Но в одном Джек не сомневался — он очень дорог миссис Машаду. Эту истину не поколебали никакие позднейшие размышления и переосмысления; он ясно помнил — глубоко в душе миссис Машаду восхищалась им, обожала его. Более того, Джек чувствовал, что по-настоящему любим — и это в тот момент, когда родная мать готовилась отослать его прочь в далекий штат Мэн!
      Любопытно, впрочем, из-за чего миссис Машаду единственный раз разозлилась на Джека — из-за вопроса про ее детей. Он-то думал, они просто выросли и уехали, но для миссис Машаду тема оказалась чрезвычайно болезненной.
      Она сказала Джеку, что больше всего в жизни хочет одного — чтобы мистер Пенис никогда не попал в плохие руки. Но чьи же это плохие руки, своевольных девиц и жадных до денег женщин?
      Много лет спустя, уже взрослым, Джек впервые попал на прием к психиатру, и тот все объяснил ему: женщины, склонные к сексуальному и иному насилию над детьми, часто искренне верят, что заботятся о них и оберегают их от беды. То, что мы с вами полагаем надругательством и насилием, для них — форма реализации материнского инстинкта (одна девушка, с которой Джеку предстояло познакомиться позже, сказала бы, услышав такое: "Это не странно, это страшно").
      Джек заметил другое — как в одну ночь превратился из мальчика, который ничего не может от мамы утаить, в мальчика, у которого одно-единственное желание: утаить от мамы как можно больше. Чем полнее он отдавался сексу с миссис Машаду, тем сильнее крепла его убежденность, что он никогда и ни за что не расскажет о ней маме — может быть, кому-то другому при случае и расскажет, но маме никогда и ни за что.
      Алиса, впрочем, тоже весьма глубоко погрузилась в отношения с миссис Оустлер (убивая одним махом двух зайцев, то есть заодно успешно дистанцируя себя от Джека), так что мальчику не составило бы труда утаить от нее все, что угодно. Тот факт, что миссис Машаду как-то уж слишком тщательно заботится о стирке, собирая простыни, полотенца и белье не только одного Джека, но равно Алисины вещи и вещи миссис Оустлер, совершенно ускользнул от внимания хозяйки дома и ее любовницы. Если бы миссис Машаду вдруг от Джека забеременела (при допущении, что такое могло случиться), можно поклясться, что миссис Оустлер и Алиса не заметили бы и этого!
      Но когда с берегов озера Гурон в августе вернулась Эмма — вся загорелая, с побелевшими на солнце волосами на руках и теле, — она сразу поняла: Джек переменился и причиной тому не только любовь мамы и миссис Оустлер.
      — Что это с тобой такое, а, конфетка моя? — допытывалась она. — С чего это ты с такой страстью занимаешься борьбой? Посмотреть на вас, подумаешь, ты не борешься, а трахаешь миссис Машаду!
      Оглядываясь назад, Джек никак не мог взять в толк, почему ни Ченко, ни Борис с Павлом ничего не поняли. От них ведь не укрылся повышенный интерес женщин из группы кикбоксинга к борцовским спаррингам между Джеком и миссис Машаду. Эмма, вернувшись с озера Гурон, снова стала ночной няней Джека. И уж конечно и Ченко, и Борис, и Павел много раз видели, как Джек покидает тренировочный зал в компании миссис Машаду на пару-другую часов, либо ранним утром, либо сразу после полудня.
      — Мальчик растет, а нынче август! Ему нужно дышать свежим воздухом! — объясняла миссис Машаду.
      Они отправлялись в ее квартиру (на Сент-Клер-авеню, недалеко от зала, пешком можно дойти) — по сути дела комнату, с минимумом мебели, на третьем этаже грязного темно-коричневого дома. Из ее окон, если постараться, можно было увидеть овраг, тянущийся позади парка имени сэра Уинстона Черчилля и резервуаров на Сент-Клер, а также двор самого дома с выцветшей травой и заброшенной "тарзанкой". Казалось, все дети, жившие в этом доме, давно выросли и уехали и уже больше никогда не вернутся, а новых никто и не думает здесь производить на свет.
      Воздух в квартире миссис Машаду был не свежее, чем в спортзале на Батхерст-стрит, а еще Джека очень удивило отсутствие фотографий семьи хозяйки. Ну, положим, то, что нет фотографий ее мужа, это даже естественно, говорят, он ее бил и периодически возвращается снова. Но почему всего две фотографии детей, на одной один сын, на другой — другой? Обоим столько, сколько Джеку, а ведь миссис Машаду говорила, что между ними четыре года разницы, а теперь они уже "давно взрослые". Правда, она не сказала Джеку, сколько им лет сейчас — словно бы сами эти числа несчастливые, а может, ей было больно признаться себе, что они уже больше не дети.
      Квартира с одной спальней, без гостиной, один-единственный комод, кровати нет, просто матрас на полу, кухня, совмещенная со столовой, ни одного шкафа для посуды. Да и посуды самой тоже не наблюдалось. Джек сделал вывод, что если миссис Машаду вообще ест, то ходит в кафе или бары. Как она кормила свою семью, когда та у нее была, он и вовсе вообразить себе не мог — в доме ни обеденного стола, ни стульев, только одинокая табуретка у кухонного стола, на котором ничего не лежит.
      Казалось, миссис Машаду лишь недавно въехала в эту квартиру, а не растила здесь своих детей. В любом случае Джек и она приходили туда лишь заняться сексом и быстренько принять душ. Джек не спросил, где спали ее дети, не спросил, почему она зовет себя "миссис" Машаду (вроде развелась и мужа терпеть не может), почему на табличке у двери написано просто "М. Машаду", словно бы слово "миссис" заменяет ей имя.
      Визиты в эту квартиру в итоге сказались на внешнем виде Джека сильнее, чем занятия борьбой. Он все время ходил усталый, Ченко недоумевал, как это мальчик потерял два килограмма (Алиса просто предложила Джеку пить больше молока), плюс мистер Пенис отчего-то перестал плакать (еще бы он не перестал, Джек трахался едва не каждый день).
      Джеку снился кошмар за кошмаром, вдобавок он очень близко принял к сердцу мамины слова, что он "большой уже", чтобы спать с ней в одной постели. Он знал, что в постель к маме и миссис Оустлер ему залезать не следует; маму же прийти к нему удавалось уговорить редко, и приходила она ненадолго. Джек знал — скоро появится Лесли и уведет ее.
      "Семейные обеды", как с нескрываемым презрением называла это Эмма, превращались в сплошное мучение. Алиса не умела готовить, миссис Оустлер не любила есть, а Эмма снова набрала вес, сброшенный в Калифорнии.
      — Нет, а что ты ожидала после озера Гурон? — спросила Эмма маму. — Кто-нибудь из твоих знакомых похудел, каждый день поедая жареное мясо?
      Поэтому обедали они так — или заказывали доставку на дом, или шли в какое-нибудь тайское заведение. Эмма говорила:
      — Обед — это или тайцы, или пиццы.
      — Ради бога, Эмма, — восклицала миссис Оустлер, — кто мешает тебе заказать салат?
      За одним таким гастрономическим мероприятием (пицца с салатом, для разнообразия) Лесли и Алиса решили обсудить, как все-таки доставить Джека в новую школу в Мэне. Оказалось, вообще добраться туда — дело непростое. Для начала нужно лететь самолетом в Бостон, оттуда — самолетом поменьше в Портленд, а уже там брать напрокат машину, но Алиса не умеет водить. Миссис Оустлер водить умела, но в Мэн ехать не желала.
      — Если бы этот Реддинг стоял на побережье, я бы еще подумала, — сказала Лесли. Однако морем в Реддинге — так называлась Джекова школа для мальчиков, а заодно и город, где она находилась, — не пахло; юго-западная часть Мэна не выходит к океану. Джек вскоре узнает, что между этими двумя Мэнами — приморским и континентальным — большая разница.
      — Господи, о чем вы, у меня же права есть, я могу его отвезти! — сказала Эмма. Однако ей было только семнадцать, и в Портленде машину бы ей не дали, а ехать на маминой машине из Торонто — даже Эмма согласилась, что это слишком далеко.
      Не прикасаясь к салату, она изучала карту автодорог штата Мэн.
      — Так, вот он, Реддинг, — на юге от него Велчвиль, на севере Рамфорд, на западе Бетель, на востоке — Ливермор-Фолс. Мама родная, да это же самая распроклятая дыра на свете!
      — Давай наймем Пиви, он довезет Джека, — предложила миссис Оустлер.
      — Пиви гражданин Канады, но родился на Ямайке, — напомнила Алиса. Наверное, решил Джек, американцы не любят, когда канадцы — бывшие иностранцы пытаются попасть в Штаты.
      — Меня могут отвезти Борис или Павел, они же таксисты, — сказал Джек. А еще они борцы, думал он, с ними ему будет хорошо. Правда, у Бориса с Павлом еще не было канадского гражданства, они лишь недавно подали документы для получения статуса беженцев.
      Ченко не умел водить, а Крунг, мало того что водил как сумасшедший, выглядел устрашающе. Плюс он таец, а с окончания вьетнамской войны прошло совсем немного времени, и Алиса с Лесли решили, что пограничники в США тоже не слишком ему обрадуются.
      — А что, если попросить миссис Макквот? — предложил Джек. Мама сжалась, словно он дал ей пощечину.
      — Не стоит беспокоить учителей летом, — загадочно произнесла миссис Оустлер. Джек почуял, что у мамы были какие-то особые причины дать отвод Серому Призраку; наверное, та слишком ясно выразила свое несогласие с планами Алисы отослать Джека.
      Про мисс Вурц мальчик знал, что каникулы она проводит в своем родном Эдмонтоне — впрочем, он не слишком хотел иметь ее в качестве сопровождающего. Она обязательно сделает из поездки спектакль.
      — А как насчет миссис Машаду? — спросила Алиса; кроме Эммы, никто не заметил, что при звуке ее имени Джек перестал есть и как-то поник.
      — Думаю, она не умеет водить, — презрительно отвела ее кандидатуру Лесли Оустлер. — Она же тупая как пробка, никогда не может положить вещи в нужные ящики.
      — Милый, тебе не нравится пицца?
      — Джек, допей молоко, мне не важно, хочется тебе или нет. Тебе нужно перестать худеть, — сказала Алиса.
      — Не хочешь доедать пиццу? Я тебе помогу, — вызвалась Эмма.
      — А этот пидор, твой режиссер, как его, мистер Рэмзи? — спросила миссис Оустлер.
      — Мистер Рэмзи — хороший учитель и добрый человек, не смей называть его пидором! — сказала Эмма.
      — Он пидор, хочешь ты этого или нет, — сказала миссис Оустлер. — Не беспокойся, он совершенно безобидный, — обратилась она уже к Алисе. — Случись что, про это знал бы весь город.
      — Вы же только что говорили, что нельзя беспокоить учителей на каникулах, — заметил Джек.
      — Мистер Рэмзи не станет возражать, — сказала миссис Оустлер. — Он готов целовать землю, по которой ты ходишь, Джек.
      — Ну, не знаю... — начала было Алиса.
      — Чего ты не знаешь? — оборвала ее Лесли.
      — Ну, мистер Рэмзи все-таки гомосексуалист, — ответила Алиса.
      — Вообще-то если кто и донимает Джека, то точно не мужчины, — заметила Эмма.
      — Я обожаю мистера Рэмзи, было бы отлично, если бы он смог меня отвезти, — сказал Джек.
      — Есть одна проблема, конфетка моя, — при его габаритах я не уверена, что он из-за руля видит дорогу.
      — Наверное, если мы поинтересуемся у него, вреда не будет, — сказала Алиса. — Кто знает, вдруг ему хочется сделать себе татуировку.
      — Алиса, он учитель, у него ни шиша за душой. Ему нужны не бесплатные татуировки, милочка, а деньги, — сказала миссис Оустлер.
      — Ну...
      И Алиса с миссис Оустлер ушли в кино, а Эмма и Джек остались мыть посуду, после чего собирались ложиться спать. Эмма прикончила остатки пиццы (со всех тарелок), Джек посочувствовал ей — еще бы, она ведь к салату даже не притронулась, вот и осталась голодная.
      — Конфетка моя, поставь какую-нибудь музыку, будь так добр.
      Эмма любила петь за едой, лучше всего у нее получалось изображать Боба Дилана с набитым ртом. Джек поставил альбом под названием Another Side Of Bob Dylan— на полную громкость, как любила Эмма, — и пошел наверх укладываться. Даже на фоне Боба и льющейся воды он отлично слышал, как Эмма горланит Motorpsycho Nightmare. Песенка, должно быть, сказалась на его настроении.
      Джек разделся и осмотрел свой пенис, красный и натруженный, одна большая ссадина. Он думал смазать его чем-нибудь, но решил, что будет щипать, и просто надел свежие шорты и лег, ожидая, когда Эмма придет поцеловать его на ночь.
      Джек лежал и скучал по тем вечерам, когда молился вместе с Лотти. Сам он лишь одну молитву повторял последнее время, и то изредка, — ту, что когда-то читал вместе с мамой (она тоже давным-давно перестала молиться вместе с ним, наверное, опять потому, что он "большой уже"). Да и эта молитва казалась ему теперь неуместной на фоне его новой жизни с миссис Машаду.
      — День, что ты даровал нам, Господи, окончен. Спасибо тебе.
      Теперь по вечерам Джек не хотел никого благодарить за прожитый день.
      Лотти прислала ему открытку с острова Принца Эдуарда, на ней красовались сосны, ели, серые скалы и темно-синий океан; разве может в таком месте быть плохо?
      — Нет-нет-нет-нет, малышка, — пела Эмма, — не меня ты ищешь здесь.
      Джек без конца думал о том, как мистер Рэмзи повезет его в Мэн, и настроение у мальчика испортилось еще больше. Ему стало себя так жалко — а это отличная почва для плохих снов. Боб Дилан все пел, а Джек уже спал; он вообразил себе, что мама и миссис Оустлер вернулись домой и зашли поцеловать его на сон грядущий раньше, чем Эмма; он лежал и думал, кто же придет первой, Эмма или мама. Это все ему, конечно, снилось — снилось, как он лежит в постели и не спит.
      Боб Дилан все выл себе где-то неподалеку, а может, он выл только во сне у Джека. Не знаю, в чем тут дело, мама, но я все время думал о тебе(лучше и не скажешь, прямо в яблочко!).
      Кто-то зашел к Джеку в спальню; он открыл глаза, думал, это мама или Эмма, а это миссис Оустлер, совершенно обнаженная, легла рядом с ним под одеяло. Такая маленькая, с ней в кровати куда просторнее, чем с миссис Машаду, да еще она куда лучше пахнет! Она издала какой-то гортанный звук, вроде рычания — словно она дикая кошка и может Джека укусить. Ее длинные накрашенные ногти царапали ему живот, щекотали пупок, а потом ее маленький кулачок возьми да и залезь ему в трусы, ноготь чиркнул по пенису, как раз там, где "малыш" покраснел. Джек дернулся от боли.
      — Что с тобой, я тебе не нравлюсь? — шепнула ему на ухо Лесли, сжав "малыша" в своей крохотной ладони. Джека словно парализовало.
      — Нет, ты мне нравишься, просто у меня пенис болит, — попытался сказать Джек, но не смог; он вообще во сне никогда не мог ничего сказать.
      Джек почувствовал, как "малыш" растет внутри кулака миссис Оустлер. Да ведь ее рука не больше моей, думал Джек, а музыка играла. Мне плевать, где ты проснешься завтра, мама, но я все время думал о тебе,— пела Эмма.
      — Мистер Пенис отправляется кое-куда, и там ему уже никогда не будет больно, — шепнула Лесли на ухо Джеку.
      Но откуда Лесли знает слова "мистер Пенис", подумал мальчик, откуда она узнала, что его пенису больно, ведь Джек не мог сказать ни слова?
      — Что ты говоришь? — попытался спросить он, но снова не услышал себя. Говорила только миссис Оустлер, повторяя одно и то же.
      У нее к тому же изменился голос; не было сомнений — рядом с Джеком лежала именно она, ее жесткое, маленькое тело терлось о него, но голос был как у миссис Машаду.
      — Мистер Пенис отправляется кое-куда, и там ему уже никогда не будет больно, — шептал ему низкий португальский голос.
      — Не надо, моему пенису очень больно, пожалуйста, не надо больше, — все пытался сказать Джек. Но как же миссис Оустлер услышит его, если он сам себя не слышит? А уж о том, слышит ли его мама, Джек и думать не стал — он знал, это бессмысленно: даже если она услышит его, все равно и не подумает прийти его спасти.
      Только бы Боб Дилан наконец заткнулся, глядишь, Эмма сможет услышать Джека и прийти на помощь, думал он. Музыки он больше не слышал, но ведь это не значит, что Боб в самом деле закрыл рот. Лесли Оустлер так громко дышала ему в ухо, что перекричала бы Боба, ори тот во всю глотку в соседней комнате.
      — Ты снова забыл про дыхание, конфетка моя, — отчетливо услышал Джек голос Эммы. Он думал, его целует миссис Оустлер, а это была Эмма! — Целуй меня дальше, если хочешь, но не забывай дышать!
      — Я спал, мне снился сон, — сказал он.
      — Он мне рассказывает! Ты едва себе шланг свой не оторвал, красавец мой, еще бы он у тебя не болел!
      — Вот оно что.
      — Покажи-ка мне малыша, Джек, — сказала Эмма, — я хочу знать, в чем дело.
      — Да ни в чем, — сказал Джек; ему было стыдно — что она скажет, увидев, какой он теперь.
      — Джек, да это же я, твоя Эмма, ради всего святого! Я не сделаю тебе больно.
      Горел и свет в ванной, и ночник на столе. Эмма хорошенько разглядела мистера Пениса.
      — В самом деле, не пенис, а одна большая ссадина! Как же так можно!
      — Что можно?
      — Ну Джек, ты же его едва не стер в кровь! Тебе нужно оставить его в покое на пару-другую ночей. Ты когда это начал?
      — Я его не тер.
      — Конфетка моя, не вешай мне на уши лапшу. Ты совсем задрочил своего малыша, так нельзя, это же садизм какой-то!
      — Что значит "задрочил"?
      — Джек, не ерунди, ты отлично знаешь, что это такое. Ты же мастурбировал дни и ночи!
      — Что я делал?
      — Брал пенис в руку и доставлял себе удовольствие!
      — Я этого не делал! То есть это делал не я.
      — Джек, ты это делал сам, во сне!
      Тут Джек зарыдал. Он очень хотел, чтобы Эмма ему поверила, но не знал, как ей сказать.
      — Не плачь, конфетка моя, мы все исправим.
      — Как?
      — Ну, мазью смажем или еще что-нибудь придумаем. Не бойся, Джек. Мальчики всегда дрочат, это неизбежно. Я просто думала, ты мал еще этим заниматься, ну что же, я ошибалась.
      — Я ничего такого не дрочил! — настаивал Джек; ему пришлось кричать, так как Эмма ушла в спальню Алисы за мазью.
      — Щипать будет?
      — Нет, эта не щиплет; только разные штуки с дрянью внутри щиплют.
      — С какой дрянью?
      — С химией всякой, — сказала Эмма, — с искусственными запахами и всяким другим говном.
      Она принялась втирать мазь в пенис Джека, больно не было, но мальчик все плакал.
      — Милый, возьми же себя в руки. Тоже мне, великое дело, онанизм.
      — Какой еще онанизм, я даже слова такого не знаю! Это все миссис Машаду!
      Эмма в ужасе выпустила пенис из рук.
      — Миссис Машаду прикасается к тебе, Джек?
      — Она много чего делает, засовывает мистера Пениса внутрь себя.
      — Мистера Пениса?
      — Она его так называет.
      — Куда внутрь, милый? В рот?
      — И в рот тоже.
      — Джек, как ты не понимаешь! Миссис Машаду совершает преступление!
      — Что-что?
      — То, что она делает, — неправильно! Ты тут ни при чем, ты-то ничего плохого не сделал. А вот она — да.
      — Только не говори маме.
      Эмма обняла Джека.
      — Конфетка моя, нам нужно остановить миссис Машаду. Это не может дальше продолжаться.
      — Ты сможешь ее остановить, я уверен.
      — Еще бы, конечно смогу! Дай только срок, — мрачно сказала Эмма.
      — Не уходи! — взмолился он и вцепился в нее изо всех сил; он знал, что Эмма может обнять его и сильнее, но она не стала. Она погладила его плечи, спину, поцеловала веки, красные от слез, и уши.
      — Конфетка моя, не бойся, я с тобой. А ты просто спи. Я никуда не ухожу.
      Он заснул так глубоко, что мог бы и не проснуться от криков.
      — Черт, да ему же приснился кошмар! — услышал Джек Эммин голос. — Я обняла его, чтобы он заснул снова. А потом заснула сама. Чего вы тут себе навоображали? Я с ним тут что, по-вашему, трахалась? А почему на мне одежда?
      — Тебе нечего делать в постели у Джека, Эмма, — сказала миссис Оустлер. — Особенно под одеялом.
      — Лесли, мне кажется, все в порядке. Джек чувствует себя отлично, — сказала Алиса.
      — Твою мать, я просто счастлива это слышать! Какое, твою мать, облегчение, что ты так думаешь! — заорала Эмма.
      — Эмма, не смей разговаривать с Алисой в таком тоне, — сказала Лесли.
      — Джек, ты проснулся? — спросила Эмма.
      — Ага, — ответил он.
      — Значит, если тебе приснится кошмар, скажи мне, — сказала Эмма. — Ты знаешь, где меня найти.
      — Спасибо! — крикнул ей вслед Джек.
      — Эмма... — начала было миссис Оустлер.
      — Лесли, оставь ее в покое, — сказала Алиса, — я вижу, что ничего не случилось.
      — Джек, ты уверен, что с тобой все в порядке? — спросила Лесли.
      — Еще бы, все отлично, — сказал он ей, а затем посмотрел на маму таким взглядом, словно она его единственный зритель (Джек просто притворялся, он-то знал, что это неправда). — Ничего не было, я просто спал, и мне приснился кошмар.
      Услышь его сейчас мисс Вурц, она наградила бы его аплодисментами за тон и дикцию. Джек удивился — солгать маме оказалось так просто и легко; впервые ему это удалось.
      Мальчик услышал, как вдоль по коридору удаляется миссис Оустлер, затем — грохот (это Эмма захлопнула дверь к себе прежде, чем Лесли успела до нее дойти). Он знал, что мама и миссис Оустлер сидят у Эммы в печенках — она злее его самого, а уж он так зол, как никогда в жизни.
      Джек улыбнулся, когда мама поцеловала его на ночь. Он знал, какую его улыбку мама любит больше всего, и изобразил именно такую. Он очень устал, был жутко на всех обижен и раздосадован, но почему-то знал, что сегодня очень хорошо выспится. Миссис Машаду предстоит сразиться с Эммой Оустлер, и Джек ни секунды не сомневался, кто выйдет победителем.
 
      На следующее утро Эмма разбудила Джека раньше, чем проснулась Лесли (Алиса по утрам никогда не вставала, в зал мальчика отвозила миссис Оустлер). Джек обычно вставал сам и сам же делал себе завтрак (тарелку хлопьев с молоком или тост и стакан апельсинового сока), когда он заканчивал, как раз спускалась мама Эммы приготовить себе кофе.
      По утрам миссис Оустлер вела себя с Джеком дружелюбно, правда, больше молчала. Она приглаживала мальчику волосы или трепала по загривку, делала ему сэндвич на ланч (еще ему полагались яблоко и немного печенья — Лесли прятала его от Эммы).
      На этот раз Джек, проснувшись, увидел, что над ним на полных оборотах крутится вентилятор, а Эмма запихивает в его борцовскую сумку свои шорты, носки и футболку.
      — Сегодня мы отправляемся в зал пораньше, конфетка моя, и я — твой новый спарринг-партнер, отныне и до второго пришествия. Однако прежде я хочу, чтобы Волкоголовый показал мне пару-другую приемов.
      — Ченко?
      — Ну да, Волкоголовый.
      — А почему нам надо в зал пораньше?
      — Потому что я — большая девочка, а большим девочкам требуется длинная разминка.
      — Вот оно что.
      Они на цыпочках спустились вниз, Джек заметил, что на кухонном столе уже лежит записка, наверное, Эмма написала ее еще вчера вечером ("Пошла с Джеком в спортзал. Эмма" или что-нибудь в этом роде). Покинув дом, они отправились в Форест-Хилл-Виллидж и позавтракали в кафе на Спадайне. Джек съел кекс с изюмом, запив его обычным стаканом апельсинового сока и стаканом молока, а Эмма взяла только кофе (ну и хорошенько откусила от Джекова кекса). Поев, они пошли на Сент-Клер, там Джек показал Эмме грязно-коричневый дом миссис Машаду. Ему было немного не по себе — слишком уж целеустремленно Эмма шагала вперед; на ее лице пылала такая ярость, что Джек подумал, не рассказать ли ей что-нибудь хорошее про миссис Машаду, чтобы как-то разжалобить. Хуже того, ему было стыдно — ведь в целом португалка ему нравилась (он лишь позднее сообразил, что в этом и заключалась значительная часть проблемы).
      — Миссис Машаду приходится регулярно менять замки в своей квартире, потому что ее бывший муж все время пытается туда проникнуть, — сообщил Джек Эмме.
      — Ты сам-то видел новые замки? — спросила она.
      Тут Джек подумал и понял, что на самом деле ни разу новых замков в двери не видел.
      — Ты знаешь, я не помню, кажется, нет.
      — Конфетка моя, ответ простой — на самом деле никакие замки она, скорее всего, не меняет.
      Похоже, попытка разжалобить не удалась, подумал Джек.
      Они так рано попали в зал, что опередили Крунга; двое довольно опытных кикбоксеров мутузили друг друга, а Ченко сидел на свернутых матах и пил кофе.
      — Джеки, малыш! — сказал он, затем заметил Эмму. — Не иначе, привел свою подружку?
      — Я его новый спарринг, — объявила Эмма. — А для подружки Джек еще мал.
      Ченко встал, поклонился Эмме и пожал ей руку. Ему недавно перевалило за шестьдесят, появился легкий жирок, однако из-под него проступали совершенно железные рельефные мускулы. Он прыгал как на пружинках — неплохо для мужчины весом восемьдесят с лишним килограммов и ростом метр семьдесят восемь.
      — Знакомьтесь, это Эмма, — сказал Джек. Эмма с таким видом разглядывала волка на лысом черепе Ченко, словно это был пушистый котенок (Джек ей все уши про татуировку прожужжал).
      — Эмма, да в тебе целых метр восемьдесят.
      — Метр восемьдесят два, и я все еще расту! — гордо сказала она.
      Эмма с Джеком помогли Ченко раскатать маты и отправились переодеваться. Борцовских тапочек у Эммы не было, только носки.
      — Я поищу для тебя что-нибудь, — сказал Ченко. — В этих носках будешь скользить.
      — Я не очень-то скользливая, скажем так, — ответила она.
      — Сколько она весит, не знаешь? — шепотом спросил Ченко у Джека, пока искал Эмме обувь, та услышала.
      — В хороший день семьдесят пять кило.
      — В хороший день, говоришь... — Ченко копался в ящике для обуви.
      — Ну, сегодня, наверное, кил восемьдесят, — сказала Эмма.
      — Боюсь тебя огорчить, но ты не вписываешься в Джекову весовую категорию.
      — Ну тогда я для начала позанимаюсь с тобой, — сказала Эмма, — ты побольше моего мальца будешь.
      — Да ведь я... — начал было Ченко, но Эмма уже стала на мат и принялась ходить вокруг него.
      — Для начала расскажи мне правила, — потребовала она. — Если они у вас вообще есть, я хотела бы их знать.
      — Ну, кое-какие имеются, — усмехнулся Ченко. — Например, нельзя тыкать пальцем сопернику в глаз.
      — Черт, какая досада!
      Ченко для начала поработал с ней на руках — хватал Эмму за запястья и удерживал ее; она быстро догадалась, что делать, и стала скидывать его пальцы с запястий, одновременно хватая самого Ченко за руки.
      — Молодец, так и надо, — сказал украинец. — Кажется, руками ты владеешь. Только запомни — всякий раз надо пытаться схватить сразу несколько пальцев, лучше три или все четыре. Не пытайся схватить один большой палец или только мизинец и ни в коем случае не выгибай пальцы назад.
      — А почему? — невинно поинтересовалась Эмма.
      — Так можно сопернику палец сломать, — сказал Ченко, — а это запрещено правилами. Поэтому надо захватывать сразу несколько пальцев.
      — И кусаться ведь тоже нельзя, правда? — разочарованно протянула Эмма.
      — Разумеется, нельзя! Нельзя дергать соперника за волосы, за трико, а также душить его после удачного захвата.
      — Вот это интересно, покажи мне такой захват, — попросила Эмма.
      Ченко поставил ее в позу для захвата спереди, резко пригнул ей голову и навалился сверху, прижав ее затылок грудиной и одновременно держа руку у Эммы на горле.
      — Вот такой захват правилами запрещен, — объяснил Ченко. — Но если я захвачу еще и твою руку, то тогда захват будет признан правильным.
      Ченко дал Эмме возможность обнять свою шею рукой, теперь получилось, что рука Ченко не касается Эмминого горла.
      — Запомни, делаешь захват головы — не забывай прихватить оппоненту руку. Просто заплетать руку вокруг шеи противника запрещено, потому что так ты его задушишь.
      — Черт, какая досада! — снова сказала Эмма.
      Ченко показал ей еще основную стойку и самый простой бросок с захватом колена, затем одинарный и двойной захваты верхней части туловища снизу, затем как перейти из позиции с захватом загривка к фронтальному захвату головы.
      — Не забывай, при захвате головы нужно прихватывать руку, — постоянно напоминал Ченко.
      Затем он показал Эмме боковой бросок и даже позволил один раз себя бросить (Джек заметил, что Ченко приземлился не так удачно, как ему бы хотелось, — Эмма все-таки тяжелая).
      — У тебя хорошие... — Тут Ченко запнулся и показал пальцем ей куда-то в район живота.
      — Бедра? — спросила Эмма.
      — Вот именно, бедра, — сказал Ченко. — Бедра — твое самое сильное оружие, самая мощная часть тела.
      — Я всегда так и думала, — ответила она.
      Ченко и Эмма лежали на мате (украинец показывал ей захват прямой руки из-за спины соперника), как вдруг Джек заметил в зале миссис Машаду: уже в борцовской форме, растягивается, но пристально смотрит на Эмму.
      — Кто эта большая девочка, милый мой? — спросила у Джека миссис Машаду.
      У Джека язык прилип к нёбу, он ни слова не мог выговорить. А Эмма все валялась на мате с Ченко.
      — Знаешь, а вот миссис Машаду насилует Джека, — сказала Эмма украинцу. — Она стерла его крошечный пенис в кровь.
      Ченко от неожиданности аж сел и круглыми глазами уставился на Джека и португалку. Эмма тем временем встала и двинулась ей навстречу.
      Как Ченко потом рассказывал Павлу с Борисом, схватка была выиграна до начала. Эмма с ходу ткнула пальцем миссис Машаду в глаз — да не в один, а сразу в оба; та вскрикнула от боли и закрыла лицо руками. Эмма схватила ее за мизинец и резко выгнула его. Миссис Машаду, естественно, завопила как резаная — палец торчал вверх под прямым углом.
      Не дав португалке опомниться, Эмма сделала сначала захват загривка, затем дернула ее голову вниз и сделала захват головы — разумеется, запрещенный правилами, без захвата руки, — а затем навалилась женщине на шею всем своим весом. Рука Эммы пребывала, где ей положено, — на горле у миссис Машаду; у той перехватило дыхание.
      Только тут Джек заметил, что в зале появился Крунг. Поначалу борющиеся привлекли внимание экс-мистера Бангкок только потому, что скатились с мата, но Эмма и не думала ослаблять захват, так что миссис Машаду начала изо всех сил бить по полу ногами. Тогда Крунг спросил у Ченко:
      — А кто эта новая девица?
      — Схватывает на лету, ты не находишь? — ответил Ченко. Еще бы не на лету — за десять секунд Эмма успешно провела три запрещенных правилами приема. Она знала, что намерена сделать, поэтому и интересовалась, что можно, а что нельзя.