Глава 9

Уоллингфорд встречает родственную душу

А между тем некоей вполне еще привлекательной и фотогеничной особе, страдающей хромотой, исполнилось шестьдесят. Еще подростком она начала носить длинные юбки и платья, желая скрыть усохшую ногу, и предпочитала такую одежду всю жизнь. В ее родном городе она последней заболела полиомиелитом, не успев получить вакцину Солка. Со времен своей болезни она писала книгу с провокационным названием «Как мне почти удалось не заболеть полиомиелитом». Хромая писательница утверждала, что конец столетия «вполне подходящее время для выхода книги», и обратилась чуть ли не в дюжину различных издательств, но все они, увы, ее рукопись отклонили.

— Везение или невезение, полиомиелит или не полиомиелит, а книжка-то, по правде говоря, написана так себе, — признавалась эта хромоножка Патрику Уоллингфорду в прямом эфире. Сидя она смотрелась просто отлично. — Но решительно все в моей жизни случилось оттого, что я не получила эту чертову вакцину! Взамен мне достался полиомиелит!

Но, разумеется, после телеинтервью с Уоллингфордом посыпались предложения от издателей, и сразу же изменилось название книги. Теперь она называлась: «Взамен мне достался полиомиелит!» Текст, конечно же, кто-то переписал. Потом по этой книге даже собрались снимать фильм, причем на главную роль выбрали актрису, абсолютно не похожую на шестидесятилетнюю хромоножку, если не считать того, что и актриса, и писательница были весьма привлекательными и фотогеничными. Вот ведь до какой степени изменилась судьба человека после прямого эфира с Патриком Уоллингфордом!

От Патрика не ускользнула парадоксальность ситуации: когда он впервые потерял руку, весь мир наблюдал за этим событием по телевизору — эпизод со львом, пожирающим чью-то конечность, был прямо-таки создан для телеэфира и вошел в число «звездных кадров» столетия. Зато когда он потерял руку во второй раз, — а точнее, когда он потерял миссис Клаузен! — никто не бросился его снимать и показывать по телевизору. Так что наиболее важные для самого Уоллингфорда события так и остались не запечатленными на пленке.

Наступило новое столетие, и какое-то время Патрика Уоллингфорда еще помнили как репортера, которого лев погрыз. Но для него-то отсчет времени — если он вообще его вел — начинался отнюдь не с трагической «встречи» со львом и не с памятных кадров, запечатлевших этот эпизод, а с момента знакомства с миссис Клаузен. Вот и думай после этого, с чего в мире вообще начался отсчет жизненно важных событий!

Что же касается операции, сделанной Патрику Уоллингфорду, то про нее вскоре забыли. На стыке двух столетий в расчет принимались исключительно успехи, а не провалы. И специалист по хирургии и трансплантации верхних конечностей доктор Ник-лас М. Заяц так и не достиг вершин славы, поскольку его попытку вознестись к этим вершинам превзошла и затмила первая в Соединенных Штатах успешная трансплантация руки (и всего лишь вторая в мире, закончившаяся благополучно). Организм этого «пиротехника», как обозвал Мэтью Дэвида Скотта доктор Заяц, по всей видимости, обладал «отличной естественной защитой».

Двенадцатого апреля 1999 года, всего три месяца спустя после операции, мистер Скотт ввел мяч в игру на официальной церемонии открытия сезона в Филадельфии во время матча с участием команды «Филлиз». У Патрика Уоллингфорда никакой ревности это не вызвало. (Зависть? Да, может быть… Но вовсе не по той причине, которая могла бы прийти в голову любому.) По правде говоря, Патрик даже попросил своего шефа послать его на интервью с этим парнем, обладавшим «отличной естественной защитой организма», ибо полагал, что неплохо бы именно ему поздравить мистера Скотта с обретением того, что сам он, Уоллингфорд, обрести не сумел. Но Билл-дебил счел — кто бы мог подумать! — эту идею «бестактной». В результате Билла поперли с работы, хотя многие, наверно, считали, что он навеки прирос к своему креслу.

Эйфория, возникшая по поводу увольнения Билла среди сотрудниц нью-йоркской редакции, продолжалась недолго. Новый шеф отдела оказался таким же дебилом, как Билл, разве что звали его Эдди. Как сказала Мэри бесфамильная — за эти годы она обзавелась чертовски острым язычком: «Если дебилдингу не видно конца, лучше бы меня дебилил Билл, чем этот Эддиот».

В новом столетии та же интернациональная бригада хирургов, которая осуществила первую в мире успешную трансплантацию руки (Лион, Франция), решила провести еще одну подобную операцию, на этот раз гораздо более сложную: пришить обе кисти и предплечья. Реципиентом должен был стать тридцатитрехлетний француз (имя его не разглашалось), потерявший обе руки при взрыве петарды (еще один пиротехник!) в 1996 году, а донором — девятнадцатилетний юнец, свалившийся с моста.

Уоллингфорд, впрочем, интересовался судьбой только двух первых реципиентов. Первому из них, бывшему заключенному Клинту Холламу, новую руку ампутировал один из тех хирургов, что и осуществлял трансплантацию. Двумя месяцами раньше Холлам перестал принимать иммунодепрессанты и стал носить кожаную перчатку, под которой скрывал пересаженную руку. По его словам, выглядела рука «омерзительно». (Позднее Холлам отрицал, что прекратил принимать лекарства.) Кроме того, он сохранил весьма напряженные отношения с законом и вскоре был арестован французской полицией по подозрению в краже денег и карточки «Америкен экспресс» у пациента лионской клиники, перенесшего трансплантацию печени, с которым якобы подружился. И хотя позднее Холламу разрешили выехать из Франции — после того, правда, как он вернул часть украденного, — французская полиция вновь направила ордер на его арест, теперь уже в Австралию, в связи с его возможной причастностью к крупной афере с бензином. (Доктор Заяц, видимо, не ошибся насчет этого типа.)

Второй реципиент, Мэтью Дэвид Скотт из Абсекона, штат Нью-Джерси, был единственным, у кого трансплантация новой руки прошла успешно и кому Уоллингфорд, как он сам признавался, действительно завидовал, хотя и несколько необычным образом. Что интересно, завидовал он отнюдь не обретению новой руки. Когда по телевизору показывали первую в сезоне игру команды «Филлиз» и «пиротехник» сделал первую подачу, Уоллингфорд заметил, что Мэтью Дэвид Скотт пришел на стадион вместе с сыном. Вот чему Патрик действительно позавидовал: у Скотта был сын.

Уоллингфорд и раньше заметил в себе кое-какие задатки того, что он называл «чувством отцовства» — когда он только поправлялся после ампутации руки, некогда принадлежавшей Отго Клаузену. Анальгетики Патрику давали самые обычные, но, видимо, их действие как-то сказывалось: ему вдруг впервые в жизни захотелось посмотреть по телевизору розыгрыш суперкубка. Он, конечно же, и понятия не имел об игре на суперкубок Такой матч нельзя смотреть в одиночестве.

Он все время порывался позвонить миссис Клаузен и попросить ее объяснить ему, что происходит на поле, однако суперкубок XXXIII был в определенном смысле символическим — прошел ровно год со дня смерти (или самоубийства) Отто Клаузена в кабине грузовика, принадлежавшего пивной компании. Кроме того, команда «Пэкерз» в розыгрыше не участвовала, а потому Дорис сразу заявила Патрику, что ни смотреть эту игру, ни слышать о ней не желает. Пришлось смотреть матч одному.

Уоллингфорд выпил банку или две пива, но так и не понял, почему люди любят смотреть футбол. Честно говоря, матч показался ему весьма посредственным; хотя «Бронкос» и выиграли (второй раз подряд), на радость своих болельщиков, игра шла не на равных. Команде «Атланта Фэлконз» вообще нечего было делать на розыгрыше суперкубка. (По крайней мере так считали в Грин-Бее все, с кем Уоллингфорд разговаривал об этом матче.)

И вдруг, рассеянно глядя на поле, по которому сновали игроки, Патрик впервые представил себе, как бы он пошел на стадион «Ламбо» вместе с Дорис и Отто-младшим смотреть игру команды «Пэкерз». Или, может быть, с одним Отто, когда мальчик станет чуточку постарше. Мысль эта тогда очень его удивила, но ведь был всего лишь январь 1999 года! А в апреле того же года, когда Уоллингфорд увидел по телевизору Мэтью Дэвида Скотта с сыном на матче в Филадельфии, эта мысль вовсе не показалась ему странной: он очень скучал по Отто-младшему и его матери. Даже если он и потерял миссис Клаузен, ему следует чаще видеться с маленьким Отто, которому летом исполнялось восемь месяцев (он уже начал ползать); нужно что-то предпринять, тянуть больше нельзя — мальчик подрастет и строить с ним отношения будет гораздо труднее.

Единственным человеком в Нью-Йорке, с которым Патрик поделился своими тревогами, оказалась Мэри. Черт побери, вряд ли можно было придумать менее подходящую кандидатуру для подобных откровений! Когда Патрик заметил, что хотел бы, общаясь с Отто-младшим, «чувствовать себя отцом», Мэри напомнила ему, что он в любое время, как только захочет, может сделать ей беби и стать отцом, не выезжая из Нью-Йорка.

— Для этого, Пат, тебе вовсе не обязательно тащиться в Грин-Бей, штат Висконсин, — сказала она.

Хорошо же ее поднатаскали сотрудницы новостной редакции, если милая и славная девушка докатилась до того, что в открытую и неоднократно высказывала Уоллингфорду свое желание заполучить его семя. Патрик все еще не замечал, что на характер Мэри куда больше влияют ее отношения с мужчинами. Ей не везло с мужчинами, или ей так казалось (какая, собственно, разница?).

Каждую субботу, заканчивая свою передачу, Патрик отнюдь не был уверен, что Дорис и Отто-младший ее смотрели и слышали, как он сказал:

— Спокойной ночи, Дорис! Спокойной ночи, мой маленький Отто!

Да и миссис Клаузен ни разу не дала ему знать, смотрела ли она его субботнюю программу.

В июле 1999 года Нью-Йорк поразила ужасная жара. Летом по пятницам Уоллингфорд большей частью уезжал на весь уик-энд в Бриджхэмптон, где снял себе дом. Если не считать плавательного бассейна — Уоллингфорд зарекся купаться в океане с одной рукой, — это было почти то же самое, что оставаться в Нью-Йорке. Он встречался все с теми же людьми все на тех же вечеринках, чем, собственно, и привлекала Уоллингфорда, как и многих других обитателей Нью-Йорка, жизнь в этом городишке.

В тот уик-энд друзья пригласили Патрика на Кейп [7], и ему было нужно лететь до Мартас-Винъярд [8]. Но незадолго до отлета он вдруг почувствовал легкое покалывание в культе, покалывало даже там, где когда-то были ладонь и пальцы. Патрик тут же позвонил друзьям и под каким-то вздорным предлогом отменил поездку.

Тогда он еще не знал, как ему повезло, что он не полетел в ту пятницу на Мартас-Винъярд. Он тут же вспомнил, что не сможет поехать и в Бриджхэмптон — сотрудницы редакции уговорили его предоставить им дом на все выходные они собирались устроить там нечто вроде показа своих детишек. Или оргию, как цинично решил Патрик Мельком он подумал: будет ли там Мэри? (Это в нем осталось от прежнего Патрика Уоллингфорда.) Однако он не стал спрашиватьу Мэри, поедет ли она туда. Она наверняка бы догадалась, что сам он ничем не занят, мгновенно переменила бы свои планы и предложила провести уик-энд вместе.

Уоллингфорд все еще не понимал, сколь чувствительны и уязвимы женщины, страстно мечтающие о ребенке. Вряд ли идея демонстрации детишек в загородном доме пришлась бы Мэри по вкусу.

В общем, Патрик остался на тот июльский уик-энд в Нью-Йорке, так и не зная, куда ему податься. Пока он сидел в гримерной, готовясь к пятничной вечерней программе, ему пришло в голову позвонить миссис Клаузен. Он никогда не решился бы нагрянуть в Грин-Бей без приглашения и всегда дожидался ее звонка. Однако и Дорис, и Патрик прекрасно понимали, что перерывы между ее приглашениями становятся все дольше. (В последний раз, когда он приезжал в Висконсин, на земле еще лежал снег.)

А что, если просто позвонить ей и сказать: «Привет! Какие у вас с маленьким Отто планы на нынешний уик-энд? Ничего, если я прилечу в Грин-Бей?» Надо заметить, что на этот раз он не стал слишком долго раздумывать, а взял да и позвонил — просто так, наудачу.

«Привет! — услышал он ее голос из автоответчика. — Мы с маленьким Отто отправились на весь уикэнд на север. Телефона там нет. Вернемся в понедельник».

Патрик не оставил никакого сообщения, лишь на телефонной трубке остались следы его грима. Услышав голос Дорис из автоответчика, он с такой ясностью увидел ее в домике у озера, что в рассеянности попытался стереть грим несуществующей левой рукой. И вздрогнул от боли, когда культя коснулась трубки.

Резкое покалывание не прекращалось, и он изумленно посмотрел на шрам, словно ожидая обнаружить там муравьев или еще каких-нибудь мелких кусачих насекомых, но там ничего не было. Он прекрасно понимал, что внутрь эти твари проникнуть не могли, но тем не менее чувствовал, как они копошатся под кожей, все время, пока вел передачу.

Мэри заметила, что в ту пятницу он более равнодушным тоном пожелал спокойной ночи Дорис и маленькому Отто. Ведь Уоллингфорд знал, что эту передачу они смотреть никак не могли. В домике на озере не было электричества — Дорис сама ему об этом говорила. (Хотя она редко упоминала об этом домике, а когда все же говорила, то как-то застенчиво и невнятно.)

Когда после передачи ему снимали грим, рука все еще болела; по коже даже мурашки пошли. Вспоминая советы доктора Заяца, Патрик мельком отметил, что им занимается другая гримерша — его прежняя, видимо, взяла отпуск. Та девочка, похоже, была влюблена в него как кошка, но пока не решалась его соблазнить, и Патрик вдруг почувствовал, что ему, пожалуй, немного не хватает знакомого лица, на котором появлялось чуть туповатое выражение, когда она жевала жвачку. Только теперь, когда девушки рядом не было, он попытался на секунду представить ее голой. Но болезненное покалывание в отсутствующей руке тут же отвлекло его от игривых мыслей. Ему вспомнилось, как доктор Заяц сказал грубовато: «Ни в коем случае не тяните резину, если почувствуете, что я вам нужен!» И Патрик тянуть резину не стал. Он позвонил Заяцу домой, хоть и предполагал, что самый известный в Бостоне специалист по хирургии верхних конечностей наверняка проводит выходные за городом.

Доктор Заяц действительно снял тем летом дом в штате Мэн, но только на август, когда Руди должен был перейти на его попечение. Медея, которую теперь чаще называли Дружочек, конечно, слопает там тонну моллюсков, водорослей, ракушек и прочего морского мусора, но это ничего; во всяком случае, она, кажется, переросла отвратительную привычку жрать собственное дерьмо, и теперь доктор Заяц и Руди играли в лакросс просто мячом. В первую неделю июля мальчик даже ходил на тренировки по лакроссу. А в тот уик-энд, когда позвонил Патрик, Руди был у отца в Кембридже.

Трубку взяла Ирма.

— Да? Кто это? — резко спросила она. Уоллингфорд на секунду подумал, что у доктора Заяца есть еще и непослушная дочь-подросток. Про маленького сына доктора, которому, должно быть, лет шесть-семь, он, конечно же, знал, ведь этот мальчик был одних лет с сыном Мэтью Дэвида Скотта. Сына Скотта Патрик вспоминал постоянно; особенно запал ему в душу кадр, когда мальчик в бейсбольном костюмчике поднимает руки в точности таким же жестом, как и отец, и оба радуются победной подаче Скотта в Филадельфии. («Победной подачей» назвал ее какой-то репортер, хотя это было обыкновенное вбрасывание мяча в игру.)

— Да-а, кто там еще? — с оттяжечкой произнесла Ирма. «Может, это какая-нибудь нагловатая и распущенная нянька, которую Заяц нанял присматривать за мальчиком? — подумал Патрик — Или экономка? Но для экономки она разговаривает уж больно по-хамски…»

— Простите, я могу поговорить с доктором Заяцем? Он дома? — вежливо осведомился Уоллингфорд.

— Это мисс Заяц, — сухо сообщила Ирма. — Кто его спрашивает?

— Патрик Уоллингфорд. Доктор Заяц оперировал меня…

— Ники! — тут же услышал Патрик вопль миссис Заяц, хоть она и прикрыла трубку рукой. — Это парень, которого лев погрыз!

Затем послышался детский голосок, лай собаки и глухой стук мяча. Заскрипел отодвигаемый стул, по полу зацокали собачьи когти. Играют или пытаются отнять мяч у собаки? Наконец Заяц подошел к телефону; он слегка запыхался.

Закончив описывать неприятные ощущения в культе, Уоллингфорд предположил с некоторой надеждой:

— Может быть, это просто погода?..

— Погода? — переспросил Заяц.

— Ну, понимаете, сейчас такая жара…

— Но ведь вы, по-моему, все время в помещении сидите, — сказал Заяц. — Разве у вас в Нью-Йорке кондиционера нет?

— Видите ли, — снова принялся описывать свои ощущения Патрик, — это не всегда именно боль. Иногда кажется, что-то вот-вот начнется, но так ничего и не происходит. Сперва вроде бы ожидаешь острой боли, но она не возникает, и это покалывание прекращается, едва начавшись. Словно кто-то его выключает… как электричество…

— Именно так! — сказал доктор Заяц. — Ничего удивительного. — Он напомнил Патрику, что всего через пять месяцев после пересадки у него полностью регенерировались нервные окончания на двадцати двух сантиметрах предплечья.

— Я помню, — сказал Уоллингфорд.

— Вот и подумайте: ведь эти нервы должны как-то проявлять себя, правда?

— Но почему они проявляют себя именно сейчас? — удивился Уоллингфорд. — Ведь после ампутации прошел уже целый год! Я, конечно, что-то ощущал и новой рукой, но далеко не так! А сейчас мне кажется, будто я касаюсь чего-то средним и указательным пальцами левой руки, только… у меня ведь их нет! И руки тоже.