Джек хорошо знал, что если сыграет, как надо, гейшу по прозвищу Цветок Лотоса, то после этого никто не посмеет ему отказать, какую бы женскую роль он ни запросил. А его целью была роль в пьесе, намеченной к постановке на весну его предпоследнего года в Эксетере — именно роль леди Макбет, и, правду сказать, кто бы мог составить Джеку конкуренцию? Другой борец? Одна девочка, из тех, что постарше, сказала на собрании драмкружка, что леди Макбет "доминирующая женщина" и что поэтому налет "маскулинности" не помешает.
      А когда драмкружок решил, что раскусил Джека Бернса: а) он любит Шекспира; б) все отдаст, только бы сыграть в женском платье, — Джек удивил их еще раз, вызвавшись играть в "Ричарде III", но только при условии, что ему дадут роль самого Ричарда. Пусть себе играют в "Наш городок" до Второго пришествия, думал Джек. Он просто умирал, как ему хотелось засунуть себе под куртку футбольный мяч (так он вознамерился изображать горб).
      Шла зима последнего года Джека в Эксетере, самый пик борцовского сезона, он был худой как швабра. Он им такую покажет "зиму тревоги", что у них мороз пойдет по коже, он им так предложит "царство за коня", что они срочно побегут искать коня — они почти и побежали.
      И вот теперь Джек ронял слезы на погруженную в грибы руку Молли, на брокколи и на нарезанные огурцы. С его тарелки свалилась редиска, он даже не попытался ее поймать.
      Молли отвела его к столику, другие школьники освободили для них место.
      — Ну, расскажи мне все толком, — сказала она и взяла его за руку. Ее глаза были нежно-нежно-голубые; одна из веснушек на шее, казалось, начала гноиться.
      — Я ведь не просил, чтобы мне при появлении на свет дали такое лицо, — сказал ей Джек. — Я не просил, чтобы меня сделали красивым. Но я такой. А вот сестре не так повезло — моей старшей сестре, — добавил он, словно бы возраст Эммы говорит о том, что ей уж никогда не видать женихов. На самом-то деле Эмма веселилась направо и налево, особенно с мальчиками Джекова возраста и помладше. Она утверждала, что не спит с ними — "это нельзя назвать сексом", по ее словам.
      — Твоя сестра не похожа на тебя? — удивленно спросила Молли.
      — Маккарти сказал, что она уродина, — сказал Джек Молли. — Мне-то она, конечно, уродиной не кажется, я-то ее люблю!
      — Ну разумеется, Джек! — воскликнула Молли, еще сильнее сжав ему руку.
      Дело было не только в том, что Молли не блистала красотой — в свои шестнадцать, пожалуй, она достигла пика привлекательности. Она терпеть не могла смотреться в зеркало — и чем старше будет становиться, тем меньше ей это будет нравиться, решил Джек. Новость о том, что ее собственный молодой человек назвал другую девушку уродиной, оказалась, что называется, "попаданием в яблочко".
      Джек достаточно наплакался, даже чересчур, чуть не залил слезами собственный салат. Он вообразил себе еще один крупный план — дрожащая, словно сведенная судорогой верхняя губа.
      — Прости, что я об этом заговорил, — сказал он, — тут уж ничего не поделаешь. Не буду тебя больше беспокоить.
      — Нет! — сказала она, схватив его за запястье и не дав встать и уйти. С тарелки упала на пол сырая морковка, из стакана пролился холодный чай. Джек столько холодного чая выпивал за борцовский сезон, что энергии было хоть отбавляй, от него можно было лампочку зажигать. У него все время дрожали руки, словно он скачет на лошади галопом.
      — Мне пора, Молли, — сказал Джек и ушел не оглянувшись. Он знал, что между ней и Маккарти все кончено, а еще он знал, что Эд с минуты на минуту придет обедать сам.
      Джек вернулся к салатной стойке, он помирал от голода. Там стояла первая красавица школы Мишель Махер, ученица из его параллели, блондинка с волосами медового отлива, стройная, с блестящей, как у фотомодели, кожей и с "парочкой твердых шаров", в терминологии Эда Маккарти.
      Мишель была на пять с лишним сантиметров выше Джека. Он отвоевал у нее роль леди Макбет (она тоже состояла в драмкружке), но она не обиделась — единственная из многих. Несмотря на ее красоту, все любили Мишель — она была не только умна, но и вела себя с людьми вежливо и приветливо. Она заранее поступила в Колумбийский университет, чтобы быть ближе к дому (она жила в Нью-Йорке), так что в отличие от многих других не волновалась, куда поступать после школы.
      — Смотрите, кто к нам пожаловал! Джек Бернс, стройный, как Джонни Вайсмюллер!
      — Нет, это не я, это страшный зверь, умирающий с голоду!
      — Дик, а куда ты дел свой горб? — спросила Мишель. Это была шутка, связанная с "Ричардом III", — весь драмкружок только и делал, что спрашивал об этом Джека.
      — В гардеробе забыл, вообще-то я им играю в футбол, — как обычно, ответил он.
      — Джек, а почему у тебя нет девушки? — снова спросила Мишель. Она просто шутила — по крайней мере, так решил Джек.
      — Потому что мне кажется, что ты занята, — ответил он.
      Это у него само вырвалось — Джек все еще играл, но сразу понял, что совершил ошибку. Вот только как ее исправить, придумать уже не смог — слишком много выпил, наверное, холодного чая.
      Мишель Махер опустила глаза, словно салаты ей были куда интереснее Джека. Обычно она держала великолепную осанку, но тут вдруг ссутулилась, на миг он стал с ней одного роста.
      Что ты, это же просто реплика, это театр, едва не сказал Джек. Но Мишель его опередила:
      — Я и думать не думала, что интересую тебя, Джек. Мне казалось, тебе на всех плевать.
      Но дело-то в том, что она действительно нравилась Джеку, он лишь не хотел задевать ее чувства. Главное, если он, к примеру, расскажет ей, что каждый день развлекается с судомойкой миссис Стэкпоул, Мишель ему не поверит. В терминах Маккарти, миссис Стэкпоул такая уродина, так ужасно выглядит, да к тому же старая как черт — настолько старая и уродливая, что сама удивляется, с чего это Джек стал с ней спать.
      — Почему ты выбрал меня? — спросила она однажды, сидя, разумеется, на Джеке верхом. Он слова из себя выдавить не мог, такая она тяжелая, правда, он и не знал, что сказать. Он только ясно видел, что ей остро необходимо быть с ним сейчас, сию же секунду; ведь мальчики с лицом, как у Джека Бернса, даже смотреть на нее не хотели. Как ему теперь объяснить все это писаной красавице Мишель Махер?
      — Мишель, неужели ты думаешь, что есть на свете люди, которым ты не интересна? — ответил вопросом на вопрос Джек.
      Может, если бы он после этого повернулся и ушел, тут бы и делу конец. Но Джек был слишком голоден, чтобы вот так просто отойти от салатной стойки. Когда кто-то ухватил его за плечо, он сначала решил, что это Мишель. Он надеялся, что это Мишель.
      — Чего ты там наговорил Молли, мудак недоделанный? — заорал на него Маккарти.
      — Я ей правду сказал, только и всего, — ответил Джек. — Ты же сам говорил, что моя сестра уродина — или я чего-то не так запомнил?
      Джек не имел в виду влюблять в себя Мишель Махер, но, черт, она стояла в полуметре от него. Да и что мог сделать Маккарти? Он знал, что Джек из Реддинга и что он не уступит, даже если Эд хорошенько его побьет. С другой стороны, знал он и то, что с ним сделает тренер Хадсон, если узнает, что Маккарти нанес Джеку травму и тем самым лишил команду Эксетера ее лучшего легковеса перед самым концом сезона.
      Кроме того, если бы Маккарти тронул Джека хоть пальцем, из него вышиб бы последние мозги Герман Кастро — тот подружился с Джеком на всю жизнь, просто потому, что Джек однажды встал на сторону уродов.
      — Видишь ли, в чем дело, Мишель, наш общий друг Эд считает, что моя старшая сестра, Эмма, уродина, — объяснил Джек причину ссоры. Он понял, что нет смысла ее от себя спасать — она уже пала, пути назад нет. — Разумеется, мне-то Эмма уродиной не кажется, я ее люблю.
      Лучшим, что мог сделать в этой ситуации Эд Маккарти, было уйти; пожалуй даже, другого выбора у него и не было. И все же Джек удивился, когда Эд таки отошел, ничего не предприняв. Маккарти, хотя и лишился только что своей несчастной девицы, не намерен был упускать шанс подышать одним воздухом с Мишель Махер — правда, для этого надо было стоять рядом с Джеком Бернсом или ему подобными и вести себя как паинька. Уж так устроен подлунный мир, что Мишели достаются Джекам Бернсам, которым порой, как в случае с нашим Джеком, даже не приходится их завоевывать.
 
      Как-то раз, весной их последнего года в школе, Мишель пригласила Джека к себе в Нью-Йорк на выходные. И он впервые почувствовал себя так, словно изменяет Эмме, — не потому, что был с Мишель, а потому, что не сообщил Эмме, что приезжает. Мишель была такая красивая, Джек боялся, что Эмма обидится, увидев его с ней, или, по крайней мере, отнесется к ней неприязненно. Надо сказать, в семье Мишель все были красавцы, даже собака.
      С другой стороны, рассуждал Джек, что такого, если он приехал в Нью-Йорк и не сказал Эмме? Ей-то что? Эмма окончила университет и работала помощником сценариста в ночной шоу-программе на городском телевидении. Она ненавидела эту работу. И пришла к выводу, что в ее случае дорога в кино не пролегает через ящик. Впрочем, она уже не знала, хочет ли заниматься кино.
      — Я, наверное, буду писателем, конфетка моя, то есть романы буду писать, а не сценарии. В общем, займусь настоящей литературой, а не журналистикой.
      — И когда же ты будешь писать?
      — По выходным.
      Ну и Джек решил, что не будет беспокоить в этот раз Эмму — это же выходной, а значит, она работает.
      Родители Мишель жили в квартире на Парк-авеню, она занимала добрую половину здания и превышала по размерам общежитие в Реддинге. Джек не знал, что есть люди, у которых дома висят произведения искусства. Он вообще не знал, что картинами могут владеть частные лица. Может, это его Канада так воспитала, а возможно, он слишком много времени провел вне больших городов.
      В ванной для гостей висел небольшой Пикассо; его повесили довольно низко, и лучше всего он смотрелся, если сесть на унитаз. Джек так впечатлился, что чуть не описал картину — пенис почему-то не хотел писать прямо.
      Джек решил, что с его пенисом что-то не так — может, гонорея? Джек понимал, что мог легко заразиться от миссис Стэкпоул — в конце концов, кто знает, кто еще с ней развлекается или с кем развлекается ее муж? Теперь, чуть не пописав на Пикассо, Джек убедил себя, что у него и правда венерическая болезнь, которую он может подарить Мишель Махер. Нет, он особо не рассчитывал, что Мишель захочется спать с ним. Они впервые оказались вместе за пределами Эксетера. Да, они уже целовались, но он еще ни разу не прикасался к ее, по выражению Эда Маккарти, "твердым шарам".
      Джеку повезло — в эти выходные родители Мишель отправились на какой-то жутко важный прием (смокинг, галстук и прочие навороты) и оставили шикарную квартиру и красавца-пса на Мишель и Джека. Они начали с того, что смотрели телевизор в спальне Мишель; она сказала:
      — Родителей не будет весь вечер.
      Джек был готов к тому, что они будут ласкаться и все такое, но думал, что Мишель не из тех, кто решиться "пройти весь путь до конца", по выражению Алисы Стронах.
      — Я надеюсь, что ты не знаком с девочками, которые готовы пройти все до конца, — говорила ему мама, когда Джек возвращался в Торонто на весенние каникулы.
      Мишель Махер в самом деле не собиралась проходить весь путь до конца, но она хотела бы про это поговорить. Может, она не права?
      — Нет, я думаю, ты именно что права, — сразу ответил ей Джек.
      Не мог же он ей сказать, что боится заразить ее триппером, подхваченным у школьной судомойки! Так что пришлось ему самому стать пропагандистом воздержания.
      По телевизору показывали ретроспективу фильмов с Джоном Уэйном, первым делом шел "Боец из Кентукки". Джон Уэйн командует взводом стрелков, на голове у него практически живой енот. Джек обожал Джона Уэйна, но Эмма задушила любовь Джека к героическому кино такого плана, посадив его на жесткую диету из Трюффо и Бергмана. Трюффо Джеку понравился, а Бергмана он был готов носить на руках и целовать его ботинки.
      Нет, на "Четырехстах ударах" Джеку стало скучно, и он не постеснялся в этом признаться. Эмма так обиделась, что отпустила его пенис, но уже на "Стреляйте в пианиста" снова взяла его в руки — фильм Джеку понравился — и продержала, не выпуская ни на секунду, весь "Жюль и Джим" (а он воображал, что его пенис держит не Эмма, а Жанна Моро).
      Бергмана ему всегда было мало. Именно из-за его фильмов — "Седьмой печати", "Девичьего источника", "Зимнего света", "Молчания" — Джек захотел играть именно в кино, а не в театре. "Сцены из семейной жизни", "Лицом к лицу", "Осенняя соната" — в этих лентах он черпал вдохновение. Он все время пытался вообразить себе, какое у него будет лицо, если он подойдет близко к бергмановским женщинам — как подъезжает камера при крупном плане. Произнося каждое слово, Джек воображал, что камера словно прилипла к нему, что его лицо заполняет весь экран — или не лицо, а пальцы его руки, кулак, кончик указательного пальца, который нажимает на дверной звонок (тоже во весь огромный экран).
      А секс у Бергмана! О, эти женщины в возрасте! Только подумать, что Джек познакомился с ними — с Биби Андерсон, Гуннел Линдблум, Ингрид Тулин, Лив Ульман — с пенисом у Эммы в руке! А Алиса еще выражала надежду, что он не знаком с девушками, которые проходят весь путь до конца! Бывают же такие наивные татуировщицы!
      — Дик, что случилось? Потерял горб? — спросила Мишель (еще одна шутка времен "Ричарда III").
      — Он у меня сдулся, — ответил Джек.
      Он не мог себя обмануть — "Боец из Кентукки" ни на секунду не привлек его внимания. Мишель и Джек продержались до конца "Рио-Гранде". Джон Уэйн снова пошел на войну, на этот раз с апачами, а заодно со своей буйной женой, с чужим ему человеком в исполнении Морин О'Хара и ее бесконечных грудей, но Джек смотрел на одну Мишель. Боже, как она прекрасна! Какая милая, умная, веселая. Как он хочет ее.
      Мишель Махер тоже хотела его в тот вечер, но Джек отказался с ней спать — несмотря на то, что глаз не мог от нее оторвать и был не в силах удержаться, чтобы не целовать ее, не обнимать ее, не ласкать. И все повторял ее имя. Много лет спустя он будет просыпаться, снова повторяя ее имя: "Мишель Махер, Мишель Махер, Мишель Махер".
      — Джек Бернс, — сказала она, словно подшучивая над ним, — он же Ричард III, он же леди Макбет!
      Она целовалась лучше всех-всех женщин, каких он знал до и после нее (и это на фоне Эммы, которая целовалась как тропический ураган). Никто не мог побить Мишель Махер по части поцелуев.
      Ну так почему же Джек не сказал ей правду? Что он опасается, не болен ли гонореей; что он, наверное, подцепил ее от похотливой судомойки, женщины, годящейся ему в матери. В самом деле, сюжет, достойный эксетеровского драмкружка — или, скорее, продолжение "Невесты по почте".
      Почему Джек не сказал Мишель, что любит ее, что хочет защитить ее от всего плохого, что есть в нем (на самом деле или в воображении) ? Он мог бы выдумать какую хочешь историю — видит бог, он сумел бы это сыграть. Он мог бы соврать Мишель Махер, что ему на пенис наступил партнер в спортзале — очень частая, кстати, травма у борцов, хотя они, конечно, стесняются об этом говорить. Тут уж, конечно, он смог бы убедить девушку, что ему просто больнозаниматься с ней любовью.
      Но нет, Джек был такой дурак! Он предложил ей вместе помастурбировать, вместо того, чтобы по-человечески трахнуться!
      — Это же самый безопасный секс на свете! — сказал он, пока вокруг них ревела кровавая бойня и апачи гроздьями падали на землю. Джон Уэйн дрался не на жизнь, а на смерть, а Джек — Джек совершал самоубийство перед Мишель Махер.
      — Ну, просто ты раздеваешься, я раздеваюсь, потом я ласкаю себя, а ты — себя, — сказал он, роя себе тем самым могилу. — Мы смотрим друг на друга, целуемся — воображаем, как мы это делаем, ну, словно мы актеры.
      Слезы в глазах Мишель Махер разбили бы сердце любому, покажи кто-нибудь их в тот миг на большом экране; она была такая красавица, ее нужно было показывать самым крупным из всех крупных планов.
      — О Джек! И все это время я защищала тебя! Все вокруг говорят: "Джек Бернс странный, очень странный". А я все время отвечала: "Да нет же!"
      — Мишель... — начал было Джек, но прочел все в ее глазах. Он видел, как она влюбилась в него; сейчас он увидел, как потерял ее навсегда. На экране телевизора оседала пыль — мертвые лошади, мертвые апачи.
      Джек оставил Мишель одну в спальне; он хорошо умел чувствовать других, он знал, что сейчас ей хочется побыть одной. С ней остался и красавец-пес, а "Спокойного человека" Джек смотрел уже в своей спальне, рядом с ванной и Пикассо.
      В этом фильме Джон Уэйн играет ирландца-боксера, который бросает бокс после того, как случайно убивает соперника на ринге. Он уезжает из Америки обратно в Ирландию и влюбляется в Морин О'Хара и ее бесконечные груди (ну еще бы). Но брат Морин (в исполнении Виктора Маклаглена) полный урод и собирается побить Уэйна, которому приходится вспомнить, как это махают на ринге кулаками. Сцена драки — самая длинная в мировом кинематографе и самая неправдоподобная.
      Джек решил, что, сойдись Виктор и Джон по-настоящему, первый отколошматил бы второго по первое число. Маклаглен-то был профессиональным боксером, он дрался с Джеком Джонсоном и вломил ему будь здоров. Джон Уэйн не выстоял бы против Маклаглена и раунда.
      Наутро они с Мишель поехали обратно в Эксетер, по дороге (а она была долгая-долгая) почти не разговаривали. Джек еще сильнее испортил их отношения, сказав, что любит Мишель и предложил ей заняться мастурбацией потому, что уважает ее.
      — Джек, я тебе объясню, что в тебе самое странное, нет, страшное. .. — начала было Мишель, но расплакалась и ничего не сказала. Так он и не узнал. В течение двадцати лет после этого случая Джек каждый день отчаянно желал прожить ту субботу еще раз.
 
      — Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, — сказал Ной Розен, — у вас с Мишель ничего не вышло, потому что вы так и не смогли насмотреться друг на друга.
      Через неделю-другую Джек расскажет Ною про миссис Стэкпоул, тот передаст все своей сестре, и тогда-то и настанет конец дружбе Джека и Ноя. Болезненная утрата — еще более невыносимая, чем потеря Мишель, как тогда казалось. Но Ноя Джек забудет, а Мишель — никогда.
      Мишель повела себя как истинная леди. Ей было столько же, сколько Джеку, семнадцать, но ее научили контролю над собой и самоуважению, поэтому она не сказала никому, что Джек извращенец — она не сказала даже, что он ровно настолько странный, насколько все про него думают. Она продолжала упорно говорить, что Джек нормальный. Герман Кастро говорил потом Джеку, что Мишель всегда отзывалась о нем тепло, даже после того, как они "расстались". А потом добавлял:
      — Я думаю о вас вместе — и прости меня, Джек, но я не в силах вообразить, чтобы из этого вышел толк. Вы же смотрели друг на друга так, словно каждый из вас — фотография с обложки модного журнала.
      Герман Кастро поступил в Гарвард на медицинский факультет, стал специалистом по инфекционным заболеваниями, отправился домой в Эль-Пасо лечить больных СПИДом, женился на мексиканской красавице и наделал с ней кучу детей. Он регулярно слал Джеку на Рождество открытки, и тот с радостью видел, что дети пошли в нее — Джек очень любил Германа, но смотреть на него без содрогания не мог: сам сутулый, смотрится эдаким кувшином, нос приплюснутый, лоб узенький, глазки маленькие и близко посаженные, а какое лицо! Не лицо, а вареная в мундире картофелина. Кастро производил удручающее впечатление.
      Он исполнял в команде роль фотографа — в те дни тяжеловесы выступали последними, так что Герман фотографировал схватки товарищей, даже когда разминался. Джек объяснял это тем, что Герман хотел спрятать за объективом свое лицо. Камера была ему щитом. "Привет, амиго, — регулярно читал Джек на рождественских открытках от Германа, — я все думаю про твою любовную жизнь и просто не могу себе вообразить, что это такое".
      О, если бы Герман только знал! Джек в итоге решил, что, потеряв Мишель Махер, потерял любовь как таковую. Его не утешила даже мысль, что его папа, будь он на его месте и в его возрасте, трахнул бы Мишель без зазрения совести, наплевав на триппер.
 
      А теперь держитесь! Триппера-то у Джека никакого и не было! Он сходил к врачу после Нью-Йорка, и тот сказал, что это просто раздражение, связанное, видимо, со сменой диеты после окончания борцовского сезона.
      — Это не гонорея? — недоверчиво переспросил Джек.
      — Конечно нет, Джек, это сущая ерунда, само пройдет.
      В самом деле, он на протяжении многих месяцев почти ежедневно (четыре-пять раз в неделю) трахал восьмидесятикилограммовую судомойку! Ничего удивительного, что на пенисе возникло раздражение, направившее его струю на Пикассо и убившее его шансы заполучить "Бель Мишель", как называл девушку Ной.
      Мишель и Джек вместе ходили только на один урок — немецкого языка. Большинство учеников, выбиравших немецкий, планировали стать врачами; считалось, что для этой профессии немецкий хороший второй язык. Джек не имел таких планов — что медицина, что математика, в этих областях Джек не способен был ничего достичь. Зато он очень любил в немецком порядок слов — еще бы, основной глагол всегда на последнем месте! Какой отличный язык для последних реплик! В немецком предложении все действия происходили в самом конце. Для актера нет ничего лучше.
      Джеку нравился Гёте, но его богом стал Рильке, а в последний год Джек просто влюбился в Шекспира по-немецки, особенно в переводы сонетов. Учитель, герр Рихтер, смел утверждать, что шекспировские сонеты лучше звучат auf Deutsch , чем в оригинале.
      Мишель Махер не соглашалась. Она приводила пример за примером, а герр Рихтер приводил контрпримеры, обращаясь за оригиналом к Джеку; тот все знал наизусть.
      В такие моменты Джек не мог смотреть на Мишель, как и она на него. Обсуждать сонеты о любви с девушкой, которую ты потерял, — это слишком жестоко.
      После последнего урока Мишель протянула Джеку записку, сказав лишь:
      — Прочитай потом, пожалуйста.
      Это оказалась цитата из Гёте, Мишель любила его больше, чем Джек: "О, будьте же терпимы к дамам". Джек знал эту строчку.
      Если бы Джек набрался смелости передать Мишель ответную записку, там был бы Рильке, но Мишель, несомненно, нашла бы выбор Джека — "Она улыбнулась. Мне стало больно" — слишком прозаическим.
      Единственное, чем Джек гордился в плане своих академических успехов в Эксетере, это тем, что преодолел четырехлетний курс немецкого без помощи Ноя. Это оказался единственный предмет, по которому сосед по комнате не мог ему помочь, — будучи евреем, Ной решительно отказывался учить язык палачей своего народа.
      С экзаменами Ной тоже помочь не мог, и Джек остался с тестами один на один, а здесь, сколько изобретательности ни проявляй, требуются именно знания. По тестам Джек занял последнее место во всей школе.
      — Актеры не умеют сдавать тесты, — объяснил Джек Герману Кастро.
      — Почему?
      — Потому что актеры не гадают, — ответил Джек. — У тебя вопрос и четыре варианта ответа; у актеров тоже есть варианты, но они всегда знают, какие именно правильные. А если актер не знает ответа, он не гадает, он останавливается.
      — Джек, прости, но это какой-то дурацкий подход к тестам.
      Из-за своего ужасного балла Джек не смог отправиться вслед за Ноем и Германом в Гарвард; да и в колледжи и университеты из тех, что "получше", как говорили тогда, путь ему был заказан. Мама молила его, чтобы он вернулся в Торонто и поступил в университет там. Но Джек не хотел возвращаться в Торонто.
      Это что же получается — сначала Алиса установила между ними дистанцию, а теперь хочет, чтобы она исчезла! Джек же не желал иметь с матерью ничего общего. Дело не в лесбиянстве — Джек давно изжил свое былое к нему отвращение, как и Эмма. Они с Эммой даже гордились теперь, что их матери до сих пор вместе — за эти годы разбилось столько пар, и среди родителей их друзей, и среди самих друзей, что тут был повод для гордости.
      Дело в другом — Джек не забыл, как его выслали из Торонто, как изгнали прочь из Канады, лишили родины. Он восемь лет прожил в США, его друзья были по большей части американцы, а фильмы, в которых он хотел играть, — и вовсе европейские.
      Джек поступил в университет штата Нью-Гэмпшир. Эмма места себе не находила.
      — Конфетка моя, ну зачем тебе это? Ведь не из-за кинотеатра же! Но Джека было не переубедить. Ему понравился Дарем и даремский кинотеатр, который и выглядел даже каждый раз по-разному, когда Эмма не держала Джека за пенис.
 
      Поездка с мамой по Северной Европе заложила фундамент Джека Бернса. Школа Св. Хильды помогла ему открыть в себе "страсть к женщинам постарше", по выражению Эммы Оустлер, а равно заложила в нем основы актерского мастерства и веру в себя — в то, что он может заставить людей верить ему, даже в женском платье. Реддинг научил его тяжко трудиться. Миссис Адкинс привлекла его своей грустью. В Эксетере он понял, что не интеллектуал, зато выучился по-настоящему читать и писать. В то время Джек еще не знал, сколь полезны и редки все эти знания и умения, — как не умел тогда назвать свою ахиллесову пяту, куда его с закрытыми глазами поразила миссис Стэкпоул.
      Женщины-учительницы в Эксетере казались Джеку совершенно недоступными в сексуальном смысле, как иногда бывают некоторые женщины постарше. Прав был тут Джек или нет, но они уж точно не были так доступны, как миссис Стэкпоул, — ее грубость, ее страсть, ее нетерпение влекли к себе Джека. Реддинг был пустыней — женщины уходили туда, как в монастырь, и жизнь вскоре наскучивала им. В Эксетере, напротив, у учителей были красавицы-жены, которые привлекали внимание мальчиков, по крайней мере в воображении (Джек-то, конечно, и думать боялся подойти к ним, они все выглядели слишком счастливыми).
      Самой недоступной была мадам Делакорт, француженка-лиса из библиотеки; ее муж преподавал на кафедре романских языков. Ничего романского или романтического в мадам Делакорт не имелось — во всей школе не было ни одного мальчишки, кто смел бы глянуть ей прямо в глаза, и одновременно ни одного, кто не приходил бы в библиотеку в надежде взглянуть на нее хоть одним глазком.
      Мадам Делакорт выглядела так, словно ее только что со смаком оттрахали, но она хочет еще, и еще, и еще! И при этом на ее шикарной прическе это никак не отразилось. Мамам Делакорт бросалась в глаза, как Жанна Моро в "Жюле и Джиме", сразу было ясно, что она королева, и даже муж говорил с ней, заикаясь, а ведь он сам был родом из Парижа.
      Однажды вечером Джек сидел в библиотеке и зубрил историю. У него было излюбленное местечко на втором этаже хранилища. Он сжег мосты и к Мишель Махер, и к Ною Розену и давно уже смирился с тем, что следующие четыре года проведет в городе Дарем, штат Нью-Гэмпшир.
      Эмма же переезжала в город Айова-Сити, ее приняли в тамошний семинар по литературе. Джек ни разу не слышал ни о городе, ни о семинаре, он знал только, что штат Айова далеко и что он будет скучать по Эмме.
      — А ты приезжай ко мне в гости, конфетка моя, я уверена, у них там и кинотеатры есть, а не только юные писатели. Наверное, они даже специально завели у себя кино, чтобы доводить писателей до белого каления.
      В общем, Джек не очень беспокоился по поводу экзамена по истории, просто ему было грустно. Тут к нему подошла мадам Делакорт, он как раз рылся в стопке книг, которые уже просмотрел. Среди них имелся пыльный фолиант по римскому праву — его-то и искала мадам. Она попросила Джека вернуть книгу на полку на третьем этаже хранилища, где стояла литература по классической древности.
      — Хорошо, — ответил Джек. Он не смел поднять глаза выше талии — уже одна ее талия сводила его с ума. И поэтому он беспрекословно отправился на третий этаж.
      — И не задерживайся! — крикнула ему вслед мадам Делакорт. — Я не хочу, чтобы люди говорили, будто я тебя отвлекаю от занятий!
      Хорошенькое дело! Будто бы она или Джек в силах держать такие вещи под контролем!
      Как обычно, на третьем этаже никого не было. Джек сразу же нашел место, где стояла книга, но тут заметил над корешками пару глаз — они смотрели на него из соседнего прохода.
      — Мишель Махер тебе не нужна, — сказала обладательница глаз, — ты и так красавец. Зачем тебе, такому Адонису, красивая девушка? Тебе нужно что-нибудь другое, настоящее!
      Что, еще одна судомойка? Джек дернул головой и узнал и голос и глаза — нежно-нежно-голубые. Это была Молли, бывшая подружка Эда Маккарти, "Давленого пениса", как его однажды обозвал Герман Кастро.
      — Привет, Молли, — сказал Джек и обошел полку. Теперь они стояли друг против друга.
      — Это я тебе нужна, Джек, я должна быть твоей девушкой, — сказала ему Молли. — Я знаю, что ты крепко любишь свою сестру и что она уродина. Ну, так я тоже уродина.
      — Ты не уродина, Молли.
      — Нет, я уродина, и еще какая, — упорствовала Молли. Она была явно не в себе, да к тому же простужена, ноздри покраснели, и текли сопли. Молли откинулась спиной на полку с книгами, закрыла глаза и прошептала: — Возьми меня.
      Джек не знал, смеяться ему или плакать. Он не сделал ни того ни другого, а повинуясь какому-то инстинкту (желанию причинить ей как можно меньше вреда), опустился на колени и засунул голову ей под юбку, зарылся лицом ей в трусики, схватил обеими руками за попу и стянул их.
      Итак, вот что случилось — Джек Бернс сделал шестнадцатилетней девочке, десятикласснице, самый настоящий куннилингус, да прямо в школьной библиотеке! Он хорошо знал, что от него требуется, миссис Машаду и миссис Стэкпоул его отлично выучили. Только в этот раз Джек начал первый. Потом чувствовал, как Молли зарылась руками ему в волосы, как она пытается затолкнуть его голову поглубже в себя. Он почувствовал, как она съезжает вниз по полке с книгами, кончив ему в лицо; нечасто такое переживаешь в библиотеке! Хуже всего, Джек даже не знал ее фамилии; он даже не мог написать ей письмо, где все бы объяснил.
      Он оставил ее стоять между полками, она едва держалась на ногах. Мишель была высокая, а Молли нет, Джек как раз смог поцеловать ее в лоб, словно маленькую девочку. Он ушел, сказав, что ему нужно срочно готовиться к экзамену по истории; ему показалось, что у нее дрожат колени.