался с Эммой, которая твердо решила оставаться чужой. Для них Лос-Анджелес — офис, работа, не более, а кто они такие на самом деле, никого не касается.
      В этой работе был один важный компонент — ты постоянно должен быть у всех на виду. Во всяком случае, в работе Джека — Эмме-то плевать, кто ее видит, а кто не видит.
      В известном смысле они были как боги — Эмма и Джек, двое "немодных" канадцев в Городе ангелов. Как боги, они держались от людей на расстоянии. Они и сами себя видели не очень отчетливо; как принято в кинобизнесе, они судили о своей игре по тому, как их принимали. Но в глубине души Джек знал, что Дональд, тот метрдотель из "Стэнса", был прав, он видел его насквозь и верно назвал "деревенщиной". Да, теперь он гражданин США, законный житель Санта-Моники, штат Калифорния, но на самом деле он не жил нигде — он просто ждал, ждал своего часа. Это он неплохо умел — отлично натренировался с Клаудией.
      Конечно, Джек греб деньги лопатой. Но он понимал — жизнь на этом не кончается, его ждет что-то еще, что-то другое.
 
      Джек снова оказался в Торонто, как обычно, против свой воли, на этот раз без Эммы, которая, как правило, проводила в столице Онтарио куда больше времени, чем он (в Канаде если ты писатель, ты почти король).
      "Жизнь — это как перекличка в классе, — писала Эмма в "Глотателе", — когда выкрикивают твое имя, ты должен быть на месте. Хорошо, что это единственноеправило, которое ты обязан соблюдать".
      Сидя у матери в салоне, Джек завел с ней спор про съезды татуировщиков. Раньше их вообще не было, но в последнее время Алиса отправлялась на такие съезды чуть не каждый месяц. Вчера она была в Токио, завтра в Мадриде, сегодня — где-то в Штатах. Куда ни ткни, всюду тату-конференции.
      Алиса редко бывала в Лос-Анджелесе, как правило осенью, и вовсе не специально для того, чтобы повидать Джека — просто в эти сроки там проходил ежегодный "Чернильный бал", калифорнийский съезд татуировщиков и специалистов по пирсингу. Считалось, что это самый большой тату-съезд в мире, его проводили на бульваре Сансет, в "Палладиуме", знаменитом танцзале времен свинга.
      Весной проходила конференция в Нью-Йорке, в зале "Роуз-ленд" на Пятьдесят второй улице; Алиса ездила туда регулярно. Еще весной была конференция в Атланте, а зимой — в Мэне, да-да, в Мэне, в феврале! Несмотря на многочисленные обещания, мама так ни разу и не навестила Джека в Реддинге, но "Безумное чаепитие" в Портленде — извините, туда она обязана наведываться каждый год.
      Алиса ездила и на тату-фестиваль Адского Города — в Колумбус, штат Огайо, в отель "Хайатт-ридженси" (кажется, эта тусовка проходит в июне, Джек точно не запомнил). Но любимый мамин маршрут — ежегодный визит в Филадельфию; она даже сфотографировалась с Филадельфийским Психом Эдди, тот всегда ходил в желтом спортивном пиджаке и так много геля заливал себе в волосы, что они торчали у него, как у дикобраза.
      В общем, где бы татуировщики ни собирались — в Далласе, Дублине, Питсбурге (так называемый Митинг меченых) или Декейтере, штат Иллинойс, — Дочурка Алиса всегда была в центре событий.
      Она ездила и в Бостон, и в Гамбург. К ее разочарованию, Герберт Гофман оставил дела, но она нашла Роберта Горльта.
      — В нем два метра шесть сантиметров роста, он играл в Канаде в баскетбол, — рассказывала она Джеку.
      На эти съезды собирались тату-художники со всего мира — с Таити, Кипра, Самоа, из Таиланда, Мексики, Парижа, Берлина, Майами, даже из Оклахомы, где татуировки вне закона. Алиса перебывала со своими коллегами везде, и везде это были одни и те же люди.
      — Зачем ездить, если везде одни и те же уроды? Зачем все время смотреть на одни и те же рожи?
      — Ну, потому что мы такие уроды, Джек. Потому что мы — это то, что мы делаем. Мы не меняемся.