Джеку казалось, что девочки в школе Св. Хильды, особенно те, что постарше, не очень-то довольны присутствием в школе мальчиков. Да, мальчики покидали их после четвертого класса, но все равно считалось, что они, даже самые маленькие, плохо влияют на девочек. А Эмма Оустлер добавляла:
      — Особенно на тех, что постарше.
      Эмма была как раз из тех, что постарше, и вид имела пугающий. Шестой класс — последний в начальной школе, и в обязанности шестиклассниц входило стоять у школьного входа на Россетер-роуд и открывать и закрывать дверцы машин, на которых в школу привозят малышей. Джек пошел в приготовительный класс осенью 1970 года; Эмма в тот год перешла в шестой, а школа Св. Хильды впервые открыла прием мальчиков. Стало быть, Джеку было пять, а Эмме — двенадцать (она пропустила год из-за каких-то проблем в семье). И в первый Джеков день в школе дверцу машины для него открыла как раз Эмма. Сие событие не прошло для Джека бесследно.
      Уже в машине Джек почувствовал себя не в своей тарелке — уж слишком хорош был роскошный черный "линкольн-таун-кар" миссис Уикстид. Он не принадлежал ей, она нанимала его вместе с водителем в агентстве; ни она, ни Алиса, ни Лотти водить не умели. За рулем сидел миловидный ямаец, крупный мужчина по имени Пиви, такой же черный, как "линкольн". Миссис Уикстид любила его больше других.
      Ну какой мальчик хочет начинать свой первый день в школе с появления в черном лимузине да с шофером? Однако Алиса до сих пор всегда соглашалась с идеями миссис Уикстид, и из этого всегда выходило только благо. Плюс Старинная Подруга платила не только за обучение Джека в школе, но и за лимузин.
      Алиса частенько задерживалась по вечерам на работе в салоне Китайца, поэтому в школу Джека собирала Лотти, она же кормила его завтраком. Час был ранний, но у миссис Уикстид обычно хватало сил завязать мальчику галстук (казалось, впрочем, что она делает это автоматически, как бы не просыпаясь). По вечерам Лотти выкладывала Джеку одежду на завтра, а утром одевала его.
      Джек обязательно заходил в полутемную мамину комнату и целовал ее на прощание, а затем Лотти выводила его на угол Спадайны и Лаутер-авеню, где их уже ждал Пиви. В первый день, впрочем, Алиса вызвалась проводить сына лично.
      — Алиса, — укоризненно сказала миссис Уикстид, — не стоит, ведь Джек обязательно будет плакать.
      Миссис Уикстид делала все, что в ее силах, дабы у Джека не было поводов плакать. Однажды утром, завязывая мальчику галстук, она сказала:
      — Джек, тебя обязательно будут дразнить. Но запомни: ни в коем случае не позволяй себе плакать. Плакать можно, только если тебя ударили, — но вот уж если тебя ударили, то нужно плакать как можно громче.
      — А что делать, когда меня дразнят? — спросил Джек.
      По утрам миссис Уикстид, не вынимая из своей седой шевелюры бигуди, надевала поверх пижамы покойного мужа халат сливового цвета и садилась за кухонный стол, грела пальцы, сжав в руках чашку с горячим чаем, а после этого завязывала Джеку галстук, пока мальчик разглядывал ее намазанное маслом авокадо лицо.
      — Тут требуется творческий подход, — сказала миссис Уикстид.
      — Когда дразнят, требуется творческий подход?
      — Да-да, — поддакнула Лотти. — Главное, будь вежлив.
      — Именно, причем вежлив дважды, — добавила миссис Уикстид. — Это легко запомнить — "веж-лив", "дваж-ды".
      — А на третий раз? — опять спросил Джек.
      — Вот на третий раз потребуется творческий подход, — вернулась к своей изначальной версии миссис Уикстид.
      Завязав галстук, миссис Уикстид целовала Джека в лоб и в переносицу, после чего Лотти вытирала масло с его лица. Лотти тоже целовала Джека — обычно в передней, перед тем как открыть входную дверь и отвести его за руку к Пиви.
      Джек частенько разговаривал с мамой про Лоттину хромоту — как и отсутствующая нога Тату-Петера, она очень беспокоила его, он ничего не мог с собой поделать.
      — Почему Лотти хромает? — спрашивал он маму в сотый раз.
      — Спроси у Лотти сам.
      Но и отправившись в первый раз в приготовительный класс, Джек не набрался храбрости спросить у няни, почему она хромает.
      — А что тебе до ее хромоты, мой милый? — спросил его Пиви.
      — Я не знаю, мне интересно. Можешь ты спросить ее, Пиви?
      — Нет, мой милый, спроси сам. Ведь это ты у нас тут господин, хозяин дома. А я просто водитель.
      Джек Бернс позднее думал, что и на смертном одре сможет словно наяву представить себе перекресток Пиктол и Хатчингс-Хилл-роуд, вспомнить, как Пиви замедлял ход, как девочки из тех, что постарше, очень скептически отнеслись к появлению очередного барчука на очередном лимузине. Стоял сентябрь, было тепло; Джеку снова бросились в глаза незаправленные в юбки блузки-матроски, перевязанные у горла серо-малиновыми платками в полоску (через два года их место заняли воротники на пуговицах, при этом верхнюю полагалось держать расстегнутой). Но лучше всего он запомнил выражение их лиц, точнее, губ — презрительное и упрямое.
      Девочки не стояли на месте — они то обнимали друг друга, то вставали на одну ногу, а другой стучали по асфальту. Иногда они приседали на корточки и закидывали одну ногу на другую, постоянно балансируя. Юбки, их серые юбки в складку, оказались весьма коротки, и это привлекло внимание Джека к их ногам — он сразу заметил, какие тяжелые, крупные у них бедра. Девочки все время что-то делали пальцами, теребили кольца, рассматривали ногти, ворошили волосы, прикасались к бровям. Они даже заглядывали подногти, словно там крылись какие-то тайны, — казалось, у девочек полным-полно тайн. Если они видели подруг, то махали им как-то по-особенному, у них явно имелась какая-то своя система знаков, вроде языка глухонемых.
      Пиви остановил лимузин у входа в школу со стороны Россетер-роуд, и девочки, стоявшие там, показались Джеку особенно загадочными — и одновременно очень раскованными.
      Когда девочкам исполняется одиннадцать или двенадцать лет, они начинают думать, что выглядят ужасно. Детство осталось позади (по крайней мере, такова их собственная точка зрения), но они еще не превратились в юных женщин. В этом возрасте все девочки очень разные — одни уже начали двигаться и выглядеть как девушки, у других все еще мальчишеские тела и движения, как у мальчиков, только очень заносчивых.
      Все это не про двенадцатилетнюю Эмму Оустлер, которая выглядела на все восемнадцать. Она открыла дверцу Джекова лимузина, и мальчик сразу заметил у нее усики на верхней губе, правда, поначалу принял их за пот. У нее были загорелые руки, а волосы на них почти белые (выгорели на солнце), толстая темно-коричневая коса переброшена через плечо и, оттеняя лицо, почти красивое, достает до самого пупка, по дороге пролегая между ясно намеченными грудями, подчеркивая и разделяя их. Заметных размеров груди были примерно у четверти шестиклассниц.
      Джек вышел из лимузина и встал рядом с Эммой; он едва доставал ей до пояса.
      — Не споткнись о галстук, конфетка моя, — сказала Эмма. Галстук у Джека и в самом деле доставал до колен, но пока она не сообщила ему об этом, Джек и не думал, что есть опасность споткнуться. Еще на Джеке были серые бермуды, но он уже немного вырос из них, так что они оказались короче, чем "полагается" (по крайней мере, так сказала миссис Уикстид), и носки (только для мальчиков, девочкам полагалось носить гольфы).
      Эмма бесцеремонно и грубовато взяла Джека за подбородок и повернула лицом к себе:
      — Ну-ка, посмотрим на твои ресницы, конфетка... о боже ж ты мой!
      — Что такое?
      — Э-э, добром это не кончится, вот что, — сказала Эмма Оустлер. Джек посмотрел на ее лицо и решил, что мог бы сказать ей то же самое. Еще он понял, что на губе у девочки не пот, а усики. Джеку было всего пять лет, и он не знал, что женщине нельзя так вот просто сказать, что у нее усики, можно и нарваться; Джеку же показалось, что усики Эмме очень идут, и ему тут же захотелось их потрогать, такие они были на вид мягкие.
      Первый день в школе, как и первая татуировка, — откровение, и в тот день Джека ожидало его первое откровение, а именно прикосновение к усикам Эммы, во многом определившее его дальнейшую судьбу.
      — Как тебя зовут? — спросила Эмма, наклоняясь все ближе.
      — Джек.
      — А фамилия?
      На какой-то миг Джек совсем забыл, какая у него фамилия, — так его зачаровала верхняя губа Эммы, покрытая мягкой шерсткой. Правда, еще одно обстоятельство объясняло нерешительность Джека. При крещении его записали как Джека Стронаха, ведь отец бросил его, не женившись на матери, и Алиса не видела причин давать мальчику фамилию отца. Но миссис Уикстид придерживалась другого мнения. Алиса всем своим поведением подчеркивала, что "миссис Бернс" не существует, миссис же Уикстид считала, что мальчику ни к чему страдать от славы незаконнорожденного, и по ее настоянию Джеку поменяли фамилию, так что теперь он стал как законнорожденный. К тому же миссис Уикстид считала очень важным ассимилироваться, и с ее точки зрения "Джека Бернса" скорее станут принимать за канадца, чем "Джека Стронаха". В общем, она считала, что оказывает мальчишке услугу.
      Пока Джек никак не мог решиться, что ответить Эмме, это заметила учительница; школьницы звали ее Серым Призраком. В самом деле, в миссис Макквот было что-то потустороннее — она мастерски овладела искусством возникать словно ниоткуда, когда ее никто не ждет. Наверное, в прошлой жизни она была покойницей — как еще объяснить холод, который она распространяла вокруг себя? Даже дыхание было ледяным.
      — Что у нас тут такое? — спросила миссис Макквот.
      — Некто Джек, но он не помнит свою фамилию, — ответила Эмма Оустлер.
      — Я уверена, Эмма, под твоим благотворным влиянием он сразу ее вспомнит, — сказала миссис Макквот.
      Среди предков миссис Макквот азиатов не числилось, и все же у нее были немного раскосые глаза — так туго она стягивала свои стального цвета волосы в пучок на затылке. Ее тонкие губы все время были плотно сжаты, в противоположность Эмме, которая всегда держала их раскрытыми. Ее рот походил на цветок, а тонкие усики на верхней губе — на пыльцу, просыпавшуюся на лепесток.
      Джек старался удержать под контролем правую руку, особенно указательный палец. Миссис Макквот исчезла столь же неожиданно, как и появилась, — а может, Джек просто закрыл глаза, силясь не дать руке коснуться этой черной шерстки, и поэтому не заметил, как удалился Серый Призрак.
      — Джек, сосредоточься, — выдохнула Эмма. Ее дыхание было столь же ярким и теплым, сколь дыхание Серого Призрака — холодным. — Скажи мне свою фамилию, я уверена, ты на это вполне способен.
      — Джек Бернс, — через силу прошептал мальчишка.
      Что же застало ее врасплох, звук его имени или его палец? Наверное, и то и другое. Он совсем не хотел, но так получилось само — он произнес свою фамилию и провел указательным пальцем по ее верхней губе в один и тот же миг. Усики оказались такими невозможно мягкими, что он прошептал:
      — А тебя как зовут?
      Эмма схватила Джека за палец и резко отогнула его назад, он упал на колени, вскрикнув от боли. Из-под земли немедленно возник Серый Призрак.
      — Эмма, я сказала "под твоим благотворным влиянием", слово "пытка" я не произносила, — грозно изрекла миссис Макквот.
      — Эмма, а как фамилия? — спросил Джек у девочки, пытавшейся сломать ему палец.
      — Эмма Оустлер, — сказала она и отогнула Джеков палец еще раз и только потом отпустила. — Забудешь — пожалеешь.
      Как же, забудешь ее. И сама Эмма, и ее имя оставили на жизни Джека неизгладимый след. Даже боль, что она ему причинила, показалась мальчику естественной, правильной — словно бы Джеку на роду было написано служить ей, а ей — вести его. Может быть, миссис Макквот увидела все это в искаженном болью лице Джека. Он только потом сообразил, что Серый Призрак работал в школе в то самое время, когда его папа переспал с девушкой из одиннадцатого класса и обрюхатил другую из тринадцатого. Как еще объяснить ее следующий вопрос:
      — Уж не Уильяма ли Бернса ты сын?
      Сию же секунду угасший было интерес Эммы Оустлер к ресницам Джека разгорелся с новой силой.
      — Так это ты сын той татуировщицы! — воскликнула Эмма.
      — Верно, — ответил Джек. Боже, подумал он, а я еще боялся, что меня тут никто не знает!
      За прибытием приготовишек наблюдала и другая учительница, Джек узнал ее четко поставленный голос сразу, словно слышал его раньше во сне. Звали ее мисс Каролина Вурц, именно она излечила маму от шотландского акцента. Ей не просто не было равных в искусстве ставить правильное произношение и технику речи — тон ее голоса ни с чьим нельзя было перепутать, даже во сне. На родине, в Эдмонтоне, мисс Вурц, несомненно, считалась первой красавицей; в более многонациональном Торонто ее хрупкая миловидность куда-то улетучилась, возможно, она пережила какое-то глубокое разочарование в жизни, безответную любовь, например, или скоротечный роман.
      — Передай от меня привет маме, Джек, — сказала мисс Вурц.
      — Спасибо большое, конечно передам, — ответил мальчик.
      — У татуировщицы свой лимузин? — удивилась Эмма.
      — Это машина и шофер миссис Уикстид, Эмма, — назидательно сказала мисс Вурц.
      Серого Призрака уже и след простыл. Джек ощутил, как Эмма положила ему руку на плечо и ведет его куда-то, а еще заметил, что трется ей о бедро подбородком. Она наклонилась и шепнула ему на ухо, так, чтобы не слышала мисс Вурц:
      — Наверное, вы довольны такой заботой, ты и твоя мама, а, конфетка моя?
      Джек подумал, это она о "линкольне" и Пиви, дело же заключалось в том, что весть о том, как миссис Уикстид помогает татуировщице и ее внебрачному сыну, пересекла порог школы Св. Хильды куда раньше Джека. Эмма Оустлер имела в виду сразу все, что делала для них миссис Уикстид, и продолжила:
      — Да, Джек, тебе можно позавидовать. Не каждому выпадает возможность жить на всем готовом.
      Джек не понял, о чем она, но ответил:
      — Спасибо.
      И потянулся взять Эмму за руку. Он был очень рад, что в первый же день в школе нашел себе друга.
      Разведенная дочь миссис Уикстид тоже говорила, что они с мамой "живут на всем готовом"; Джек подумал, наверное, мама Эммы тоже разведенная. Наверное, решил он, разведенные женщины вообще вызывают у миссис Уикстид сочувствие.
      — Твоя мама разведена? — спросил Джек Эмму Оустлер. И попал в самую точку.
      За несколько лет до этого мама Эммы прошла через очень болезненный развод, и был в этой истории один исключительно гадкий нюанс, из-за чего мама Эммы навсегда стала воспринимать себя как "миссис Оустлер". Рана же, нанесенная Эмме, жгла ее как пламя до сих пор.
      Поэтому она с силой сжала Джеку руку, и он опять истолковал ее неправильно — решил, это знак доверия и близости, понимания без слов. Ему, конечно, было больно, но он понимал, что Эмма этого не хотела, просто у нее сильная рука, как у того администратора из отеля "Бристоль" в Осло.
      — Ты родом из Норвегии? — спросил Джек, но Эмма пребывала в остром расстройстве чувств и не расслышала. Она тяжело дышала, ее недавно обретенная грудь поднималась и опускалась, то ли оттого, что она хотела как можно сильнее сжать Джеку руку, то ли потому, что пыталась сдержать чувство отвращения к чудовищу, в какое обратилась после развода ее мужененавистница мать. По щеке у Эммы стекла слеза (Джек принял ее за капельку пота) и застряла у нее в усиках, словно росинка на мху. Все страхи Джека перед школой для девочек совершенно рассеялись. Какая это отличная идея, что девочки из шестого класса встречают приготовишек в первый день учебы!
      Джек споткнулся, поднимаясь по ступенькам к двери в школу, и Эмма не просто удержала его от падения, а взяла на руки и перенесла через порог — внесла его в школьную жизнь. Джек проникся к ней такой нежностью и благодарностью, что обнял, а Эмма в ответ обняла его так сильно, что он едва не задохнулся. Говорят, у задыхающихся бывают галлюцинации, наверное, поэтому Джек принял откуда ни возьмись появившегося Серого Призрака за галлюцинацию. Так или иначе, рядом с ними вновь возникла миссис Макквот и спасла Джека то ли от перелома позвоночника, то ли от смерти от удушья, которая неизбежно должна была наступить с минуты на минуту прямо на груди у двенадцатилетней Эммы.
      — Эмма, отпусти его, — сказал Серый Призрак. У Джека вылезла из шорт рубашка, ее края доставали почти до колен, хотя галстук свисал еще ниже. Джек тяжело дышал, у него немного кружилась голова.
      — Помоги ему заправить рубашку, Эмма, — распорядился Серый Призрак и немедленно исчез, должно быть, растворился в мире духов.
      Эмма встала на колени, теперь они с Джеком были одного роста. Оказалось, его бермуды не просто короче, чем надо, они еще очень узкие — Эмме пришлось расстегнуть верхнюю пуговицу и молнию, иначе рубашку было никак не заправить. Эмма запустила руки в шорты, схватила его за ягодицы и, крепко сжав их, прошептала:
      — У тебя шикарная попа, Джек.
      Джек почти отдышался и смог ответить любезностью на любезность:
      — А у тебя красивые усики.
      Этими словами он спаял их дружбу на весь срок своей учебы в школе Св. Хильды — да что там, на всю жизнь. Джек решил, что эта школа и в самом деле хорошая, как и говорила мама, а встречу с Эммой — первую, неожиданную, волнующую — принял за доказательство, что ему и правда будет с девочками хорошо.
      — О Джек, — прошептала ему на ухо Эмма, проведя своей невозможно мягкой верхней губой ему по шее, — нам с тобой будет так весело!
 
      Арочные своды коридоров в начальной школе ассоциировались у Джека с раем — если есть дорога в рай, думал Джек, то на ней обязательно должны быть такие же своды и арки. На полу лежал линолеум с узором из черных и серых треугольников, и Джек решил, что и школа, и взрослая жизнь потом — это игра, в которую надо играть по правилам. Он, конечно, еще не умел играть в нее, но это же дело наживное.
      Все в школе напоминало об играх — например, окно в туалете на третьем этаже (единственном туалете для мальчиков во всей школе), сквозь него было видно школьное поле, поделенное как бы на квадратики, потому что окно представляло собой черную металлическую решетку, в прямоугольники которой были вправлены маленькие кусочки полупрозрачного стекла. Один такой прямоугольник кто-то расколотил, и все четыре года Джековой учебы никто его так и не заменил. В туалете имелся ряд писсуаров; их специально вешали пониже, и все-таки весь свой первый школьный год Джеку приходилось вставать на цыпочки и целиться вверх, чтобы пописать как следует.
      Еще на третьем этаже изредка появлялись устрашающего вида девочки (из тех, что постарше), жившие в интернате при школе; ход в интернат вел как раз через начальную школу. Интернат полагался девочкам начиная с седьмого класса, там имелось ровно сто мест, а всего в неполной средней и средней школе учились пятьсот девочек. Больше мест в интернате не требовалось — школа Св. Хильды располагалась в городе, и ученицы, как правило, жили у себя дома.
      Девочки из интерната казались Джеку намногостарше всех остальных. Их мрачные взгляды предназначались отнюдь не только дочкам всяческих дипломатов и иностранцев, и не сказать, чтобы здесь играло роль происхождение — две двоюродные сестры по прозвищу Грязнули из Галифакса выглядели ничуть не приветливее, чем девочка из Британской Колумбии, которую Эмма Оустлер звала Колумбийской Крысой. У всех обитательниц интерната был такой вид, словно они беженцы, а интернатовский хор славился слезоточивостью своего репертуара.
      В начальной школе девочек из интерната видели нечасто, но однажды, будучи в третьем классе, Джек вышел из туалета, застегивая на ходу молнию на брюках, и увидел двух таких девчонок. Те шли прямо на него — блеск накрашенных ногтей, спущенные до икр гетры, изящные ноги, широкие бедра, налитые груди. Джека охватила паника, и он спешно попытался застегнуть ширинку — и, разумеется, его пенис попал в молнию. Джек вскрикнул от боли.
      — Боже мой, смотри-ка, мальчик! — сказала одна из девочек.
      — Еще бы не мальчик, гляди, он едва не отрезал себе молнией свой окаянный отросток, — ответила другая.
      — Интересно, когда они начинают играть с этими своими штуками, а? — спросила первая. — А ну брось плакать! — резко сказала она Джеку. — Ты же не отрезал его на самом деле?
      — Давай я все сделаю, — сказала другая, опускаясь на колени рядом с Джеком. — У меня есть младший брат, так что я знаю, как надо.
      — Ты трогаешь у него это? — спросила первая девочка и встала на колени рядом с другой.
      — Так, для начала убери руки! — скомандовала Джеку вторая.
      — Мне больно! — вопил Джек.
      — Ты просто зацепил кожу, у тебя даже кровь не идет.
      Девочкам было лет по семнадцать, если не больше.
      — А когда эта штука делается большая-большая? — спросила первая.
      — Мередит, когда эта штука попадает в молнию, она совершенно не хочет делаться большой.
      — Ого! Значит, она делается большой, только когда ей захочется? — спросила Мередит.
      Девочка из тринадцатого класса взяла одной рукой пенис Джека, а другой схватила замок молнии и дернула вниз.
      — Ой!
      — Ну, что ты от меня хочешь? — спросила невольная помощница. — Мне подождать, пока ты вырастешь?
      — У тебя такие ресницы! Едва завидев их, девушки будут падать направо и налево, — сказала Джеку Мередит. — Когда ты вырастешь, у тебя будет масса возможностей засунуть свой пенис в самые разные места, куда только пожелаешь!
      — Ой-ой!
      — Вот, теперь и кровь пошла, — сказала подруга Мередит. Пенис Джека освободился из молнии, но девочка и не думала выпускать его из рук.
      — Аманда, что ты делаешь?! — воскликнула Мередит.
      — Смотри и увидишь, — сказала Аманда, не Джеку, Мередит. Джеку и смотреть не надо было, он сам почувствовал, как его пенис делается больше.
      — Как тебя зовут? — спросила Мередит.
      — Джек.
      — Ну как, тебе лучше, Джек? — спросила Аманда.
      — Боже мой, ты только посмотри на эту штуковину! — ахнула Мередит.
      — Это полнейшая ерунда, — ответила Аманда. — Он же умеет делаться куда больше, не так ли, Джек?
      Джек посмотрел — кажется, больших размеров его пенис покамест не принимал. Он боялся, что если он сделается больше, то лопнет.
      — Мне снова больно, — сказал Джек.
      — Это особая боль, не бойся, — сказала Аманда и дернула его за пенис напоследок.
      — Смотри, больше не попадай своей сосиской в молнию, Джек, — сказала Мередит и взъерошила Джеку волосы.
      — Знаешь, может, мы еще приснимся тебе, Джек, — сказала Аманда.
      Рана на пенисе зажила за пару дней, а вот девочки продолжали сниться.
 
      В начальной школе Джека учила дама по имени мисс Синклер. По ее мнению, Джеку и в самом деле было хорошо с девочками — среди них, мол, ему самое место. Эту иллюзию поддерживало еще одно школьное правило. Девочкам из шестого класса полагалось приходить в начальную школу в тихий час и помогать укладывать приготовишек спать. Эмма Оустлер регулярно вызывалась добровольцем в "сонную команду", равно как и ее подруги Шарлотта Барфорд и Венди Холтон. Они помогали мисс Синклер; считалось, что с ними приготовишки лучше засыпают, на самом же деле они оказывали совершенно противоположный эффект.
      Мисс Синклер больше всего запомнилась Джеку тем, что, во-первых, во время тихого часа почти всегда отсутствовала, а во-вторых, что этим обрекала его на необходимость спатьс тремя шестиклассницами.
      Тихий час начинался с "истории, под которую легко заснуть", как это называла Эмма Оустлер. Историю всегда рассказывала Эмма (здесь можно разглядеть ее будущее призвание). Венди и Шарлотта ходили меж кроватей, проверяя, чтобы резиновые коврики были на месте, одеяла подоткнуты, обувь снята, а Эмма тем временем вещала в полутемной комнате.
      — У вас был плохой день, и вы очень устали, — было неизменное начало. Разумеется, приготовишки сразу же пугались и речь о сне больше не шла. Чаще всего Эмма рассказывала, с небольшими вариациями, историю про то, как мисс Синклер потеряла целый класс приготовишек в Королевском музее Онтарио, в зале, посвященном летучим мышам. Сам Джек первый раз попал в Королевский музей только в третьем классе, под водительством мисс Каролины Вурц.
      О мисс Вурц Джек сохранил самые теплые воспоминания; дело было не только в ее хрупкой красоте, она преподала ему много важных уроков. Именно благодаря ей Джек так рано научился правильно держать себя на сцене (развитие сценических навыков было ее коньком). Во всем, что касалось драматического искусства, мисс Вурц была настоящим знатоком; Джек сыграл в доброй сотне школьных постановок, и почти всегда мисс Вурц была режиссером. Напротив, в классе ее педагогический талант проявлялся реже, и как держать под контролем целую кучу третьеклашек, она совсем не знала. Сходя со сцены, покидая пространство, пронизанное огнями рампы, мисс Каролина Вурц превращалась в существо, которое то и дело путалось, терялось, в женщину, напрочь лишенную управленческих навыков и уверенности в себе. Школьный класс представлял для нее хаос, а внешний мир в этом плане отличался от школы крайне незначительно.
      Эмма сочиняла истории про мисс Синклер, но на самом деле ей следовало поставить на ее место мисс Вурц — они много бы выиграли в убедительности, настолько мисс Вурц была неспособна следить за детьми. Когда мисс Вурц привела свой класс в зал летучих мышей, на нее напал такой ужас, что детям показалось, будто прямо перед их глазами воплощается в реальность один из рассказов Эммы Оустлер. Детям тоже стало страшно — ну да, им было уже восемь, а не пять, зато про ужасы зала летучих мышей они знали уже три года.
      Едва по громкоговорителю объявили, что в ряде залов, где выставлены млекопитающие, будет временно отключено электричество, как дети поняли — началось.
      — Пожалуйста, оставайтесь на своих местах, нет причин для паники, — продолжил громкоговоритель, а мисс Вурц зарыдала. — Подача электропитания будет восстановлена в кратчайший срок.
      Ультрафиолетовые лампы в зале летучих мышей почему-то не отключились — правда, другого света в зале и не было, точь-в-точь как говорила Эмма.
      В рассказе Эммы несчастным детям не осталось ничего другого, кроме как залезть в пещеру к летучим мышам и там заночевать. Эмма сказала, что детям обязательно нужно помнить очень важную вещь — существенную для выживания разницу между повадками мыши-вампира и гигантской мыши-фруктоеда. Кроме того, нужно все время держать глаза закрытыми, а то в ультрафиолетовом освещении можно каким-то неведомым образом ослепнуть.
      Итак, закрыв глаза, нужно было ждать — через некоторое время дети обязательно почувствуют горячее, влажное дыхание. Главное — где они его ощутят. Если в районе горла — это прилетела мышь-вампир, ее надо отбить в сторону, а потом сразу же закрыть руками горло и вопить — или, в краткой версии рассказа, "нужно махать руками и кричать, словно вы обезумели". Если же дыхание чувствуется в районе пупка, то это гадкая мышь-фруктоед. Она делает так: сначала долго греет детские животики своим дыханием, а потом начинает лизать им пупки, потому что питается спрятанной в них солью. Ощущение, конечно, не из приятных, зато это безболезненно. Иначе говоря, при появлении мыши-фруктоеда надо лежать неподвижно. Да и в любом случае — это же гигантская мышь, и отогнать ее руками просто не получится; хуже того, эти мыши представляют большую опасность, если их бить.
      — Но что же мышь-фруктоед сделает, если ее ударить? — такой вопрос, как помнится Джеку, задал его одноклассник Джимми Бэкон.
      — Эмма, лучше им этого не знать, — сказала Шарлотта Барфорд.
      Конец Эмминой истории был ужасен. Разумеется, никто и не думал спать, поэтому дети прекрасно понимали, что дышат на них не страшные летучие мыши, а Эмма, Венди и Шарлотта. Однако они вели себя точно так, как им наказала Эмма. Приготовишки, которым дышали в пупки, лежали неподвижно. Поскольку историю рассказывали не один раз, вскоре Джек научился отличать языки трех девочек друг от друга. Языки были не шершавые, и, в самом деле, если не считать последующих ночных кошмаров, вся процедура протекала для приготовишек совершенно безболезненно.