Глава 12

Стадион «Ламбо»

Времени оказалось достаточно, чтобы успели зажить все его раны. Синяк на голени (чертов столик со стеклянным верхом в квартирке Мэри!) сперва пожелтел, потом стал светло-коричневым, а потом и вовсе исчез. Так же как и ожог (чертов кран с горячей водой в ванной у Мэри!). На спине (исцарапанной Энжи) тоже следов не осталось; исчез даже здоровенный кроваво-красный волдырь у него на плече — память о бурной ночи с юной гримершей из Куинса. Там же, где красовалась синюшная гематома (еще один любовный укус Энжи), кожа опять стала чистой и гладкой и выглядела столь же невинно, как плечико маленького Отто.

Патрик вспомнил, как смазывал нежную кожу сына кремом от загара; ему сейчас очень не хватало этого прикосновения и безумно хотелось подержать малыша на руках Страшно не хватало ему и миссис Клаузен, но он понимал, что торопить ее с ответом не следует.

Понимал он также, что еще рано интересоваться у Мэри Шаннахан, беременна она или нет. Вернувшись из Грин-Бея, он сказал своей новой начальнице, что принимает предложение пересмотреть условия его контракта. Прежний контракт, как правильно сказала Мэри, считался действительным еще восемнадцать месяцев. Она же советовала запросить новый контракт — на три года или даже на пять лет.

Да, именно так (Она тогда сказала: «На три года, нет, лучше на пять».) Но Мэри, похоже, совсем забыла об этом разговоре.

— Думаю, три года — это слишком, — заявила она теперь.

— Понятно, — сказал Уоллингфорд. — Тогда, наверное, мне лучше остаться на прежнем месте и продолжать вести свою программу.

— Ты уверен, что тебе именно этого хочется, Пат? Рядом сидели Уортон и Сабина, вот почему она не церемонится, подумал Уоллингфорд. (Впрочем, и луноликий Уортон, и грустная Сабина лишь слушали их разговор, а сами не говорили ни слова.) По крайней мере одно было ясно: Мэри не поняла, чего он, собственно, добивается, и поэтому нервничает.

— Зависит от условий, — ответил Патрик. — Какой смысл менять работу ведущего на должность разъездного корреспондента, даже если ты сам выбираешь задания? Известно, как это бывает: езжай туда-то, сделай то-то. Придется возвращаться к давно пройденному. Думаю, тебе надо говорить конкретнее, чтобы я хоть как-то представлял себе твои намерения.

Мэри быстро глянула на его и ослепительно улыбнулась.

— Как съездил в Висконсин?

Замороженный и лощеный Уортон, казалось, вот-вот сольется с мебелью, если не произнесет хоть слово (или не пошевелится) в ближайшие тридцать секунд. Видно, он и сам понял это и слегка кашлянул в ладонь. Полнейшее отсутствие какого бы то ни было выражения у него на лице наводило на мысль о бесстрастной маске палача; даже кашлял Уортон как-то невыразительно.

Сабина, с которой Уоллингфорд то ли спал, то ли нет (впрочем, сейчас, подумав об этом, он вспомнил, что во сне она повизгивала, точно собака, которой приснилось что-то интересное), закашлялась, словно ей в горло попал лобковый волос.

— Прекрасно.

Уоллингфорд произнес это как можно спокойнее, но Мэри сделала совершенно правильный вывод: между ним и Дорис Клаузен пока ничего не решено окончательно. Иначе он не стал бы ждать и сразу сообщил бы, что они с миссис Клаузен решили соединить свои судьбы. В точности как и сама она, Мэри, если б знала уже, что беременна, не стала бы медлить и тотчас сказала бы ему.

К тому же оба понимали, что необходимо продолжать разыгрывать этот идиотский спектакль в присутствии Уортона и Сабины, которые, впрочем, тоже всё понимали. При сложившихся обстоятельствах было бы весьма неосмотрительно — и для Патрика Уоллинг-форда, и для Мэри Шаннахан — действовать поодиночке.

— Боже ж ты мой, тут все типа как замороженные! — Так обрисовала ситуацию Энжи, когда Уоллингфорд оказался с нею наедине в кресле гримерной.

— Типа того, — согласился Патрик. Он был очень рад ее видеть, эту добрую и жизнерадостную девицу, которая вылизала его квартиру до такой сияющей чистоты, какой он не помнил с тех пор, как туда въехал.

— Ну что… ты мне расскажешь про Висконсин или как? — спросила Энжи.

— Пока не о чем рассказывать, — признался Уоллингфорд. — Но я все время держу пальцы скрещенными.

Неудачное сравнение; оно напомнило Патрику о талисмане миссис Клаузен, дарующем женщинам плодовитость.

— Я тоже буду держать пальцы скрещенными — для тебя, — сказала Энжи. Она уже не флиртовала с ним, но осталась по-прежнему открытой, искренней и ничуть не менее дружелюбной.

Уоллингфорд вскоре выбросил свой электронный будильник и купил себе новый: при взгляде на старый ему неизменно вспоминался прилипший к нему чуингам Энжи, а также их «смертельный» номер в постели, в результате которого она с такой силой и выкашляла свою жвачку. Ему не хотелось в постели вспоминать Энжи — пока Дорис не сказала «нет».

Но Дорис с ответом не спешила, и Уоллингфорд вынужден был признать, что так ничего и не понял из присланных ею фотографий. А вот письмо, их сопровождавшее, показалось ему скорее насмешливым, чем романтическим.

Она прислала не все фотографии, что были на пленке — Патрик сразу заметил, что те два кадра, которые сделал он сам, отсутствуют. Ее темно-красный купальник на веревке рядом с его плавками — он сделал два одинаковых снимка на тот случай, если она захочет один оставить себе. Она оставила оба.

Первые два снимка из присланных миссис Клаузен не слишком его удивили. На одном Уоллингфорд брел по мелководью с голеньким малышом на руках. На втором Дорис с Отто-младшим сидела на открытой веранде большего домика. Это был первый вечер Уоллингфорда на озере, и между ним и миссис Клаузен ничего еще не произошло. Лицо ее казалось совершенно спокойным, и на нем не читалось никаких ожиданий; она, похоже, и не задумывалась, может ли между ними что-то произойти.

Единственным сюрпризом стала третья фотография — Уоллингфорд и не знал, что Дорис успела их щелкнуть. На фотографии был он сам, спящий в кресле-качалке с сыном на руках.

Патрик не понимал, как ему интерпретировать некоторые слова Дорис — особенно то место в письме, где она как бы мимоходом сообщала, что сделала два снимка маленького Отто, спящего на руках у отца, и один оставила себе. Вообще тон ее письма оказался не столько насмешливым, сколько двусмысленным. Дорис писала: «Судя по фотографиям, у тебя есть все задатки стать хорошим отцом».

Только задатки. Чувства Патрика были оскорблены. Тем не менее он стал читать «Английского пациента», страстно мечтая найти какой-нибудь выдающийся отрывок, на который можно будет обратить внимание Дорис. И, если повезет, это окажется тот самый отрывок, который нравится им обоим…

Когда Уоллингфорд позвонил миссис Клаузен, чтобы поблагодарить за фотографии, ему показалось, что такой отрывок найден.

— Мне понравилось то место, где приводится «перечень ранений», особенно когда она вонзила ему вилку в плечо. Помнишь? «Зубья вилки оставили на плече след как от укуса, и доктор решил, что его укусила лиса».

Дорис на другом конце провода молчала.

— Тебе не понравилось? — спросил Патрик.

— Ты бы лучше не напоминал мне про свои «следы укусов» и прочие «боевые шрамы»!

— Ох…

Но Уоллингфорд все-таки продолжал надеяться на «Английского пациента». Надо просто читать более внимательно, а высказываться более осторожно, решил он; но послал осторожность ко всем чертям, когда дошел до того места, где Алмаши говорит о Кэтрин: «Ее влекло к переменам куда сильнее, чем я предполагал, и в желаниях своих она была ненасытна».

Это полностью совпадало с тем впечатлением, которое произвела на Патрика миссис Клаузен в роли любовницы — ее ненасытность просто ошеломляла. И, прочитав эти слова, Патрик немедленно ей позвонил, забыв, что в Нью-Йорке уже поздняя ночь, а в Грин-Бее всего на час меньше, так что Дорис давно спит приноравливаясь к режиму маленького Отто, она старалась ложиться пораньше.

Когда она ответила, голос ее показался Патрику каким-то незнакомым, и он тут же принялся извиняться.

— Прости, пожалуйста! Ты, наверное, уже спала?

— Ладно, не важно. Что случилось?

— Да просто тут одно место из «Английского пациента»… Лучше я тебе его в другой раз прочту. Позвони мне завтра утром, хорошо? Как только встанешь, сразу и позвони. Пожалуйста, разбуди меня! — попросил он.

— Прочти мне это место.

— Это Алмаши говорит о Кэтрин…

— Читай.

Он зачитал вслух: «Ее влекло к переменам куда сильнее, чем я предполагал, и в желаниях своих она была ненасытна». Вырванные из контекста слова прозвучали попросту непристойно, однако Уоллингфорд был уверен, что миссис Клаузен хорошо помнит контекст.

— Да, я помню это место, — сказала она ровным голосом. Может, она еще не совсем проснулась?

— Ну… — промямлил Уоллингфорд.

— Надо понимать, это ты не предполагал, что я окажусь столь ненасытной? Так? — спросила Дорис. (Тон, которым она задала этот вопрос, мог также означать: «И это все?»)

— Да, — ответил Патрик. И услышал, как она вздохнула.

— Что ж… — начала она и вдруг умолкла. Видно, передумала говорить то, что хотела. — Ладно, действительно уже очень поздно. — И, не прибавив больше ни слова, Дорис повесила трубку, молча выслушав еще одно извинение Уоллингфорда.

Ничего, решил он, будем читать дальше и надеяться.

Некоторое время спустя Мэри Шаннахан вызвала его к себе в кабинет — вовсе не затем, как вскоре понял Патрик, чтобы сообщить ему, беременна она или нет. У Мэри было на уме совсем другое. Руководство телекомпании не одобряет трехлетний контракт даже при условии, что Уоллингфорд оставит пост ведущего и вернется к работе разъездного репортера. Вопрос стоял так согласен ли Уоллингфорд выполнять «случайные» задания?

— Ты хочешь сказать, мне нужно постепенно отходить от роли ведущего? — спросил Патрик.

— Если ты будешь принимать такие задания, мы готовы пересмотреть твой контракт, — сказала Мэри, не отвечая на его вопрос. — Естественно, за тобой сохранят прежнюю зарплату. — Это прозвучало так, словно решение не увеличивать ему зарплату — жест великодушия с их стороны. — Думаю, можно говорить о двухгодичном контракте, — Она отнюдь не намерена была подписываться под своим обещанием, да и предложенный двухгодичный контракт оказался всего на шесть месяцев продолжительнее нынешнего.

«Ну и стерва же баба!» — подумал Уоллингфорд, но вслух сказал:

— Если вы намерены заменить меня на посту ведущего, почему бы не обсудить это со мной? Почему бы не спросить меня, как именно я хотел бы осуществить подобную замену? Может быть, лучше делать все постепенно. А может, и нет. Во всяком случае, мне хотелось бы знать, каковы ваши дальнейшие планы на мой счет.

Мэри Шаннахан лишь улыбнулась в ответ. Патрик не мог не восхититься тем, как быстро она свыклась со своими новыми обязанностями. Разумеется, она не имела права самостоятельно принимать решения такого рода, как смена ведущего, и не совсем ясно представляла себе, сколько других руководителей участвуют в принятии подобных решений, но, конечно же, ни словом не обмолвилась об этом Уоллингфорду. В то же время у нее вполне хватило ума не лгать напрямую; она ни за что бы не призналась, что не существует никаких долгосрочных планов на его счет, равно как и в том, что такие планы существуют, просто она не знает, в чем они заключаются.

— Ты собирался сделать материал о Германии, Пат. — Это она обронила как бы между прочим — но Мэри никогда и ничего не «роняла» между прочим.

Уоллингфорд действительно просил, чтобы его послали сделать материал о воссоединении Германии — через девять лет после того, как это свершилось. И, в частности, предложил исследовать перемены в терминологии, которой пользовалась официальная пресса. Даже «Нью-Йорк тайме» теперь предпочитала термин «объединение». Но ведь Германия была когда-то единым государством, затем ее разъединили, а потом она вновь воссоединилась! Так почему же не воссоединение? Большинство американцев, несомненно, так и считали.

Какие интриги стояли за этой, не такой уж и незначительной подменой понятий? И что думают сами немцы по поводу того, воссоединение это или объединение?

Однако у руководства телеканала это не вызвало ни малейшего интереса. «Да какое нам дело до немцев? Они и так всем осточертели!» — заявил Билл-дебил. Эдди придерживался того же мнения. (У них в редакции, помимо слова «тошнит», еще очень любили слово «осточертело» — осточертела религия, осточертело искусство, осточертели дети, осточертели немцы.)

И вот теперь Мэри, новый шеф отдела новостей, держит перед ним Германию, как морковку перед упирающимся осликом.

— А что там, в Германии? — недоверчиво спросил Уоллингфорд. Естественно, Мэри не стала бы поднимать вопрос о «случайных» заданиях, если бы такого задания уже не имелось. Интересно, что там у них припасено?

— На самом деле заданий целых два, — ответила Мэри, причем голос ее звучал так, словно два задания вместо одного — это очень большой плюс.

Но затем она назвала будущие материалы «сюжетами», и Патрик насторожился. Воссоединение Германии — это не просто «сюжет»; это слишком значительная тема, чтобы так ее называть. Сюжетами в отделе новостей считались заурядные и нелепые истории, с которыми Уоллингфорду слишком часто приходилось иметь дело. Вот, скажем, типичный сюжет: водитель грузовика для перевозки пива вышибает себе мозги после проигрыша любимой команды в матче на суперкубок. Или случай в индийском цирке, где лев кое-кому руку отгрыа А уж если руководство канала поручает Патрику подготовить сразу два сюжета, значит, речь идет о происшествиях либо нелепых, либо банальных, а может — и том и другом сразу.

— Какие именно, Мэри? — терпеливо спросил Патрик Он старался держать себя в руках, чувствуя, что задания эти придумала не Мэри. Была в ее поведении какая-то неуверенность, подсказывавшая ему, что она заранее знает, как он воспримет предложение начальства.

— Ты, вероятно, сочтешь это полной чепухой, — сказала она, — зато это в Германии!

— Что за сюжеты, Мэри?

Оказалось, что один из сюжетов — полутораминутный — уже показывали на канале, и все его видели. Сорокадвухлетний немец погиб, наблюдая солнечное затмение в августе этого года. Он ехал на машине где-то неподалеку от Кайзерслаутерна, и, по словам случайного свидетеля, машина вдруг сильно вильнула, потом набрала скорость и с разгону врезалась то ли в столб, то ли в опору моста. Позднее выяснилось, что на немце были специальные очки, позволявшие наблюдать затмение, — он, видите ли, не хотел пропустить столь важное событие. Однако сквозь стекла этих очков не было видно ничего, кроме скрывшегося за луной солнца, а этот идиот сидел за рулем…

— Мы уже давали этот сюжет, — спокойно заметил Уоллингфорд.

— Да, но мы хотели отснять что-то вроде продолжения или расследования… В общем, взять поглубже.

Какое тут может быть продолжение? Что там «брать поглубже», если это сплошная глупость?

Выяснить, что за семья была у погибшего? Если она у него была, то наверняка его родные горюют — что им еще остается? И что еще можно вытянуть из несчастного свидетеля? И зачем? Господи, к чему все это!..

— А второй сюжет?

Второй сюжет оказался под стать первому, Уоллингфорд уже знал о нем: сообщение прошло по одному из телеграфных агентств. Пятидесятилетнего немца, охотника из какого-то Баден-чего-то-там, нашли застреленным в Шварцвальде возле припаркованного на стоянке автомобиля. Охотничье ружье торчало стволом наружу из открытого окна машины; в салоне находилась обезумевшая от ужаса собака. Полиция пришла к заключению, что охотника убила именно собака. (Непреднамеренно, конечно, — никаких обвинений ей не предъявили.)