Джек хорошо знал добрую природу женщин — ее славу поддерживала доска объявлений в школе Св. Хильды. Там регулярно появлялись, например, такие цитаты из Эмерсона: "В значительной степени мы обязаны своей цивилизованностью женщине". Джек не открыл еще пьесы мисс Вурц по "Миддлмарч" (не говоря о романе), а уже прочел немало цитат из Джордж Элиот на той самой доске. Разумеется, сначала он думал, что писательница — мужчина, причем мужененавистник, если судить по самой популярной цитате: "Ум мужчины — в той мере, в какой он вообще существует, — всегда превосходит все уже тем, что он мужской — в том же смысле, в каком самая маленькая из карликовых берез ценнее самой высокой пальмы, — и даже мужское невежество более высокого качества, чем все прочие". Но что же это, черт побери, значит, не уставал раздумывать Джек.
      Джеку досталась роль Доротеи. Он излучал со сцены "совершенно детские представления о браке" (еще бы, он только в четвертый класс перешел!), "несмотря на все свое желание познать истину жизни".
      — Гордость помогает человеку, — лепетал Джек-Доротея, — гордость вовсе не плоха, если заставляет нас скрывать наши раны. Конечно, когда она заставляет нас ранить других, это плохо.
      Разумеется, это снова слова автора, вложенные в уста Джека-Доротеи волею мисс Вурц.
      Она полагала, что сценические таланты Джека восхитительны, что предела его "актерским возможностям" нет. Миссис Макквот нашла на это контраргумент как раз на страницах "Миддлмарч".
      — Мир битком набит натянутыми аналогиями и красивыми, но гнилыми внутри яйцами, известными человеку под именем "возможностей", — шепнул как-то на ухо Джеку Серый Призрак.
      — Это Джордж Элиот? "Миддлмарч"? — удивленно переспросил он.
      — А то, — ответила миссис Макквот. — Эта книга — не простецкая проповедь, Джек, она куда глубже и сложнее.
      Мисс Вурц не стеснялась предсказывать Джеку блестящее будущее великого актера — нужно только старательно заучивать ее сценические уроки. Миссис Макквот и на это нашла что возразить.
      — Из всех многообразных форм того, что люди называют "ошибкой", легче всего стать жертвой пророчества, — снова процитировал Серый Призрак невурцифицированный текст "Миддлмарча".
      — Чего?
      — Я имею в виду, Джек, что тебе нужно, нет, ты обязан играть в своей жизни более активную роль. Не мисс Вурц, а ты должен определять свое будущее.
      — Вот оно что.
      — Ты разве не понимаешь, в чем проблема Вурц, конфетка моя? — спрашивала его Эмма.
      — А у нее есть проблема?
      — Джек, ну это же очевидно — она незавершенный человек, — сказала Эмма. — Я, наверное, ошиблась, сказав, что у нее есть дружок. Наверное, дорогую одежду ей покупают родственники. Ты же не думаешь, что в ее жизни есть секс? Что он вообще хоть когда-нибудь в ее жизни был?
      Надеюсь, подумал Джек, что он был у нее только в моем сне. Он не мог не признать (правда, Эмме об этом не говорил), что его весьма смущал этот контраст — как много он узнавал от мисс Вурц и сколь очевидны были ее недостатки и слабости.
      Вслед за Каролиной Вурц Джек искал мудрых изречений и советов — правда, учительница искала их в книгах, а Джек на доске объявлений школы Св. Хильды. Разными были и результаты — мисс Вурц находила много, Джек почти ничего. В те времена девочкам, из тех, что постарше, особенно нравился Халиль Джибран; Джек снял с доски одну цитату из него и принес Серому Призраку — ему потребовался перевод.
 
Пусть в вашей близости будут интервалы,
Пусть между вами танцуют ветры небес.
 
      — Что это значит?
      — Это чушь собачья, бред сивой кобылы, — не стесняясь, ответил Серый Призрак.
      — Что?
      — Это полная ерунда, Джек, эти слова не значат ни-че-го.
      — Вот оно что.
      Миссис Макквот скомкала бумажку с текстом Халиля.
      — Я хотел вернуть ее на доску, — извиняющимся тоном сказал Джек.
      — Джек, давай поставим эксперимент. Если мистеру Джибрану в самом деле место на доске, то, я уверена, он сумеет вернуться туда без нашей помощи.
      Джек тоже был уверен — он вообще верил миссис Макквот. И не боялся задавать ей такие вопросы, какие не мог набраться смелости задать никому другому. Например, он очень многого не смел спросить у мамы — к его ужасу, список таких вопросов рос изо дня в день. Она все больше и больше отдалялась от него, и Джек понял, что это знак, но только знак чего? Он устал получать все время один и тот же ответ ("вырастешь — узнаешь", "мал еще"), ему, честно говоря, стало уже плевать, отчего мама ведет себя с ним так свысока.
      А Лотти — она же Лотти. Когда-то он очень тепло к ней относился — особенно тепло, когда был от нее далеко, в Европе, путешествуя из порта в порт, — но вот он вырос, и Лотти больше не прижимала его к груди, не слушала биение его сердца. Джек уже находился в том возрасте, когда в такую игру приятнее играть с девочками вроде Эммы, что он и делал. Эмма говорила так:
      — Самая интересная часть жизни у Лотти позади.
      Миссис Уикстид, и без того старая, все больше старела; теперь она грела пальцы, не обхватывая ими чашку с горячим чаем, а опуская их туда (а когда вынимала, то иногда случайно брызгала чаем на Джека). В годы, когда ее покойный муж страдал от артрита, она научилась мастерски завязывать галстук.
      — А теперь, Джек, эта болезнь поразила и меня, — говорила мальчику старуха-благодетельница. — Вот скажи мне, разве это справедливо?
      Тема справедливости занимала и самого Джека.
      — Ведь это же несправедливо, если я превращусь в папу, — сказал как-то мальчик миссис Макквот. С ней он всегда был откровенен, а с Эммой стал себя сдерживать, особенно в разговорах на эту тему. — Скажите, ведь это же несправедливо?
      Он уже точно знал, видел сам, что она и вправду была полевой медсестрой на войне (а сколько правды было в истории про легкое, потерянное после газовой атаки, Джека уже не интересовало).
      — Миссис Макквот, скажите, пожалуйста, вот вы как думаете — я стану как папа или нет?
      — Джек, пойдем пройдемся.
      Он сразу понял, куда его ведут, — в часовню.
      — Я наказан?
      — Да нет же, что тебе в голову взбрело! Просто там мы сможем спокойно пораскинуть мозгами, нам никто не будет мешать.
      Они сели на скамью в первом ряду, как полагается, лицом к алтарю. В центральном проходе стоял на коленях спиной вперед мальчик из третьего класса. Наверное, Серый Призрак оставил его в этой позе довольно давно — миссис Макквот удивилась, увидев наказанного, но тут же забыла о его существовании.
      — Джек, если и вправду выйдет так, что ты станешь таким же, как папа, запомни — не вини его в этом.
      — Но почему?
      — Видишь ли, человек делается жертвой обстоятельств только и исключительно по собственной, понимаешь, по собственной воле. Ну еще иногда по воле Божьей, — сказал Серый Призрак. Судя по лицу наказанного третьеклашки, тот решил, что миссис Макквот говорит о нем.
      Слава богу, Джек никогда не задавал следующий вопрос Эмме Оустлер. Его услышали лишь уши миссис Макквот и стены часовни.
      — Скажите, а если у человека на уме один только секс, каждую минуту, — это воля Божья или что?
      — О боже мой! — воскликнула миссис Макквот и перевела взгляд с алтаря на Джека. — Ты серьезно?
      — Каждую минуту, — повторил он. — Мне еще снятся сны — исключительно сны о сексе, больше ни о чем.
      — Джек, ты говорил об этом с мамой?
      — Я знаю, что она ответит. "Мал еще говорить об этом".
      — Но ты уже не мал думать и видеть об этом сны!
      — Может, когда я пойду в школу для мальчиков, мне станет легче, — сказал Джек. Он знал, что у мамы есть план — после школы Св. Хильды отдать его в школу для мальчиков. Через дорогу от Св. Хильды располагался Колледж Верхней Канады, чьи воспитанники все время крутились вокруг девочек из Св. Хильды (тех, что постарше). Разумеется, миссис Уикстид хорошо знакома с кем-то из колледжа, разумеется, учителя из Св. Хильды напишут ему лучшие рекомендации (по крайней мере, в плане успеваемости). Он даже прошел собеседование в колледж. Привыкнув к серому и малиновому в Св. Хильде, Джек решил, что в колледже слишком много синего — мальчики носили галстуки в сине-белую полоску. А те, кто играл за первые команды колледжа, носили уже целиком синие галстуки. Алиса решила, что у спортсменов в колледже слишком много поклонников; их превращают в кумиров, говорила она Джеку, и это очень плохо. По сей причине на собеседовании она сказала, что ее сын не очень спортивный.
      — Откуда ты знаешь? — спросил Джек, ведь он ни разу не пробовал заниматься спортом.
      — Джек, верь мне, ты не спортивный.
      Но он верил маме все меньше и меньше.
      — И в какую же школу ты идешь? — спросил Серый Призрак.
      — В Колледж Верхней Канады, так мама решила.
      — Я поговорю с твоей мамой, Джек. Мальчики из колледжа заживо спустят с тебя шкуру.
      Джек верил миссис Макквот, так что сильно перепугался и поделился страхами с Эммой.
      — Как это они спустят с меня шкуру? Зачем, почему?
      — Ну просто ты не спортивный, Джек.
      — И что?
      — Ничего, они заживо спустят с тебя шкуру, и дело с концом. Ты будешь чемпионом в другом виде — в спорте по имени "жизнь", конфетка моя.
      — Спорте по имени...
      — Так, заткнись и поцелуй меня, — приказала Эмма.
      Они, как обычно, сидели на заднем сиденье лимузина Пиви. С недавних пор Джеков "малыш" стал небезразличен к Эмме — от нее требовалась лишь малая толика усилий. Правда, если у "малыша" было плохое настроение, то, что бы Эмма ни делала, вставать он отказывался. Эмма ходила в десятый класс, ей было шестнадцать, а на вид — то ли тридцать, то ли сорок, и еще ей поставили на зубы пластинки, что ее чрезвычайно бесило. Из-за них Джек боялся целовать ее.
      — Нет, не так! — учила мальчика Эмма. — Я что, птица в клетке? Ты что, пытаешься накормить меня червячками?
      — Это мой язык!
      — Я знаю, что ты там мне суешь в рот. Я говорю о другом, о важном — о том, как я это воспринимаю.
      — Тебе кажется, будто это червяк?
      — Нет, мне кажется, что как ты меня целуешь, так я задыхаюсь.
      Она притянула его за голову, затем посмотрела ему в лицо с необыкновенной теплотой и одновременно жгучим нетерпением. С каждым годом Эмма делалась все крупнее и сильнее. Про себя же Джеку казалось, что он и вовсе не растет. Но у него теперь стоял, и еще Эмма всегда каким-то образом знала, стоит у него или нет.
      — Этот твой дружок — ух, он будет знаменит!
      — В каком смысле?
      — В таком, что очень скоро он будет нарасхват.
      — Сэр, ваша подружка вешает вам на уши лапшу, — сказал Пиви.
      — Сам ты сэр! А ну закрой рот и веди машину, — приказала Эмма. Как и Джек, Пиви не в силах был возражать.
 
      Джек часто задумывался, что же такое произошло между мамой и миссис Оустлер, когда Алиса возвращала ей лифчик, если его сноваоставили наедине с Эммой. И не просто оставили — они очень много времени проводили друг с другом, более того, частенько оставались наедине дома у Эммы. Даже если ее мама тоже была дома, она не беспокоила их — никаких бессмысленных криков про чай и тому подобное.
      Оустлеры жили в трехэтажном особняке на Форест-Хилл, он достался миссис Оустлер от бывшего мужа; Эмма и мама разбогатели на разводе. В торонтских таблоидах женщин, которые заработали на разводе много денег, поливали ядом, но миссис Оустлер говорила, что этот способ разбогатеть ничуть не хуже любого другого.
      Уже по лифчику можно было предсказать, какова миссис Оустлер на вид — маленькая, невысокого роста, а по Эмминым усикам — что растительность у нее на теле весьма пышная. Усиков не имелось только потому, что мама Эммы регулярно эпилировала верхнюю губу (а то, говорила Эмма, у нее были бы самые настоящие усы!). Иной наблюдатель посоветовал бы ей эпилировать заодно и руки, однако единственной видимой глазу мерой по контролю за волосяным покровом являлась у миссис Оустлер стрижка — очень короткая, как у мальчиков. Женщина она была привлекательная и даже красивая, но Джеку все равно казалось, что она похожа на мужчину.
      — Верно, но на очень привлекательного мужчину, — поправляла сына Алиса. Она полагала, что мама Эммы "просто красавица", и говорила, что ей жаль Эмму, мол, та пошла "в отца".
      Джек ни разу не видел Эмминого папу. Каждый раз после зимних каникул Эмма приходила в школу загорелая — отец возил ее то в Мексику, то еще куда-то на юг. В другое время года они не встречались. Еще Эмма проводила один летний месяц в сельском доме на берегу озера Гурон, но там за ней следила или няня, или хозяин дома, папа там появлялся только по выходным. Эмма никогда ничего про него не рассказывала.
      Миссис Оустлер считала, что Эмма "мала еще" эпилировать себе усики на губе; мама и дочь постоянно ссорились по этому поводу.
      — Да их же почти не видно, — говорила мама Эмме, — к тому же в твоем возрасте это не имеет ни малейшего значения.
      Они ссорились и по другим поводам, что естественно для одинокой матери, растящей единственного — и "трудного" — ребенка, то есть шестнадцатилетнюю дочь, которая давно сильнее и больше ее и не собирается прекращать расти.
      Миссис Оустлер считала также, что Эмма "мала еще" для татуировок — невыносимое лицемерие в глазах Эммы, ведь мама совсем недавно сделала себе татуировку у Дочурки Алисы. Джек даже не подозревал — впрочем, что бы Эмма ему ни говорила, для него это почти всегда оказывалось новостью.
      — А какую? Где? — страшно заинтересовался Джек.
      Как удивительно! Оказывается, Эммина мама сделала себе татуировку, чтобы скрыть шрам.
      — У нее было кесарево, — сказала Эмма. Ага, вот опять, подумал Джек.
      — Вот она и решила закрыть шрам.
      Подумать только, когда-то Джек думал, что "кесарево" — это название отделения для трудных родов в больнице города Галифакс!
      — Ей сделали надрез "бикини", — сказала Эмма.
      — Чего?
      — Ну, горизонтальный, а не вертикальный.
      — Я все равно не понимаю.
      Пришлось им отправиться в спальню к миссис Оустлер (ее не было дома). Там Эмма показала Джеку мамины трусики — черные, маленькие, точная пара к тому самому лифчику. Надрез у миссис Оустлер назывался "бикини" потому, что проходил ниже трусиков.
      — Хорошо, а какая таутировка-то?
      — Какая-то дурацкая роза.
      Вот уж неправда, подумал Джек. Он готов был спорить, что знает, какую именно розу вывела мама на миссис Оустлер; если это так, то трусики не закрывают ее целиком.
      — Иерихонская?
      На этот раз, едва ли не впервые, опешила Эмма:
      — Какая-какая?
      Не так-то просто девятилетнему мальчику объяснить, что такое иерихонская роза. Джек показал Эмме кулак:
      — Ну, вот такого примерно размера.
      — Да, ты прав. Продолжай.
      — Значит, это цветок, но в нем скрыты лепестки другого цветка.
      — Какого другого цветка?
      Джек слышал много разных слов, только не понимал смысла. Были какие-то "половые губы", еще было какое-то "влагалище", наверное, это все названия цветов, не так ли? Значит, цветок, скрытый в иерихонской розе, — вроде эти самые "половые губы" и есть, они там и спрятаны, и это что-то такое, что бывает у женщины, то есть в розе спрятано влагалище. Джек даже представить себе не мог, какую белиберду он нес, объясняя все это Эмме, но та прекрасно поняла, о чем он ведет речь.
      — Ты шутишь, Джек.
      — Ну, чтобы этот цветок увидеть, надо знать, что он там, а то не найдешь, — сказал мальчик.
      — Конфетка моя, только не рассказывай мне, будто знаешь, как выглядит влагалище.
      — Ну, там же не настоящее влагалище, — поправился Джек. Но уж иерихонских роз он за свою недолгую жизнь навидался. И лепестки того цветка ("розовые губки", как называл их Бабник Мадсен) он изучил довольно подробно, так что умел сразу их находить — те самые лепестки-да-не-совсем, которые и делали обычную на первый взгляд розу иерихонской.
      — Наверное, ты просто не очень внимательно смотрела, — сказал Джек Эмме, которая до сих пор не могла поверить и стояла с открытым ртом. — Я имею в виду, ты не очень внимательно разглядела татуировку.
      Эмма взяла Джека за руку и отвела к себе в спальню, не выпуская из другой мамины трусики, словно в знак того, что нижнее белье миссис Оустлер — ключевой элемент в его жизни.
      Как выглядела спальня Эммы? Соберите воедино все предрассудки о том, что может быть в комнате у девочки, которая переживает самый острый момент перехода от детства через половое созревание к разнузданной похоти, — и вы получите точную картину. Повсюду валялись забытые плюшевые мишки и другие мягкие игрушки, на стене висел плакат с концертом "Битлз" и еще один с Робертом Редфордом (наверное, реклама фильма "Иеремия Джонсон", так как у Редфорда была борода). А поверх мишек — разнообразные трусики и лифчики Эммы (у одного из мишек лифчик был затянут на шее удавкой). Взгляд знатока сразу определил бы, что Эмме страсть как хочется пройти вышеозначенный процесс побыстрее, уж точно быстрее сверстниц.
      Джек, конечно, не мог этого понять, он-то сам никуда в этом смысле не торопился. Ему просто повезло (или не повезло) встретиться с Эммой Оустлер, которая знала историю его папы; несмотря на разницу в семь лет, Эмма очень хотела, чтобы Джек был таким же, как она.
      — Значит, ты знаешь, как выглядит влагалище, — сказала Эмма и легла на кровать посреди лифчиков, трусиков и плюшевых мишек.
      — Я знаю, как выглядит то, что скрыто в иерихонской розе, — уточнил Джек. Эмма и не думала отпускать его руку, так что ему пришлось лечь на кровать вместе с ней.
      — Значит, ты знаешь, что такое влагалище — ну там половые губы и все такое прочее, — сказала Эмма, задрала юбку и стащила трусики. Бедра у нее такие здоровенные, что в мамины трусики Эмме ни за что не поместиться. Снимать трусики до конца Эмма не стала — такая у них в школе Св. Хильды была мода; Эмма освободила правую ногу, и интимный предмет остался болтаться на левой лодыжке, контрастируя своей белизной с Эммиными серыми носками, спущенными, как обычно, до середины икры (они словно служили символом Эмминой привычки раздеваться — или одеваться, с какой стороны посмотреть, — не до конца).
      — У тебя большие ноги, — заметил Джек.
      — Черт с ними, с ногами, Джек. Ты же смотришь на свое первое влагалище, и ты хочешь мне сказать, что ничем не удивлен?
      Нет, волосы на этом месте снова удивили его — впрочем, не так сильно, как в первый раз, когда Джек их лишь почувствовал. Остальная же "амуниция" — что же, он был к этому готов, он помнил, что это штука непростая, всякие складочки и прочее. У них оказался особый, нежно-розовый цвет, какой не умел повторить ни один татуировщик, однако саму изящную дверь — это же ясно, влагалище это проход куда-то — Джек сразу же узнал, верно, она такая же, как на иерихонской розе, а уж роз этих Джек видел сотню-другую. В общем, он не нашел для себя ничего нового; а теперь скажите, сколько на свете девятилетних мальчиков, которым впервые показывают влагалище, а они даже бровью не ведут?
      — Джек, ты что, язык проглотил?
      — Ну, волосы другие, то есть я хотел сказать, на татуировке их нет.
      — Ты хочешь сказать, тебя привлекли только волосы? Ты что, не видел все остальное?
      — Ну да, это же иерихонская роза, — сказал Джек. — Я ее узнаю в любом виде.
      — Конфетка моя, но это же влагалище!!!
      — Но это одновременно иерихонская роза, — настаивал Джек. — Тебе нужно только внимательнее посмотреть у своей мамы, я имею в виду, посмотреть на ее татуировку.
      — Ну, может быть, малыш проявит больший интерес к настоящей "розе", чем ты, Джек.
      Увы, "малыш" явно проявил маловато интереса, Эмма была раздосадована.
      — Боже мой, конфетка моя, с тобой что-то не в порядке.
      Еще бы, Джеку и десяти не было. Да, его пенис вел себя непредсказуемо — то встает, то никак не реагирует, — но Джека это не беспокоило, не то что Эмму.
      — Ну, поцелуй меня, — приказала она. — Это иногда помогает.
      Но не в этот раз. Да, Эмма целовалась куда агрессивнее обычного, и ее язык привлек в некоторой мере внимание "малыша" (Джек хотел было заметить, что Эмма ворочала им у него во рту не хуже иного червяка, так что же она раньше его ругала за это, но не стал). Но едва только его юный пенис стал подавать признаки жизни, Джек попал губой меж зубных пластинок Эммы. Они и глазом моргнуть не успели, как Джекова кровь залила и Эмму, и его, и кровать, и мягкие игрушки, и трусики с лифчиками, и даже тот самый, что душил плюшевого мишку.
      Итак, повсюду кровь, и это еще полбеды — Джек никак не мог оторваться от Эммы, губа застряла в пластинке. Эмма искала зеркало, а он стонал от боли. Зеркало нашлось, но толку от него вышло мало — неудобно, изображение перевернутое. Так что когда Эммина мама вернулась, Джек и Эмма все еще пытались извлечь губу из пластинки; в таком-то виде их и застала миссис Оустлер.
      Не потратив и секунды на решение проблемы, она сказала:
      — Знаешь, Эмма, наверное, тебе и правда стоит эпилировать верхнюю губу.
      Интересно, мне нужно накладывать швы или нет, подумал Джек. Крови было столько же, сколько от Люсинды Флеминг, а она-то прокусила себе губу насквозь! Что и говорить, девятилетний Джек Бернс — не новичок в поцелуях на грани фола!
      — Нет, это просто порез, — сказала мама Эммы, сжав Джекову губу указательным и большим пальцем. Кровь ее не пугала. Джек сразу узнал ее духи — он много ночей провел с "пышным" лифчиком. Едва Джек вспомнил про него, как в тот же миг миссис Оустлер заметила свое белье на окровавленной кровати Эммы.
      — Эмма, я скажу тебе спасибо, если ты будешь впредь играть в эти игры только со своим бельем, — сказала миссис Оустлер; впрочем, улика в виде белых кружевных трусов Эммы, болтающихся у нее на левой ноге, говорила, что Эммино белье уже задействовано в означенных играх. Весь интерес миссис Оустлер, однако, ограничивался судьбой ее трусиков.
      — Что и говорить, Джек, ты у нас молодой, да ранний, — сказала она мальчику.
      — Джек много знает про татуировки, — сказала Эмма. — А про твою он вообще все-все знает.
      — В самом деле? Джек, это правда? — спросила миссис Оустлер.
      — Если у вас иерихонская роза, то да, я кое-что про нее знаю, — сказал Джек.
      — Ну, что ты стоишь, покажи ему! — приказала Эмма маме.
      — Я думаю, Джеку ни к чему смотреть на мою розу, что нового он в ней найдет? — ответила та.
      — Ну, тогда на нее хочу посмотреть я, и повнимательнее, — сказала Эмма. — Ведь я теперь знаю, что это такое на самом деле.
      — Позже, Эмма, — ответила миссис Оустлер. — Не можем же мы отправить Джека домой в крови.
      — У тебя над влагалищем еще одно влагалище, — завопила от злости Эмма, — а мне ты не разрешаешь сделать какую-то несчастную бабочку на лодыжке!
      — О-о, это больно — на лодыжке, — вставил Джек. — Когда татуируют место, где нет мышц, а только кости, это очень больно.
      — Эмма, слушай Джека, он в самом деле все-все знает про татуировки.
      — Я хочу какую-то несчастную бабочку! Мне больше ничего не надо! — кричала Эмма.
      Мать не обращала на нее внимания.
      — Джек, вот как мы поступим. Я отведу тебя к себе в ванную, ты там вымоешься. Эмма тоже примет душ, но у себя.
      Миссис Оустлер взяла Джека за руку и провела его знакомой дорогой к себе в спальню, а оттуда — в большую ванную комнату с зеркалами. В другой руке миссис Оустлер несла свои трусики, крутя их на указательном пальце. Джек снова остро ощутил запах ее духов — видимо, трусики сыграли роль вентилятора.
      Миссис Оустлер сняла с Джека запачканные кровью рубашку и галстук, налила полную раковину теплой воды, окунула туда какую-то тряпочку и протерла Джеку шею и лицо, а губу лишь очень бережно промокнула (из нее до сих пор сочилась кровь). Джек принялся мыть руки, миссис Оустлер тем временем мыла ему плечи. Какие у нее нежные, словно шелковые, руки. Крови на плечах у Джека и подавно не было, но маме Эммы нравилось трогать Джека не меньше, чем дочери.
      — Джек, ты станешь сильным парнем; не очень большим, но сильным.
      — Вы правда так думаете?
      — Я не думаю, я знаю. Уж мне можешь поверить.
      — Вот оно что.
      Тут Джек понял, почему руки у миссис Оустлер такие нежные и шелковистые — она гладила ему плечи своими трусиками.
      — Сразу видно, ты не по годам развит, — продолжила она, — я имею в виду, ты довольно взрослый, а вот Эмма, напротив, в целом ряде вопросов недоразвита. Вот тебе пример — ей очень сложно общаться с мальчиками ее возраста.
      — Вот оно что, — снова сказал Джек, вытирая руки полотенцем (а миссис Оустлер все гладила его по плечам трусами). Он видел в зеркале отражение ее лица — какая она сосредоточенная и серьезная, особенно с этой своей мальчиковой стрижкой.
      — Что до тебя, Джек, то ты, я гляжу, комфортно чувствуешь себя в обществе и девочек постарше, и женщин.
      Тут Эммина мама провела трусиками ему по затылку, а потом надела их ему на голову, словно шляпу или, скорее, берет — уши попали в дырки для ног. Джек как раз почувствовал себя весьма некомфортно.
      — Но что же мы скажем твой маме про губу? — спросила миссис Оустлер. Джек не успел ответить, она продолжала: — Боюсь, Алиса еще не готова услышать, что ее сын целуется с шестнадцатилетними.
      О-го-го! Оказывается, миссис Оустлер называет маму по имени! Впрочем, Джек не очень удивился; конечно, подумал он, как я сам не догадался. Иерихонская роза — это долгая песня, как минимум несколько часов, а тут еще ее выводили на такой интимной части тела. Джек легко представил себе, как мама и миссис Оустлер беседуют — да уж, за это время можно о многом переговорить. А если ты лежишь на кровати или на столе и у тебя выводят иерихонскую розу в трех сантиметрах от влагалища — разве есть темы, которые нельзя обсудить в такой ситуации? Люди делались друзьями на всю жизнь за куда меньшее время. Алиса много часов провела, глядя на лобок миссис Оустлер, как же им близко не познакомиться? И однако, подумал мальчик, несмотря на то, что после истории с лифчиком Алиса и миссис Оустлер не поссорились, порез на губе Джека, кажется, может положить их дружбе конец. Во всяком случае, Джек решил, что, по крайней мере, не станет рассказывать маме, как целовался с Эммой.
      — Джек, можешь сказать, что порезал губу о скрепку от степлера. Я пыталась разжать скрепку, чтобы разделить несколько листов, а ты вызвался помочь, взял скрепку в рот и порезался.
      — А с какой стати мне брать скрепку в рот?
      — С такой, что ты еще ребенок, — сказала миссис Оустлер и потрепала Джека по голове, точнее, по своим трусам, которые все еще играли роль шляпы; затем сняла их и зашвырнула в открытый ящик для грязного белья в другом углу ванной. Отлично попала, кстати, — она вообще выглядела как спортсмен, причем именно как юноша-спортсмен.
      — Пойду найду тебе футболку, в ней отправишься домой. Скажи маме, что твои рубашку и галстук я отдам в химчистку сама.
      — Так и сделаю, — сказал Джек.
      Эммина мама вышла в спальню и открыла ящик комода. Джек все смотрел на себя в зеркало над раковиной, на свой обнаженный торс — словно ждал, что сию секунду начнет расти. Вернулась миссис Оустлер с футболкой, черной, как ее трусики, с очень короткими и узкими рукавами, как носят женщины. Эммина мама была очень маленькая, ее футболка оказалась Джеку почти впору.
      — Это моя, разумеется, — сказала миссис Оустлер. — Эммина одежда тебе будет очень велика, — добавила она с укоризной.
      Кровь наконец перестала идти, но губа распухла; в зеркале Джек хорошо видел шрам. Миссис Оустлер бережно помазала ему губы помадой; тут в ванную вошла Эмма.
      — В этой футболке ты вылитая девчонка, — сказала она.
      — Наш Джек такой красивый, из него выйдет отличная девочка, верно? — шутливо парировала миссис Оустлер.
      Эмма ссутулилась, ее лицо приняло обиженное выражение. Казалось, она поняла маму буквально — мол, Джек-то красавец и девочка из него выйдет отличная, не то что она, Эмма.
      — Мы скажем Джековой маме, что он порезал губу о скрепку от степлера, пытался, глупыш, разжать ее зубами.
      — Иди в жопу! Я хочу увидеть эту чертову иерихонскую розу! — твердо сказала Эмма. — И я хочу, чтобы Джек тоже смотрел.
      Не говоря ни слова, миссис Оустлер расстегнула серебряный пояс и плотно сидящие черные джинсы и закатала заправленную в них кофту. Затем она немного спустила джинсы с бедер, весьма стройных, и Джек увидел, как из черных же трусов растет иерихонская роза (половина скрыта под ними). Миссис Оустлер запустила под резинку большие пальцы, но прежде, чем спустить трусики, сказала:
      — Джек, если твоя мама об этом узнает, она очень, очень расстроится. Это еще хуже, чем целоваться с шестнадцатилетней девочкой, понимаешь?
      — Вот оно что, — сказал Джек, и миссис Оустлер спустила трусы.
      Ну вот и он, цветок этот. Разумеется, на иерихонскую розу Джек даже смотреть не стал — он верил в мастерство мамы и думал, что все ее розы совершенные копии друг друга. Пока Эмма, ахая, разглядывала тот другой цветок внутри татуированной розы, Джек внимательно, тщательно рассмотрел "настоящий" цветок. Да, вот уж улов так улов — целых два настоящих влагалища в один день! Лобковые волосы Эммы торчали во все стороны, словно стремились отразить ее непокладистый характер, не то у миссис Оустлер — все причесано и аккуратно подстрижено. Если раньше Джек немного сомневался в истинности Эмминого вердикта (в ее формулировке, "страсть к женщинам постарше"), то теперь убедился в этом окончательно. Влагалище Эммы не произвело почти никакого впечатления на "малыша", а тут он повел себя... ну совершенно иначе!
      — Это отвратительно! — сказала Эмма, имея в виду мамину татуировку.
      — Это самая обычная иерихонская роза, таких полно, — не уступал Джек. — Моя мама умеет делать ее лучше всех.
      И продолжил глазеть на влагалище миссис Оустлер, а та лишь взъерошила ему волосы и сказала:
      — Ну конечно, дитя мое, конечно.
      Тут вдруг Эмма возьми и ударь его со всего маху; от неожиданности Джек оступился, упал на пол у ящика с грязным бельем и сразу же приложил палец к губе, проверить, не пошла ли снова кровь.