Вечером того дня, когда Джек узнал про гонорею, состоялось очередное представление "Гея-горбуна", и в тот раз ему было что шепнуть на ухо капитану Фебу, пока тот ощупывал его пенис.
      — Спасибо за триппер, малышка! — вот что шепнул Джек.
      Услышанное произвело на Феба неизгладимое впечатление, и взгляд, которым он окинул аудиторию, был более ошарашенный, чем обычно. Каждый вечер зал ахал — боже мой, у Эсмеральды, оказывается, есть пенис! Впрочем, зал уже это знает — Джек-Эсмеральда еще прежде обнажает "суть дела" перед отцом Фролло, полагая, что тем самым избавит себя от ухаживаний священника, и не понимая, что если того разозлить, он пойдет до конца и добьется, чтобы Эсмеральду повесили.
      Но в ту ночь капитан Феб так посмотрел в зал, что пьесу пришлось остановить на целую минуту — зрители встали и устроили ему овацию.
      — Ты, конечно, герой, но если в следующий раз сумеешь чуть меньше гримасничать, я скажу тебе спасибо, — так обратился к капитану Бруно Литкинс после представления, а Джек в этот же миг улыбнулся ему до ушей, как еще ни разу не улыбалась Эсмеральда. Феб хорошо понимал, что стоит Джеку только захотеть, и он вышибет из него последнее дерьмо.
      Но Джек лишь играл — на самом деле он был благодарен Фебу, ведь в результате всей этой истории Клаудия испытывала чувство вины. Да и сам Джек уже не чувствовал, что ответственность за расставание лежит на нем одном.
 
      Джек и Клаудия простились лишь после окончания университета. Она отправлялась в магистратуру по специальности "театр" в один из университетов "большой десятки" (Джек специально забыл, куда именно), и им показалось естественным искать летнюю работу в разных местах. Клаудия отправилась на шекспировский фестиваль в Нью-Джерси, а Джек — в Кембридж, штат Массачусетс, в детский театр. Он сыграл там в "Красавице и Чудовище" и "Питере Пэне".
      Наверное, он переживал нечто вроде ностальгии, вспоминая утраченного друга Ноя Розена и его сестру Лию (которая к тому времени уже погибла); фильмы же, на которые они ходили с Ноем, он вспоминал с теплотой. Видимо, ему было хорошо тем летом — фильмы с субтитрами, залы, полные детей и их юных мам.
      Клаудия сказала напоследок (вернее, это были последние слова, которые Джек запомнил, так-то они разговаривали и после):
      — Зачем ты едешь играть для детей? Ты же не хочешь их заводить.
      Джек играл Чудовище, партнершей была женщина старше его; она же была основательницей театра и нанимателем Джека. И конечно, он с ней спал — все лето, но ни днем больше. На роль Венди она уже не годилась (старовата), но на роль миссис Дарлинг вполне. Только вообразите себе — Питер Пэн трахает маму Венди (пусть всего одно лето), ничего себе!
      Чтобы не возвращаться обратно в Канаду, Джеку нужно было получить вид на жительство в США, а для этого или поступить в магистратуру, или найти постоянную работу. Он не отправился в Канаду — его снова спасла Эмма. Она уже два года как покинула Айову и переехала в Лос-Анджелес писать свой первый роман. Звучало это нелепо — в Лос-Анджелесе можно делать что хочешь, но только не писать романы. Но Эмме всегда нравилось поступать не по правилам.
      Она подрядилась читать сценарии для какой-то голливудской студии. Как и Джек, она оставалась канадкой, но грин-карта у нее уже была. Работу она получила благодаря связям, наработанным за год каторги на нью-йоркском телевидении, Айова тут была ни при чем. Она писала роман — "моя месть за время, выброшенное в помойку на факультете кино", как она говорила, — работая "на врага" (киноиндустрию), и враг же ей платил.
      Почему бы Джеку не переехать к ней жить, спросила Эмма. Она найдет ему работу в кино.
      — В Лос-Анджелесе больше красавчиков, чем в Торонто, так что конкуренция пожестче, конфетка моя. Но у тебя преимущество — ты не только красавчик, ты еще умеешь играть.
      Вот такой и был у Джека план — если это можно назвать планом. С театром он покончил — надоели сплошные педерастические мюзиклы. Что с того, если его последняя роль на сцене — Питер Пэн, что с того, если вечером он крадет у миссис Дарлинг ее детей, Венди и ее братьев, унося их за собой в страну Нетинебудет, а по утрам старательно заправляет лишившейся деток маме?
      — Хотела бы я знать, что думает по этому поводу Джеймс Барри! — сказала бы Клаудия (Джек и вспомнил о ней, только когда ему в голову пришла эта мысль).
 
      Главное в Лос-Анджелесе, как предстояло узнать Джеку, это вот что — городу абсолютно на тебя плевать, будь ты хоть растреклятая звезда первой величины. Дело в том, говорил тебе город, что ты все равно заплатишь по счетам, рано или поздно — ведь даже слава обращается в прах. Осенью 1987 года, когда Джек впервые попал в Лос-Анджелес, славы у него еще не было, и лишь пирс Санта-Моники обозначал собой мир развлечений и причуд, в который Джеку предстояло вступить в будущем. Эмма жила недалеко оттуда.
      Джеку и Эмме хватало просто теплого воздуха Тихого океана — им было плевать, что тепло частично идет от смога. Они снова жили вместе — и при этом не в Торонто, не с мамами.
      Эмма в свои двадцать девять выглядела куда старше. Проблемы с весом были заметны с первого же взгляда, но она вела еще и внутреннюю войну, которая стоила ей куда больше; ее меняющиеся амбиции никак не могли совладать с ее же ослиным упрямством. Всякий понимал, что внутри Эммы что-то кипит, но ни Джек, ни сама Эмма еще не знали, что у нее имеются большие проблемы вовсе не духовного плана.
 
      Джек никогда не был силен в математике. Он не знал ни сколько стоит аренда их с Эммой квартиры, ни в какой день они эту аренду платят.
      — Да, конфетка моя, в математике ты полный ноль, нет, полная ниженуля, ну и что с того? Ты же станешь актером!
      В школе Св. Хильды Джеку требовалось почувствовать дыхание мисс Вурц — оно в чем-то заменяло ему математику. Миссис Макквот помогала Джеку тоже, но и она не смогла научить его считать.
      В Реддинге по алгебре Джека подтягивала миссис Адкинс — одновременно одевая его в свою одежду и занимаясь с ним любовью с видом этакой болезненной отрешенности (наверное, тренировалась в раздевании, чтобы хорошенько подготовиться к прыжку в реку Незинскот).
      Ной Розен так однажды сказал ему:
      — Джек, до десяти ты считать умеешь. Но остерегайся всего, что после десяти.
      Мистер Уоррен, эксетерский психолог и консультант, высказывался мягче, но не менее пессимистично:
      — Джек, если тебе в будущем понадобится оценить ту или иную ситуацию, советую не прибегать к количественным методам. Цифры — не твое.
      Джек Бернс прожил в Лос-Анджелесе шестнадцать лет. Он обожал водить машину. Сначала они с Эммой снимали проеденную крысами квартирку в районе под названием Венис, "Венеция". Дом стоял на Уиндвард-авеню, рядышком с баром "Хама-суши", точнее, с его помойкой. Суши-бар был отличный, и рыба всегда свежая — в баре, конечно, не в помойке.
      Первой девушкой Джека в Лос-Анджелесе стала официантка из "Хама". Она жила в битком набитом другими девчонками доме на какой-то из этих бесконечных улиц, уходящих прочь от океана, — 17-й, 19-й или 20-й авеню, Джек так и не запомнил. Однажды ночью он зашел не в тот дом, да, скорее всего, еще и не на той улице. Он позвонил в звонок, ему открыли, в квартире оказалось полно девиц, и только его подружки там не было. К тому моменту, когда Джек понял, что попал не по адресу, он уже познакомился с другой девицей, которая понравилась ему больше, чем суши-официантка. Как видим, цифры снова подвели Джека.
      — Заведи себе калькулятор и носи его с собой, — говорила ему Эмма, — или хотя бы записывай все на бумажку.
      Джеку нравился район — и пляж, и спортзалы, и даже этот мусор вокруг. Сначала Эмма ходила в "Золотой зал", но там познакомилась с бодибилдером, который ее побил, и тогда они с Джеком купили членские карточки в "Мировой зал"; Эмма сказала, что ей нравится тамошний фирменный знак — горилла. Горилла эта стояла на земном шаре (размером с теннисный мячик) и держала в волосатых лапах наборную штангу — видимо, очень тяжелую, потому что гриф был изогнут.
      Фирменные футболки были так скроены, чтобы рукам было просторно. Женщинам их носить не стоило — по крайней мере те, что покупала Эмма, серого цвета с оранжевыми буквами, для тренировок. Вырез получался необыкновенно глубокий, периодически у Эммы даже груди вываливались — впрочем, не страшно, потому что носила она футболки с гориллой только дома, когда работала или спала.
      У Эммы и Джека было по своей спальне, но если у них не ночевали "друзья", то обычно они спали в одной постели. Ничем особенным они не занимались — просто Эмма брала Джека за пенис и держала так, пока кто-нибудь из них не засыпал (конечно, если они ложились спать одновременно, что случалось нечасто). Джек иногда ласкал ей груди, и все. Он даже ни разу не мастурбировал с ней в постели.
      "Единственный раз" уже у них был, и давно, оба это хорошо понимали. Эмма научила Джека мастурбировать и даже предложила себя в качестве модели — но лишь для того, чтобы облегчить ему жизнь в Реддинге. Да, она посылала ему свои фотографии, где была снята обнаженной (она не знала, что Джек до сих пор их хранит), да, оба знали, что они друг другу куда больше, чем просто друзья, и даже больше, чем брат и сестра, — но при этом они не любовники, несмотря на пенис в руках у Эммы, несмотря на то, что они частенько расхаживали по квартире голые (совершенно этого не замечая).
 
      Эмма познакомилась еще с одним бодибилдером, не таким драчливым. Он работал официантом в ресторане "Стэнс", на углу Роуз-стрит и Мэйн.
      Ресторан "Стэнс" недолго продержался в Венисе на плаву. Официанты там были не такие нахальные, как в нью-йоркских стейк-хаусах вроде "Смит и Волленски", плюс на столах лежали белые скатерти — совершенно неподходящий антураж для меню из стейков, ребрышек и омаров (а больше в "Стэнсе" ничего не подавали). К тому же еще официанты носили белые рубашки без галстуков с закатанными рукавами и белые накрахмаленные фартуки, благодаря чему выглядели как мясники, которые еще не приступили к работе. В стейк-хаусе официанту странно смотреть на посетителей свысока, но именно так вышколили обслугу в "Стэнсе" (исключительно мужского пола). Казалось, они прямо родились в этих накрахмаленных передниках — и, что удивительно, не запачкали их ни каплей крови.
      Эмминого официанта из "Стэнса" звали то ли Джордже, то ли Гвидо, он мог лежа выжать сто двадцать килограммов. Эмма сумела как-то убедить его, что Джек — опытный официант, и этот Джорджо-Гвидо свел Джека с Дональдом, метрдотелем, отличавшимся невероятной сопливостью.
      Разумеется, у Джека не было никакого опыта такой работы, но у Эммы в офисе имелась целая куча разного копировального и иного полиграфического оборудования (на нем размножали сценарии, которые она читала, по три-четыре сценария в день), и с его помощью она сумела изобразить из рекомендательного письма мистера Рэмзи блестящий панегирик Джеку-официанту.
      Слово "актер" уступило место "официанту", а названия пьес и постановок (и даже мюзиклов), где Джек играл, превратились в названия ресторанов. Невежественный американец не заметил бы никакого подвоха. Мистер Рэмзи пел Джеку дифирамбы и славил его "искусство" и мастерство "исполнения" (видимо, обязанностей) ; эти слова Эмма оставила без изменений.
      Получалось, Джек "блестяще исполнял" (обязанности) в неведомом бистро под названием "Невеста по почте" (при ресторане "Северо-Западные территории"), в каком-то французском заведении "Д'Эрбервилли" и в целом ряде фешенебельных ресторанов в Новой Англии, среди которых "Нотр-Дам" и "Питер и Венди", а также в какой-то испанской или итальянской забегаловке "Бернарда Альба".
      Эмма немного исправила и официальный бланк школы Св. Хильды, там значилось, что мистер Рэмзи "председатель комиссии по английскому языку и театру", теперь он стал главой "отдела отелей и ресторанов", правда, фирму основали какие-то верующие, но это не важно, ведь в первом предложении мистер Рэмзи писал, что его заведение "одно из лучших в Торонто" (не важно уже, что это школа, а не отель).
      Но Дональда так просто было не пронять, не начальник, а сущий дьявол.
      — Ничего такого не знаю, в Торонто всем рекомендую отель "Времена года", — сказал он и дал Джеку две минуты, чтобы тот запомнил дежурные блюда.
      — Если вы дадите мне пять, я запомню все меню, — сказал Джек, но Дональд не дал ему шанса. Позднее метрдотель сказал Гвидо-Джорджо, что его покоробили манеры Джека, он назвал его каким-то "деревенщиной не то из Торонто, не то из Нью-Гэмпшира"; ну да Джек и сам решил, что работа официанта не для него. Во всяком случае, в стейк-хаусе, где даже обслуга нос задирает выше головы. Джек согласился парковать автомобили клиентов — машину-то он водил неплохо.
      Не то чтобы Эмма считала такую работу ниже его достоинства, но у нее были идеологические возражения.
      — Нет, конфетка моя, ты никак не можешь парковать машины. Эта работа для нелегальных иммигрантов, ты их грабишь — это недопустимо, ведь английский твой родной язык.
      Но Гвидо-Джорджо вздохнул с облегчением — он не хотел, чтобы Джек стал его коллегой, ему и так было сложно мириться с тем, что Джек живет с Эммой в одной квартире. Она ему много раз говорила, что между ними ничего нет, но без толку. Джек никак не мог понять, в чем проблема Гвидо, ведь парень легко выжимает центнер с лишним, разве может такой мужчина дрожать при виде конкурентов?
      Джек недолго работал на парковке; его уволили в первую же смену — он даже не успел припарковать свой первый автомобиль.
      Ему попалась серебристая "ауди" с кожаными сиденьями; ключи Джеку отдал молодой мужчина надменного вида. По дороге он явно ссорился со своей столь же молодой и столь же надменной женой — вернее, Джек думал, что она его подружка, но поменял мнение, не проехав и полквартала, а все потому, что у него за спиной, на заднем сиденье вдруг возникла маленькая девочка. Он четко увидел в зеркале заднего вида ее залитое слезами лицо. Года четыре, максимум пять, сидит непристегнутая и не в детском сиденье. Судя по всему, в тот вечер ей полагалось спать прямо там — она была в пижаме, прижимала к груди одеяло и плюшевого мишку, подушка лежала на подлокотнике задней двери; детское сиденье валялось на полу.
      — Парковка в гараже или под открытым небом? — спросила девочка у Джека, высморкавшись в пижамный рукав.
      — Ты не можешь спать в машине, — сказал Джек. Он остановил "ауди" и включил аварийную сигнализацию; девчонка его до смерти напугала, у него жутко колотилось сердце.
      — Я плохо себя веду в ресторанах для взрослых, мне туда нельзя, — объяснила девочка.
      Джек не знал, что делать. Может, эта парочка ругалась как раз по этому поводу — оставлять дочь в машине или нет. Нет, пожалуй, не об этом — у девчонки был такой вид, словно ее не первый раз отвозят в машине на парковку.
      — Мне гаражи больше нравятся, — сказала она, — а скоро стемнеет.
      Джек проехал вниз по Мэйн-стрит до Уиндворд, там у входа в суши-бар стояла очередь, какие-то шумные ребята орали друг на друга; он запрыгнул на бордюр у дома и, не выключая двигатель, стал звонить Эмме в дверь, а затем вернулся в машину, ни на секунду не сводя с ребенка глаз.
      — Мы здесь паркуемся?
      — Нет, милая, одну я тебя не оставлю, даже не надейся.
      Эмма открыла дверь и вышла на тротуар, на ней была только футболка из спортзала, больше ничего; вид у нее был жутко сердитый, видимо, Джек отвлек ее от работы.
      — Отличная тачка, молодец, добытчик, а ребенок что, в нагрузку?
      Джек объяснил, в чем дело, девочка смотрела на них — наверное, никогда не видела женщину вроде Эммы в одной футболке.
      — А ведь я тебе говорила, не надо тебе машины парковать, — сказала Эмма. — А из меня нянька сам знаешь какая.
      — Я обычно сплю на полу, а то вдруг меня кто увидит на заднем сиденье, — вставила девочка.
      Слово "обычно" стало решающим, определив выбор Джека. Ну и Эмма помогла — уходя к себе дописывать какую-то явно грозную сцену своего романа, она сказала Джеку:
      — Из этой работы ничего хорошего не выйдет, конфетка моя.
      Джек посадил девочку посередине заднего сиденья и пристегнул ее центральным ремнем (не сумел разобраться, как пристегивать детское сиденье).
      — Наверное, это сложно понять, если у тебя самого нет детей, — сказала девочка таким тоном, словно не она, а Джек маленький ребенок. — Мне-то уже пять, меня зовут Люси.
      Джек вернулся на угол Роуз и Мэйн, остановился прямо у входа в "Стэнс"; коллеги-парковщики немало удивились, увидев его.
      — В чем дело? — спросил по-испански парковщик Роберто, получив от Джека ключи.
      — Пусть эта "ауди" тут пока постоит, — сказал он и повел Люси внутрь. Она не хотела идти без одеяла и мишки, согласилась оставить только подушку — Джеку того и надо было.
      На входе стоял этот мудак Дональд, возвышался за стойкой, словно он кардинал на кафедре, а книга с заказами перед ним — Священное Писание. Люси, увидев, сколько в зале народу, попросила Джека взять ее на ручки; он с удовольствием исполнил ее просьбу.
      — А теперь у нас с тобой будут баааальшие неприятности, — шепнула ему на ухо девочка.
      — Люси, с тобой все будет в порядке, неприятности ждут только меня, — успокоил ее Джек.
      — Они у тебя уже начались, Бернс, — сказал ему Дональд, но Джек прошел мимо, не оглянувшись. Люси первой увидела родителей; вечер только начинался, еще светило солнце, еще не все столики были заняты (впрочем, здесь никогда и не бывает аншлага).
      Мама Люси встала с кресла и пошла им навстречу.
      — Что-то не так? — спросила она. Хорошенький, чтоб мне провалиться, вопрос, подумал Джек. И после этого женщины, особенно Клаудия, еще смеют выговаривать Джеку, когда он признается, что не готов заводить детей!
      — Вы кое-что забыли в машине, — сказал Джек надменной юной леди. — Даже не кое-что, а кое-кого — вы забыли Люси.
      Женщина смотрела на него круглыми глазами, но Люси потянулась к ней, и мать взяла ее на руки вместе с одеялом и плюшевым мишкой.
      Джек надеялся, что на этом все кончится, но мудак Дональд решил вмешаться:
      — Здесь тебе не святая Хильда! Тем более что в Тронто нет ни отеля, ни ресторана с таким названием! И всех остальных твоих "Невест по почте"...
      — Ах, так ты из Торонто! — перебил его Джек; первое "о" в названии города пропускают только коренные торонтцы. Ну конечно, Джек сам должен был догадаться; значит, Дональд еще один скрытый канадец на земле Лос-Анджелеса.
      Разумеется, молодой надменный папа не стал спускать эту историю на тормозах.
      — Я добьюсь, чтобы тебя уволили, парень, — сказал он Джеку.
      — Знаешь, приятель, потерять такую работу — что может быть в жизни лучше? — ответил Джек и подумал про себя: "Отличная реплика, надо запомнить".
      Гвидо-Джорджо стоял неподалеку, делая вид, что его тут как бы нет — ну, в той степени, в какой этакий вид способен принять бодибилдер с жимом в центнер с лишним.
      — Знаешь, Джек, наверное, тебе лучше уйти, — сказал он.
      — Именно это я и пытаюсь сделать, но мне мешают.
      Дойдя до стойки Дональда, Джек приметил телефон и сразу подумал, не позвонить ли по номеру 911 и сообщить о вопиющем случае нарушения правил ухода за малолетними детьми, но не стал — не записал номеров "ауди", а вспомнить их не мог, опять эти чертовы цифры!
      Профнепригодный папаша не намерен был отпускать Джека просто так; он обогнал его и преградил путь. Высокий детина, подбородок на уровне Джековых глаз. Джек ждал, когда тот его тронет. Отец Люси схватил его за плечи, Джек сделал шаг назад, тот потянул Джека на себя — а Джек не просто поддался, а поднажал сам и с силой въехал сопернику головой в губы. Удар получился не сильный, но у парня, видимо, слабые сосуды, сколько кровищи-то!
      — Как только попаду домой, звоню в 911, — предупредил Джек Гвидо. — Передай Дональду.
      — Дональд сказал, что ты уволен, Джек.
      — Потерять такую работу — что может быть в жизни лучше! — повторил реплику собственного изобретения Джек; он уже знал, ей уготовано большое будущее.
      На улице стоял Роберто с ключами от "ауди" в руках. Тут Джек вспомнил, что в кармане рубашки у него лежит парковочный талон с номерами машины; ага, значит, он таки их записал!
      — Роберто, выпиши на эту тачку новый талон, — сказал Джек.
      — Нет проблем, дружище, — ответил тот.
      Джек пошел домой пешком. Вечер выдался отличный, только-только начало темнеть. Вообще, если ты вырос в Торонто, Мэне и Нью-Гэмпшире, для тебя каждыйвечер в Лос-Анджелесе отличный.
      Когда Джек вернулся, Эмма сидела за столом, с головой уйдя в работу, но услышала, как он звонит в 911.
      — Что ты сделал с ребенком? — спросила она его, когда Джек повесил трубку.
      — Вернул родителям.
      — А что это у тебя на голове?
      — Кетчуп, наверное, мы швырялись едой на кухне.
      — Не вешай мне на уши лапшу, конфетка моя, это кровь! И я вижу следы от зубов.
      — Это ерунда, видела бы ты губы этого подонка.
      — Ха! — сказала Эмма; черт, подумал Джек, всю жизнь меня будет от этого передергивать, слишком похоже на миссис Машаду.
      Они пошли в "Хама-суши", там можно поговорить о чем угодно — стоит такой чудовищный шум, тебя все равно никто не услышит. Джеку заведение нравилось, хотя именно нежный запах "помоев номер пять", как называла это Эмма, каждый вечер выгонял их на улицу.
      — Ну, конфетка моя, что ты извлек из своей, увы, короткой карьеры парковщика?
      — Одну, но хорошую реплику, — ответил Джек.
 
      Эмма решила, что с официантской работой у Джека сложится в "Американ Пасифик", пляжном ресторане в Санта-Монике. Почему? Дело было не в меню и не в удачном расположении заведения, а в одежде официантов — темно-коричневые мокасины, военные брюки цвета хаки с темно-коричневым ремнем и небесно-голубые рубашки с ярко-бордовыми галстуками. Она видела их, однажды оказавшись в "Американ Пасифик" с очередным снятым юнцом.
      — Конфетка моя, это вылитый Эксетер, ты там будешь свой в доску. Я даже сперла для тебя меню. Вспомни мистера Рэмзи — это еще одна возможность выйти на сцену.
      Эмма имела в виду не саму работу в зале, а то, что Джек легко выучит меню наизусть. На это у Джека ушло целое утро: всех салатов, закусок и основных блюд в сумме оказалось два десятка с лишним.
      Затем Джек позвонил в Торонто мистеру Рэмзи и рассказал ему, как Эмма изуродовала его рекомендацию — чтобы тот, если вдруг кто-нибудь ему позвонит, не перепутал и не раскрыл звонящему страшную тайну, что "Невеста по почте" не бистро, а пьеса (причем плохая).
      — О, это лучшее бистро в городе, к нам очередь, люди записываются за месяц! — бурно подыграл мистер Рэмзи, едва не лопаясь от энтузиазма. — Джек Бернс, я знаю, ты далеко пойдешь!
      Черт его знает, подумал Джек, может, и правда сделаю блестящую карьеру официанта...
      Вечером Джек появился в "Американ Пасифик" (название, подумал он, больше подходит железнодорожной станции, чем ресторану). Ему сразу понравился метрдотель Карлос — Джек с ходу понял, что тот не канадец: проглядывая рекомендацию, он понимающе кивал, словно бывал в Торонто не раз и в "Невесту по почте" ходил ежедневно.
      Список дежурных блюд был выведен мелом на доске у бара.
      — Думаю, ты его быстренько запомнишь, — сказал Карлос.
      — Я уже знаю наизусть все меню, — ответил Джек. — Не веришь?
      Номер привлек внимание остальных работников — времени всего полшестого, клиентов еще нет, а аудитория для Джека уже есть. Он специально проскочил телячью отбивную с горгонзолой — пусть подумают, что я что-то забыл, — а потом в самом конце поразил всех, гордо назвав "исчезнувшее" блюдо. Разумеется, он не пропустил ни одного пункта меню. Он и одет уже был как полагается, словно заранее знал, что получит работу, — и не ошибся, успех пришел немедленно, Карлос даже не стал просить его повторить список дежурных блюд.
      Это была первая Джекова проба в Лос-Анджелесе — если не считать провала у Дональда; второй и все прочие разы, правда, Джек пробовался уже на актера, а не на официанта. Он все время работал в "Американ Пасифик" и больше нигде и бросил ресторан, лишь когда получил первую роль.
      Эмма устроила Джеку фотосессию у знакомого, фотографа, стоило это удовольствие о-го-го. Эмма без конца таскала Джековы фотографии с собой — в студии она постоянно сталкивалась то с агентами, то с помощниками режиссеров, рыскавшими в поисках подходящих типажей для фильмов; правда, чаще она видела действительно важных людей в дорогих ресторанах в Беверли-Хиллз и Западном Голливуде. Иногда те пытались ее соблазнить.
      Один юный господин из Си-эй-эй страсть как хотел ее трахнуть. Разумеется, в Си-эй-эй ни один агент не стал бы представлять Джека Бернса и ему подобных (мол, "они никто, и звать их никак"), но этот клялся Эмме, что заключит для Джека хороший контракт, если тот найдет работу — только бы Эмма ему дала. Джек, правда, не очень понимал, как это он найдет работу без агента.
      Эмма решила извлечь выгоду из этого знакомства и однажды вечером затащила его в "Американ Пасифик", Звали похотливца Лоуренс.
      — Запомни, только Лоуренс, ни в коем случае не называй меня Ларри, — сказал он Джеку, внушительно подняв бровь.
      Из той встречи ничего особенного не вышло, но Лоуренс от имени Джека позвонил паре других агентов, разумеется, не из Си-эй-эй, а из того, что Лоуренс называл "списком Б" (хотя, скорее всего, имел в виду "список В" или даже "Г").
      В результате Джек поговорил с человеком, чью фамилию прочно запомнил как Ротвейлер (порода собак), хотя того звали иначе. Ротвейлер сказал, что все Джековы роли в колледже и рекомендательное письмо гроша ломаного не стоят.
      — То же самое касается ролей в летних театрах — за исключением Бруно Литкинса.
      У Бруно были связи в Голливуде, к нему обращались за консультациями, подбирая людей на роли трансвеститов.
      — Или трансвестистов, в общем, не важно, как это говно на самом деле называется, ты меня понял, — сказал Ротвейлер.
      Дверь в большой мир приоткрылась — благодаря тому, что Джек очень понравился Бруно, и тот поставил его играть свою гейскую Эсмеральду.
      — Впрочем, я бы не сказал, что рынок подобных ролей такой уж шикарный, — добавил Ротвейлер.
      Ну, Джек и не хотел играть исключительно трансвеститов, равно как и трансвестистов.
      Другой агент из "списка Б" (а может, "В" или "Г") свозил Джека на пробы куда-то в Ван-Нейс , в особнячок, переделанный под съемочный павильон. Гримерша сказала Джеку, что фильм называется "Шлюха-вампир Муффи — 3", тот сначала решил, что это шутка, но затем к нему подошла другая женщина, Милли, продюсер, блондинка с огромной копной волос (не прическа, а байкерский шлем), шикарно одетая, словно только что с заседания совета директоров какого-нибудь банка (серый брючный костюм в тонкую полоску и при этом старомодное жемчужное ожерелье, из тех, что носят члены дамских клубов по бриджу). Первым делом она потребовала показать ей пенис:
      — Как говорится, коротких болтов не предлагать!
      Джек ответил, что, видимо, вышло недоразумение, и собрался уходить.
      — Ну и что с того, болт все равно можешь показать, — сказала Милли, — как говорится, бесплатная возможность проверить, в какую... хмм... весовую категорию ты попадаешь.
      Обмен репликами привлек внимание бодибилдера с хвостом и грудастой девицы с вампирским выражением лица. Эти двое сидели на диванчике и смотрели фильм на видео — кадры их же самих, наверное, из ленты "Шлюха-вампир Муффи — 2", длинный и скучный минет; периодически кроме члена на экране возникали и вампирские клыки. Хочется верить, что когда она переходит к делу и начинает сосать уже кровь, то хотя бы кусает бодибилдера в горло, а не куда-нибудь еще, подумал Джек и отметил, что у живой Муффи вампирских клыков нет, она мирно жует жвачку.
      Бодибилдер нажал на паузу, и все трое — он, Муффи и Милли — уставились на член Джека. Джек не собирался делать карьеру в порнофильмах, но мужчинам вообще интересно, как их пенисы выглядят в сравнении с аппаратурой коллег, а тут целая экспертная комиссия.
      — А чего, отличный болт, парень, — сказал бодибилдер.
      — Не вешай ему на болт лапшу, Хэнк, — сказала Милли.
      — Вот именно, Хэнк, — сказала Муффи.
      Хэнк вернулся к экрану и включил минет.
      — Чего вы, отличный болт, на мой взгляд, — сказал он.
      — Очень симпатичный, верно, — сказала Муффи, — впрочем, в порно акцент скорее на другом.
      — Не скорее, а совсем, — отрезала Милли. Ей было на вид за пятьдесят, может, все шестьдесят. Один из операторов сказал Джеку, что Милли сама бывшая порнозвезда, но, наверное, решил Джек, тот шутит — если отвлечься от обильной шевелюры, Милли была вылитая мама Ноя Розена.
      — Он у тебя очень симпатичный, а размер не имеет никакого значения, — шепнула Муффи на ухо Джеку и вернулась на диван к Хэнку.
      — Короче, с таким болтом в порно делать нечего. Поскольку размер, естественно, имеет значение, причем решающее. А симпатичный он у парня или нет — никого не интересует.
      — Спасибо, — сказал Джек и застегнул ширинку.
      Хэнк, чье орудие то и дело мелькало на экране, проводил Джека до машины; член у него был совершенно несимпатичный, зато гигантский.
      — Ты не печалься, главное — здоровое питание. Тебе подойдет такая диета — мало жиров, мало солей, мало углеводов, — посоветовал он Джеку.
      — Хэнк, ты готов? — закричала из дома Милли.
      — Эта работа не для всех, — продолжил несколько извиняющимся тоном Хэнк, — очень большие нагрузки.
      Говорил он очень высоким голосом, что было странно при его комплекции.
      — Хэнк!
      На веранду вышла Муффи, улыбаясь до ушей, — она как раз вставила вампирьи клыки, видимо готовясь к очередному дублю.
      — Уже иду! — крикнул ей Хэнк, а Джеку сказал: — Знаешь, если бы я сначала встретил ее сестру, все было бы иначе, но я наткнулся на Милдред.