Над темной водой тянулись длинные мостки; кое-где к сваям были привязаны лодки. Уоллингфорд заметил также лодочный сарай. Но сильнее всего было ощущение нагретых солнцем шершавых досок причала, на которые он улегся, подстелив под голую спину полотенце. Самого полотенца он, впрочем, не видел, как не видел и самолета, на котором прилетел к озеру, — лишь чувствовал что-то между спиной и досками.

Солнце, казалось, только что село, доски причала еще хранили тепло. Патрик видел отчетливо только озеро с темной водой и сумрачные деревья; все остальное присутствовало лишь в ощущениях.

Например, ощущение воды, хотя вроде бы он не купался. Но чувствовал себя так, словно долго плавал, и кожа его, подсыхая на теплых досках причала, еще помнила прохладу озерных глубин.

Затем послышался женский голос — незнакомый, самый чарующий из всех слышанных им голосов. Женщина говорила: «Ух, до чего у меня купальник холодный! Лучше я его совсем сниму. А ты мокрые плавки снять не хочешь?»

И в этот момент Патрика охватывало невероятное возбуждение. Он слышал, как отвечает невидимой женщине «Да, пожалуй». И понимал, что снять с себя мокрые плавки ему очень хочется.

Затем в его сон проникали новые звуки: плеск волн по сваям причала и стук капель — это вода стекала с мокрых купальников и, просачиваясь сквозь доски, капала в озеро.

Теперь они оба были обнажены. Он прикоснулся к ее телу, холодному и влажному, прижался к ней, и она словно оттаивала в его объятиях; шеи коснулось горячее дыхание, мокрые волосы пахли озером, а упругие плечи были, казалось, насквозь пропитаны теплом и ароматом солнечных лучей. Патрик провел языком по краешку маленького уха и почувствовал вкус озерной воды.

А потом они занимались любовью, сливаясь в объятиях на дощатом причале у чудесного озера с темной водой. Казалось, этому не будет конца, и когда Патрик Уоллингфорд проснулся — он проспал ровно восемь часов, — то с изумлением обнаружил, что у него была поллюция, однако член по-прежнему готов к бою.

Боль в искалеченной руке утихла. И вернулась лишь часов через десять после приема темно-синей капсулы. До следующего приема оставалось два часа — они показались ему вечностью. Во время этого мучительного ожидания Патрик мог говорить с доктором Чотья только об одном: о таинственном снадобье.

— Что же это такое? — спрашивал Уоллингфорд, и жизнерадостный парс весело отвечал:

— Вообще-то его изобрели как средство от импотенции, но должного эффекта не добились.

— Не может быть! Оно отлично действует! — возразил Уоллингфорд.

— Ну… видите ли, от импотенции оно все же не избавляет, — покачал головой доктор Чотья. — От боли — да, хотя это и обнаружилось совершенно случайно. Еще раз прошу вас, мистер Уоллингфорд, запомните раз и навсегда: ни в коем случае не принимайте две капсулы сразу!

—А по-моему, было бы здорово принять сразу три или четыре штуки! — сказал Патрик, но веселый огнепоклонник на сей раз не был расположен шутить.

— Вовсе нет, можете мне поверить, — отрезал он. Честно соблюдая двенадцатичасовой интервал, Уоллингфорд принял еще две темно-синие капсулы, а одну доктор Чотья дал ему с собой на дорогу. Патрик, правда, попробовал поторговаться, сказав, что перелет занимает больше двенадцати часов, но доктор остался непреклонен. Вместо заветных капсул Патрик получил обыкновенный тайленол с кодеином, чтобы унимать боль, когда закончится действие индийского анальгетика.

Итак, Патрик Уоллингфорд четырежды видел один и тот же сон — в последний раз когда он летел из Франкфурта в Нью-Йорк. Он немного схитрил и, несмотря на сильные боли, сперва принял тайленол с кодеином — перед перелетом Бомбей — Франкфурт, — а индийское средство приберег напоследок.

Бортпроводница заговорщически подмигнула Уоллингфорду, когда прервала его блаженный сон за несколько минут до приземления в Нью-Йорке.

— Если это от боли вам такие сны снятся, — шепнула она, — то и я бы не прочь помучиться вместе с вами! Никогда не слышала, чтобы столько раз за ночь говорили «да!».

Но хоть она и дала Патрику свой номер телефона, звонить он не стал. И в последующие пять лет не ощутил, занимаясь сексом, того острого наслаждения, какое испытывал во сне после приема чудесного лекарства. И лишь затем, спустя долгие годы, он стал понимать: лекарство, которое давал ему доктор Чотья, не просто утишает боль и повышает потенцию, но — что куда важнее — позволяет предвидеть будущее.

Однако еще одно свойство темно-синей капсулы сказалось довольно быстро: Патрик почти избавился от ночных кошмаров — разверстая львиная пасть и свирепый взгляд хищника снились ему теперь не чаще одного раза в месяц. Огромный морщинистый лоб, темно-рыжие дуги бровей, рой мошек над густой гривой, продолговатая окровавленная морда, покрытая старыми шрамами, — все это Уоллингфорд помнил до мельчайших подробностей, но снились ему глаза льва — огромные, желто-коричневые, исполненные печали. Никогда в жизни не забыть ему этих глаз, бесстрастного, профессорски отрешенного взгляда.

Впрочем, что бы там ни снилось самому Уоллингфорду, телезрители того канала, который по праву назывался «международным катастрофическим», долго еще вспоминали и даже видели во сне эпизод с поеданием руки — каждое мгновение этой душераздирающей сцены.

Горе-канал, из-за своих пристрастий к показу нелепейших и чудовищных происшествий давно ставший предметом шуток, неожиданно снискал симпатии зрителей, когда один несчастный случай вклинился в другой и жертвой оказался тележурналист. (Последнее обстоятельство сделало историю о сверхскоростной ампутации особенно популярной.)

Взрослые, как правило, жалели руку, отгрызенную львом, а уж во вторую очередь — несчастного репортера. А вот симпатии большей части детей были отданы льву. Хотя, разумеется, телевизионщики официально предупреждали, что детям этот сюжет смотреть не рекомендуется. Но дошколята прилипали к экранам телевизоров целыми группами. А ученики начальных классов, читавшие уже довольно бегло и осмысленно, вернулись назад — к дописьменному, чисто визуальному восприятию.

Родители же надолго запомнили те послания, что рассылались тогда по домам: «Убедительно просим вас — не позволяйте детям смотреть телевизор, пока не закончится показ сюжета о нападении льва на журналиста».

Когда на экране впервые показали пресловутый сюжет, бывшая научная руководительница и бывшая любовница Патрика Уоллингфорда вместе со своей единственной дочерью путешествовала за границей.

Дело в том, что на последнем году своего пребывания в школе-интернате ее дочь умудрилась забеременеть. В принципе ничего особенного в беременности почти взрослой девушки нет, и все же это событие оказалось несколько неожиданным для руководства школы, где учились одни только девочки. Дальше все пошло известным порядком: аборт, депрессия, и в результате школу она так и не кончила. Бедняжка чувствовала себя просто раздавленной: ее неказистый приятель дал деру, когда она и не знала, что носит его ребенка, а теперь ей еще предстояло сидеть второй год в выпускном классе.

Ее мать тоже переживала непростой период. Ей было за тридцать, когда она соблазнила Уоллингфорда; он был моложе ее лет на десять и считался самым привлекательным среди выпускников и аспирантов. Теперь же ей перевалило за сорок, она второй раз разводилась, и ее адвокату пришлось здорово попотеть, ибо весьма некстати выяснилось, что на этот раз — хотя и впервые в жизни — она вступила в связь чуть ли не с первокурсником.

Это был красивый и, к сожалению, единственный мальчик в той группе, которой она читала лекции о поэтах-метафизиках. Вряд ли ей стоило браться за эту тему — уж она-то должна была знать, что «писатели подобного толка», как выразился Сэмюэль Джонсон [2], впервые и назвавший их «метафизиками», могут заинтересовать исключительно молодых девушек.

Да, она поступила крайне неблагоразумно, разрешив юноше заниматься в «девчачьей» группе — к этому он оказался абсолютно не готов. Вот как это случилось: он явился к ней в кабинет и стал читать стихотворение Эндрю Марвелла [3] «Застенчивой возлюбленной»:

На слове «страсть» он даже застонал, и стон этот стоял в ее ушах, когда он читал дальше

«Ай да юноша!» — обмирала ученая дама, догадываясь, чей бюст и «все красоты, что ниже» он имеет в виду. Короче, она его не прогнала.

Когда однокурсницы пытались с ним флиртовать, она испытывала потребность как-то защитить «этого младенца», уверяя себя, что питает к нему чисто материнские чувства. Когда же она обошлась с ним тем же манером, как безвестный ухажер с ее беременной дочерью, — он ушел с ее курса и позвал на помощь маму.

И его мать, бывшая членом попечительского совета в другом университете, написала декану их факультета письмо, содержащее вопрос: «Разве совращение студента преподавателем не признак морального разложения?» В результате бывшей научной руководительнице и бывшей любовнице Патрика Уоллингфорда пришлось на целый семестр взять отпуск за свой счет.

Этот незапланированный отпуск, второй развод, позор, обрушившийся на голову дочери-школьницы и слишком напоминавший собственное бесчестье… Не многовато ли? Что оставалось делать в такой ситуации бывшей научной руководительнице Патрика Уоллингфорда?

Хорошо еще, что ей удалось уговорить мужа не аннулировать сразу кредитные карточки. Второй супруг (которому также суждено было стать бывшим) скрепя сердце дал ей месячный срок, о чем впоследствии горько пожалел. Вместе с дочкой, покинувшей школу, она рванула в Париж, где сняла роскошный номер в отеле «Бристоль». Это было, безусловно, слишком дорого, но когда-то она получила открытку с видом этого отеля и с тех пор мечтала пожить в нем. Собственно, эту открытку прислал ей первый муж — он останавливался там со своей второй женой, и ему захотелось немного подразнить бывшую супругу.

«Бристоль», расположенный на улице Фобур-Сент-Оноре, окружен столь дорогими и элегантными магазинами, что делать в них покупки не решилась бы и самая отъявленная авантюристка. Поселившись в этом отеле, ученая дама и ее дочь совершенно растерялись и не решались даже нос из номера высунуть: их подавляла чересчур шикарная обстановка. В фойе и в баре они стеснялись своей затрапезной одежды и жались к стене, завороженные дивной раскованностью прочих посетителей. Затея с «Бристолем» оказалась совершенной глупостью, но признаваться в этом им не хотелось — во всяком случае, в первый же вечер.

В одном из соседних переулков нашлось очень милое бистро с умеренными ценами, но вечер выдался сумрачный, дождливый, и они решили сразу же вернуться в номер и лечь пораньше: после перелета все представлялось им как в тумане. Собственно, сперва они планировали ранний ужин в отеле, отложив на следующий день знакомство с настоящей парижской жизнью, но ресторан «Бристоля» оказался местом весьма популярным. Им предложили попытать счастья после девяти вечера, но в это время они уже рассчитывали спать без задних ног.

Мать и дочь отправились в столь далекое путешествие, надеясь хоть немного компенсировать нанесенный им моральный ущерб — обе считали себя обиженными, хотя стали жертвами обыкновенного плотского голода и в значительной степени — собственной неудовлетворенности. Номер в отеле «Бристоль», заслужили они подобную компенсацию или нет, должен был как-то их утешить. И вот теперь им пришлось удалиться из ресторана несолоно хлебавши и, как это ни прискорбно, заказать ужин в номер. Ничего унизительного в этом, конечно же, не было — просто их первый вечер в Париже получился не совсем таким, как они себе представляли. Обе старались — что было им совершенно не свойственно — не раскисать и относиться ко всему с юмором.

— Вот уж не думала, что проведу свой первый вечер в Париже в гостиничном номере! Да еще и с мамочкой! — с наигранным весельем воскликнула дочь.

— Что ж, по крайней мере от меня ты забеременеть точно не сможешь, — усмехнулась мать. И обе сделали вид, что шутка получилась очень удачной.

А потом мать уселась на своего любимого конька, и полились бесконечные жалобы на мужчин, принесших ей одни разочарования. Дочери и прежде доводилось слышать кое-какие имена из длинного перечня, впрочем, у нее уже был свой собственный список, хотя и более короткий. В ожидании ужина с красным бордо дамы успели выпить бутылку вина из мини-бара. С бордо они тоже справились быстро и, вызвав официанта, заказали вторую бутылку.

Вино развязало им языки — возможно, сильнее, чем следовало; во всяком случае, их разговор явно не походил на задушевную беседу матери с дочерью-подростком. Какой матери было бы приятно узнать, что ее своенравная дочка уже сто раз имела возможность забеременеть, трахаясь с кем попало, пока на горизонте не появился олух, ставший отцом ее так и не родившегося младенца, — эту горькую пилюлю не смог подсластить даже Париж. Ну а дочь окончательно убедилась в том, что ее мать (которая, напомним, была научным руководителем Патрика Уоллингфорда) — настоящий сексуальный агрессор, и жертвами ее чаще всего становятся юноши, а в последнее время даже тинейджеры. Пожалуй, дочь легко обошлась бы и без этих подробностей.

Под монотонное журчание материнских откровений — кстати сказать, эта далеко не юная поклонница поэтов-метафизиков, подписывая счет за вторую бутылку бордо, самым бесстыдным образом флиртовала с официантом,—девочка заскучала и, решив отвлечься, включила телевизор. Надо отметить, обновленные номера «Бристоля» были оснащены современнейшей техникой: постояльцы, например, имели возможность пользоваться многочисленными спутниковыми телеканалами, вещавшими на самых различных языках, и — вот уж судьба! — не успела мать, пребывавшая в изрядном подпитии, закрыть за официантом дверь и повернуться лицом к дочери (и к телевизору), как увидела на экране своего бывшего любовника, левая рука которого исчезла в пасти разъяренного льва. Да, представьте себе!

Разумеется, она дико завопила, дочь завизжала, и бутылка бордо неизбежно была бы разбита, если б от ужаса дама не вцепилась в горлышко мертвой хваткой. (Видимо, спьяну ей показалось, что это не бутылка, а ее собственная рука, которая тоже вот-вот окажется в львиной пасти.)

Сюжет о нападении львов на Патрика Уоллингфорда закончился гораздо раньше, чем она успела рассказать дочери жуткую историю своих взаимоотношений с изувеченным тележурналистом. До следующего блока новостей оставалось еще около часа, но каждые пятнадцать минут давали анонс секунд на десять, вкратце перечисляя основные темы ближайшего выпуска, и без конца повторяли одни и те же кадры: львы, дерущиеся из-за жалкого, почти неразличимого на экране кусочка человеческой плоти; обрубленная, бессильно болтающаяся рука Уоллинг-форда; его лицо перед тем, как он потерял сознание… Промелькнула блондинка в наушниках и в майке без бюстгальтера, которая, казалось, спала на чем-то напоминавшем куски сырого мяса.

Мать с дочерью уже второй час торчали у телевизора: обеим хотелось посмотреть сюжет целиком. Когда им это удалось, мать тут же высказалась в адрес блондинки, пренебрегавшей бюстгальтером:

— Бьюсь об заклад, он ее трахал!

Не отрываясь от экрана, дамы прикончили вторую бутылку бордо. Когда происшествие показывали в третий раз, у обеих вырвались ликующие вопли: они считали, что Патрик наказан поделом, и были уверены, что подобная кара непременно должна постигнуть всех негодяев мужского пола, встретившихся им в жизни.

— Жаль только, что лев ему кое-что другое не отгрыз, — заметила мать.

— Вот именно! — поддержала дочь.

И все же, досматривая в третий раз финальные кадры, обе мрачно молчали, а мать невольно отводила глаза, стараясь не смотреть на помертвевшее лицо Патрика.

— Бедняга, — тихо пробормотала дочь. — Все, с меня хватит, я ложусь спать!

— А я, пожалуй, еще разок посмотрю, — откликнулась мать.

Дочь перебралась в спальню и долго еще лежала без сна, глядя, как под закрытой в соседнюю комнату дверью мигает свет телеэкрана. Звук мать выключила, и слышно было, что она плачет.

Из чувства долга девочка встала, вышла в гостиную и села рядом с матерью на диван. Они так и не включили звук Взявшись за руки, обе снова уставились на экран, где мелькали страшные, но притягательные кадры. Голодные львы казались ирреальными — это было лишь орудие мести, поражающее мужчин.

— Почему мы не можем без них обойтись, раз мы их так ненавидим? — устало спросила дочь.

— Потому и ненавидим, что не можем без них обойтись, — ответила мать заплетающимся языком.

На экране вновь появилось искаженное, изуродованное болью лицо Уоллингфорда. Он упал на колени, из предплечья фонтаном била кровь. Но все же Уоллингфорд был настолько неотразим, что обе женщины — мать, едва стоявшая на ногах, и дочь, чье состояние было немногим лучше, вдруг ощутили, как у них заныли руки. И рванулись подхватить Патрика, когда он рухнул без чувств.

Уоллингфорд, как мы уже говорили, ничего не предпринимал первым, но вызывал у представительниц слабого пола невероятное томление и беспокойство. Женщин всех возрастов и типов Патрик Уоллингфорд притягивал как магнит, даже лежащий без сознания, он был для них опасен. И как часто бывает, дочь внезапно высказала то, что давно вертелось у матери на языке.

— Нет, ты только посмотри на львиц! — воскликнула девушка.

Действительно, ни одна из хищниц не притронулась к отгрызенной руке. Их угрюмые глаза загорелись страстью; даже когда Уоллингфорд лишился чувств, они не сводили с него взгляда. Казалось, Патрик Уоллингфорд сумел покорить и львиц.