— Где вы заночуете? — спросил Джек; он испугался за мистера Рэмзи — как же тот поедет обратно ночью в Портленд, один, без никого, такой крошечный? Но мистер Рэмзи был бравый малый, беспокоился он только за Джека.
      — Если запахло жареным, Джек, собери толпу. А если тебя терроризирует не один хулиган, а несколько, первым делом атакуй самого крупного. Не важно, каков будет результат, — если вокруг есть зрители, смело нападай на самого большого.
      — Почему на большого и почему обязательно на публике?
      — Если он тебя побьет, в толпе обязательно найдется человек, который его остановит.
      — Вот оно что.
      — И никогда не бойся драться, Джек, не бойся получить фингал или травму. Ведь драка — это тот же выход на сцену; воспринимай это как театр.
      — Понимаю.
      Вот за такими-то разговорами они и проехали через юго-западный Мэн. Вокруг было настолько пусто, все выглядело таким заброшенным, что у Джека сжималось сердце. Немного недоезжая до школы, мистер Рэмзи завернул на заправку; Джек вздохнул с облегчением — по крайней мере, учитель отправится восвояси с полным баком. Заправка была типичной для захолустья — при ней же небольшой магазинчик (в основном чипсы, кола, пиво и сигареты). У кассового аппарата сидел слепой пес, за ним стояла табуретка, на ней возвышалась солидных размеров женщина, даже сидя она была выше мистера Рэмзи. Джек, как заправский борец, сразу угадал ее вес — никак не меньше девяноста килограммов.
      — К добру или к худу, но наша дорога лежит в Реддинг, — поведал ей мистер Рэмзи.
      — Я и сама догадалась, — ответила великанша.
      — А-а, по нам видно, что мы не из Мэна?
      Женщина не улыбнулась, но кивнула в сторону Джека:
      — Обидно небось отсылать парня в школу, когда тому еще и бриться не приходилось, а?
      — Что и говорить, — ответил мистер Рэмзи, — но нынче у разных семей бывают разные обстоятельства. Иногда просто нет выбора.
      — Чушь! Выбор есть всегда, — с порога отмела эту мысль продавщица, затем сунула руку под кассу и вытащила оттуда пистолет. — Вот смотрите, я, например, запросто могу вышибить себе из этой штуки мозги и надеяться, что назавтра кто-нибудь покормит моего пса. Впрочем, за слепой собакой кто согласится ухаживать? Так что, наверное, лучше сначала пристрелить пса, а уж потом вышибить мозги себе. Я что хочу сказать — вы правы, жизнь шутка сложная, но выбор — увольте, выбор у нас есть всегда.
      — Понимаю вас, — сказал мистер Рэмзи.
      Женщина заметила, что Джек с интересом разглядывает пистолет, и убрала его под кассу.
      — Ночь еще не наступила, рановато начинать стрельбу, — пояснила она, подмигнув мальчишке.
      — Спасибо за бензин, — сказал мистер Рэмзи. Отъехав, он продолжил, обращаясь к Джеку: — Я и забыл, что в этой стране все вооружены. По мне, если бы они покупали таблетки от бессонницы, вышло бы и безопаснее и дешевле, но есть проблема — снотворное без рецептов тут не продают.
      — А пистолеты без рецептов — продают? — удивился Джек.
      — Судя по всему, да, Джек, но ты пойми, что меня беспокоит, — я думаю, что если у тебя есть пистолет, то тебя так и подмывает пустить его в ход, хотя бы и только для того, чтобы пристрелить слепого пса!
      — Бедный песик! — сказал Джек.
      — Слушай меня, мальчик, — сказал мистер Рэмзи, завидев, как из речного тумана выплывают здания школы, краснокирпичные, по виду напоминающие тюремные блоки. Наверное, решил Джек, тут и была до школы тюрьма (он был недалек от истины — когда-то в Реддинге располагалось самое крупное психиатрическое учреждение Мэна, в сороковые годы все финансирование перешло к военной промышленности и дурдом закрыли, но на окнах до сих пор оставались решетки, что и делало крыло интерната похожим на тюрьму).
      — Слушай меня внимательно, — словно священник, пропел мистер Рэмзи. — Если тебе, Джек Бернс, придет в голову мысль отсюда сбежать, прошу тебя — подумай трижды и не делай этого! Места, куда ты попадешь, вырвавшись отсюда, могут оказаться куда враждебнее, чем сама школа. К тому же, как ты видел сам, у людей тут полно оружия!
      — Меня пристрелят, как слепого пса, вы это имеете в виду?
      — Блестяще сказано, Джек Бернс! — воскликнул мистер Рэмзи. — Какая глубокая проницательность и какие веские слова, как у настоящего мужчины, как у предводителя!
      Вылезший из машины Джек мало походил на предводителя; сходство совсем пропало, когда он, всхлипывая, прощался с мистером Рэмзи в коридоре школы. Впрочем, его всхлипов никто не услышал — мистер Рэмзи рыдал так, как будто у него разом умерли все родственники.
      Соседом Джека по комнате оказался бледный длинноволосый еврей из Бостона по имени Ной Розен; Джек сразу нашел, за что быть ему благодарным — мальчик отвлек его от желания еще поплакать, выразив свое глубочайшее возмущение тем, что им с Джеком досталась комната без двери! Лишь какая-то несчастная простыня обеспечивала хлипкую защиту их частной жизни от вторжений извне. Джек сразу пожал Ною руку и тоже выразил свое глубочайшее возмущение по поводу простыни, после чего мальчики перешли к обмену изысканными любезностями, по очереди предлагая друг другу выбрать лучшую парту (у окна) и лучшую кровать (подальше от простыни). Однако заниматься джентльменством им пришлось недолго — кто-то резко отдернул простыню и вошел; это оказался агрессивного вида мальчик из тех, что постарше (то ли семи-, то ли восьмиклассник). Громким голосом он задал им столь грубый и хамский вопрос, что Джек испытал сильнейшее искушение немедленно отказаться от зазубренной с младых ногтей философии миссис Уикстид:
      — Эй вы, говнюки, кто из вас сын того пидора-коротышки?
      — Джек, знакомься, это Том Аббот, он представился мне в туалете с полчаса назад и обозвал меня жиденком.
      — Добрый день, Том, — сказал Джек, протягивая гостю руку. — Меня зовут Джек Бернс, я родом из Торонто.
      Так, я уже был вежлив единожды, подумал Джек, но решил, что долго считать у него не получится — слишком жаркие события грядут, он обязательно запутается (арифметика плохо давалась ему и когда он стал взрослым).
      — Короче, тот коротышка-пидор с седой вшивой бороденкой — твой отец? — спросил Том Аббот.
      — Должен огорчить тебя, Том, но он не мой отец, — ответил Джек. — Он друг семьи и по случаю мой школьный учитель. Он отличный человек, смею тебе доложить, ставил мне сценическое мастерство.
      Сказав это, Джек обернулся к Ною:
      — Ной, пожалуйста, веди счет, я не силен в математике. Я уже был вежлив дважды. Стало быть, на этом с вежливостью покончено.
      После чего он прошествовал в коридор мимо Тома Аббота с таким видом, будто того и на свете нет.
      — Что ты сказал, недоносок? — угрожающе произнес тот, выйдя за Джеком в коридор. — Думаешь, тебе поможет кто-нибудь из старших?
      — Помощь мне не нужна, — сказал ему Джек. — Мне нужны лишь зрители.
      В коридоре стоял чемодан, на нем сидел еще один малыш, наверное, пятиклассник, как и Джек; рядом стоял сосед этого малыша, прислонившись к косяку (вместо двери у них тоже была простыня).
      — Привет, меня зовут Джек Бернс, я родом из Торонто, — обратился Джек к двум незнакомцам. — Если я не ошибаюсь, то сейчас у нас будет драка; приглашаю посмотреть, если вы не против.
      Джек сознательно стоял к Тому Абботу спиной. Повысив голос, чтобы слышали еще двое мальчиков дальше по коридору, он сказал:
      — Как вы знаете, в школьной книге сказано: "Обращаясь к соученикам, нельзя применять уничижительные слова и выражения". Я поэтому хочу знать ваше мнение — "жиденок", например, это уничижительное слово или нет? Тот же вопрос насчет слов "пидор" и "недоносок". Вам не кажется, что они входят в категорию уничижительных?
      Тут Джек почувствовал, как кто-то положил ему руку на плечо; он сразу понял, что это не Ной. Ченко так учил Джека — когда кто-либо кладет тебе из-за спины руку на плечо, он рассчитывает, что ты повернешься в определенную сторону, так вот, секрет в том, чтобы поворачиваться в противоположную, противник этого не ждет и не готов атаковать тебя в этой позиции. Джек так и сделал и оказался лицом к лицу с Томом Абботом. Джек едва доставал ему до подбородка, тот был выше на десять с лишним сантиметров и весил килограммов на двадцать больше, но бороться не умел и поэтому навалился всем телом на Джека.
      Тот немедленно сделал захват руки с броском, и Аббот рухнул на четвереньки; Джек прижал его голову рукой себе к колену и сдавил изо всех сил. В Томе не было и трети от мощи Эммы Оустлер — что там, даже от способностей миссис Машаду в нем имелось едва ли две трети. Джек впервые выполнил такой жесткий захват головы; нос Аббота был раздавлен о Джеково колено, он дышал, словно у него насморк. Тут Джек услышал, как кто-то сказал:
      — Неплохой захват, но и не хороший; от хорошего здесь процентов пятьдесят.
      — И чем же нехорош мой захват? — спросил Джек; он не видел, кто говорит, только понял, что это голос мальчика постарше.
      — Слабоват. Могу научить, как сделать жестче, — сказал мальчик постарше. Вокруг собрались несколько человек, судя по виду пятиклассники. Джек решил, что собеседник стоит аккурат у него за спиной; плюс он знал, что Том Аббот говорить не может (тому едва хватало сил дышать). Джек не отпускал его, сдавливая все сильнее; он просто выжидал.
      — Думаю, пора тебе его отпустить, — сказал тот же голос.
      — А я думаю, ему не стоит обзывать людей жиденками и пидорами, — ответил голосу Джек. — Это уничижительные слова, они у нас запрещены.
      — Отпусти его, — сказал голос; Джек отпустил хулигана и встал на ноги.
      — Том, позволь поинтересоваться, а что ты делаешь в общежитии пятиклассников? — сказал голос.
      Джек воспользовался шансом разглядеть своего собеседника; он еще не знал, что перед ним проктор, то есть надзиратель его этажа, зато сразу понял, что парень умеет бороться. Росту в нем было едва метр семьдесят три, по телосложению Джек поместил бы его в Эммину весовую категорию или чуть тяжелее. Ушам его было далеко до "украшений" Ченко и "минских", но хозяин явно ими гордился.
      Том Аббот никак не мог вновь обрести дар речи. Казалось, он смирился со своей судьбой — с тем, что проктор сейчас покажет Джеку, как делать захват еще жестче.
      — Ну что, хочешь, покажу, как сделать захват еще жестче?
      — Будьте так добры, — сказал Джек.
      Проктор немедленно повторил на Томе захват Джека, но предварительно прижал Тома ребрами к другому колену; тому пришлось так вывернуться, что бедра оказались у него под углом к шее.
      — Такой захват, во-первых, плотнее, во-вторых, противнику больнее, — объяснил проктор.
      Фамилия проктора была Лумис, и все звали его именно так; родом из Пенсильвании, он учился в восьмом классе и занимался борьбой уже десять лет. У Лумиса были какие-то проблемы с успеваемостью — будучи младше Эммы всего года на два, он дважды ходил в четвертый и второй классы.
      Джек еще не знал, что в Реддинге есть своя команда борцов. В школе, где у учеников воспитывают прежде всего характер, где желание приложить усилие ценится выше, чем результат, чрезвычайно естественно развивать именно такой спорт, как борьба.
      Еще в Реддинге имелась собственная система штрафных очков. За каждое "уничижительное" слово тебе записывали один балл, за каждый плохой поступок — тоже. Например, Том Аббот за один вечер заработал три штрафных очка — одно за то, что обозвал Ноя жиденком, второе за то, что обозвал Ноя и Джека говнюками, третье за то, что учинил драку ("он первый меня тронул", сказал Джек Лумису, и тот ничуть не удивился).
      А еще одно очко вкатили Тому за то, что он, старшеклассник, явился в общежитие к пятиклассникам — для посещения мальчиков помладше требовалось разрешение проктора, благодаря чему Том оказался в весьма щекотливой ситуации, так как по школьным правилам за месяц можно было набирать не более четырех штрафных очков. Наберешь больше — до свидания, из этого правила нет исключений. Том Аббот выбрал месячную норму за один вечер; не прошло и двух недель, как он был отчислен из Реддинга.
      В Реддинге тяжело учиться не с начала, а Тома перевели сюда из другой школы. Наибольшие шансы дотянуть до восьмого имели те, кто приходил в пятый класс. Лумис, как и большинство его одноклассников, провел в Реддинге полные четыре года.
      Если ты трудился — делал домашние задания и исполнял другие обязанности (в Реддинге всех учеников ставили на ту или иную работу), — то к тебе не было претензий. Кроме этого, нужно было относиться к соученикам с уважением, причем с самого начала (более жесткий вариант, чем "вежлив дважды"; знай миссис Уикстид о Реддинге, она бы одобрила местные правила).
      За ругань полагалось пол-очка за слово. Скажем, лучше было сказать просто "блядь!" или просто "сука!", чем "блядская сука!" (Эмме пришлось бы в Реддинге не по душе).
      Как и говорилось в книге, "проблемы" были далеко не у всех детей, но тем не менее всех этих детишек без исключения родители не желали видеть дома. Лумис потерял папу, маму и сестру в автомобильной катастрофе, а дедушка с бабушкой не хотели быть свидетелями его пубертатного периода.
      — Честно и разумно, — всегда говорил по этому поводу Лумис. Эти слова вполне могли считаться вторым девизом Реддинга, хотя звучали не так зычно, как Labor omnia vincit.
      В зале для борьбы Джек нашел еще один девиз. Написан он был на потолке, так что прочесть его мог только тот, кого уложили на лопатки; попав в подобный переплет, незадачливый борец получал с потолка такое вот напутствие:

       НЕ НЫТЬ!!!

      В плане успеваемости от учеников многого не требовали; домашние задания были несложные, часто повторялось одно и то же. Джек о другом и не мечтал — его способности к запоминанию пригодились как нельзя лучше. Вообще, повторение, как понял Джек, в самом деле мать учения, особенно для простых вещей, вроде захвата руки с броском, захвата лодыжки и подобных приемов. Как говорил Ченко, проще их ничего нет, но осваивать их нужно долго и настойчиво. Джек сразу почувствовал себя в Реддинге как дома.
      И мисс Вурц, и мистер Рэмзи очень ценили способности к запоминанию и в Реддинге нашли бы своих единомышленников, так как здесь никого не пытались ни на что вдохновить, а требовали запоминать и повторять, повторять и запоминать. Те немногие светлые головы, что учились в Реддинге, не высовывались, так как ценился здесь лишь каторжный труд. Чем больше трудностей ты должен был преодолеть, тем выше оценивались твои усилия.
      Директор в основном занимался сбором средств на школу, поэтому на месте его почти никогда не было. Каждый день проводилось утреннее собрание, и жена директора объявляла мальчикам, где он:
      — Мистер Адкинс, благослови его Господь, нынче находится в Кливленде; там живут некоторые наши выпускники, из тех, что добились успехов в жизни. Кроме того, мистер Адкинс нашел нескольких нуждающихся мальчиков.
      В Реддинге было много таких, никто не смотрел на "нуждающихся" косо, а мистер Адкинс в тех редких случаях, когда бывал в школе, не уставал твердить:
      — Главная наша цель — подготовить вас к учебе в школе получше нашей.
      Идея, следовательно, была такая: Реддинг должен приучить ребят к тяжкому труду, а уж потом другая школа, получше, даст им настоящее образование. Джек скоро понял, что решетки на окнах совершенно излишни; никто не хотел бежать из Реддинга, зато все хотели потом попасть в школу получше.
      Тренер по борьбе звался мистер Клум, родом он был из Колорадо. Он когда-то боролся в одной из команд "Большой десятки", но регулярно повторял ученикам, что никогда не выступал первым номером.
      — Четыре года я был вторым, а первым всегда был кто-то получше меня. Каждый год мой партнер сменялся, но каждый новый партнер был сильнее меня.
      То, что они слабее, говорил тренер, — их преимущество; если верить в то, что ты слабее, но при этом много трудиться, то победить тебя будет стоить противнику очень больших усилий.
      Тренер Клум так составлял программу соревнований для своей команды, чтобы соперники всегда сильно превосходили их классом. Команда борцов Реддинга не выиграла ни одного чемпионата, но ее члены не боялись проигрывать — а уж когда выигрывали, то радости их не было предела. Джек лишь потом, когда перешел в школу получше, узнал, что у Реддинга репутация самого неудобного соперника в своей лиге; школы молились, чтобы только не сражаться с Реддингом. Мальчики из Реддинга обожали, когда их били (а били их часто, зато на лопатки не клали почти никогда); а уж какие они были вежливые!
      — Если проиграл, обязательно скажи противнику, что восхищаешься им, похвали его сильные стороны, — учил ребят помладше Лумис. — А если выиграл, скажи ему, что тебе жаль, даже извинись — и еще скажи, что знаешь, каково ему, так как сам бывал в его положении.
      Джек выиграл свою первую схватку у школьника из Бата, штат Мэн. Против него вышел сильный, но неуклюжий парнишка, который даже не слышал про захваты головы. Джек все жестче и жестче проводил захват, точно так, как учил его Лумис, и тут вдруг противник укусил его, изо всей силы погрузив зубы ему в предплечье; пошла кровь. Джек видел лицо соперника — там не было ни злобы, ни отчаянной решимости — один только голый страх. Наверное, мальчишка из Бата боялся проиграть, особенно лечь на лопатки, а еще, наверное, боялся получить травму. Он сражался за собственную жизнь, словно загнанное в угол животное.
      Джек отпустил его, все видели рану от укуса, ее внимательно изучили члены обеих команд, и соперника Джека немедленно дисквалифицировали за неспортивное поведение. А дисквалификация противника приносила команде столько же очков, сколько чистая победа, когда борца уложили на лопатки.
      — Мне жаль, прости меня, пожалуйста, — сказал Джек сопернику-кусаке. — Мне приходилось бывать на твоем месте.
      Мальчик из Бата знал, что унижен, и ничто не могло его утешить.
      Лумис укоризненно покачал головой.
      — В чем дело? — спросил его Джек.
      — Он же тебя укусил! Так что ты никак не можешь утверждать, что был на его месте!
      Итак, как видим, в Реддинге было много правил, и все их нужно было выучить. Джеку это пришлось весьма по душе.
 
      Соломенная вдова мистера Адкинса (ее муж все время пропадал, разъезжая по Америке в поисках денег для школы) преподавала английский и отбирала актеров для еженедельного школьного "вечера драмы". Ей было за пятьдесят, и пребывала она в постоянной депрессии — выжатая как лимон блондинка, несчастная, бледная (кожа уже не с золотистым отливом, а просто серая), выражение лица почти каменное, отрешенное. Одежду она носила на размер больше, чем нужно, словно страдала от какой-то болезни, из-за которой делалась меньше ростом день ото дня.
      Видимо, дар выбора актеров пробуждался в ней нерегулярно — по сей причине она неожиданно появлялась в школе посреди уроков, никого не предупредив. Она входила, не постучавшись, и прогуливалась между рядами, а урок шел своим чередом.
      — Считайте, что меня нет, — говорила она пятиклассникам; видимо, старшие уже знали, что на нее не следует обращать внимания. А потом ты находил в своем почтовом ящике записочку: "Зайди ко мне. Миссис А.".
      В пятом и шестом классе Джек почти неизменно играл женщин. Разумеется, он был не просто первым, а первейшим красавцем в школе — плюс миссис Адкинс, несомненно, прочла восхищенные отзывы мисс Вурц и мистера Рэмзи о способностях Джека исполнять женские роли.
      В седьмом и восьмом классе Джеку все чаще стали доставаться мужские роли, а миссис Адкинс даже не посылала ему записочки, а просто прикасалась на уроке к плечу. Джек знал, что это вызов в ее кабинет.
      Разумеется, он в результате стал ее любовником — правда, только в восьмом классе, когда ему исполнилось тринадцать и когда одиночество в среде одноклассников одного с ним пола стало настолько невыносимо, что он с ностальгией вспоминал времена, когда его насиловали женщины постарше. К тому времени он получил от миссис Адкинс целый ворох лучших ролей с лучшими монологами и достаточно вырос, чтобы оценить сексуальную привлекательность вечной грусти жены директора.
      — Штрафных очков за это тебе не начислят, — сказала она Джеку после первого раза. Но он уже понял, что после Реддинга его будут судить по особой шкале, так что сам записал себе за секс с миссис Адкинс один балл в графу "штрафы".
 
      Город Реддинг стоял на реке Незинскот, такой мелкой, что утонуть в ней стоило бы великих, непомерных усилий даже трудягам из Реддинга. И тем не менее несколько лет спустя после того, как Джек покинул школу, миссис Адкинс таки утопилась в Незинскоте. Наверное, это случилось весной — ну, точнее, в то время года, которое в Мэне сходит за весну.
      В миссис Адкинс было что-то от хрупкой красоты мисс Вурц, да и в роли режиссера она вела себя похожим образом, драматизируя все, что случалось вокруг нее. В Реддинге не ставили ни пьес, ни адаптации романов целиком — серьезные репетиции отвлекли бы учеников от их основной работы, воспитания характера. Но, словно отражая общую философию школы, миссис Адкинс делала все, чтобы все ее ученики стали немного актерами.
      Репетиции всегда шли в костюмах, миссис Адкинс сама следила за гримом. Костюмы женщин, как постепенно стало ясно Джеку, все ранее принадлежали самой миссис Адкинс, за исключением небольшого числа даров от учительских жен (страдавших дикой безвкусицей). В Реддинге, конечно, преподавали в основном мужчины; кроме миссис Адкинс, имелась лишь еще одна женщина-педагог.
      На "вечерах драмы" или читали монологи, или играли скетчи (короткие эпизоды из пьес или рассказов); иногда еще декламировали стихи (обычно в виде попурри из нескольких стихотворений) и отрывки из речей известных политиков (но только такие, которые было непросто запомнить).
      В пятом классе Джеку досталось читать стихотворение Анны Брэдстрит "Моему дорогому и любимому мужу". Одетый в чопорное, но уже выцветшее платье миссис Адкинс, Джек в красках поведал залу о трудностях жизни первых колонистов и долге пуританской жены-домохозяйки — то есть обо всем, через что пришлось стоически пройти самой Анне Брэдстрит.
      Он блестяще сыграл прекрасную тень гильотинированной юной девушки из готического рассказа Вашингтона Ирвинга "Приключения немецкого студента". Его черное платье некогда служило миссис Адкинс ночной рубашкой — наверное, в те времена, когда мистер Адкинс не так часто отлучался.
      Он играл и отравленную Беатриче в "Дочери Рапачини" Натаниела Готорна; девушка умирает в саду, поэтому Джека обрядили в нечто весьма летнее (в этом платье миссис Адкинс присутствовала на свадьбе своей давнишней подруги). В шестом классе он играл в сцене из "Много шума из ничего", пел песенку Бальтазара "К чему вздыхать, красотки, вам?". Миссис Адкинс обожала Шекспира и одела Джека в свою старую юбку со складками, чтобы он спел со сцены "Под свежею листвою" (из "Как вам это понравится"), а потом сказала ему:
      — Джек, ты так шикарно выглядишь в этой юбке! Мне захотелось снова ее надеть.
      Но в первое свое выступление на "вечере драмы" Джек все-таки удивился, что миссис Адкинс одела его в свою старую одежду (черные шелковые брюки и белую блузку с длинными рукавами и кружевным воротником). Джек читал "Где ты, милая, блуждаешь?" из "Двенадцатой ночи"; миссис Адкинс корила его потом, что он обратил последнюю строку — "Юность — рвущийся товар" — к ней лично, а не к залу.
      В самом деле, товар это и правда рвущийся, и миссис Адкинс хорошо это знала и заставила Джека потом пропеть "Ах, возьми и губы те" из "Мера за меру" (голос у Джека еще не полностью сломался, но уже начал).
      К седьмому классу у Джека наросло столько мускулов, что платья миссис Адкинс перестали ему идти. И все равно лучшего исполнителя ролей девочек в Реддинге не нашлось. Лобковые волосы появились у него рано, а вот борода начала расти позднее, да и не слишком обильно (у Джека она никогда так и не стала густой). Он сильно скучал по Эмме и, верный рыцарь, всегда думал о ней, мастурбируя. Он так и не привык мыться в одном душе с мальчиками, ему не нравилось смотреть на пенисы соучеников. Он пожаловался на это миссис Адкинс, та посоветовала ему, моясь в душе, читать наизусть стихи, чтобы отвлечься.
      В те многочисленные выходные, когда мистера Адкинса носило где-то по просторам Америки, Джек приходил к миссис Адкинс домой, и она одевала его в свою одежду — ту, которую еще не решилась подарить театру. Среди ее платьев имелась рубашка цвета слоновой кости со вшитым "пышным" лифчиком, кружевные блузки, велюровые кардиганы, шелковые юбки, свитера с атласной подкладкой и так далее. Миссис Адкинс была небольшая женщина с большими ногами, так что ее обувь — тапочки с нашитыми нефритовыми бисеринами — оказалась Джеку впору.
      Она никогда не прикасалась к нему первой, и ей никогда не приходилось просить его прикоснуться к ней. Когда она одевала его — чаще всего в ту одежду, которая была в тот момент на ней, то есть сначала она раздевалась, — то стояла так близко к нему и пахла так восхитительно, что Джек не мог сдержаться. Когда он сделал это в первый раз, она закрыла глаза и задержала дыхание — тем самым приглашая его снова прикоснуться к ней, еще и еще. Она соблазняла его, но совсем не так, как агрессивная миссис Машаду, а словно уступая; и все же Джек понял, что смелость в том, что касалось прикосновений, привила ему именно португалка (а равно показала ему, где и как прикасаться). Миссис Адкинс почему-то ни разу не спросила его, где же он, тринадцатилетний подросток, выучился ласкать женщин, как надо.
      Наверное, ей следовало бы завести себе дочь, подумал однажды Джек, когда миссис Адкинс одевала его в свою любимую бархатную кофту (внутри имелся вшитый лифчик, для смеха миссис Адкинс положила туда по лимону; груди у нее были маленькие). Много позднее Джек узнал, что они с мистером Адкинсом потеряли сына; смерть мальчика и была причиной вечной грусти миссис Адкинс (а уж она и привлекла к ней Джека). Но в Реддинге Джек ничего об этом не ведал.
      — Мне просто нравится, как ты выглядишь в моей одежде, — вот и все, что она ему сказала.
      В седьмом классе миссис Адкинс доверила ему роль Милдред Дуглас из "Косматой обезьяны" Юджина О'Нила; игра Джека так понравилась ей, что на следующий год из каких-то извращенных соображений миссис Адкинс дала ему роль ее вздорной тетушки. Это был последний год Джека в Реддинге; лежа в объятиях миссис Адкинс, он, по ее просьбе, читал пьесу наизусть. Хриплым голосом Второго Инженера миссис Адкинс говорила ему:
      — Тереться тебе придется о масло и копоть, тут уж ничего не поделаешь.
      И Джек-Милдред покорно терся о нее, отвечая:
      — Это не важно, у меня полно белых платьев.
      В самом деле, у миссис Адкинс полно было белых платьев; да и вообще, на сцену Джек выходил исключительно в костюмах из ее гардероба. Как ему было в них хорошо! Словно дома.
 
      Джек не часто покидал Реддинг, если не считать поездок с командой борцов на соревнования. До Торонто было слишком далеко, поэтому День благодарения Джек проводил в Бостоне со своим соседом по комнате Ноем. В Торонто Джек возвращался только на Рождество и на так называемые весенние каникулы: март — апрель, в Мэне это зима, да и в Торонто не сказать чтобы весна.
      Зато как член команды Джек повидал много городов в Новой Англии. Тренер Клум однажды завез их даже в штат Нью-Йорк; в том турнире проиграл сам Лумис, и это было его единственное поражение на глазах у Джека. Лумису, впрочем, предстояли еще поражения — ему вообще не везло, для начала он потерял родителей и сестру, затем его выгнали из Академии Блэра за то, что от него забеременела несовершеннолетняя дочь судьи (одновременно он был лишен стипендии как борец). В результате он стал морским десантником и получил смертельную рану ножом где-то на Филиппинах (то ли при исполнении секретной миссии, то ли просто по пьянке в баре), говорили, что его убила проститутка-трансвестит.
      Но в Реддинге Лумис был для Джека идеалом. Джеку никогда не удавалось бороться так же хорошо, как Лумис, хотя за два последних года в Реддинге счет побед у Джека превышал счет поражений.
      Если бы в Реддинге кто-нибудь фотографировал Джека на сцене, мальчик бы это заметил; но если бы этот кто-то просто смотрел на него из зала или же фотографировал его во время борцовских схваток, то заведомо остался бы незамеченным — зрители всегда так шумят, щелчок затвора не слышен. Борясь на ковре, Джек забывал даже о своем единственном зрителе. В борьбе ты или держишь соперника под контролем, или проигрываешь; борешься ты, стало быть, в пустом пространстве, без зрителей вообще. А после того, как Лумис закончил Реддинг, лидером команды стал Джек; так на его плечи впервые легла ответственность.
      Он был лидером команды везде — и на ковре, и в автобусе; другие борцы или спали, или пукали, или делали домашнее задание в свете фонариков (одновременно пукая). Правило было такое — как можно меньше отвлекать водителя.
      Поэтому говорил только Джек — он рассказывал товарищам разные байки по пути обратно в Реддинг. Про то, как самый маленький солдат спас его в Кастельгравене, как он сам накладывал повязку на грудь Ингрид My, как снимал с руки Саскии браслеты, как ее прежний клиент сжег ей руку. Умолчал Джек лишь про историю с испорченным ожерельем мамы, когда та давала советы юноше в Амстердаме. Ну и про миссис Машаду, разумеется.
      Джек хвастался, что его "сводная сестра" Эмма побьет любого из реддинговских борцов, кроме одного лишь Лумиса (которого в то время еще не выгнали из Блэра). В Реддинге все, кроме Ноя и миссис Адкинс, думали, что мама Джека — знаменитая на весь мир тату-художница, которая живет в Торонто с мистеромОустлером, отцомЭммы.
      Джек, наверное, рассказывал все эти байки потому, что скучал не только по Эмме, но и по маме с Лесли — и даже по миссис Машаду, во всяком случае, по ее силе и агрессии, которых и следа не было в нежности миссис Адкинс, — а возможно, и по ее португальской грубости.
      Джек рассказал соученикам и историю своего самого блестящего успеха на сцене в роли невесты по почте в ужасной пьесе Абигайль Кук. Тема для школьного автобуса оказалась скользкая, тренеру Клуму не понравилось слово "менструация", и когда мальчик произнес его, босс записал на его счет полштрафного балла.