Глава 10

Как добиться увольнения

Почти вся неделя была заполнена экзальтированной публичной скорбью, а Уоллингфорд тем временем лихорадочно готовился к визиту в домик на озере в штате Висконсин, мечтая провести уик-энд вместе с миссис Клаузен и Отто-младшим. Вечерний эфир в пятницу, неделю спустя после гибели одномоторного самолета Кеннеди-младшего, должен был стать для Патрика последним перед поездкой на север. Он хотел отправиться в Висконсин тем же вечером, однако лететь ему предстояло в субботу утром — до этого ни одного подходящего рейса, с которого он мог бы пересесть на местный самолет до Грин-Бея, так и не подвернулось.

Вечерний выпуск новостей в четверг получился довольно бездарным. Тема катастрофы была исчерпана, и недвусмысленным свидетельством тому явилось интервью Уоллингфорда с одной критикессой, известной своим феминистскими заскоками, которую, правда, никто всерьез не принимал. (Даже Эвелин Арбутнот ее чуралась.) Критикесса написала в свое время книгу о клане Кеннеди с целью доказать, что все мужчины в этом семействе — женоненавистники. Неудивительно, говорила она, что очередной Кеннеди погубил двух невинных женщин, летевших с ним вместе.

Патрик очень просил начальство убрать это интервью из программы, но Эдди отчего-то решил, что подобное мнение разделяют многие женщины. (Жаль, что он не слышал ядовитых реплик, которыми обменивались сотрудницы новостной редакции! Уж они-то мнение этой придурочной феминистки отнюдь не разделяли.) Уоллингфорд, всегда неизменно вежливый во время таких интервью, на сей раз с трудом себя сдерживал, стараясь соблюсти хотя бы минимум корректности.

Говоря о молодом Кеннеди, феминистка все время поминала некое «роковое решение», словно жизнь и смерть юноши были эпизодами какого-нибудь романа.

— Они взлетели поздно, уже в темноте, над морем висел туман, а Джон-Джон еще не успел набраться опыта… — верещала она.

Все это старо, думал Патрик, с холодной улыбкой поглядывая на распоясавшуюся критикессу, которая упорно именовала покойного «Джон-Джон».

— Он стал жертвой обычного для мужчин образа мыслей, пресловутого мужского шовинизма, столь присущего клану Кеннеди. — «Так, приехали!» — сказал про себя Уоллингфорд. — Джон-Джон явно находился под воздействием избыточного выброса тестостерона. Все они такие!

— «Все они» — это кто? — не выдержал Уоллингфорд,

— Вы прекрасно понимаете, о ком я! — небрежно ответила критикесса. — Все мужчины этого клана — по линии отца Джон-Джона.

Патрик бросил взгляд на экран телесуфлера и понял, что его следующая реплика неизбежно приведет эту особу к еще более сомнительным утверждениям: например, о виновности шефов финансовой компании «Морган Стэнли», где работала Лорен Бессетт, свояченица Кеннеди-младшего. В ту «роковую пятницу», как именовала ее критикесса, шефы заставили Лорен задержаться, что и явилось одной из причин гибели самолета.

При обсуждении сценария программы Уоллингфорд возражал против буквального следования тексту телесуфлера. Так никогда не делали — это неизбежно привело бы к недоразумениям. Всего не предусмотришь, а беседа должна выглядеть достаточно непринужденной.

Но критикесса явилась в студию вместе с неким знаменитым публицистом, перед которым Эдди страшно заискивал, бог знает по каким причинам. И этот публицист потребовал, чтобы Уоллингфорд выдавал все свои вопросы точно в том виде, в каком они написаны в сценарии. Дело в том, что очернение «Морган Стэнли» было следующим пунктом программы, и предполагалось, что Уоллингфорд (с самым невинным видом) повернет беседу в нужное русло.

Однако он этого делать не стал:

— Мне неизвестно, находился ли Джон Ф. Кеннеди-младший под воздействием избыточного выброса тестостерона, — вкрадчивым тоном заметил Патрик — Вы, правда, далеко не первая говорите об этом, но я лично с Кеннеди-младшим знаком не был. Да и вы, по-моему, тоже. Зато я совершенно уверен в одном: мы настолько замусолили гибель этого молодого человека, настолько запудрили нашим зрителям мозги, что, полагаю, надо проявить хоть какое-то уважение к покойному и наконец остановиться. Пора подвести черту и двигаться дальше.

Уоллингфорд не стал ждать реакции оскорбленной критикессы. До конца передачи оставалась минута, но следом за интервью шли смонтированные материалы — длинный фрагмент, посвященный семье Кеннеди. Патрик резко оборвал интервью; произнес слова ежевечернего прощания: «Спокойной ночи, Дорис. Спокойной ночи, мой маленький Отто», — и пустил в эфир всем изрядно надоевший материал о катастрофе. Вряд ли кто-нибудь заметил небольшую накладку.

Телезрителей, смотревших программы круглосуточного новостного канала и уже уставших горевать, угостили повтором все тех же кадров скорбного телемарафона: вот прыгающая в чьих-то руках камера снимает с палубы судна, как поднимают на борт тела погибших; вот попавший сюда непонятно зачем вид церкви св. Томаса Мора; вот чьи-то похороны в море, но не Кеннеди-младшего. Последними в этом безобразном материале — а время уже поджимало! — были кадры с Джеки Кеннеди в роли любящей мамочки, которая прижимает к себе новорожденного Джона-младшего, поддерживая его под затылок, и ее большой палец кажется чуть ли не в три раза больше крохотного ушка младенца. У Джеки давно вышедшая из моды прическа, но ее жемчуга времени не подвластны, как и знакомая всем улыбка.

«Как молодо она выглядит!» — подумал Уоллингфорд. (Да ведь она и была тогда молодой — снимали-то в 1961 году!)

Когда Патрик стирал грим, в гримерную ввалился Эдди. Он был далеко не молод и, хоть упорно молодился, никак не поспевал за новым сленгом.

— Ну знаешь, выкинуть такой фортель, Пат! Да как ты посмел! — Эдди сразу взял быка за рога и явно не намерен был дожидаться ответов Уоллингфорда.

Всем известно, что ведущий программы должен иметь определенную свободу действий, и последнее слово всегда остается за ним. Да и текст, подаваемый на экран телесуфлера, не считался чем-то незыблемым. С чего бы это, недоумевал Патрик, такой переполох? Уоллингфорду не приходило в голову, что все, связанное с Кеннеди-младшим, большая часть его коллег-журналистов считает священным и неприкосновенным. Нежелание Патрика комментировать эту печальную историю значило для руководства канала только одно: Уоллингфорд утратил профессиональное чутье и, по сути, перестал быть журналистом.

— А мне вроде как понравилось, — заметила гримерша. — Кому-то ж надо было это сказать!

Это была та самая девчонка, которая, как он считал, по уши в него втрескалась. Она только что вернулась из отпуска, и вместе с ней в гримерную вернулся запах ее чуингама и дешевых духов. Ее ароматы — она ведь вплотную к нему стояла — напомнили Уоллингфорду запахи и духоту, царившие на школьных вечеринках Ни разу с тех пор, как он виделся с Дорис Клаузен, Патрик не испытывал такого возбуждения.

Неожиданно для себя он безумно захотел эту девушку. Однако из студии уехал вместе с Мэри. Они поехали прямо к ней, даже забыв поужинать.

— Вот это действительно сюрприз! — заметила Мэри, отпирая первый замок на своей двери. Из ее маленькой квартирки открывался вид на Ист-Ривер. Уоллингфорд решил, что они находятся на Восточной Пятьдесят второй улице или где-то рядом. В машине он не смотрел по сторонам да и адреса Мэри не знал. Он рассчитывал, что сумеет увидеть какое-нибудь адресованное Мэри послание — он бы почувствовал себя гораздо увереннее, если б вспомнил ее фамилию, — но она не стала задерживаться у почтовых ящиков, а в квартире ему не попалось на глаза никаких писем даже на захламленном рабочем столе.

Мэри деловито сновала вокруг — задергивая занавески, выключая лишний свет. Мебель в гостиной была обита мрачноватой шотландкой, вполне способной вызвать приступ клаустрофобии; повсюду была разбросана одежда — в этой микроскопической типовой квартирке была всего одна спальня и ни одного стенного шкафа, а Мэри явно любила тряпки.

В спальне, среди вороха одежды, Уоллингфорд отметил цветастое покрывало на кровати, какое-то слишком девчачье для вполне взрослой Мэри. А гигантская гевея, занимавшая слишком много места в тесной кухоньке, и самодельная лампа на приземистом комоде, сделанная из бутылки с какой-то розоватой жидкостью, должно быть, остались еще со студенческих времен. В квартире не было ни одной фотографии; видимо, после развода Мэри так до конца и не распаковала свои вещи.

Она велела ему идти в ванную первым и, стоя под дверью, сообщила — чтобы у него не оставалось никаких сомнений в настоятельности и серьезности ее намерений:

— Все зависит только от тебя, Пат! Ты очень удачно выбрал время — у меня как раз овуляция!

Он буркнул в ответ нечто невразумительное, поскольку размазывал зубную пасту указательным пальцем; это была, естественно, ее зубная паста. Потом он открыл аптечку — опять-таки рассчитывая найти там какой-нибудь рецепт, чтобы выяснить фамилию Мэри, но так ничего и не нашел. Как может женщина, только что пережившая развод и работающая в Нью-Йорке, совсем не пользоваться лекарствами?

В Мэри всегда ощущалось нечто странноватое, словно она была не совсем человеком, а результатом научных разработок в области бионики: кожа безукоризненная; настоящая блондинка, без подделки; одежда вполне приличная и в меру сексапильная; великолепные ровные зубы, хотя и довольно мелкие. И даже характер ничего, вполне милый — если она, конечно, сохранила в себе прежнюю доброту. (Наверное, лучше было бы сказать, что когда-то Мэри была очень милой и доброй девушкой.) Но неужели ей ни разу не прописывали никаких лекарств? Неужели все лекарства, как и фотографии, так и валяются в чемоданах с тех пор, как она развелась и переехала на эту квартиру?

Постель Мэри уже разобрала; все покрывала были аккуратно сложены и убраны, как в гостинице — словно здесь побывала невидимая горничная. И свет она успела повсюду выключить, оставив его только в ванной, а дверь в ванную открыла нараспашку. Единственным источником света в спальне служила самодельная лампа, бросавшая на потолок неровные колышущиеся тени. При сложившихся обстоятельствах это колыхание теней представилось Патрику хаотическим движением простейших организмов, показателем растущей фертильности Мэри.

С места в карьер она объявила, что уже несколько месяцев назад выбросила все имевшиеся в доме лекарства и теперь не принимает ничего даже от колик. И как только забеременеет, сразу бросит пить и курить.

Уолл ингфорд едва успел напомнить ей, что любит он совсем другую женщину.

— Я знаю. Но это не имеет значения, — ответила Мэри.

Она отдалась ему с такой свирепой решимостью, что Уоллингфорд моментально сдался; и все же головы он не потерял. Секс с нею не шел ни в какое сравнение с тем, что он испытал, когда миссис Клаузен оседлала его в кабинете доктора Заяца. Мэри он не любил, да и она стремилась только к той жизни, которая, как ей казалось, последует за рождением ребенка. Теперь они могли бы стать просто друзьями.

Уоллингфорд вовсе не считал, что вернулся к своим прежним привычкам и сбился с пути. Вот если бы он поддался внезапному желанию и затащил в постель юную гримершу, это действительно был бы возврат к былому распутству. А Мэри он просто уступил. Если ей от него нужен только ребенок, то почему бы и не дать ей этого ребенка?

Патрику было даже приятно обнаружить на ее теле нечто, опровергающее гипотезу о бионике — например, поросший светлыми волосками треугольничек на пояснице. Он поцеловал ее в этот треугольничек, и она, перевернувшись на спину, тут же заснула, слегка похрапывая. Под ноги она подложила какие-то подушки, в которых Уоллингфорд узнал обитые шотландкой сиденья дивана. (Как и миссис Клаузен, Мэри не желала полагаться на одну лишь силу тяготения.)

Патрик не спал. Он лежал, прислушиваясь к шуму машин, проносившихся по ФДР-драйв[10], и репетировал, что скажет Дорис Клаузен. Ему очень хотелось жениться на ней, стать настоящим отцом маленькому Отто. И он собирался непременно сообщить Дорис, что оказал «одной своей приятельнице» ту же услугу, какую некогда оказал и ей самой; при этом он хотел обязательно подчеркнуть, что в случае с Мэри процесс не доставил ему ни малейшего удовольствия. При этом Патрик собирался регулярно навещать ребенка Мэри, но все же четко дать ей понять, что жить он хочет только с миссис Клаузен и Отго-младшим. Видно, он был не в себе, если рассчитывал, что Дорис вполне устроит этот расклад.

И почему он забрал себе в голову, что Дорис способна хотя бы теоретически рассматривать возможность подобных взаимоотношений? Вряд ли она вместе с маленьким Отто вдруг снимется с места и уедет из Висконсина; да и сам Уоллингфорд был не из тех, кто способен поддерживать отношения (тем более семейные) на расстоянии.

Стоит ли говорить миссис Клаузен о своем желании вылететь с работы? Эту часть речи он пока еще не репетировал, да и саму идею только обдумывал. Несмотря на невнятные угрозы Эдди, Патрик не без оснований полагал, что заменить его будет некем.

Разумеется, его легкий бунт во время интервью с критикессой может вызвать неудовольствие нескольких продюсеров, да и какой-нибудь их бесхребетный прихвостень тоже станет брызгать слюной и вопить, что «правила существуют для всех», или распространяться насчет «нарушений корпоративной этики». Но вряд ли его уволят за отступление от текста телесуфлера, да они и не решатся это сделать, пока рейтинг его достаточно высок.

Он оказался прав: после интервью с критикессой рейтинг его просто зашкалило. Как и юная гримерша — одна лишь мысль о ней вызвала у Патрика мощное извержение в постели Мэри, — большая часть телезрителей тоже считала, что «пора двигаться дальше». Слова Уоллингфорда, касавшиеся и его самого, и коллег-журналистов: «Следует проявить хоть какое-то уважение и наконец остановиться», вполне совпали с настроением людей. Так что Патрика и не подумали выгонять с работы; напротив, он стал невероятно популярен.

На рассвете, когда за окном, на Ист-Ривер противным голосом взревела какая-то баржа (вероятно, с мусором), Патрик лежал на спине, наблюдая, как спальню наполняют розовые отблески зари, цвет которых отчего-то напомнил ему о шраме на левой культе. Эрекция у него так и не прошла, простыня на причинном месте вздулась горбом. Интересно, успел подумать он, и как только женщины умудряются почувствовать такие вещи, когда Мэри, моментально сбросив все диванные подушки на пол, взгромоздилась на него сверху, и он крепко ухватил ее за бедра. Она раскачивалась над ним, а в комнату постепенно проникал дневной свет, и неприятные розоватые отсветы на стенах стали бледнеть.

— Вот я покажу тебе, что такое «выброс тестостерона»! — шепнула ему на ухо Мэри, и он кончил. Изо рта у нее пахло довольно скверно, но это не имело особого значения — они же друзья. И это всего лишь секс, столь же простой и привычный, как рукопожатие. Барьер, который так долго разделял их, теперь исчез. Секс был только преградой, мешавшей их дружбе, а теперь он и вовсе ничего не значил.

В квартирке Мэри не нашлось никакой еды. Сама она никогда не готовила, даже не завтракала дома.

— Надо, пожалуй, заняться поисками квартиры побольше, — сказала она, — раз уж я собралась завести ребенка. Я точно знаю, что уже беременна, — щебетала Мэри. — Я это чувствую!

— Да, конечно, вполне возможно, — отозвался Патрик.

Потом они некоторое время дрались подушками, гоняясь друг за другом голыми по всей квартире, пока Уоллингфорд не насадил себе синяк под коленом, налетев на стеклянный кофейный столик, который стоял посреди гостиной с клетчатой мебелью. Тогда они вместе залезли под душ, и Патрик обжегся о кран с горячей водой, когда они намыливали друг друга, обжимаясь и дурачась.

Потом они прогулялись до кофейни, которая нравилась им обоим — она находилась на Мэдисон-авеню, на уровне Шестидесятых—Семидесятых улиц. На улице стоял дикий шум, всю дорогу они кричали, чтобы расслышать друг друга, и, войдя в кофейню, продолжали кричать, словно им заложило уши.

— Как жаль, что мы не любим друг друга! — что есть сил кричала Мэри. — Тебе не пришлось бы с разбитым сердцем таскаться в Висконсин, а мне — в одиночку растить твоего ребенка.

Завтракавшие в кофейне люди недоверчиво покачали головой, но Уоллингфорд, не раздумывая, согласился с Мэри и рассказал ей, как репетировал свою будущую исповедь перед Дорис. Мэри нахмурилась. Желание Патрика уйти с работы показалось ей недостаточно искренним. (На самом деле ее заставила задуматься совсем другая часть его выступления: он только что сделал ей ребенка и сразу намерен признаться в вечной любви какой-то там Дорис Клаузен, — но об этом она, разумеется, не сказала ни слова.)

— Но послушай, — уговаривала она Патрика, — ведь тебе до окончания контракта всего года полтора, так? Значит, если тебя выгонят сейчас, то постараются заплатить значительно меньше. Скорее всего, только за один год. А если ты намерен осесть в Висконсине, тебе наверняка потребуется больше года, чтобы подыскать другую работу — такую, которая пришлась бы тебе по душе.

Теперь нахмурился Патрик. В соответствии с контрактом, ему и впрямь оставалось работать еще восемнадцать месяцев — но откуда это известно Мэри?

— И знаешь ли, — говорила Мэри, — вряд ли они пойдут на то, чтобы тебя выгнать, — ты же все-таки ведущий популярной программы, а они должны делать вид, что тот, кто сидит в кресле ведущего, избран публикой!

До Уоллингфорда только сейчас дошло: а ведь Мэри, наверное, и сама заинтересована в этом «кресле ведущего». Да, он явно ее недооценивал! Сотрудницы отдела новостей отнюдь не были тупицами или простыми пешками, и Патрик не раз замечал, что Мэри они недолюбливают, но ему казалось, что они ей просто завидуют, как самой молодой, самой красивой, самой умной и, как это было вначале, самой милой девушке в редакции. Однако же он не учел, что эта девушка могла быть и самой честолюбивой, и самой тщеславной.

— Понятно, — сказал он, хотя пока ему было понятно далеко не все. — Давай дальше.

— На твоем месте, — продолжала Мэри, — я бы попросила заключить новый контракт. На три года. Нет, лучше на пять. Но при этом скажи, что не хочешь больше быть ведущим; скажи, что снова хочешь делать репортажи, но только по самым крутым темам и только по собственному выбору.

— Ты хочешь, чтобы я сам предложил понизить меня в должности? — спросил Уоллингфорд. — По-твоему, это самый лучший способ вылететь с работы?

— Да подожди! Дай закончить! — крикнула она. В кофейне уже прислушивались к их разговору. — Просто возьми и начни отказываться от заданий. Ну, как если бы ты вдруг стал чересчур разборчивым!

— Ага, чересчур разборчивым… — повторил Патрик — Понятно.

— Допустим, произошло что-то серьезное, какая-нибудь чудовищная катастрофа, — и всех охватывают скорбь и ужас. Понимаешь?

Он понимал. Он также начинал понимать, откуда на экране телесуфлера то и дело появлялись чересчур цветистые выражения — далеко не все это оказалось работой Эдди… Уоллингфорду никогда прежде не приходилось встречаться и разговаривать с Мэри при ярком утреннем свете. И даже синева ее глаз стала прозрачной до глубины.

— Продолжай, Мэри.

— Случилось ужасное несчастье, — выговорила она. (Некоторые посетители отставили чашки, другие замерли, не успев донести их до рта.) Нужно срочно делать репортажи — такой сногсшибательный материал! И мы посылаем тебя. А ты вдруг берешь и отказываешься ехать.

— И вот тогда-то меня и уволят? — уточнил Уоллингфорд.

— Нам просто придется это сделать, Пат.

Он не стал развивать эту тему дальше, отметив, что «они» превратилось в «мы». Он и в самом деле здорово недооценивал ее!

—У тебя будет очень умненький ребеночек, Мэри!

— Но теперь тебе понятно? — наседала она. — Предположим, тебе осталось работать по контракту еще года четыре или четыре с половиной. И тебя увольняют. Договариваются о компенсации, желая, естественно, заплатить поменьше. Но насколько? Ну, скажем, заплатят за три года, В итоге ты получаешь зарплату за целых три года и свободен как ветер! Свободен и… пожалуйста, перебирайся в Висконсин, если уж тебе так хочется.

— Это не от меня зависит, — напомнил он.

Мэри взяла его за руку. Все это время они с аппетитом завтракали, поглощая одно блюдо за другим, а хозяева кофейни, как завороженные, следили за этим процессом насыщения, сопровождаемым невероятно громкими выкриками.

— О, я желаю тебе всяческих успехов с миссис Клаузен! — воскликнула Мэри. — Честное слово, она окажется последней дурой, если тебя отвергнет!

Уоллингфорда покоробило от фальши, однако он смолчал. Он подумал, что сейчас ему мог бы помочь дневной сеанс в кино, но вопрос, на какой же фильм им пойти, оказался неразрешимым. Патрик предложил «Дорогу на Арлингтон». Он знал — Мэри нравится Джефф Бриджес. Но политические триллеры ее слишком возбуждали.

— Может быть, «Широко закрытые глаза»? — спросил он. И тут же заметил странную пустоту в ее синих глазах. — Это же последний фильм Кубрика…

— Он ведь недавно умер, да? — Да.

— Слишком уж его расхваливали! Это наводит на подозрения, — заявила Мэри.

Умная девочка, ничего не скажешь. Но Патрик все же надеялся соблазнить ее этим фильмом.

— Там Том Круз и Николь Кидман играют, — заметил он.

— Тем хуже! Они все испортили, когда поженились, — сказала Мэри.

Затишье в их разговоре оказалось таким неожиданным, что все посетители кофейни тут же на них уставились. Конечно, им любопытно было взглянуть на «львиный огрызок» в обществе симпатичной блондинки. Но их особенно заинтересовало, почему так внезапно иссяк этот ураганный разговор. Словно какая-нибудь парочка совокуплялась, и вдруг на полпути они бросили это дело — просто взяли и остановились.

— Давай не пойдем в кино, Пат. Поедем лучше к тебе. Я ведь никогда у тебя не была. Поедем к тебе и еще потрахаемся.

Начинающий писатель, слушая их разговор, был бы в восторге — готовый сюжет.

— О'кей, Мэри, — сказал Уоллингфорд.

Он надеялся, что Мэри не видит, как их тут все разглядывают и изучают. Люди, не привыкшие бывать на публике вместе с Патриком Уоллингфордом, немного пугались, когда каждый встречный, особенно в Нью-Йорке, сразу же узнавал его, «бедолагу». Но, расплачиваясь, Патрик заметил, что Мэри исподтишка обменивается взглядами с посетителями, а когда они вышли на улицу, она взяла его под руку и сообщила:

— Такие вот маленькие случайные эпизоды здорово поднимают рейтинг, правда, Пат?

Он ничуть не удивился, услышав, что его квартира нравится ей куда больше, чем ее собственная.

— И ты тут живешь совсем один? — спросила она.

— Да, но здесь всего одна спальня, как и у тебя, — сказал Уоллингфорд. И хотя так оно и было, но апартаменты Патрика в районе Восточных Восьмидесятых и впрямь казались значительно просторнее — у него, например, имелась кухня, достаточно большая, чтобы в ней уместился обеденный стол, да и гостиная вполне могла служить и гостиной, и столовой, — в зависимости от желания. Но больше всего Мэри понравилась огромная спальня в форме буквы «Г»: в верхней перекладине запросто можно и детскую кроватку поставить, и все детское барахло разместить…

— Ребенка можно было бы устроить вон там, — сказала Мэри, указав пальцем на этот уютный закуток и рассматривая его с весьма подходящей позиции — с середины широченной кровати. — Да и мне бы тут тоже вполне места хватило.

— Ты что же, хочешь поменяться со мной квартирами?

— Ну… Если ты собираешься большую часть времени жить в Висконсине… Да ладно тебе, Патрик! Все идет к тому, что в Нью-Йорке тебе достаточно будет pied-a-terre[11]. И моя квартирка отлично тебе подошла бы!

Они оба уже разделись, но Уоллингфорд лишь положил голову на ее плоский, почти мальчишеский живот — скорее в знак капитуляции. Ему совсем не хотелось «еще потрахаться», как непринужденно выразилась Мэри. Он тщетно пытался выкинуть из головы мысль о том, как будет жить в ее шумной квартире на Пятьдесят-какой-то-там-стрит. Он ненавидел Мидтаун — сплошной грохот. По сравнению с этими улицами Восьмидесятые казались тихим пригородом.

— Ничего, к шуму ты скоро привыкнешь, — убеждала его Мэри, массируя ему шею и плечи.

«Да она просто мысли мои читает! — подумал Уоллингфорд. — Экая умненькая девочка!» Он обхватил ее бедра и поцеловал в мягкий плоский живот, пытаясь представить, как изменится ее тело месяцев через шесть — восемь.

— Но ведь для ребенка твоя квартира действительно лучше, Пат, — ворковала Мэри, лаская язычком его ухо.

Уоллингфорд не умел загадывать далеко вперед; ему оставалось только восхищаться теми качествами Мэри, которые он раньше недооценивал. Может быть, стоит у нее поучиться? Может быть, тогда сбудется его желание — устроить совместную жизнь с миссис Клаузен и маленьким Отто? Вот только действительно ли он так к этому стремится? Он вдруг совершенно утратил уверенность в себе. А что, если ему всего лишь хочется уйти с телевидения и убраться подальше от Нью-Йорка?

— Бедненький, — Мэри нежно погладила его пенис, но тот на ласку никак не отреагировал, — устал, наверно. Пусть отдохнет и наберется сил для подвигов в Висконсине.

— Знаешь, Мэри, для нас обоих было бы лучше, если бы в Висконсине у меня все удачно сложилось. Я имею в виду оба наших плана. — Она чмокнула его пенис, едва прикоснувшись к нему губами — так многие ньюйоркцы чмокают в щечку просто знакомых или не очень близких приятелей.

— Какой ты понятливый, Пат! И, в общем, ты действительно хороший и добрый, что бы там о тебе ни говорили.

— Ага, и скоро окажется еще, что я отличный источник генетического материала, — грустно пошутил Уоллингфорд.

Он попытался представить себе сценарий пятничной вечерней программы. Разумеется, Эдди уже внес свою лепту в его подготовку. Интересно, думал он, что именно добавит Мэри? Над тем, что Патрик Уоллингфорд произносил перед камерой, трудилось много невидимых рук, и, как он теперь понимал, Мэри была одной из участниц крупной игры.

Когда сделалось ясно, что Уоллингфорд более не расположен к любовным забавам, Мэри предложила отправиться на работу пораньше.

— Я же знаю, ты любишь заранее ознакомиться с тем, что потом запустят на телесуфлер, — сказала она, когда они уже ехали на такси в сторону центра, — а у меня есть парочка интересных идей.

Ее способность верно определить нужный момент была почти магической. Патрик слушал ее болтовню насчет «концовки» и того, что надо «как-то закруглять эту историю с Кеннеди», и догадывался, что она уже написала соответствующий текст.

Они миновали пост охраны и поднимались на лифте к себе в отдел новостей, и тут Мэри, видимо, посетила какая-то запоздалая мысль. Она взяла его за левую руку — прямо над отсутствующей кистью, тем исполненным симпатии и сочувствия жестом, который был свойствен многим женщинам, — и доверительно сказала:

— На твоем месте, Пат, я бы не стала обращать особого внимания на Эдди. Не стоит.

Войдя в редакцию, Уоллингфорд сперва решил, что царящий там шум-гам вызван тем, что они с Мэри приехали вместе — несомненно, кое-кто из сотрудниц видел, как они вчера вместе уезжали, и теперь, разумеется, об этом знали все. Но оказалось, что дело совсем в другом: Эдди выгнали с работы! Уоллингфорд ничуть не удивился невозмутимости Мэри. Надо думать, для нее это известие не было неожиданным. (С еле заметной улыбкой она поспешила нырнуть в дамскую комнату.)

Удивило Патрика вот что: когда его пригласили на встречу с начальством, в кабинете было всего двое — одна дама, известный продюсер, и один член правления, луноликий молодой человек по фамилии Уортон, который всегда выглядел так, словно с трудом подавляет рвотные позывы. Может быть, этот Уортон имел гораздо больший вес, чем казалось Уоллингфорду? Может быть, он, Патрик, и этого Уортона тоже недооценивал? Он вдруг почувствовал в безобидном Уортоне некую угрозу. Казалось, тот страдает бледной немочью, — таким бескровным было его лицо, но за равнодушием и вялостью вполне могла скрываться жажда власти, готовность смести с дороги любого — как Эдди, так и Патрика Уоллингфорда. Впрочем, Уортон ограничился тем, что лишь кратко упомянул о вчерашнем маленьком бунте Уоллингфорда и увольнении Эдди, дважды произнеся при этом «к сожалению», а потом оставил Патрика наедине с дамой-продюсером.

Уоллингфорд так и не понял, что все это означает и почему для разговора с ним выбрали именно эту даму. Впрочем, начальство и раньше не раз поручало ей проводить нравоучительные беседы — особенно когда Уоллингфорду требовалось дать пинка или «внятно разъяснить», что ему следует и чего не следует делать.

Даму звали Сабина. Она давно уже пробилась наверх, хотя много лет назад начинала как и все — рядовой сотрудницей новостной редакции. Патрик однажды спал с нею — она тогда была значительно моложе и в первый раз замужем.

— Полагаю, у вас уже есть замена для Эдди? Хотя бы временная? — спросил Патрик. — Еще один «эддиот», так сказать… В общем, новый главный?

— Вряд ли стоит называть это «временной заменой», — перебила его Сабина. — Во всяком случае, на вашем месте я бы не стала этого делать. (Патрик заметил, что в ее словаре, как и у Мэри, выражение «на вашем месте» встречалось достаточно часто.) Я бы скорее назвала это давно ожидаемым назначением, в котором нет абсолютно ничего «временного».

— Так это вы, Сабина? — спросил Уоллингфорд. («Неужели Уортон?» — подумалось ему.)

— Нет, это Шаннахан. — В ее голосе прозвучала какая-то горькая нотка.

— Шаннахан? — Фамилия ничего не говорила Патрику.

— Ну, Мэри! — подсказала Сабина.

Так вот какая у нее фамилия! А он-то все пытался вспомнить! Ну да, Мэри Шаннахан! Надо было все-таки знать заранее.

—Ладно, желаю вам удачи, Патрик. Встретимся на обсуждении программы. — Больше Сабина не прибавила ни слова, оставив его наедине с собственными мыслями. Впрочем, обдумать все как следует ему не дали.

Когда Уоллингфорд явился на обсуждение программы, остальные сотрудницы уже собрались.