Глава 3

До знакомства с миссис Клаузен

Представьте себе, каково это — вести программу новостей, пряча под столом уродливую левую культю! Первыми, естественно, возмутились телезрители с ампутированными конечностями: чего это Патрик Уоллингфорд так стыдится?

Недовольны были даже те, у кого обе руки были на месте. «Будь же мужчиной, Патрик, — писала одна женщина. — Покажись нам».

Когда у Патрика возникли проблемы с первым протезом, инвалиды с искусственными конечностями принялись критиковать его за то, что он неправильно этим протезом пользуется. Впрочем, столь же неуклюже он обращался и со всеми последующими протезами — Мэрилин как раз затеяла развод, и у него не хватало времени, чтобы поупражнять свою искусственную руку.

Мэрилин постоянно внушала Уоллингфорду, что он «попросту уронил себя». Нет, она отнюдь не намекала на его увлечение другой женщиной; имелось в виду — при встрече со львом. По ее словам, Патрик вел себя трусливо и «ужасно немужественно». И она вновь повторяла, что физическая привлекательность ее супруга всегда сочеталась с «крайней незлобивостью, даже мягкотелостью». Видимо, она хотела сказать, что до сих пор не находила в облике Патрика Уоллингфорда ничего отталкивающего. («В болезни и здравии, но главное, в целости, — подумал Уоллингфорд. — Дефектный экземпляр ей не нужен».)

Патрик и Мэрилин жили на Манхэттене на Шестьдесят второй улице, между Парк-авеню и Лексингтон-авеню. Естественно, теперь квартира принадлежала Мэрилин. Однако ночной портье по-прежнему считал хозяином квартиры Уоллингфорда. В голове у этого типа была такая каша, что он путался даже в собственном имени. Портье называл себя то Влад, то Влейд, а иногда почему-то Льюис. Но даже когда он становился Льюисом, в его чудовищном лонг-айлендском сленге проскальзывало что-то славянское.

— Ты откуда родом, Влейд? — спросил его как-то Уоллингфорд.

— Льюис. Округ Нассау, — отвечал Влад.

В другой раз Уоллингфорд решил спросить иначе:

— Скажи, Льюис… где ты родился?

— В Нассау. Влад, мистер О'Нил.

Отчего-то портье принимал Патрика Уоллингфорда за Пола О'Нила, с 1993 года игравшего правым нападающим в команде «Нью-Йорк Янкиз». (Оба они, и Уоллингфорд, и О'Нил, были высокие, темноволосые и по-мужски привлекательные, с крепким упрямым подбородком, но этим их сходство и ограничивалось.)

Однако у портье, поистине великого путаника, заблуждения оказались на редкость устойчивыми. Впервые он принял Патрика Уоллингфорда за Пола О'Нила, когда последний был еще никому не известным игроком команды «Цинциннати Редз».

— Я, возможно, и впрямь чем-то напоминаю вам Пола О'Нила, — признался Уоллингфорд в беседе с этим Владом, Влейдом или Льюисом, — но все же я Патрик Уоллингфорд, тележурналист.

Поскольку Влад, Влейд или Льюис служил ночным портье, то с Патриком они всегда встречались поздним вечером или глубокой ночью.

— Не беспокойтесь, мистер О'Нил, — заговорщицким шепотом отвечал портье. — Я никому не скажу!

Непонятно почему, но этот таи, видимо, решил, что Пол О'Нил, профессиональный бейсболист из Огайо, завел в Нью-Йорке интрижку с женой Патрика Уоллингфорда! Во всяком случае, это было единственное, что Патрик сумел понять.

Однажды ночью Патрик вернулся домой — это было еще в те времена, когда обе его руки были на месте, то есть задолго до развода, — и увидел, что Влад, Влейд или Льюис смотрит по маленькому черно-белому телевизору, установленному в привратницкой, спортивную передачу из Цинциннати — дополнительный тайм бейсбольного поединка между «Мете» и «Редз».

— Видишь, Льюис, — сказал Уоллингфорд остолбеневшему портье. — Вот они, «Редз», сражаются в Цинциннати! А я стою здесь, перед тобой, и сегодня не играю. Так?

— Да вы не беспокойтесь, мистер О'Нил, — с сочувствием прошептал портье. — Я никому не скажу!

Но после потери руки Патрик Уоллингфорд стал куда более знаменит, чем Пол О'Нил. Мало того, Патрик потерял левую руку, а Пол О'Нил как раз и славился тем, что, будучи левшой, отбивал и подавал мяч именно левой. И уж конечно, этот Влад, Влейд или Льюис не мог не знать, что Пол О'Нил стал лучшим «бэтсменом» Американской лиги еще в 1994 году, после своего второго сезона в составе команды «Янкиз». За этот сезон ему удалось набрать 359 очков, так что игрок он был действительно классный.

— А номер двадцать первый они когда-нибудь точно отправят на пенсию, мистер О'Нил! — заверил упрямый портье Патрика Уоллингфорда. — Можете быть уверены!

После утраты левой руки и развода Патрик лишь однажды вернулся в свою бывшую квартиру на Шестьдесят второй улице — забрать одежду, книги и кое-что из того, что юристы именуют «личным имуществом». Разумеется, всем в доме, даже портье, было ясно, что Уоллингфорд с квартиры съезжает.

— Не беспокойтесь, мистер О'Нил, — сказал портье Патрику. — Врачи сейчас такое делают… просто не поверите! Ужасно жаль, что он откусил вам не правую руку! Вы ведь левша, так что вам трудно придется… Ну, ничего, уж они для вас постараются! Что-нибудь да придумают, я уверен!

— Спасибо, Влейд, — промолвил растроганный Патрик.

С одной рукой он чувствовал себя в прежней квартире каким-то особенно слабым и растерянным. Как только он съехал, Мэрилин начала переставлять мебель, и Патрик изумленно озирался, пытаясь понять, где что теперь стоит, и то и дело налетал на диван, который передвинули на непривычное место. Все вещи выглядели чужими, и каждая напоминала готового к прыжку льва.

— Я думаю, подавать мяч правой рукой вам будет проще, чем отбивать, — говорил между тем портье, обладавший тремя именами. — Надо ведь не просто замахнуться и ударить, а еще и прицелиться поточнее… Вам, конечно, скоро новую руку приделают, да пока к ней привыкнешь…

Но пока что никакой новой руки, к которой требовалось бы привыкать, у Патрика не было; а протезы никуда не годились. И ему ужасно действовали на нервы бесконечные гадости, которые распространяла о нем бывшая жена.

— Я к тебе ничего не чувствовала, — твердила Мэрилин. — И в постель с тобой меня не тянуло. — Она, конечно, лгала, выдавая желаемое за действительность. (Мол, не больно-то и хотелось!) — А теперь, без руки, ты просто в калеку превратился!

Круглосуточный информационный канал так и не позволил Уоллингфорду утвердиться в качестве ведущего. Его без конца перемещали по сетке передач — с утреннего выпуска новостей на дневной, затем на последний вечерний и, наконец, на ночной, буквально предрассветный, который, по мнению Уоллингфорда, смотрели только страдающие бессонницей или работающие в ночную смену.

На экране телевизора он выглядел каким-то чересчур подавленным и несчастным. Зрителям хотелось, чтобы человек, которому отгрыз руку сам царь зверей, взирал на простых смертных надменно и вызывающе, но затравленный взгляд Патрика выражал лишь настороженность и бессильную покорность. И хотя Уоллингфорда никто не мог бы назвать неполноценным мужчиной — он только мужем был неполноценным, — утрата руки неожиданно пробудила в нем жалость к себе, и на лице его появилась печать молчаливой жертвенности.

Впрочем, страдальческий вид вряд ли сказался на его взаимоотношениях с женщинами — теперь в его жизни существовали только другие женщины, а не законная жена. Ко времени завершения бракоразводного процесса продюсеры Уоллингфорда почувствовали, что уже оградили себя от обвинений в дискриминации инвалида: возможностей выступить в роли ведущего у Патрика было предостаточно. Однорукого Патрика вернули к менее заметной роли телерепортера и, что было гораздо хуже, постоянно поручали ему брать интервью у всяких извращенцев и при-дурков. И поскольку «канал международных катастроф» отличался стойкой приверженностью к показу всевозможных актов насилия и человеческих страданий, то несметное множество калек и уродов, мелькавших на экране, придавали новому облику Патрика Уоллингфорда своеобразную завершенность: это был человек сломленный, раздавленный случившимся с ним несчастьем.

Выпуски новостей строились, разумеется, вокруг сюжетов, посвященных различным бедам и катастрофам. Так почему было не бросить Уоллингфорда на создание таблоидов — той бульварщины, что служит прослойкой для новостных репортажей? Ему без конца поручали снимать глупейшие и не слишком пристойные сюжеты: о браке, продолжавшемся менее суток, или о том, как муж после восьми лет супружества обнаружил, что его жена — мужчина.

Патрик Уоллингфорд сделался лицом этого канала, то есть снимал репортажи о самых скандальных событиях. Например, освещал столкновение туристического автобуса с моторикшей в Бангкоке; две женщины, погибшие в результате этой аварии, оказались таиландскими проститутками, ехавшими в экзотическом экипаже к месту своей постоянной работы. Патрик взял интервью у родственников погибших, а также у их бывших клиентов. Первые от вторых почти не отличались, и все, как один, таращились на обрубок его левой руки или на протез.

Все, точно сговорившись, смотрели только туда. И Патрик всех их одинаково ненавидел. Кстати, Интернет он тоже ненавидел. С его точки зрения, Интернет служил подспорьем для ленивых журналистов, которые довольствуются сведениями, полученными из вторых рук. Журналисты всегда обворовывали друг друга, но теперь, с помощью Интернета, это стало даже чересчур просто.

Злобная Мэрилин, тоже журналистка, как раз была из этой когорты. Она очень гордилась тем, что «пишет профили» известных писателей, знаменитых актеров и актрис. (Нечего и говорить, что печатные журналистские материалы она ценила гораздо выше телесюжетов.) Но, по правде сказать, бывшая жена Патрика, готовясь к беседе с тем или иным писателем, книг его не читала — некоторые действительно были чересчур толстыми, — а просматривала интервью, взятые другими журналистами. Что же касается актеров и актрис, то Мэрилин и не думала смотреть фильмы, в которых те снимались, а самым бессовестным образом черпала информацию в кинообозрениях.

Питая определенную неприязнь к Интернету, Уоллингфорд никогда не читал материалов, которые вывешивались на сайте www.ruku.com, и даже не слышал о компании «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры», пока ему не позвонил доктор Заяц. Заяц уже знал о неудачных попытках Патрика использовать различные протезы, не только о происшествии в такси (об этом случае много писали): искусственную руку Уоллингфорда защемило захлопнувшейся задней дверью, после чего водитель бодро проехал еще пару кварталов. Доктор знал также историю с ремнем безопасности в самолете. Уоллингфорд отправился в Берлин, чтобы взять интервью у одного свихнувшегося типа, который подорвал на Потсдамской площади свою собаку и был задержан. (Этот моральный урод прилюдно признался, что, протестуя против возведения над Рейхстагом нового купола, привязал взрывчатку к ошейнику собаки и хотел пустить ее на стройку, но добежать она не успела.)

В общем, Патрик Уоллингфорд сделался репортером, который демонстрирует на телеэкране как превратности судьбы, так и проявления отчаянной человеческой глупости. Порой из проезжавших мимо такси вслед ему неслось:

— Эй, львиные объедки!

А рассыльные на своих велосипедах радостно кричали, выплюнув свисток, который вечно держали во рту:

— Привет, бедолага!

Еще хуже было то отвращение, которое внушала ему работа; он утратил всякое сочувствие к жертвам несчастных случаев и членам их семей, и это здорово ощущалось, когда он брал у них интервью.

А потому, хоть его и не увольняли — ведь он получил увечье во время съемок и в случае увольнения мог запросто подать в суд, — просто махнули на него рукой. Как журналист он скатывался все ниже, и теперь в его репортерских заданиях не было даже намека на какие-либо чрезвычайные происшествия. Например, ему поручили слетать в Токио и сделать материал об одной конференции, спонсированной консорциумом японских газет, тема которой особенно его удивила: «Будущее женщин». Тут уж явно катастрофами не пахло!

Но сама по себе идея послать на подобную конференцию Патрика Уоллингфорда… Что ж, женщины в нью-йоркской редакции трещали об этом на каждом углу.

— Ты прикинь, Пат, скольких еще ты там уложишь в постель! — поддразнивала его одна из сотрудниц,

— Что ты, дорогая, больше-то уж, кажется, просто некуда? — весело откликались остальные дамы, и все покатывались со смеху.

— А я слышала, — заметила одна, — что женщин в Японии ни во что не ставят. Зато тамошние мужчины то и дело таскаются в Бангкок к проституткам и ведут себя как настоящие скоты!

— В Бангкоке все мужчины ведут себя как настоящие скоты, — возразила сотрудница редакции, которая не раз там бывала.

— А ты, Пат, бывал в Бангкоке? — спросила у Патрика ее соседка, прекрасно зная, что он там был — причем с нею вместе. Просто ей захотелось напомнить ему о том, что в редакции было известно каждому.

—А в Японии, Пат? — спросила его другая сотрудница, когда стих очередной приступ всеобщего веселья. — В Японии ты бывал?

— Нет, ни разу, — сказал Уоллингфорд. — И с японкой я ни разу не спал.

За эти слова его, разумеется, тут же назвали свиньей, но, в общем, любя. Потом сотрудницы снова разбрелись по своим местам, оставив Патрика наедине с Мэри, одной из самых молодых сотрудниц нью-йоркского бюро. (И одной из немногих, с кем Патрик еще не спал.)

Увидев, что они остались одни, Мэри легонько коснулась левого предплечья Патрика — в том самом месте, где его изуродованной руки касались исключительно женщины.

— Ты же знаешь, они тебя просто дразнят! — сказала Мэри. — Любая завтра же помчалась бы с тобой в Токио, только свистни.

Патрик уже и раньше подумывал, как бы с ней переспать, но всегда что-то мешало — то одно, то другое.

— А ты бы полетела со мной, если бы я тебя попросил?

— Я замужем, — покачала головой Мэри.

— Знаю, — кивнул Патрик.

— И я жду ребенка! — Мэри вдруг залилась слезами и убежала следом за остальными сотрудницами нью-йоркского бюро, оставив Уоллингфорда размышлять о том, что все-таки лучше предоставить женщине возможность самой сделать первый шаг. И в этот момент ему позвонил доктор Заяц.

Манера говорить с незнакомыми людьми у доктора Заяца была, если можно так выразиться, совершенно хирургическая.

— В общем, как только у меня будет подходящая рука, я сразу же дам вам знать, и вы ее получите, — заверил Патрика доктор Заяц. — Если, конечно, захотите.

— Ну, почему же не захочу? Если эта рука будет вполне здоровой…

— Естественно, она будет совершенно здоровой! — воскликнул Заяц. — Неужели я стану пришивать вам больную руку?

— Когда? — только и спросил Патрик.

— Тут торопиться нельзя. Сразу найти руку, идеально вам подходящую, попросту невозможно! — заявил Заяц.

— Ну да, понимаю. Вряд ли я пришел бы в восторг, скажем, от женской руки или руки старика, — вслух высказал свои сомнения Патрик.

— Вы правы, искать подходящую руку — дело специалиста, — согласился Заяц.

— Да я-то прав, только левой руки у меня не хватает! — решил пошутить Патрик.

— Ну, разумеется! — чуть раздраженно воскликнул Заяц. — Я имел в виду подходящего донора!

— О'кей, — сказал Патрик — Но никаких дополнительных условий!

— Условий? — изумился Заяц. Что, черт возьми, имеет в виду этот репортер? Какие дополнительные условия может выдвигать донорская рука?

Патрик же меньше всего думал о донорской руке. Мысли его были заняты другим: в день открытия конференции придется произнести речь, как он только что узнал от начальства, и вряд ли он сумеет написать ее, пока не сядет в самолет.

А потому Патрик и не заметил, как нелепо звучат его слова о «дополнительных условиях». Обычная реакция телевизионщика: сказать первое, что придет в голову, но только не молчать. (Вроде того, что он ляпнул Бригитте: «Немецкие девушки у нас сейчас очень популярны».)

Впрочем, доктор Заяц был счастлив: инициатива в этом деле с пересадкой руки оказалась — извините за дурацкий каламбур — полностью в его руках.

Глава 4

Японская интерлюдия

«Видно, это какой-то рок», — думал впоследствии Уоллингфорд, вспоминая свои поездки в Азию. В Индии он потерял руку. А в Японии?

Его командировка в Токио, еще не начавшись, пошла наперекосяк — если принять за отправную точку идиотское предложение, которое он все-таки сделал Мэри. Уоллингфорд и сам считал, что поступил как последний дурак. Обидел молоденькую беременную женщину, которая недавно вышла замуж, чьей фамилии и вспомнить не может! Зато он помнил взгляд, которым Мэри одарила его напоследок И вовсе не потому, что она такая уж красотка, хотя она, конечно, была очень хорошенькая и он не мог не обратить на нее внимания. Просто по глазам ее Уоллингфорд понял, что интрижка с ней способна нанести ему куда более серьезный ущерб, чем обычные сплетни; в прекрасных глазах Мэри таилась злоба, искавшая выхода, жестокость, глубину которой трудно было определить.

Затем, уже в самолете, летевшем в Токио, Патрик принялся сочинять свою речь. Как это ни смешно, но именно ему, разведенному и не собирающемуся более вступать в брак мужчине, эдакому незадачливому селадону (он снова подумал о беременной Мэри), придется открывать конференцию на тему «Будущее женщин», да еще в Японии, где незыблемо правило: «Женщина, знай свое место!»

Между прочим, Уоллингфорд не умел ни писать, ни произносить речей; он привык обращаться к публике, имея перед глазами бегущие строчки телесуфлера. (Текст к телесюжетам писали другие.) Но, если внимательно прочесть список участниц конференции, — исключительно женщин! — может быть, удастся отыскать несколько лестных слов в адрес каждой, а этого вполне достаточно для вступительной речи.

Увы, читая список имен, он убеждался в том, что ему решительно нечего сказать о профессиональных достижениях участниц женской конференции. Кое-что он знал лишь об одной из них, и самый большой комплимент, который сейчас приходил ему в голову — что он с удовольствием с нею переспал бы, хотя видел ее только на экране телевизора.

Патрику всегда нравились немки. Например, та женщина-звукооператор, не носившая бюстгальтера, что входила в их съемочную группу в Гуджарате; та блондинка, которая, потеряв сознание, упала прямо в тележку с сырым мясом; та предприимчивая Бригитта, чье имя пишется с двумя «т». А эту немку, участницу токийской конференции, звали Барбара, ее имя невозможно написать с ошибкой. Она, как и сам Уоллингфорд, была тележурналисткой, но, в отличие от него, куда более успешной, чем знаменитой.

Барбара Фрай вела утренний выпуск новостей на канале ZDF. Ее отличал звучный, хорошо поставленный голос, осторожная улыбка и тонкие губы. Пепельные волосы до плеч она аккуратно заправляла за уши. У нее было красивое лицо с гладкой кожей и высокими скулами; в мире Уоллингфорда такое лицо сочли бы просто созданным для телевидения.

На экране Барбара Фрай всегда появлялась в брючном костюме — черном или темно-синем, весьма напоминавшем мужской; она никогда не надевала под пиджак ни блузок, ни рубашек, с удовольствием демонстрируя красивые шею и грудь, а также совершенно прелестные ключицы — и, надо сказать, имела на это полное право. В ушах она обычно носила изящные маленькие сережки-гвоздики — чаще всего с изумрудами или рубинами, насколько мог судить Патрик, а он неплохо разбирался в женских украшениях.

Но если перспектива познакомиться в Токио с Барбарой Фрай и внушала некие надежды, то вряд ли он мог рассчитывать, что Барбара или кто-то другой из участниц конференции поможет ему написать проклятую речь.

В списке значилась также кинорежиссер из России — Людмила Словабода. (Мы не во всем полагаемся на фонетическое чутье Патрика, так что будем звать ее просто Людмила.) Фильмов ее, впрочем, Уоллинг-форд никогда в жизни не видел.

Среди участниц обнаружилась датская писательница по фамилии Йенсен, имя которой в тех материалах, которые вместе с приглашением получил от японцев Патрик Уоллингфорд, писалось тремя различными способами: Бодиль, Бодайль и Водил (ударение на «о»). Уоллингфорд посчитал, что правильнее Бодиль — ударение на «и» — но был в этом не совсем уверен.