Глава 24

КАК ДАЛЕКО МОЖНО УЙТИ СО СТРЕЛОЙ В ТИТЬКЕ?

У него отлегло от сердца, когда он увидел имя Овертарфа в телефонной книге с тем же адресом и тем же самым номером телефона. Но когда он попытался позвонить из холла «Таши», то услышал лишь странный жужжащий звук, что-то вроде сигнала. Он спросил фрау Таши, и та проинформировала его: такой звук означает, что данный номер больше не обслуживается. Затем до него дошло, что телефонной книге больше пяти лет и что в ней есть даже его собственное имя — по тому же адресу и с тем же самым номером телефона.

Трампер прошел пешком до Швиндгассе, 15, на двери квартиры 2А красовалась табличка:

«А. Плот» [28].

Очень похоже на Меррилла, подумал Богус. Постучавшись в дверь, он услышал вроде как шарканье ног и сердитое ворчанье. Он толкнул дверь, и она открылась, но не больше, чем ей позволила дверная цепочка. Ему повезло, что она не распахнулась шире, потому что большая немецкая овчарка смогла просунуть в образовавшуюся щель лишь кончик своей остроносой морды. Трампер отскочил назад, не укушенный, и женщина — блондинка, вся в кудряшках, то ли с сердитыми, то ли с испуганными глазами, — спросила его, с какой целью, черт побери, он собирается проникнуть в ее квартиру?

— Меррилл Овертарф, — произнес он, держась поодаль, опасаясь, как бы она не выпустила свою немецкую овчарку на лестничную клетку.

— Ты не Меррилл Овертарф, — сказала она ему.

— Нет, разумеется, я не он, — подтвердил Богус, но она захлопнула дверь. — Подождите! — крикнул он вслед. — Я только хотел узнать, где он… — Но, услышав, как она приглушенно говорит, вероятно по телефону, он поспешил прочь.

Выйдя на улицу Швиндгассе, он задрал голову вверх — на то, что когда-то было знаменитым оконным ящиком для цветов Овертарфа. Меррилл разводил в нем целый сад. Но теперь в ящике торчало лишь несколько мертвых, присыпанных снегом багряных растений.

Маленькая девочка подкатила на трехколесном велосипеде к двери подъезда и слезла, чтобы открыть ее. Богус помог ей.

— Меррилл Овертарф живет в этом доме? — спросил он ее.

То ли она уловила его акцент, то ли ей было велено не разговаривать с незнакомыми людьми, но она взглянула на него так, словно не желала отвечать.

— Как ты думаешь, куда уехал герр Овертарф? — ласково спросил он ее, помогая закатить велосипед в подъезд. Но малышка лишь пристально посмотрела на него. — Герр Овертарф? — медленно повторил он. — Ты его не помнишь? У него была такая забавная машина и смешная шляпа… — Но девочка, видимо, ничего такого не знала. Наверху залаяла большая собака. — Что случилось с герром Овертарфом? — попытался спросить он еще раз.

Девчушка отняла у него свой велосипед.

— Умер? — произнесла она; это было всего лишь предположение, он был в этом уверен. Затем она завертела педалями, стремительно направляясь в сторону лестницы и оставляя его с тяжелым чувством отчаяния, равным по силе ужасу, который он испытал, когда услышал, как наверху открылась дверь и женщина в кудряшках что-то крикнула ребенку, после чего раздался стук когтей большой собаки, которая спускалась вниз по лестнице.

Трампер спасся бегством. В любом случае девчушка ничего не знала — это ясно. С некоторым удивлением он сообразил, что отца ребенка, должно быть, звали А. Плот.

С пакетом купленных у тротуара жареных каштанов Богус бредет в направлении Мишелерплац, где, как он помнит, стояла гротескная скульптура. Зевсоподобный великан — то ли человек, то ли бог — борется с огромными чудищами: змеями, хищными птицами, львами и нимфами; они тащат его к центральной струе фонтана, которая плещет ему на грудь; его рот широко раскрыт — наверное, он хочет пить. Вся композиция настолько сложна и двусмысленна, что трудно определить, одерживает ли Зевс победу, или же окружающие его твари повалили его и пытаются подбросить вверх.

Богус припомнил, как однажды ночью, подвыпившие, они бродили вдвоем с Бигги по Мишелер-плац. Они только что стянули с повозки несколько огромных, похожих на морковь, белых редисок. Проходя мимо чудовищной, вечной битвы в фонтане, Богус подсадил Бигги, и она засунула редиску прямо в широко раскрытый рот бога. Чтобы прибавилось сил, как сказала она.

Решив угостить сражающегося бога каштаном, Трампер очень удивился, обнаружив, что фонтан не работает. Или, может, просто замерз раструб трубы — он торчит толстым тупым фаллосом, застывшей восковой свечой, и вся грудь Зевса засыпана снегом. Почему-то, хотя позы остались прежними, борьба кажется законченной. Он мертв, думает Богус, а кормить каштанами мертвеца бесполезно. Он скорбит о кончине бога, в конце концов поверженного змеями, морскими монстрами, львами и нимфами. Трампер уверен: это нимфы наконец-то одолели его.

Бигги наверняка расстроилась бы, узнав об этом.

Наверняка…

«Бигги, ты можешь не поверить, но… когда идут на утиную охоту, то всегда надевают презерватив. Это старый охотничий способ предохраниться от холода. Видишь ли, все охотники надевают презерватив, перед тем как лезть в ледяную воду за подстреленной уткой — когда у них нет при себе собаки, как не было у нас. Он действует по тому же принципу, что и водолазный костюм…» Или же — он бредет через двор Габсбургов по площади Героев — «поичина того, что на мне оказалась эта невероятная резиновая штуковина, которую позабыл снять, кроется в моей новой работе в качестве демонстрационной модели для Службы здоровья студентов' ° которой я не решился тебе сказать. Мне не говорили, что у них будут проводиться занятия по использованию противозачаточных средств, разумеется, студенты были поражены…».

Но Богус ощущает на себе каменный взгляд купидонов; проходя мимо барочных херувимов и голубиных насестов на величественных дворцовых зданиях, он понимает, что Бигги не провести на мякине. Слишком хорошо она знакома с моими выдумками.

Он наблюдает за трамваями, снующими по Бург-Ринг, их резкие звонки перекликаются друг с другом. Внутри от дыхания пассажиров на стеклах образовались проталины, и люди сквозь них выглядят как пальто, которые висят на вешалках с хозяевами внутри. Они сталкиваются и покачиваются при каждом крене трамвая; их руки держатся за поручни выше уровня окна, и Богус может видеть лишь то, что они подняты, как у детишек в школе или как у солдат на митинге.

Желая убить послеполуденное время, Трампер читает на ободранном киоске, куда можно пойти. Время пройдет не так болезненно, решает он, среди какого-нибудь воскресного дневного представления для детей и — о чудо! — находит то, что искал: чуть выше по Стадионгассе, за зданием парламента.

В программу входит несколько различных коротких инсценировок и один американский вестерн. Трампер совершает путешествие в Ирландию, любуется на счастливых крестьян. На Яве гид рассказывает путешественникам о национальной забаве: о боксе ногами. Но Богус и детишки нетерпеливы — они хотят вестерн. И вот, наконец, показывают вестерн. Джимми Стюарт, англоязычный, говорящий почти одновременно с дублирующим на немецкий актером. Индейцы не хотят железной дороги. Таков сюжет.

Джимми Стюарт выпускает весь заряд карабина с бедра; а это, должно быть, убитая ранее Шейли Уинтер со стрелой, застрявшей в ее роскошной груди Кто бы она ни была, она вываливается из притормозившего вагона, падает в канаву, потом в ручей, где ее топчут дикими лошадьми, случайно проходившими мимо, и подвергают развратным действиям со стороны индейца, которому не хватило смелости атаковать поезд. Ее принуждают терпеть все эти ужасы до тех пор, пока она не находит спрятанный меж ее кровоточащих прелестей «дерингер» [29], которым она проделывает большое отверстие в горле индейца. И только после этого она встает во весь рост, облепленная мокрым от крови и воды платьем, и кричит: «Hilfe!» [30] — одновременно с этим выдергивая стрелу, застрявшую в ее тяжелой титьке.

Перекусив масленой сосиской и выпив молодого вина, Трампер уселся в «Аугустинер-Келлер», слушая старинный струнный квартет и размышляя о том, что было бы весьма интересно повстречаться с голливудскими красавицами, при этом он надеялся, что у них не у всех в ложбинке между грудей растут волосы.

Когда он возвращался обратно в «Таши», зажигались уличные фонари, но как-то судорожно, то вспыхивая, то угасая, без той точности заводного механизма, которая свойственна фонарям Айова-Сити; видимо, венское электричество являлось современным усовершенствованием газовых рожков. Перед кофейней на Пранкенгассе с ним заговорил какой-то мужчина.

— Grajak ok bretzet, — кажется, произнес он, и Трампер остановился, пытаясь определить этот странный язык. — Bretzet, jak, — сказал мужчина, и Трампер подумал: «Чешский? Венгерский? Сербохорватский?» — Gra! Nucemo paz! — выкрикнул незнакомец. Он на что-то сердился и погрозил ку-лаком Трамперу.

— Ut boethra rast, kelk? — спросил Богус. Нижний древнескандинавский не причинил зла еще ни единой душе.

— Gra? — подозрительно откликнулся мужчи-на — Grajak, ok, — добавил он более доверительно. Затем радостно заорал: — Nucemo paz tzet!

Богус выразил сожаление, что он не понимает, и заговорил на нижнем древнескандинавском:

— Ijs kik…

— Kik? — прервал его мужчина, улыбаясь. — Gra, gra, gra! Kik! — выкрикнул он, пытаясь пожать Богусу руку.

— Gra, gra, gra! — повторил Богус и пожал протянутую руку, а человек размахивал руками и бормотал: «Gra, gra», убежденно кивал головой, потом повернулся и, спотыкаясь, побрел к обочине, словно слепой, который на ощупь отыскивает тротуар: он осторожно ставил ногу и защищал руками промежность.

Богус подумал, что это было похоже на беседу с мистером Фитчем. Затем он угрюмо уставился на газетный обрывок на тротуаре: он казался нечитабельным, с текстом, набранным шрифтом, который напоминал кириллицу; буквы скорее походили на нотную грамоту, чем на части слов. Он огляделся вокруг в поисках маленького человечка, но того и след простыл. Статья, вырванная из какой-то газеты на странном языке, видимо, была важной — фразы были подчеркнуты шариковой ручкой, пометки на полях энергично выведены теми же самыми буквами, — поэтому он сунул загадочный обрывок в карман.

Трампер почувствовал, как у него в голове все плывет. Вернувшись в «Таши», он попытался сконцентрироваться на чем-нибудь хорошо знакомом, что могло бы вернуть его домой. Он сделал попытку напечатать рецензию на вестерн, но умляуты только расстроили его, к тому же он обнаружил что забыл название фильма. «Как далеко можно уйти со стрелой в сиське?» И в этот самый момент словно в ответ на его мысли, биде внизу начали свой ночной концерт.

Богус поймал свое отражение в вычурном французском оконце, расположенном почти под потолком: он и его пишущая машинка занимали лишь нижнюю часть в углу. Пытаясь спасти свою маленькую, тонущую душу, он вырвал листок с ре. цензией из пишущей машинки и, избегая умляутов попытался написать письмо жене.

«Пансион „Таши“

Шпигельгассе, 29

Вена, Австрия

Дорогая Бигги!

Думаю о тебе, Кольм, и о тебе, Бигги, о той ночи в Восточном Ганнене в Вермонте, когда твой пупок вздулся. Ты была на восьмом месяце беременности, Биг, когда твой пупок выскочил наружу.

Мы тряслись три часа от Огромной Кабаньей Головы в стареньком, продуваемом насквозь «фольксвагене» Коута с отсутствующим верхом. В Портсмуте было облачно; и в Манчестере, Петербурге и Кини тоже было облачно. И каждый раз Коут повторял:

— Надеюсь, что не будет дождя.

Трижды я менялся с тобой местом, Биг. Тебе было неудобно. И трижды ты говорила:

— О господи, я такая огромная!

— Как полная луна, — сказал тебе Коут. — Ты просто восхитительна.

Но ты продолжала жаловаться, Бигги, — все еще страдала от грубой выходки моего отца, который обвинил нас в распутстве и в безответственном браке.

— Взгляни на это по-другому, — посоветовал тебе Коут. — Подумай, как счастлив будет малыш, у которого такие юные родители.

— И подумай о генах, — сказал я тебе. — Какой совершенный набор! Но ты возразила: — Я устала думать об этом ребенке.

— Хорошо, тогда вы оба взгляните на это по-другому, — нашелся Коут. — Теперь вам не нужно принимать никаких решений.

— Никто и не принимал никаких решений, — возразила ты бедному Коуту, который только хотел подбодрить нас. — Богус никогда на мне не женился бы, если бы не этот ребенок.

Но я лишь сказал:

— Вот мы и в Вермонте. — Мимо окон пробегали ржавые конструкции моста через Коннектикут.

Ты никак не хотела оставить эту тему, Бигги, хотя мы не раз обсуждали с тобой это, и у меня не было никакого желания начинать все сначала.

— Богус, я знаю, что ты никогда бы на мне не женился, — заявила ты мне.

И Коут, да благословит его Господь, сказал:

— Тогда я женился бы на тебе, Бигги, — на полной луне, на половинке луны или вовсе не луне. Я женился бы на тебе, и даже теперь женился бы, если бы Богус не захотел этого сделать. Ты только подумай, что могло бы из этого выйти… — Затем, навалившись на руль, он повернулся к тебе, улыбаясь своей потрясающей улыбкой: демонстрируя свое искусство манипулировать языком поверх передних вставных зубов.

И это наконец-то заставило тебя слегка улыбнуться, Бигги. Ты выглядела немного менее бледной, когда мы добрались до Ганнена…»

Но в пансионе «Таши» воспоминания о Восточном Ганнене расстроили Богуса. Перечитав напечатанное, он решил, что ему это не нравится. Взятый тон показался ему неверным, поэтому он попытался написать все снова, начиная со строчки «…когда твой пупок выскочил наружу»

«Мы спрятали Коута и его „фольксваген“ на нижнем поле и по длинной дорожке направились к дверям фермы твоего отца. Вот идет невеста-ребенок с набором хромосом в животе! Кажется, тогда я обвинил тебя в трусости за то, что ты заранее не написала об этом своим родителям.

— Я писала им о тебе, Богус, — возразила ты мне. — Им этого более чем достаточно, не то что для твоих…

— Но не о своем положении, Биг, — заметил я. — Ты об этом не упомянула ни слова.

— Нет, не об этом, — согласилась ты, рывком оттягивая плащ от себя, стараясь создать иллюзию, будто твой плащ вздулся лишь потому, что ты засунула руки в карманы.

Я обернулся на Коута, который помахал нам слегка испуганно, неясно вырисовываясь на фоне своей машины без верха, словно лохматый человекообразный телескоп.

— Коут тоже может войти в дом, — сказала ты. — Ему не нужно прятаться в поле.

Но я заверил тебя, что Коут стесняется и ему лучше остаться там. Я не стал уточнять, что я подумал о том, что мы будем выглядеть более заслуживающими прощения, если заявимся вдвоем. А еще я подумал, хорошо, если с Коутом и его машиной на пастбище ничего не стрясется, на тот случай, если мне придется бежать.

Самый волнующий момент наступил тогда, когда мы проходили мимо джипа твоего отца и ты сказала:

— О, мой отец тоже дома! Господи, отец, мать, все! И я напомнил тебе, что было воскресенье.

— Тогда тетя Блакстоун тоже здесь, — вздохнула ты. — Тетя Блакстоун глуха как пень.

Они обедали, и ты, продолжая держать руки в карманах, повернула свою раздутую бутылкой фигуру в сторону обеденного стола и сказала:

— Это Богус. Вы знаете, я вам говорила! Я вам писала!

И тут твоя мама начала скользить глазами вниз по тебе, Бигги, а твоя глухая тетушка спросила у твоей неподвижно застывшей матери:

— Кажется, Сью снова поправилась?

— Я беременна, — сообщила ты, затем добавила: — Но с этим все в порядке!

— Да! Все в порядке! — выкрикнул я по-дурацки, наблюдая, как капает соус с застывшей вилки твоего отца и как он несет ее мимо рта.

— Все в порядке, — повторила ты снова, улыбаясь им всем.

— Разумеется, все в порядке, — заявила тетя Блакстоун, которая на самом деле ничего не слышала.

— Да, да, — промямлил я, кивая.

А твоя глухая тетушка Блакстоун закивала мне в ответ и произнесла:

— Ну конечно! Вся эта жирная немецкая пища сказалась на ней. И она снова набрала прежний вес. Не говоря уж о том, что девочка не каталась все лето! — И, глядя на твою онемевшую мать, тетушка Блакстоун заявила своим пронзительно-ясным голосом: — Боже милостивый, Хильда! Разве так встречают дочь? Я хорошо помню, как ты всегда легко поправлялась и снова худела всякий раз, когда хотела…

Тем временем в «Таши» два биде одновременно спустили воду, и Богус Трампер растерял фрагменты своих воспоминаний. Как, наверное, и другие, тесно связанные фрагменты своего сознания.

Глава 25

БЫТЬ ГОТОВЫМИ ДЛЯ РАЛЬФА

В рыбной темноте, в черепаховом мраке квартиры Тюльпен Трампер резко сел на кровати вне себя от ярости и застыл неподвижно, словно индеец в табачной лавке. За последнее время он развил в себе способность освобождаться от приступов гнева. Он научился жестко концентрироваться, совершенно не двигаясь, имитируя погруженную в раздумье статую. Это было что-то вроде изометрического упражнения, которое, в конце концов, лишало его сил. Потом ему никак не удавалось заснуть снова.

— О, хватит, Трампер, — шепнула ему Тюльпен, дотронувшись до его одеревеневшего бедра.

Трампер концентрировал свое внимание на рыбах. Среди них была одна новая, особо раздражавшая его — бежевая любительница пузырей, взявшая за правило размазывать свои полупрозрачные губы по стенке аквариума и изрыгать ртом маленькие пузыри. Не находя выхода, газ попадал обратно в рыбу, отчего она начинала раздуваться. По мере того как она становилась все больше, ее глаза делались все меньше, пока внезапно давление воздуха изнутри не отталкивало ее от стекла, точно шарик, кем-то надутый и потом отпущенный. Давая задний ход, бежевая насмешница начинала раскачиваться в аквариуме из стороны в сторону, словно движущийся по кругу оторвавшийся мотор. Другие рыбы пугались ее. Трамперу не терпелось проткнуть булавкой раздувшуюся уродину. Казалось, эта нахалка всегда оборачивалась к нему, как только начинала раздуваться. Это был верный способ нажить врага; и рыбе следовало бы это знать.

На самом деле Трампер не любил всех рыб, и его теперешнего раздражения с лихвой хватало, чтобы предаться мечтам о самых изощренных способах избавления от них. Пойти и купить страшную рыбу-рыбоедку, всеядную тварь, которая очистит аквариум от всех прочих плавающих, ползающих и скользящих существ, затем слопает все ракушки, камушки и водоросли и даже воздушные шланги. После чего дать ей прогрызть стекло, выпустить наружу всю воду и умереть от удушья. А еще лучше: пусть она шлепнется на дно сухого аквариума, получив, таким образом, удобный случай слопать саму себя. Что за восхитительная всепожирательница! Он немедленно захотел такую.

Телефон снова зазвонил. Трампер не шевельнулся, и брошенный им в сторону Тюльпен взгляд говорил, что лучше ей тоже не отвечать. За несколько минут до этого он взял трубку, и этот звонок отчасти послужил причиной его кровожадных замыслов в отношении беспомощной рыбки и имитации позы индейца в табачной лавке.

Звонил Ральф Пакер. И хотя Богус и Тюльпен уже легли спать, Ральф пожелал приехать к ним прямо сейчас вместе с Кентом и всеми киношны-ми причиндалами на две тысячи долларов. Он горел нетерпением отснять материл о том, как Богус и Тюльпен ложатся в постель.

— Мать твою, Ральф! — возмутился Трампер.

— Нет, нет! — закивал головой Ральф. — Только как вы ложитесь в постель, Тамп-Тамп. Понимаешь, домашняя обстановка: ванна, чистка зубов, раздевание, маленькие знаки привязанности, черт побери, и все такое…

— Спокойной ночи, Ральф.

— Тамп-Тамп, это не займет и получаса! Трампер положил трубку и посмотрел на Тюльпен.

— Я никак не могу понять, — заорал он на нее, — как ты могла с ним когда-то спать!

После этого все и началось.

— Он был мне интересен, — ответила Тюльпен. — Меня интересовало то, что он делал.

— В постели?

— Хватит об этом, Трампер.

— Нет, правда! — выкрикнул он.. — Я хочу знать! Тебе нравилось спать с ним?

— Спать с тобой мне нравится гораздо больше, — сказала Тюльпен. — Я испытывала к Ральфу совсем другой интерес.

В ее голосе звучали ледяные нотки, но Трампе-ру было плевать.

— Ты осознала, что это была ошибка? — не отставал он.

— Нет, — возразила она. — Мне это просто перестало быть интересным. Это не была ошибка. Я тогда не знала никого другого, но потом…

— А потом ты встретила меня?

— Я перестала спать с Ральфом еще до того, как встретила тебя.

— Почему ты перестала с ним спать? Она повернулась спиной к нему.

— Моя давалка вышла из строя, — произнесла она в стенку аквариума.

Трампер промолчал. После этого он впал в свой транс.

— Послушай, — немного погодя обратилась к нему Тюльпен. — В чем дело? Я больше не испытываю к Ральфу ничего такого. Но он мне нравился, и он нравится мне по-прежнему. Просто теперь по-другому…

— Ты когда-нибудь хотела снова спать с ним? — Нет.

— А вот он спит и видит, как бы снова трахнуться с тобой.

— С чего ты взял?

— Интересно знать? — взвился он.

Она глубоко вздохнула и отвернулась от него. И он почувствовал, как начинает деревенеть.

— Трампер? — позвала она его через несколько минут, но он по-прежнему находился где-то далеко-далеко. — Почему ты не любишь Ральфа, Трампер? Это из-за фильма?

Но на самом деле это было не так. Конечно, он мог бы категорически отрицать это; он мог бы сказать, что фильм задел его слишком глубоко. Но это было не так, и он должен был признать, что даже заинтересован в нем. Однако это не был терапевтический интерес; он знал, что по существу является актером, играющим на публику, и ему нравилось видеть себя в фильме.

— Не то чтобы я совсем не любил Ральфа, — ответил он.

Перевернувшись, она дотронулась до его одеревеневшего бедра и сказала что-то, чего он не расслышал. Затем… сначала он мечтал об убийстве рыбок, а потом, когда снова зазвонил телефон, он убил бы любого, кто тронул бы трубку.

От длительного сидения у него свело судорогой спину. Тюльпен оставила его на пару минут, после чего сделала очередную попытку.

— Трампер? Знаешь, ты недостаточно занимаешься любовью со мной. Правда недостаточно.

Он задумался о том, что она сказала. Затем он подумал о предстоящей операции, о докторе Винь-ероне и о водяном методе.

— Все дело в моем инструменте, — сказал он наконец. — Я собираюсь привести его в порядок, так что скоро буду как новенький.

Но ему очень нравилось заниматься любовью с Тюльпен, поэтому ее слова глубоко встревожили его. Он подумал заняться с ней любовью прямо сейчас, но ему нужно было встать и помочиться.

В ванной, внимательно изучив свое лицо в зеркале, он заметил на нем выражение страха, которое появилось, когда он, перед тем как пописать, сжал свой стручок. Состояние ухудшалось. Винье-рон снова был прав; иногда ради пустяковой операции приходится ждать пару недель.

Ему казалось очень важным заняться любовью с Тюльпен прямо сейчас, но потом — может, из-за того, что он уловил нечто необычное в своем лице, — он вспомнил о Меррилле Овертарфе и так сильно пустил струю, что у него на глазах выступили слезы.

Он пробыл в ванной долго, пока Тюльпен робко не позвала его.

— Что ты там делаешь? — спросила она.

— О, ничего, Биг, — вырвалось у него, после чего он попытался заглотнуть это имя обратно.

Когда он вернулся в комнату, она сидела на кровати, обернув вокруг себя одеяло, и плакала. Она конечно же слышала, что он сказал.

— Тюльпен, — произнес он, обнимая ее.

— Нет, Бигги, — прошептала она.

— Тюльпен, — повторил он, пытаясь поцеловать ее.

Но она оттолкнула его; теперь он не мог ничего с ней поделать.

— Знаешь что, Трампер, — сказала она. — Старина Ральф Пакер никогда не называл меня чужим именем.

Трампер отошел и сел в ногах кровати.

—. И хочешь знать еще одну вещь? — выкрикнула она. — Чушь собачья, что ты недостаточно занимаешься со мной любовью только из-за своего долбаного хрена!

Потом бежевая рыбка снова подплыла к стеклу, уставилась на Трампера и принялась раздуваться.

То, что сказала Тюльпен, было правдой, и он это знал. Но что больше всего причиняло ему боль, так это то, что разговор этот был не новым. Он помнит, что говорил об этом — и множество раз — с Бигги. Поэтому он уселся в ногах кровати, желая впасть в бессознательное состояние, и достиг его. Когда теле-фон зазвонил в третий раз, ему было наплевать, был это Ральф или кто-то другой. Если бы он мог пошевелиться, он бы ответил на звонок.

Должно быть, Тюльпен чувствовала себя не менее одинокой, так как она взяла трубку и ответила: «Ну конечно». Богус слышал, как она устало повторила:

— Ну конечно же, приезжай и снимай твой проклятый фильм.

Но Трампер продолжал сидеть, словно каменное изваяние, беспокоясь о новом развитии событий. Чтобы быть в картине Ральфа, ему нужно выйти из своей картины, в которой он находился сейчас, так, что ли?

Затем Тюльпен положила голову ему на колени, ее лицо было повернуто к нему. Это был жест — у нее их было множество, — ясно говорящий: «Все в порядке, некий мостик через пропасть между нами наконец установлен, хотя и не перейден. Но возможно, будет».

Они долго оставались в таком положении, словно это был наилучший способ подготовиться к визиту Ральфа.

— Трампер? — наконец прошептала Тюльпен. — Когда ты занимаешься со мной любовью, мне это и вправду очень нравится.