— У Милли есть сестра? — заинтересовался Джек.
      — Мира Ашхайм, она в кино на легальном положении, это Милдред отвечает у них в семействе за порнуху.
      К Муффи присоединилась и Милли:
      — Хэнк, ты задерживаешь съемки!
      — И что она делает в кино на своем легальном положении?
      — Она вроде агента, — ответил Хэнк. — Когда-то вела дела Вэла Килмера, а может, Майкла Фокса; да у нее людей такого уровня полно было. Понимаешь, тут все построено на знакомствах.
      Хэнк зашагал обратно к дому с видом человека, которому предстоит долго-долго заниматься сексом со шлюхой-вампиром. Кажется, он не очень-то был рад такой перспективе.
      — Удачи! — крикнул ему вслед Джек.
      — Надеюсь вскоре увидеть тебя на большом экране, — сказал Хэнк и показал пальцем в небо; видимо, он считал, что небеса и большой экран — синонимы.
      — Удачи, короткоболтовый ты мой! — крикнула Милли.
      Хэнк вдруг остановился и повернулся к Джеку:
      — Если встретишь Миру, не говори ей, что знаком с Милдред. Если Мира об этом узнает, тебе конец.
      — Ну, я же не пробовался на самом деле, — сказал Джек.
      — Малыш, не обманывай себя — это были самые настоящие пробы. В общем, будешь играть — я пойду смотреть.
      Джек тоже решил следить за успехами Хэнка, хотя и не сказал ему об этом. Порнопсевдоним у того был Длинный Хэнк, играл он больших, красивых мужчин, регулярных посетителей спортзалов, подчеркнуто немногословных (вероятно, из-за неподходящего голоса). Джек с тех пор посмотрел штук двадцать "фильмов для взрослых" с его участием; ни сюжет, ни названия ему ничем не запомнились.
      Лицо его тоже можно было не запоминать — и Джек и Эмма узнавали Хэнка по пенису. Они смотрели фильмы с его участием вместе.
      — Эмма, остерегайся заглядывать в Ван-Нейс, — сказал Джек, вернувшись домой, — там бегают парни с во-от такими болтами.
      — Тоже мне, напугал ежа сам знаешь чем, — сказала Эмма.
      Джек рассказал ей все по порядку, и про то, как Милдред Ашхайм объявила его пенис "слишком коротким", и как Муффи назвала его же "симпатичным", хотя с болтом Длинного Хэнка ему и правда не сравниться.
      — Ну, конфетка моя, твой не сказать чтобы такой уж маленький, но, признаюсь тебе, видала я болты и подлиннее, — сказала Эмма; эти слова ударили по самолюбию Джека больнее, чем презрительный вердикт Милли. Эмма это заметила: — Милый, ну что ты, ей-богу, ты же не порнозвездой думаешь стать!
      Подбодрив таким образом Джека, она сразу же набрала номер Лоуренса из Си-эй-эй и первым делом сказала ему, что трахаться с ним не станет.
      — Эта тема закрыта раз и навсегда, надеюсь, ты понял, — сказала она. — Так я вот о чем: у тебя есть еще идеи насчет того, с каким агентами пообщаться Джеку? — Закрыв трубку рукой, она сказала: — Он говорит "нет".
      — Спроси, не знает ли он некую Миру Ашхайм.
      Через несколько секунд Эмма доложила Джеку:
      — Он говорит, она отработанный материал, конфетка моя. Мол, ее все давно послали. У нее даже помощника больше нет.
      — А мне кажется, с нее-то нам и надо начать, — сказал Джек. — Попроси его ей позвонить, что ему стоит?
      Эмма передала это своему похотливцу.
      — Он говорит, у нее даже офиса нет!
      — Вот и отлично! — ответил Джек.
      — Лоуренс говорит, ни в коем случае нельзя упоминать при ней имя ее сестры.
      — Я уже знаю, одна Мира, другая Милдред, и у второй я уже был. Не перепутаю.
 
      Вернувшись из "Американ Пасифик", Джек обнаружил на автоответчике три сообщения. Джек боялся, что ему звонила одна домохозяйка из Бенедикт-Каньон, он с ней трахался в последнее время. Дама была явно не в себе, утверждала, что из ее спальни видна часть поместья Сьело-Драйв, где убили Шарон Тейт; Джек не сумел разглядеть ничего похожего. Более того, утверждала она, когда дуют ветры Санта-Ана , она слышит крики и стоны мисс Тейт и других жертв — словно бы убийства продолжаются до сих пор.
      Она частенько звонила Джеку, чаще всего с тем, чтобы перенести дату их очередного свидания. Обычно перенос был связан или с мужем, или с детьми, а однажды — с собакой. Несчастный пес съел что-то не то, и пришлось срочно вызвать ветеринара.
      Эмма сказала Джеку, что ему пора учиться читать между строк — дама спит с этим ветеринаром. Эмма просто обожала слушать, какие разные резоны выбирает эта дама, чтобы не спать с Джеком или, по крайней мере, отложить "тайное свидание". Но в тот вечер Эмма вся ушла в работу и не брала трубку, так что они с Джеком уселись слушать автоответчик вместе.
      Первые два сообщения были от Лоуренса и Ротвейлера; они оба, оказалось, позвонили Мире Ашхайм, сказали, что ей обязательно надо увидеться с Джеком, и оставили его телефон. Третье сообщение было от самой Миры; ее голос был удивительно похож на голос сестры, Джек даже сначала подумал, что это Милдред решила позвонить и еще раз покритиковать его короткий болт.
      — Мне тут звонили два конченых мудака, говорят, я должна на тебя посмотреть, — сказала Мира Ашхайм. — Так я хочу знать, Джек Бернс, говнюк ты эдакий, где тебя носит?
      Вот и все сообщение, не очень-то вежливое и даже без подписи. Джек догадался, что это Мира, только по голосу, — прослушав пару раз, он убедился, что это не Милли, в голосе оказалось куда больше Бруклина, чем Лос-Анджелеса.
      Эмма заметила, в какое уныние привели Джека означенные три сообщения, которые он прослушал с десяток раз кряду. Казалось, отсутствие среди них сообщения от сумасшедшей бабы из Бенедикт-Каньон причиняет ему физическую боль. Эмма хорошо знала Джека и поняла, что ему очень не хватает ее безумия, хотя он и рад окончанию интрижки.
 
      Первый роман Эммы назывался "Сценарных тонн глотатель". Сюжет почти целиком базировался на событиях, ежедневно происходящих у нее на работе. Нет, ее должность не носила название "сценарных тонн глотатель", студия с нехарактерным для Голливуда достоинством именовала ее "первый читатель", а подразделение — "отделом по производству сценариев".
      Эмма читала все — и сценарии, которые никто не заказывал, и сценарии, поступившие от малоизвестных агентов, и (реже всего) сценарии известных авторов, чьи агенты в последнее время слишком уж донимали студию. Из всех этих сценариев в производство отправлялись единицы; у этой категории, как правило, имелись "первые читатели" поважнее Эммы, но в итоге они к ней тоже попадали.
      Эмма была чрезвычайно недовольна работой — однако дело тут заключалось не в том, что сценариев было слишком много, не в том, что они все как один были слеплены из дерьма. Она кипела негодованием от другого — оттого что студийные боссы читали только ее отзывы, а не сами сценарии. Эмма довольно быстро сообразила, что является не только первым, но и единственным читателем большинства текстов, попадающих ей на стол. В результате ее отчеты делались все длиннее и длиннее, даже когда речь шла о совсем уж плохих текстах, — она просто не хотела, чтобы сценарии зарубали только из-за нее. Впрочем, у Эммы была к кинематографу и другая, более фундаментальная претензия — она считала, что большинство просмотренных ею фильмов не стоило снимать вообще.
      — Нет, я не понимаю. Ну, вообразим, что студийному боссу хочется прочесть сценарий, — зачем ему тогда нанимать тебя? Значит, ему на самом деле не хочется, а особенно не хочется "глотать тонны", — говорил Эмме Джек. Ему казалось совершенно естественным, что в большинстве случаев "первый" читатель оказывается и последним.
      Но только не Эмме, она не просто возмущалась несправедливостью, но и вела себя совершенно алогично.
      — Нет, студийные боссы обязаны читать, даже плохие сценарии, — настаивала она.
      — Но они же тебя наняли именно для того, чтобы избавить себя от необходимости читать все это говно!
      — Конфетка моя, это говно написал живой человек, убил на это много-много часов.
      Эмма преувеличивала, когда утверждала, что потратила годы на кинофакультете зря. Зачем, спрашивала она, учить студентов ценить хорошие фильмы, если киноиндустрия решительно отказывается воспринимать кино как вид искусства. Джек полагал, что возмущение Эммы направлено не по адресу — виноваты не преподаватели университета, а киноиндустрия.
      Эмма настаивала, что кинобоссы виновны в том, что выпускается масса чудовищно плохих фильмов, которые и снимать-то не следовало; поэтому они должны замаливать свои грехи. Как? А вот как — честно прочитывать свою долю плохих сценариев.
      Джек возражал, что Эмме стоит больше возмущаться тем, что случается с редкими авторами, чьи сценарии боссам нравятся. В паре случаев Эмме жутко понравились присланные неизвестными авторами сценарии, и оба раза она уговорила боссов сценарии прочесть. Те немедленно покупали права на сценарий и выплачивали автору аванс за изготовление "рабочей версии", которую, разумеется, отвергали, после чего нанимали уже известного автора, который переделывал весь сюжет в соответствии с модными на тот момент тенденциями. В результате все то, что вызывало у Эммы восхищение, безжалостно из сценария выхолащивалось — но теперь-то правами на текст владела студия, которая делала со своей "собственностью" все, что заблагорассудится.
      Тут Эмма почему-то не видела повода для возмущения.
      — Автор сам виноват, он пал жертвой денежного соблазна. Так всегда бывает, эти проклятые авторы никогда не могут устоять. Если хочешь контролировать судьбу своего сценария, не бери аванс — более того, не позволяй студийным подонкам даже за твой обед заплатить! Так-то, конфетка моя!
      — Но что, если автору нужны деньги? — спрашивал Джек. — Что, если без обеда он подохнет с голоду?
      — Ничего, пусть наймется на работу.
      Споры с Эммой выводили Джека из себя. Он беспокоился и о другом — что Эммин роман превратится в автобиографию, в этакую жалобу на жизнь, что сюжет будет непридуманный, без участия воображения, и окажется напичкан всеми этими мелкими историями с работы, которых он уже наслушался. Начать с того, что главная героиня романа — молодая канадка, недавно в Лос-Анджелесе, ходила в школу на "Востоке", работает на студии читателем сценариев, как и Эмма; уже одно это сильно Джека огорчило, ничего хорошего из такой истории выйти не может, думал он. Но оказалось, что Эмма изобрела персонаж, совершенно на себя непохожий; она выдумала свою историю из головы, и история эта оказалась куда интереснее ее собственной. Кроме того, она блестяще писала— каждое предложение было отшлифовано до блеска, Эмма свои тексты тщательно редактировала.
      Более того, персонаж Эммы оказался героическим— способным на бескорыстные поступки такого масштаба, что хотелось плакать; а ведь сама Эмма слишком цинична, чтобы быть настоящей героиней. Однако тот самый "сценарных тонн глотатель", точнее, героиня-глотательница совсем не циник. Напротив, Мишель Махер (да-да, именно так ее зовут!) — оптимистка с чистым сердцем, для нее всегда светит солнце, ничто не может ее сломить. Мишель Махер (Эммин персонаж, разумеется) — такая "хорошая девочка", что ее чистота и невинность выживают даже в самых унизительных обстоятельствах, в каковых она неизменно оказывается.
      В полную противоположность Эмме Мишель Махер — вечно молодая стройная девушка, ей приходится заставлятьсебя есть. Она бегает по спортзалам и магазинам "здоровой еды", пожирает все витаминные добавки и прочие бодибилдерские порошки, но никак не может прибавить и полкило. Несмотря на все упражнения со штангой, она выглядит тростиночкой. У Мишель Махер — тело и обмен веществ двенадцатилетнего мальчика.
      В отличие от Эммы, Мишель Махер испытывает угрызения совести, читая плохие сценарии. Чем хуже текст, чем сильнее иллюзия, во власти которой пребывает его автор, тем огорчительнее это для Мишель. Она хочет помочь таким авторам стать лучше, научиться писать! Она пишет им письма на официальных бланках студии, подбадривает их. Тексты писем совершенно не похожи на ее отзывы, которые читают студийные боссы, — там она настоящий зоил. Короче говоря, Мишель делает свою работу отлично — излагает боссам все до единой причины, по которым им ни в коем случае нельзя делать кино из этого говна, да и читать его не стоит.
      Но для авторов означенного говна Мишель — ангел небесный, вестник счастья и добра; она всегда находит для их ужасной писанины добрые слова. В первой главе романа Мишель пишет нежное, ласковое письмо бодибилдеру-порноактеру, чье тело целиком покрыто татуировками. Зовут его Мигель Сантьяго, порнопсевдоним — Джимми.
      В своем удручающе низкопробном сценарии Сантьяго рассказывает историю своей жизни; он порноактер, но ненавидит свою работу. Перед камерой он может заниматься любовью, только если воображает, что он — юный Джеймс Стюарт и влюбляется в Маргарет Салливан или в Донну Рид. Благодаря такому нехитрому приему Сантьяго удается отработать в фильмах "Скучная жизнь домохозяек" (четыре серии с продолжением) и "Корпорация "Стоит по стойке "смирно"; везде он воображает, что он — не он, а юный Джимми Стюарт и что фильмы не цветные, а черно-белые.
      Истории нет никакой — мы видим, как Мигель Сантьяго поднимает штангу, татуируется, запоминает реплики из любимых фильмов со Стюартом, играет в своихфильмах, обращаясь в другогоДжимми. В отзыве для боссов Мишель пишет, что "сделать кино из этого материала невозможно", на треть получится порнуха! В своем же письме Мигелю она называет его писанину "горькими, но светлыми мемуарами". А затем интересуется, какие спортзалы тот посещает.
      Сантьяго, разумеется, воображает себе, что Мишель — сама студийный босс, а не какой-то там "глотатель". Он и понятия не имеет, что она отправляется в магазин и покупает "Скучную жизнь домохозяек", все четыре фильма! В первом из самоуничижительных эпизодов романа Мишель мастурбирует под "Корпорацию "Стоит по стойке "смирно"; ее сексуальность с детства подавлена, и она отправляется в спортзал к Мигелю Сантьяго, просто посмотреть, как он тренируется. В этом смысле Мишель вылитая Эмма — та обожает бодибилдеров и похожих на них мужчин, но в отличие от Эммы Мишель не позволяет себе поддаваться страсти. Да и какому бодибилдеру приглянется спичка Мишель?
      Тут читателя начинает брать за душу — Мигель Сантьяго хотя и туповат, но в целом совершенно безобидный и добрый парень. Мишель Махер набирается смелости и заговаривает с ним, признаваясь, что никакой она не босс, а просто "первый читатель" и ей просто стало его, Мигеля, жалко. Между ними начинается нечто, поименованное одним из рецензентов "Глотателя" "дисфункциями любви в Лос-Анджелесе", — эта фраза есть в романе. Видимо, за нее-то он и был так на ура воспринят критикой. Журналисты аплодировали стоя, а "Нью-Йорк таймс" написала, что книга "чернее всякой чернухи".
      Мигель и Мишель в итоге переезжают в одну квартиру, от которой "два шага до суши-бара в Венисе" (Джек хорошо знал, где находится эта квартира). Они не спят друг с другом — болт Мигеля слишком велик для Мишель, ей больно, поэтому она просто держит его в руках (и тут Джек знал, чем это навеяно, придумано разве что "слишком велик").
      Через некоторое время, из нежности и любви к Мишель, Мигель знакомит ее с другими бодибилдерами — он видел их в душе и знает, у кого болты подходящего размера. Мишель, натурально, спит с ними. "Приглушенное удовольствие" — так она это называет, разговаривая с Мигелем в постели; взяв в руки его порнографический пенис, она говорит другу, что счастлива, хотя испытывает смешанные чувства.
      Что до Мигеля Сантьяго, он же "Джимми-пеномен", то у него полно секса на работе, даже больше, чем нужно. Он воспринимает свои отношения с Мишель как есть — она спит с короткоболтовыми, но всегда возвращается к нему и ложится с ним в постель, держа в руках его невозможный гигантский пенис. Они молча смотрят "Мост Ватерлоо", фильм 1940 года с Вивьен Ли и Робертом Тейлором. Фильм как раз для Мигеля, вышибает слезу с ходу.
      В конце романа Мигель и Мишель живут вместе, как прежде. Мишель больше не пишет добрые письма авторам сценарного говна, а лишь язвительные заметки для боссов, которые сценариев не читают. Она до сих пор плачет над тем, что ложится ей на стол, но с Мигелем об этом не разговаривает — разумеется, он тоже не рассказывает ей о работе. Они едят пищевые добавки для бодибилдеров и ходят в спортзал. Он говорит ей, что любит смотреть, как она спит в футболке от "Мирового спортзала", ему так приятно трогать ее крошечные груди, едва-едва проступающие под шерстью гориллы со штангой.
      "В Лос-Анджелесе случаются истории и похуже", — пишет Эмма. Эту ее фразу цитировали буквально в каждой рецензии — еще бы, ведь это предпоследнее предложение романа, отличная подготовка к последней фразе: "Даже если ты или твой друг сыграли в плохом фильме, или даже в целой куче плохих фильмов, или даже если ты всю жизнь бесконечно переделываешь один и тот же плохой фильм, — это еще не самое дно; этого не стоит стыдиться — для стыда найдутся и более серьезные поводы".
      Джеку больше нравилась первая фраза романа: "Или в этом городе ничто не случайно, или же все, что здесь случается, — чистая случайность".
      Чистая правда — взять хоть звонок от Миры Ашхайм. Джек и понятия не имел, что Эмма прекрасно знает, кто такая ее сестра Милдред, и что она каждый день смотрит порнуху ("поиск материала для "Глотателя", как она объяснит ему потом), — более того, она знала Милдред и смотрела порнуху задолго до встречи Джека с Длинным Хэнком.
      Джек сказал Эмме, что, читая про Мигеля Сантьяго, воображает в его роли Длинного Хэнка, но Эмма сразу оборвала ход его рассуждений — с ее точки зрения, роман никогда не попадет на киностудию.
      — Конфетка моя, давай не будем про кино, — сказала она. — Ты бежишь впереди паровоза.
      Джек прочел "Глотателя", когда тот еще гулял по лабиринтам нью-йоркских литературных агентств; Эмма решила, что книжка скорее американская, чем канадская, и хотела сначала продать права здесь, а уж потом думать, к кому обратиться в Торонто — несмотря даже на то, что ее старая подружка Шарлотта Железные Груди сделала блестящую карьеру в канадской книжной индустрии.
      — А зачем ты назвала ее Мишель Махер? — спросил Эмму Джек. —Я восхищался ею, я перед ней на коленях стоял! Я всегда буду на нее молиться! Ты ведь ее даже не видела, Эмма.
      — Ты ее хорошо от меня спрятал, Джек. Кроме того, моя Мишель — весьма положительный персонаж.
      — Настоящая Мишель тоже весьма положительный персонаж! — протестовал Джек. — А ты дала ей тело двенадцатилетнего парня! Ты заставила свою жалкую девчонку тащиться от бодибилдеров!
      — Это просто имя для персонажа, Джек, — сказала Эмма, — что с тобой?
      Разумеется, Джека беспокоила и эта история про "короткий болт", особенно термин "приглушенное удовольствие" при описании секса с обладателем такого пениса.
      — Конфетка моя, это же роман, книга! Это все происходит только в воображении! Ты что, не знаешь, чем книга отличается от жизни?
      — Эмма, ты держишь мой пенис в руках с восьми лет! Я не знал, что ты одновременно измеряла его длину.
      — Это роман, Джек, — повторила с нажимом Эмма. — Ты все это принимаешь слишком близко к сердцу. Кстати, ты совершенно ничего не понял про роль пенисов в моей книге.
      — Чего я не понял?
      — Что когда они слишком длинные, женщине больно, конфетка моя. Если женщина маленькая, я имею в виду.
      Джек задумался; ему не приходило в голову, что женщина может быть слишком маленькая — слишком большая — это пожалуйста, но маленькая? Что Эмма хотела сказать? Что "приглушенное удовольствие" лучше боли? О чем она вообще? Тут он заметил, что Эмма плачет.
      — Роман мне понравился, что ты! — сказал он. —Я вовсе не хотел сказать, что он плохой.
      — Ты ничего не понял, — отрезала Эмма.
      Джек подумал, она о романе — ну, роман-то он понял отлично.
      — Я понимаю, Эмма, — сказал он. — Книжка, конечно, не моя — это не старомодная проза со сложным сюжетом и хитроумно выписанными персонажами. На мой вкус, она слишком современная — это скорее психологическое исследование человеческих отношений, да к тому же "дисфункциональных", чем рассказ, история. Но мне книга понравилась — правда, очень понравилась. Мне показалось, очень верно выдержан тон — такая саркастическая недоговоренность, наверное, ты согласишься. Голос автора в особо эмоциональных сценах подчеркнуто нейтральный, невозмутимый — это меня просто восхитило. И конечно, жить с кем-то, даже если это не отношения, а "дисфункция", — лучше, чем быть одному. Это я понимаю. Они не спят друг с другом, они не могут заниматься любовью — но испытывают облегчение от самого этого факта.
      — Джек, ради всего святого, заткнись! — сквозь слезы проговорила Эмма.
      — Чего я снова не понял?
      — Дело не в романе, а во мне! — закричала Эмма. — Это я слишком маленькая, — сказала она уже тихо. — Мне больно даже от парней, у которых совсем короткие.
      Джек смотрел на нее, вытаращив глаза. Эмма — такая крупная, сильная молодая женщина, она все время пытается сбросить лишний вес, она выше и тяжелее Джека. Как это — слишком маленькая?
      — Ты к врачу ходила?
      — Ну да, к гинекологу, даже к нескольким. Они говорят, что размеры-то у меня там нормальные. Дело в мозгах.
      — В мозгах? У тебя болит голова?
      — Нет, болит у меня не голова.
      Болезнь Эммы носила мрачное название — вагинизм. Это, объяснила Джеку Эмма, условный рефлекс — при стимуляции половых органов у женщины происходит спазм промежностных мышц, а иногда его вызывает даже сама мысль о проникновении постороннего тела во влагалище.
      — То есть ты психологически избегаешь проникновения? — спросил Джек.
      — Это происходит само собой, без сознательных усилий. И я ничего не могу с этим поделать.
      — И это не лечится?
      Эмма рассмеялась. Она пробовала и гипноз (переориентировать мышцы на расслабление, а не на сжатие). Но психиатр сразу предупредил ее, что это действует лишь на немногих, и с Эммой ничего не получилось.
      Гинеколог из Торонто предложил курс под названием "систематическая десенситизация", он же "метод ватной палочки", как презрительно назвал его другой гинеколог, уже из Лос-Анджелеса. Сначала надо пробовать добиться того, чтобы мышцы не сокращались при введении ватной палочки (какими чистят уши), а потом постепенно засовывать более внушительные предметы...
      — Стоп, — перебил ее Джек, ему совершенно неинтересно было слушать про разные варианты лечения вагинизма. — Тебе хоть что-нибудь помогло?
      Помогало только одно, и то не каждый раз, — полное подчинение партнера.
      — Мне приходится садиться на него сверху, конфетка моя, и парню категорически запрещается двигаться. Вообще. Все движения — мои; если он хоть раз дернется, у меня начинается спазм.
      Эмма должна была контролировать весь процесс, иначе никак. Понятно, что партнера, согласного на такое приключение, найти непросто.
      Джека одолевали самые разные мысли, с трудом оформлявшиеся в слова. Например, что Эммина страсть к бодибилдерам не очень-то здоровая, что ее давнишний интерес к мальчикам помладше выглядит куда более полезным и разумным. Вспомнил Джек и про ее твердую решимость не иметь детей — наверное, причиной тут был именно вагинизм, а не страхи, что из нее выйдет плохая мать или нечто вроде миссис Оустлер.
      Он не стал спрашивать, пробовала ли Эмма обратиться к хирургу, это было бы бесчувственным с его стороны — она тряслась уже на пороге врачебных кабинетов, медицины боялась как огня, а хирургии особенно. Кроме того, наверное, от этой болезни хирургическое вмешательство не помогает — если проблема в самом деле в мозгах.
      Джек не посмел предложить Эмме частично переписать "Глотателя", ему казалось, что вагинизм будет выглядеть естественнее, чем чушь про длинные и короткие члены, не говоря уже о такой странной вещи, как "слишком маленькое влагалище". Но потом Джек решил, что Эммина идея — лучше, что чистая фантазия лучше реальности; ее книга — притча о смирении, да вдобавок едва ли Эмма могла откровеннее рассказать о своей болезни. Жизнь, проведенная в поисках партнера, готового лежать как каменное изваяние, — нет, рассказать об этом прямо слишком жестоко. Кроме того, а вдруг этот способ все-таки отучит ее паховые мышцы самопроизвольно сокращаться?
      — А что вызывает вагинизм? — спросил Джек, но Эмма то ли не слышала его, то ли думала о чем-то своем. А может, и вовсе не знала о причинах болезни либо просто не хотела больше это обсуждать.
      Они разделись и легли, Эмма взяла в руки пенис Джека. Он сразу же встал, причем мощнее, чем обычно, но Эмма сказала только:
      — Нет, Джек, он у тебя нормальный, меньше среднего, но не маленький, нет. На твоем месте я бы не стала беспокоиться.
      Она, правда, не сказала, что видела члены и поменьше (только побольше), но Джек не стал донимать ее расспросами. Спасибо, что держит его за пенис. Ему так нравилось, как она это делает.
      — Знаешь, нам надо переехать, — сквозь сон сказала Эмма.
      — Да, видимо, соседи по квартире не лучшие читатели, — сказал Джек и взял ее за грудь.
      — Я не про это, я хочу и дальше жить с тобой. Просто мне до смерти надоел Венис.
      У Джека сжалось сердце, но он ничего не сказал. В этот район он успел влюбиться, даже в запах помойки из суши-бара. Ему очень нравился "Мировой спортзал", он и в "Золотой" иногда заглядывал, несмотря на инцидент с Эммой. В обоих заведениях он тренировался в женской половине зала — по крайней мере, поднимал там штангу.
      — Джек, ты будешь сильным парнем, не очень большим, но сильным, — сказала ему однажды Лесли Оустлер.
      — Вы правда так думаете? — спросил он ее тогда.
      — Я точно знаю, — ответила она, — уж ты мне поверь.
      Джек лежал в постели и думал об этом, а его "небольшой" пенис, твердый как дубина, лежал в руках у Эммы — больших, сильных. У Джека были маленькие руки, как у мамы. Он лежал и думал, как странно, что он не вспоминал о маме уже несколько месяцев. Возможно, он не хотел вспоминать о ней потому, что решил — он все больше и больше напоминает ей папу, и хотя самого Джека физическое сходство с отцом совсем не волновало, он понимал, что оно беспокоит мать. Джеку начало казаться, что она его не любит.
      Он стал думать, куда им с Эммой можно переехать. Как-то он говорил с ней про Палисэйдз , там ты вроде как в деревне, куда хочешь можно дойти пешком. Но Эмма сказала, что там "деваться некуда от детей", туда, по ее мнению, "некогда вменяемые люди отправились размножаться". Наверное, нам надо в другое место. В какое же?
      Беверли-Хиллз — нет, для них с Эммой чересчур дорого плюс слишком далеко от побережья. Эмма всегда говорила, что хочет видеть океан каждый день — хотя на пляж не ходила ни разу. Ну тогда в Малибу или в Санта-Монику. Но сейчас, после того как Эмма открыла ему глаза — оказывается, от секса может быть больно (ей, скорее всего, больно почти всегда), — Джек решил не беспокоить ее пока и не расспрашивать, куда она хочет переехать.
      — Скажи мне еще раз, как это по-латыни, — попросил он.
      Эмма поняла, о чем он — об эпиграфе к роману. Она ходила и повсюду повторяла эту латинскую фразу, но до этой минуты Джек не догадывался, что эпиграф — про них обоих.
      — Nihil facimus sed id bene facimus, — прошептала Эмма, взяв его за пенис так, как его не брал никто другой — ни до этой ночи, ни после.
      — Мы ничего не делаем, но зато делаем это блестяще, — перевел Джек вслух на английский, не выпуская из рук ее груди.
      Стояла осень 1988 года, в тот год "Человек дождя" соберет лучшую кассу и все "Оскары" разом. Любимый же Джеков фильм того года — "Рыбка по имени Ванда". Он бы сделал что угодно, только бы получить роль Кевина Клайна, тем более тот получил за нее "Оскара" в номинации "лучшая мужская роль второго плана".
      Джеку Бернсу было двадцать три, Эмме Оустлер — тридцать. Пройдет совсем немного времени — и боже мой, как же разительно изменится их жизнь!
 
      Мира Ашхайм назначила Джеку встречу за завтраком на Монтана-авеню; случилось это вскоре после того, как Эмма и Джек переехали в Санта-Монику. Одежду Джеку покупала Эмма, и она вырядила его как следует — рубашка кофейного цвета с длинными рукавами (не заправлять в брюки, расстегнуть две верхние пуговицы), не слишком темные хлопчатобумажные брюки и темно-коричневые мокасины, в которых он работает в "Американ Пасифик". Волосы чуть длиннее, чем принято, и набриолинены чуть больше, чем обычно, и еще он два дня не брился — все это тоже сознательно, точнее, по приказу Эммы. Она сказала ему так:
      — Чисто выбритый ты слишком похож на бабу, а если не бреешься три дня — то на Тосиро Мифуне.
      Рубашка была льняная, Эмма обожала вид мятой ткани.
      Джек подумал, что все это очень похоже на то, как миссис Оустлер покупала ему одежду для Реддинга, и сказал Эмме, что ему стыдно — он так и не поблагодарил Лесли за помощь. Эмма в тот момент втирала ему в волосы гель, чуть сильнее, чем следовало.
      — И еще она платила за мое обучение в обеих школах. Она, наверное, считает меня неблагодарным.
      — Милый, не благодари ее, пожалуйста.
      — Почему?
      — Просто не говори ей спасибо, и все тут.
      Джеку сразу стало ясно, что за одеждой Миры Ашхайм никто не следит так тщательно, как Эмма и Лесли за одеждой Джека. Он сначала принял ее за бездомную, которая забрела на Монтана-авеню из парка, что на тихоокеанской стороне Оушен-авеню. Она стояла на тротуаре перед "Мармелад-кафе" и курила сигарету; ей сильно за шестьдесят, может, и за семьдесят, на ней грязные кроссовки, серые штаны с пузырями на коленях (штаны типа "бег в мешках", подумал Джек) и некогда розовая нестираная кофта; волосы грязные, белые, прямые, собраны в хвост, просунутый в бейсболку (с логотипом бейсбольной команды "Ангелы Анахайма", кружок, то есть нимб вокруг буквы "А" отвалился). В общем, ничего общего с младшей сестрой Милдред, которой можно и на подиум.
      А еще у нее на руке болталась сумка, с какой ходят по магазинам, в ней лежал видавший виды дождевик. Джек прошел мимо этого жалкого создания и узнал ее, только когда та заговорила, и то лишь потому, что тон был точь-в-точь как у Милдред, продюсерский.
      — Так, щетину к черту, и насчет бриолина в волосах — многовато, все надо в меру, без фанатизма. Такое впечатление, что ты ночевал в обнимку с масляным фильтром.