Неужели руководство канала хочет, чтобы Уоллингфорд взял интервью у собаки?

Подобные истории, не имевшие ни малейшего отношения к новостям, в конце концов пополняли рубрику анекдотов в Интернете. Но это был бизнес, обыкновенный бизнес, основанный на раскапывании и освещении всяких нелепых происшествий, которые случаются ежедневно, и на таких низкопробных сюжетах давно паразитировал их круглосуточный международный новостной канал. Даже Мэри Шаннахан чувствовала себя не в своей тарелке, предлагая Уоллингфорду эти задания.

— Вообще-то я хотел сделать материал о Германии, Мэри, — сдержанно заметил Патрик.

— Я понимаю, — и в знак сочувствия она легонько коснулась его левой руки.

— А больше ничего нет? — спросил Патрик.

— Да был тут один сюжет… только надо в Австралию ехать, — поколебавшись, сказала Мэри. — Но, насколько я знаю, ты никогда особо не горел желанием туда тащиться.

Уоллингфорд сразу понял, какое происшествие она имеет в виду. Канал, несомненно, решил дать продолжение этой истории о гибели тридцатитрехлетнего компьютерщика, который упился до смерти во время соревнования «кто кого перепьет», устроенного в одном из баров Сиднея. Попойка носила прискорбное название «Поминальная пятница», а усопший всего за один час и сорок минут успел оприходовать четыре полных порции виски, семнадцать рюмок текилы и тридцать четыре банки пива. Посмертный уровень алкоголя у него в крови составил 0,42.

— Я знаю эту историю, — отрезал Уоллингфорд. Мэри опять взяла его за руку.

— Извини, лучших новостей у меня нет, Пат, — сказала она.

Уоллингфорда особенно раздражало, что эти дурацкие сюжеты не были даже относительно новыми. К ним всего лишь требовалось дать дополнительные штрихи, лишний раз доказывающие, что мир наш удивительно нелеп. Все, что можно было сказать об этих событиях, давно уже было сказано.

Круглосуточный международный телеканал имел специальную летнюю программу практики для студентов колледжей. Вместо зарплаты ребятам обещали «прекрасную возможность обрести профессиональный опыт». Но даже работая бесплатно, практиканты могли бы делать нечто большее, чем собирать материал о нелепой и бессмысленной смерти. Где-то на юге солдатик умер от увечий, полученных при падении с третьего этажа, выпал, чересчур увлекшись соревнованием «кто кого переплюнет» (подлинный случай). А на севере Англии жена фермера подверглась нападению овец и вместе с машиной свалилась с обрыва (тоже подлинный случай).

Круглосуточный информационный телеканал давно уже развивал у своих сотрудников корпоративное чувство юмора, иначе говоря, корпоративное чувство смерти. Какой уж там контекст! Жизнь — шутка, а смерть — просто финальный прикол. Нетрудно было представить, как на очередном «обсуждении после летучки» Уортон или Сабина говорят. «А этим пусть займется львиный огрызок».

Что же касается лучших новостей, самым приятным для Уоллингфорда стало бы известие о том, что Мэри не беременна. Он очень на это надеялся, но понимал, что времени прошло слишком мало и ответа придется подождать.

Уоллингфорд не очень хорошо умел ждать, что в данном случае оказалось ему даже на пользу. Он решил поинтересоваться, какую еще работу ему могут предложить в сфере журналистики. Поговаривали, что передачи так называемого образовательного телеканала (речь шла о PBS[14]) чрезвычайно скучны, однако — особенно в новостных программах — скука не самое большое зло.

То отделение PBS, откуда передачи транслировались в Грин-Бей, находилось в Мэдисоне, штат Висконсин, рядом с университетом. Уоллингфорд написал письмо этой телекомпании и сообщил, какая у него родилась идея. Он предлагал создать передачу, посвященную анализу новостных программ, и обсудить отсутствие контекста в репортажах, которые дают средства массовой информации и прежде всего телевидение. Он утверждал, что может доказать: самое интересное подчас остается за рамками сюжета, и наоборот в эфир попадают такие события, которые вообще не являются информационным поводом.

«Подготовка хорошего и достаточно обоснованного репортажа требует времени, — писал Уоллингфорд, — хотя лучше всего смотрятся именно те сюжеты, которые делаются на скорую руку. Катастрофы и несчастные случаи — это не только сенсации; это события, произошедшие „здесь и сейчас“. „Сиюминутность“ срабатывает лучше всего — особенно на телевидении. Лучше всего — с точки зрения рынка; совсем не обязательно эти материалы представляют ценность для серьезных информационных программ».

Он направил свое резюме и аналогичные предложения на государственные телестудии в Милуоки и в Сент-Пол, а также на две телестудии в Чикаго. А впрочем, спросил он себя, зачем ограничиваться Средним Западом, если миссис Клаузен сказала, что готова жить со мной где угодно — если, конечно, она согласится жить со мной?

Он приклеил фотографию Дорис с маленьким Отто на зеркало в своей гримерке. Увидев ее, Мэри Шаннахан внимательно изучила обоих — и сына, и мать, но особенно Дорис, — и язвительно заметила: — Какие прелестные усики!

У Дорис действительно был едва заметный мягкий пушок над верхней губой. И Уоллингфорда возмутило, что Мэри обозвала этот нежнейший пушок «усиками». Будучи сам крайне ранимым и хорошо зная определенный тип нью-йоркских женщин, Патрик решил, что Дорис Клаузен не следует слишком удаляться от Висконсина. Какие-то черточки выдавали уроженку Среднего Запада, и Уоллингфорду это очень нравилось.

Если миссис Клаузен переберется в Нью-Йорк, кто-нибудь из сотрудниц редакции непременно убедит ее избавиться от пушка на верхней губе с помощью восковой эпиляции. И тогда одна из ее особенностей, так восхищавших Патрика, будет утрачена навсегда. Вот почему Уоллингфорд отправил свои документы и предложения лишь в несколько отделений PBS на Среднем Западе; он хотел обосноваться как можно ближе к Грин-Бею.

Занимаясь своим трудоустройством, Патрик не офаничивался некоммерческими телеканалами, тем более что единственная радиостанция, передачи которой он слушал, была как раз государственной. Ему нравились профаммы NPR[15], а ее отделения имелись почти во всех крупных городах. Два располагались в Грин-Бее, два — в Мэдисоне, и Уоллингфорд направил свои предложения во все четыре. А также — в отделения NPR в Милуоки, Чикаго и Сент-Поле. (Отделение NPR имелось даже в Аплтоне, штат Висконсин, родном городе Дорис Клаузен, но Патрик предпочел не искать там работу.)

Пока тянулся август — а он был уже на исходе, — у Патрика возникла еще одна идея. Все университеты Большой Десятки[16] или по крайней мере большая их часть должны были иметь программы подготовки журналистов на старших курсах. Медилловская школа журналистики в Северо-Западном университете пользовалась особенно широкой известностью. Уоллингфорд написал туда с предложением прочесть у них курс анализа новостных программ; такое же предложение он направил в университеты Висконсина, Миннесоты и Айовы.

Своим потенциальным работодателям Уоллингфорд упорно внушал одну и ту же мысль — о важности контекста. Может быть, порой в его словах чувствовался избыток пафоса, тем не менее он добивался нужного эффекта, наглядно показывая, сколь примитивно выглядят многие новостные сюжеты по сравнению с реальными событиями, о которых эти сюжеты должны были бы информировать телезрителя. Прежде всего это касалось его самого; его собственный опыт служил превосходным аргументом. Уж кому-кому, а «львиному огрызку» довелось на себе испытать, как несчастные случаи превращают в сенсацию, хватаются за то, что лежит на поверхности, но глубинная причина — смертельная болезнь, разъедающая современный мир, — остается неосвещенной.

В общем, лучший способ уйти с работы, решил Патрик, — не ждать, пока тебя попросту выгонят, а поискать другое место. И лучше всего — чтобы тебе предложили другую работу, когда ты захочешь уволиться с нынешней. Уоллингфорд даже забыл, что руководству придется еще вести с ним переговоры по поводу выплат за те месяцы, которые он должен был отработать по контракту. И все же Мэри Шаннахан крайне удивилась, когда в один прекрасный день Патрик просунул голову — только голову! — в дверь ее кабинета и бодро сказал:

— Ладно, я согласен!

— С чем ты согласен, Пат?

— Два года. Та же зарплата. Время от времени — работа разъездного репортера, при условии, конечно, что я соглашусь на то или иное задание. Вот и все.

— Правда?

— Да. Всего хорошего, Мэри.

А теперь пусть попробуют найти для него такое задание, на которое он согласится! Уоллингфорд не только рассчитывал добиться увольнения; он был совершенно уверен, что его уже будут с нетерпением ожидать на новом месте, когда эти кретины соберутся дать ему пинка! (Надо же, а ведь совсем недавно он не умел думать на шаг вперед.)

Руководство канала не стало долго тянуть, и Уоллингфорду тут же предложили задание «на выезд». Легко себе представить, как они говорили: ну уж, от такого «львиный огрызок» отказаться не сможет! И действительно: Уоллингфорду предложили отправиться в Иерусалим. Еще бы, заветное место для всех бедолаг на свете! Тем более для бедолаг-журналистов — трагедии там стали обыденностью.

Только что, например, там произошло два взрыва. Пятого сентября, в воскресенье, примерно в семнадцать тридцать по местному времени в двух разных городах одновременно взлетели на воздух две начиненные взрывчаткой машины — это был хорошо скоординированный террористический акт. Водители обеих машин погибли, так и не доехав до намеченной цели: бомбы взорвались раньше, чем рассчитывали террористы. Часовые механизмы были установлены в соответствии с летним временем, но три недели назад весь Израиль досрочно перешел на среднепоясное. Вероятнее всего, террористы готовили бомбы на территории, контролируемой палестинцами, и стали жертвами палестинского же отказа жить по «сионистскому времени». Водители машин, начиненных взрывчаткой, перевели наручные часы, но совершенно забыли про часовые механизмы бомб…

Если на круглосуточном новостном канале сочли забавным, что какие-то фанатики подорвались по собственной глупости, то Уоллингфорд так не считал. Возможно, эти безумцы наказаны поделом, но терроризм в Израиле — это не предмет для шуток, и считать подобные случаи новостями значит недооценивать серьезность проблем, с которыми сталкивается страна. Будут по-прежнему взлетать на воздух начиненные взрывчаткой автомобили, будут погибать люди, и это отнюдь не смешно. И опять же здесь полностью отсутствовал контекст — причины, стоявшие за тем нелепым случаем, а именно: почему израильтяне досрочно перешли с летнего времени на среднепоясное?

Так поступили, желая дать людям возможность посвятить лишний час утренней молитве, Наступал канун праздника Рош ха-Шана, еврейского Нового года, дни покаяния, когда перед рассветом читают «селихот» (буквально — просьбы о прощении). Это покаянные плачи, перемежаемые отрывками из псалмов. Вновь и вновь вспоминают о страданиях народа Израилева в землях рассеяния, молящиеся сокрушаются о совершенных грехах и взывают к милости Божией.

И хотя все часы в Израиле были переведены, чтобы дать дополнительное время на молитвы во искупление грехов, враги евреев тем не менее решили воспользоваться даже этим священным днем. Вот в чем заключался контекст события, вот что за ним стояло! В Иерусалиме к такому почти привыкли — что ж, рядовой эпизод на театре военных действий: прогремел очередной взрыв, вскоре прогремит новый. Но Мэри и прочие представители того телеканала, где работал Патрик, сочли это занятной историей о террористах, которые получили по заслугам. И только.

— Вы, должно быть, ждете, что я откажусь. Так, что ли, Мэри? — спросил Патрик. — И если я откажусь от нескольких подобных заданий подряд, вы запросто сможете меня уволить, верно?

— Мы сочли, что это интересный сюжет. Как раз для тебя, — только и смогла вымолвить Мэри.

Уоллингфорд сжигал мосты быстрее, чем они успевали построить новые. Это было увлекательно и опасно, однако главный вопрос пока что оставался нерешенным. В перерывах между попытками вылететь с работы Патрик предавался чтению «Английского пациента» и мечтам о Дорис Клаузен.

Ну конечно, она любит — так же как и он — тот отрывок, где Алмаши спрашивает у Мэдокса. — «Как называется впадинка у основания женской шеи? Есть ли у нее какое-нибудь особое название?» И Мэдокс ворчит: «Возьми себя в руки!» А потом указывает пальцем чуть пониже собственного кадыка и говорит: «Это называется „сосудистый узел“.

Уоллингфорд позвонил миссис Клаузен в полной уверенности, что она разделяет его чувства, но она слегка усомнилась в точности цитаты.

— В фильме они эту впадинку иначе называли.

— Вот как?

Патрик уже не помнил: слишком давно он смотрел этот фильм. Впрочем, он тут же взял напрокат видеокассету. Но, добравшись до нужной сцены, не совсем расслышал, как же они называют впадинку между ключиц. Хотя миссис Клаузен оказалась права: называли они ее точно не «сосудистый узел».

Уоллингфорд включил перемотку и еще раз посмотрел эту сцену. Вот Мэдокс и Алмаши прощаются. (Мэдокс отправляется домой, намереваясь покончить самоубийством.) Алмаши говорит. «Бога нет». И добавляет. «Но, надеюсь, кто-нибудь о тебе позаботится».

И тут Мэдокс что-то вспоминает и, тыча пальцем себе в горло, говорит: «Между прочим, если тебе все еще интересно, это называется „надгрудинная выемка“. Во второй раз Патрик все расслышал хорошо. „Неужели у этой впадинки два названия?“ — думал он.

Дважды посмотрев фильм и дочитав роман до конца, Уоллингфорд намеревался сообщить миссис Клаузен, что ему особенно понравилось то место, где Кэтрин говорит Алмаши: «Я хочу, чтобы ты меня изнасиловал!»

— В книге? — уточнила миссис Клаузен.

— И в книге, и в фильме, — подтвердил Патрик.

— В фильме этого нет, — заявила Дорис. (Но он только что посмотрел фильм и был абсолютно уверен, что эта фраза там есть!) — Тебе просто показалось, что ты слышал эти слова, потому что тебе понравилась сама сцена.

— А тебе разве не понравилась?

— Такое только мужчинам нравится. Ни за что не поверю, что она могла ему это сказать!

Неужели слова Кэтрин: «Я хочу, чтобы ты меня изнасиловал!» — настолько запали ему в память, что послышались и в фильме? А может, Дорис сочла подобные слова совершенно немыслимыми и вычеркнула их из своих воспоминаний? Впрочем, какая разница, была ли эта фраза в фильме? Главное, что Патрику она понравилась, а миссис Клаузен — нет!

Уоллингфорд в очередной раз чувствовал себя полным дураком. Он попытался вторгнуться во взаимоотношения Дорис с давно любимой книгой и с фильмом, который будил в ней мучительные воспоминания. А ведь предпочтения, которые мы оказываем книгам, а порой и фильмам, — дело очень личное. И книги, и фильмы можно с кем-то обсуждать, но каждый любит в них свое.

Хорошие книги или фильмы не похожи на новости дня или суррогат новостей; это не просто текст или зрительный ряд. В них — наш душевный настрой, отголосок тех чувств, с какими мы углублялись в чтение или смотрели на экран. И Патрик подумал: невозможно любить книгу или фильм в точности так, как их любит другой человек.

Но Дорис Клаузен, должно быть почувствовав, что повергла его в окончательное уныние, сжалилась над ним и прислала новые фотографии, на которых было довольно подробно отражено их совместное пребывание в домике на озере. Патрик очень надеялся, что когда-нибудь она все же пришлет один из снимков их купальных костюмов, висящих рядышком на солнце. И до чего же он был счастлив, получив наконец эту фотографию! Он тут же прилепил ее скотчем к зеркалу в своей гримерке. (Пусть только Мэри Шаннахан попробует теперь отпустить какую-нибудь язвительную шуточку насчет этого кадра! Нет, пусть только попробует!)

Но особенно поразила его вторая из присланных Дорис фотографий. Он, наверное, спал, когда она сделала этот снимок Это был автопортрет, и аппарат она держала не совсем прямо. Тем не менее на фотографии было прекрасно видно, что она делает. Она зубами разрывала обертку второго презерватива и улыбалась прямо в объектив, словно аппарат — это сам Уоллингфорд, предвкушающий, как именно она наденет ему презерватив.

Эту фотографию Патрик не стал приклеивать на зеркало в гримерке. Ее он оставил дома, на ночном столике, рядом с телефоном, чтобы всегда видеть перед собой — особенно если позвонит миссис Клаузен или он сам ей позвонит.

Однажды ночью, когда он уже лег в постель, но уснуть еще не успел, зазвонил телефон. Уоллингфорд тут же включил лампу на ночном столике, чтобы смотреть на фотографию, разговаривая с Дорис, но это оказалась не Дорис.

— Эй, мистер Однорукий! Мистер Бесчленный… — Да, это был Вито, братец Энжи. — Надеюсь, я тебя не оторвал от чего-нибудь этакого… (Вито часто позванивал, хотя сказать ему было нечего.)

Положив трубку, Уоллингфорд почувствовал, что им овладевает печаль, почти ностальгия. После возвращения из Висконсина в его нью-йоркской квартире ему не хватало кого-то — не только Дорис, но и Энжи; точнее, он тосковал по той безумной чуингамной ночи с юной гримершей. В такие минуты он скучал порой даже по Мэри Шаннахан — правда, по той, прежней Мэри, какой она была до того, как обрела наконец фамилию, а вместе с ней — самоуверенность и власть.

Патрик выключил свет. Потихоньку соскальзывая в сон, он пытался представить себе лучшую Мэри, пытался простить ее. Припоминал все ее наиболее положительные черты и свойства: безупречная кожа, естественный светлый цвет волос, разумная, но вполне сексапильная манера одеваться, превосходные зубы. И еще — поскольку Мэри все еще надеялась, что забеременела, — ее отказ от лекарств. Конечно, временами она вела себя по отношению к нему как настоящая стерва, но мало ли что скрывается за человеческими поступками. В конце концов, это ведь он ее бросил! Многие женщины на ее месте вели бы себя куда хуже!

Кто черта помянет… Когда зазвонил телефон, он уже понимал, что это Мэри. Рыдая в трубку, она сообщила, что у нее началась менструация. После полуторамесячной задержки, вселившей в нее надежду. Увы!

— Мне очень жаль, Мэри, — искренне сказал Уоллингфорд. Ему и впрямь было жаль ее. Но в глубине души он испытывал радость, хотя, может быть, и незаслуженную: в очередной раз пуля пролетела мимо.

— Подумать только, ты — и выстрелил вхолостую! — восклицала Мэри в перерывах между рыданиями. — Слушай, давай попробуем еще раз, а? Ну, еще один только разик, Пат! Когда у меня точно будет овуляция.

— Мне очень жаль, Мэри, — повторил он, — но я для этого не гожусь. Мы с тобой уже один раз попробовали — и мне не важно, вхолостую я выстрелил или нет.

— Что-что?

— Ты слышала, что я сказал. Сексом мы с тобой больше заниматься не будем ни под каким видом.

Мэри обрушила на Уоллингфорда поток цветистых выражений и повесила трубку. Впрочем, ее негодование отнюдь не испортило Патрику сон; как раз наоборот. Он прекрасно выспался — впервые с той ночи, когда сладко уснул в объятиях миссис Клаузен, а проснулся оттого, что она зубами надевала ему кондом.

Уоллингфорд еще спал, когда позвонила миссис Клаузен. В Грин-Бее было на час раньше, но маленький Отго уже разбудил мать.

— Мэри не беременна, — поспешил сообщить Уоллингфорд. — У нее начались месячные.

— Ничего, она попросит тебя еще разок оказать ей дружескую услугу. Я бы на ее месте обязательно попросила, — сказала миссис Клаузен.

— Она уже попросила. А я уже отказался.

— Это хорошо, — сказала Дорис.

— Я сейчас смотрю на твою фотографию, — сказал Уоллингфорд.

— Догадываюсь, на какую именно. Маленький Отто что-то лепетал рядом с трубкой.

Уоллингфорд помолчал, представляя себе их обоих. Потом спросил:

— Ты что сегодня надела? И вообще — ты сейчас одета?

— У меня есть два билета на матч — вечером в понедельник, — сказала она.

— Я с удовольствием.

— Это понедельничная игра! «Сихокс» против наших «пэкеров», на стадионе «Ламбо»! — Миссис Клаузен произносила эти названия с глубочайшим почтением, почти благоговейно, но Уоллингфорду они ни о чем не говорили. — Майк Холмгрен возвращается… Мне бы очень не хотелось пропускать такую игру!

— Мне тоже! — воскликнул Патрик. Он понятия не имел, кто такой Майк Холмгрен. Надо будет, пожалуй, навести справки.

— Это первого ноября. Ты уверен, что сможешь освободиться?

— Смогу! — твердо пообещал Уоллингфорд. Он очень старался, чтобы голос его звучал радостно, хотя, если честно, был огорчен: ведь придется ждать до ноября, чтобы снова с нею увидеться! А сейчас только середина сентября… — А ты не могла бы раньше приехать в Нью-Йорк? — спросил он.

— Нет. Я хочу пойти на матч вместе с тобой, — ответила она. — Я потом тебе все объясню.

— Да не надо мне ничего объяснять! — в панике воскликнул Патрик.

— Я рада, что тебе понравилась фотография. — Она резко сменила тему.

— Очень! И то, что ты со мной вытворяла, — тоже очень!

— Ладно, скоро увидимся. — И миссис Клаузен повесила трубку. Даже не попрощавшись.

Утром на обсуждении сценария следующей передачи Уоллингфорд старался не думать о том, что Мэри Шаннахан ведет себя как женщина «в критические дни» и даже хуже, но впечатление было именно такое. Для начала Мэри набросилась на одну из сотрудниц по имени Элинор. По каким-то своим причинам эта Элинор переспала с одним из студентов-практикантов, и теперь, когда студент давно уже вернулся к занятиям в колледже, Мэри обвиняла ее в «совращении младенца».

Только Уоллингфорду было известно, что до того, как он — по собственной глупости — согласился сделать Мэри ребенка, она уже подкатывалась с подобной просьбой к этому самому практиканту. Парнишка был симпатичный да и соображал неплохо — во всяком случае, не поддался Мэри. Патрику было даже приятно, что так получилось; он радовался и за Элинор, и за самого мальчика, которого летняя практика, безусловно, обогатила ценнейшим опытом. (Элинор была одной из самых старших замужних женщин в редакции.)

И только Уоллингфорд понимал: на самом деле Мэри глубоко наплевать на то, что Элинор спала с этим мальчишкой, — просто у нее мерзкое настроение из-за месячных.

Неожиданно Патрику захотелось взять первое попавшееся задание и свалить куда-нибудь подальше от любимых коллег и от Нью-Йорка. Он сказал Мэри, что готов поехать куда угодно, при условии что она не станет его сопровождать. (Мэри уже предлагала это — когда у нее начнется овуляция.)

Он также предупредил свою начальницу, что в ближайшем будущем ему понадобится один свободный день — когда он не возьмет никаких заданий и не сможет вести вечернюю программу, ибо в этот день, первого ноября 1999 года, он во что бы то ни стало намерен присутствовать на футбольном матче в Грин-Бее, штат Висконсин.

Кто-то (видимо, Мэри) тайком сообщил ребятам из спортивного отдела телекомпании Эй-би-си, что Патрик Уоллингфорд намерен быть на этом матче, и тамошние журналисты, естественно, попросили «бедолагу» подойти к их кабинке на стадионе во время прямой трансляции. («Зачем было отказываться от двухминутного появления на экране перед несколькими миллионами зрителей?» — заметила Мэри.) Патрика спросили, не хочет ли он прокомментировать ход игры. А кто-то из сотрудников Эй-би-си поинтересовался, знает ли Патрик, что телесюжет со львами, переснятый на видео, продавался почти также успешно, как кассета с подборкой самых крутых эпизодов Национальной футбольной лиги?

Да, Уоллингфорд это знал. И вежливо отклонил предложение посетить кабинку комментаторов из Эй-би-си, объяснив это тем, что придет смотреть игру «с одной своей знакомой». Имени Дорис он упоминать не стал. Наверняка во время матча они попадут в объектив телекамеры, ну и ладно. Пару раз махнет телезрителям культей — пусть увидят, если им так хочется его обгрызенную левую конечность, или «четвертую руку». Почему-то ее хотели увидеть даже футбольные фэны.

Может быть, именно из-за увечной руки Уоллингфорд и стал получать исполненные энтузиазма ответы от государственных телекомпаний с предложениями сотрудничества, тогда как общественные радиокомпании и факультеты журналистики в университетах Большой Десятки молчали. Его предложениями заинтересовались буквально все отделения студии PBS. И в целом Патрика обрадовала такая реакция: у него будет работа, может быть, даже интересная.

Естественно, Мэри он ни словом об этом не обмолвился, пытаясь представить себе, какие задания она может ему предложить. Отправит его в район вооруженного конфликта? Или — учитывая ее нынешнее настроение — туда, где свирепствует какая-нибудь кишечная инфекция?

Уоллингфорду не терпелось узнать, почему миссис Клаузен настаивала на том, чтобы непременно отложить все их свидания до футбольного матча в Грин-Бее в понедельник, первого ноября. Он позвонил ей в субботу, тридцатого октября, хоть и знал, что уже в понедельник увидится с нею, но Дорис по-прежнему не желала объяснять, почему этот матч так для нее важен.

— Я всегда очень волнуюсь, когда «Пэкерз» выходят в фавориты, — вот и все, что она сказала.

В тот субботний вечер Уоллингфорд лег спать очень рано. Один раз, правда, позвонил Вито — было уже около полуночи, — но потом Патрик снова уснул. Когда утром в воскресенье зазвонил телефон — за окнами было еще совсем темно — Уоллингфорд решил, что это опять Вито, и хотел уже не брать трубку, но это оказалась Мэри Шаннахан, и настроена она была исключительно по-деловому.

— Выбирай, — бросила она, не потрудившись ни поздороваться, ни обратиться к нему по имени, — или едешь в аэропорт Кеннеди, или летишь самолетом в Бостон, а оттуда вертолетом — на авиабазу ВВС в Отис.

— А это где? — спросил Уоллингфорд.

— На Кейп-Код. Пат, ты что, не знаешь, что произошло?

— Я спал.

— Мигом включай телевизор и взгляни на эту свистопляску! Я перезвоню через пять минут. О поездке в Висконсин можешь забыть.

— Я еду в Грин-Бей, что бы там ни случилось, — заявил он, но она уже повесила трубку. И ни краткость этого разговора, ни резкий тон Мэри не вытравили из памяти Патрика пестрое девчачье покрывало с цветочками у нее на кровати, розовые сполохи света от ее самодельной лампы и мельтешение теней на потолке, стремительных, как сперматозоиды…

Уоллингфорд включил телевизор. Египетский авиалайнер с 217 пассажирами на борту вылетел из аэропорта Кеннеди, совершая ночной рейс в Каир, и исчез с экранов радаров уже через тридцать три минуты после взлета. Он шел на высоте 33 тысячи футов при ясном небе и вдруг спикировал в воды Атлантики милях в шестидесяти к юго-востоку от острова Нантакет. Никаких сигналов бедствия от команды не поступало. Радары показали, что скорость снижения самолета составила 23 тысячи футов в минуту — «упал как камень», сказал один из экспертов. Температура воды была пятнадцать градусов, а глубина в этих местах — более 250 футов. Почти не оставалось надежды, что хоть кому-нибудь удалось выжить.

Подобные катастрофы открывают широкий простор для всевозможных домыслов — появятся слухи, гипотезы, да, собственно, все репортажи будут носить спекулятивный характер, размышлял Уоллингфорд. Приплетут какую-нибудь житейскую историю — о том, например, как некий бизнесмен, имени которого, естественно, не назовут, опоздал на регистрацию. Когда ему сказали, что посадка уже закончена, он немного пошумел для порядка и отправился домой. А утром проснулся — и понял, что чудом остался жив. Такого рода репортажи теперь, конечно же, пойдут косяком.

Один из отелей возле аэропорта Кеннеди, «Рама-да Плаза», был превращен в информационный центр и пункт психологической помощи родственникам погибших. Не очень-то надеясь получить там какую-нибудь информацию, Уоллингфорд тем не менее направился именно туда. Он предпочел аэропорт Кеннеди, а не базу ВВС в Отисе на Кейп-Код, зная, что журналистов постараются не допустить до ребят из береговой охраны, которые обследуют сейчас район катастрофы в поисках обломков самолета. К рассвету воскресенья они, как сообщалось, обнаружили на поверхности океана только один небольшой обломок и останки одного из пассажиров. Следы гари отсутствовали, и это заставляло предполагать, что взрыва на борту не было.

Патрик сперва побеседовал с родственниками молодой египтянки, упавшей в обморок возле гостиницы «Рамада Плаза». Она свалилась мешком прямо к ногам телеоператоров, расположившихся у входа в гостиницу, и полицейские отнесли ее в вестибюль. Родственники девушки сообщили Уоллингфорду, что на борту лайнера находился ее брат.

Разумеется, приехал мэр; он пытался найти слова утешения. Уоллингфорд всегда мог рассчитывать на его комментарии — мэру Джулиани «львиный огрызок» нравился больше других репортеров. Может быть, Патрик напоминал ему полицейского, получившего тяжкое ранение при исполнении служебных обязанностей? Впрочем, более вероятно, что мэр запомнил Уоллингфорда только потому, что у него не было руки.

— Если город Нью-Йорк может хоть чем-нибудь помочь, мы с радостью это сделаем, — заявил Джулиани прессе. Он выглядел несколько усталым, когда, обернувшись к Патрику, прибавил: — Иногда, если о помощи попросит мэр, ее оказывают немного быстрее.

Один египтянин совершал намаз в вестибюле отеля «Рамада Плаза».

— Все мы Божьи дети, и все мы возвращаемся к Нему, — молился он по-арабски.

Уоллингфорду пришлось искать кого-нибудь, кто смог бы ему это перевести.

На летучке, когда обсуждался сценарий воскресного вечернего эфира, начальство наконец раскрыло карты.

— Либо ты будешь завтра вести вечернюю программу, либо отправишься на катер береговой охраны, — заявила Мэри Шаннахан.

— Я лечу в Грин-Бей, Мэри; завтра вечером я буду уже там, — спокойно возразил Уоллингфорд,

— Завтра власти намерены прекратить поиски. И ты, Пат, нужен нам там, в море. Или здесь, в Нью-Йорке. А не в твоем Грин-Бее!

— Я иду на футбольный матч в Грин-Бее, — сказал Уоллингфорд и посмотрел на Уортона. Тот отвернулся. Потом посмотрел на Сабину, которая тут же с притворным равнодушием уставилась на него. А на Мэри он и смотреть не стал.