Я - это ты

      – Черт, это у вас религия такая – насчет совершенства, да?
      – Теофизика. Можешь считать это религией. Или наукой. Это все равно. Великий Боргелл обнаружил существование Внемира, допустив ошибку в опыте с компрессией пространства. Он получил антикомпрессию – разрыв пространства. И доказал теорию эволюции человека от праха к Совершенству.
      – Эй, полегче, у меня сейчас голова треснет. Давай сначала. Ты был наследником. А дальше?
      – А дальше мне приснился сон. Кто-то сказал мне: «Встань и иди». Я встал и пошел. Пришел в Хроноцентр. Все двери открывались передо мной сами собой в полной тишине. В большом зале я увидел сооружение, похожее на космолет. И услышал снова голос: «Войди в него». Вошел. И лег спать. Во сне, понимаешь? А когда проснулся, то оказалось, что теперь я капитан хрономодуля, загремевшего аж в третье тысячелетие и застрявшего тут навсегда, потому что по дороге мы потеряли компрессор и не можем вернуться назад. Это все верноподданно изложил мне сам модуль, то есть Ы. Я понял, что это был не сон. Но что это было?...
      – И что ты теперь намерен делать?
      – Ничего. Пока. Мне кажется, мое пребывание здесь имеет какую-то цель, находящуюся вне моего знания, как будто все предопределено – и невозможность возврата, и это время, и мое одиночество здесь, и... и...
      – И я? Как это мило. – Она снова фыркнула. – Раз ты перемахнул через три тысячи лет, значит, теперь вселенная должна вертеться вокруг тебя? А может, это ты для меня предопределен, а не я для тебя... – Она осеклась. – Надеюсь, ты не собираешься ловить меня на слове?
      – Почему нет? – Я был совершенно серьезен.
      – Предпочитаю не утруждать провидение подбором мне любовников. И вообще, гориллы в неволе не размножаются.
      – Что? Местная идиома?
      – Она самая. Долго ты будешь меня здесь мариновать?
      – Хочешь уйти? Боюсь, теперь это не так просто сделать. – Я показал на экраны, где изощрялись в своих тщетных попытках ее сородичи. – Нет, выйти ты сможешь, но, учитывая их... гм... энтузиазм, тебе вряд ли удастся убедить их в том, что ты не «зеленый человечек».
      Я поинтересовался у нее за завтраком смыслом этого выражения. Этноним вызвал у нее приступ веселья, и она заявила, что у русских так принято называть инопланетян. Таких маленьких уродцев с большими ушами и перепончатыми конечностями. Откровенно говоря, я удивился – у меня не было никакой информации относительно палеоконтактов. Тем более что иные биологические разумные формы принципиально невозможны, в моем времени это известно каждому ребенку. Ы начал было читать ей лекцию на эту тему, но она расхохоталась и обозвала нас обоих недоумками.
      Оказалось, что «зеленые человечки» – что-то вроде персонажей фольклора. В них верят, но никто их не видел. И еще верят в то, что эти маленькие разумные ушастые лягушки выведут человечество на новый, более высокий уровень цивилизации. Я подивился странностям местных верований и затем спросил ее о людях в зеленой одежде, осаждавших нас. Она ответила, что неподалеку расположена военная часть и они оттуда. Тогда мне стало ясно, что они лягут костьми, но не сдадутся.
      – Вот блин, – сказала Маруся, опечалившись. – Правда, доказывай потом, что ты не верблюд. Тогда уж точно на детали разберут в секретных ящиках. Что ж мне тут теперь вечно сидеть?
      – Ты куда-то спешишь?
      – Не-а. Вообще мне и идти-то некуда.
      – Тогда оставайся.
      – Нет, ну и гад же ты все-таки, – резюмировала она. – Объясни хоть, что за штука вокруг твоей посудины. Силовое поле какое-нибудь?
      Она опять прилипла к экранам. Я тоже взглянул.
      – Что это они делают?
      – По-видимому, орудуют электрической пилой. Все их действия демонстрируют полнейшее незнание природы того, с чем они столкнулись.
      – Вестимо не знают, – кивнула она. – Ты не выпендривайся, а выкладывай.
      – Видишь ли, они пытаются преодолеть границу Внемира. Нефизической реальности. Но это невозможно для материального тела. Мы ощущаем эту границу как абсолютно гладкую твердую поверхность. Это иллюзия. На самом деле это черта, у которой заканчивается пространство. Поэтому мы не можем перейти ее. Ведь мы целиком принадлежим физическому пространству. Материя не способна проникнуть внутрь нематерии.
      – А мы сейчас где? – недоверчиво спросила Маруся, зевая. – Если мы под этим колпаком...
      – Мы в своем родном физическом мире. Пространство разорвано вокруг нас буквально на толщину микрона. Этого достаточно, чтобы сквозь разрыв можно было видеть. Здесь не все еще ясно. Разрыв пропускает некоторые виды излучений: свет, звук, биоволны, нейроимпульсы. Но только в определенном диапазоне. Например, лазеры тут будут беспомощны. Как и инфразвук. Понимаешь?
      Маруся не ответила. Я оглянулся – она свернулась в клубок на диване и спала самым безмятежным образом. Сегодня она не надела платья – накануне я загрузил работой н-конструктор и с утра приволок в ее комнату разнообразной одежды на целый шкаф. Для начала она выбрала белые шорты и голубой облегающий верх. Очень волнительно это выглядело. И я подумал: может, Создатель не был так уж опрометчив, отправляя меня в это изгнание? Оставалось только понять для чего. Не для того же, чтобы я просто женился здесь. (Кстати, древний институт брака никогда не казался мне таким уж примитивным, я даже испытывал к нему интерес. Как считали многие – нездоровый.) Над этим стоило поломать мозги.
      Я и ломал – несколько часов спустя она застукала меня скукожившимся над тейоном. Это была маленькая, переносная модель, которую я всегда таскал в кармане. Тут, на корабле не нашлось ни одного. Обнаружив это, я был рад, что мой судьбоносный сомнамбулизм в ту памятную ночь не помешал мне натянуть штаны. Тейон был отличным средством освобождения от бремени земной реальности и, наоборот, верным способом поставить мозги дыбом, если они слишком вялые для решения определенных задач. Ы в силу своего невежества в теофизике относился к тейону с подозрением, но мне удалось убедить его, что это не разновидность экзонаркотика.
      – Что это?
      Пришлось свернуть реконструкторские работы в голове.
      – Тейон, – ответил я не так чтобы очень охотно. – Если хочешь понять его назначение, соедини в одно целое ваши молитвенные дощечки – иконы, да? – символы мироздания восточной религии – мандалы, да? – и, ну, например, музыку постижения, если у вас есть такая. Тейон – это «Обитель Совершенства». По-вашему – «Жилище Бога».
      – Ясно. Вы там все чокнутые на какой-то странной религии. Опиум для народа. Дремучий лес. У вас что, сильно неразвиты представления о мире? И такая беспомощная наука? Вы такие глупые, да? Как эти, в романе Уэллса. Элои.
      – Не знаю, как в романе, а у нас уже триста лет реализуется программа совершенствования мозга. Каждая новая генерация имеет индекс интеллекта выше, чем у предыдущей. У вас это называется гениальность. Уже несколько сотен лет у нас рождаются дети с мозгом гения.
      – Хочешь сказать...
      – Хочу сказать, что по вашим меркам я – гений.
      Я все-таки поскромничал.
      – А я королева английская. Будем знакомы. Мой статус лучше – я одна тут такая. А у вас, наверно, куда ни плюнь – в гения попадешь.
      – Не угадала. Триста на двадцать четыре – семь тысяч двести человек.
      – Что, ваши бабы ленятся рожать? Доэмансипировались.
      – Нет, это Программа Ограниченного Воспроизведения. Мы не можем себе позволить прирост населения больше двадцати четырех человек в год. Ведь мы не умираем.
      – Бедняги.
      – Кстати, усовершенствованный интеллект нам нужен именно для решения этой задачи – поиска Смерти. Проблема ставится перед каждым, кто входит в сознательный возраст. И ответ ищется самыми разными путями.
      – Слушай, это какой-то бред. Зачем искать смерть? Или, в конце концов, прекратите хлестать свой эликсир бессмертия.
      – Нет никакого эликсира, – грустно ответил я. – Существует теория, что бессмертие постигло нас в качестве наказания.
      – Нда? Как интересно. А кто и за что?
      – Никто, кроме Создателя, очевидно. А за что... Давай я тебе об этом в другой раз расскажу?
      Вообще-то мне совсем не хотелось об этом говорить. Все это были только предположения теофизиков, и, кроме того, кому охота посвящать других в свои полузабытые грехи?
      Маруся показала на тейон.
      – Значит, ты медитируешь над этим шариком? А из чего он?
      – Ни из чего. Тот же самый разрыв пространства. Вот эти дуги создают эффект антикомпрессии. А шарик – видимая граница разрыва, внутри него – Внемир.
      – Дом Бога?
      – Ну, вообще-то это просто символ. На самом деле Внемир, обитель Совершенства, находится еще и вне времени, а разрывать континуум времени мы не умеем. Только сжимать. Но в любом случае попасть туда можно только после физической смерти.
      – Атас, – мрачно сказала Маруся. – Загробная жизнь? Я в это не верю, имей в виду.
      – Почему?
      Для меня самого это было невозможно – не верить. Я просто знал. И весь мой мир знал. Фактически это знание было сутью моего времени. Странная религия, как она назвала это, – изымите ее, и мой мир опустится до примитивного состояния разнузданной анархии третьего тысячелетия. Вакханалии примитивной материи, заменившей Бога. Абсолютизации кратковременной тленной жизни. Одушевленный прах, сделавший себя объектом собственного поклонения. Абсурд.
      Этот абсурд и есть предположительно та вина, за которую мы были наказаны бессмертием.
      – В это трудно верить. – Маруся пожала плечами. – А можно его потрогать?
      Она протянула руку и осторожно приблизила палец к дугам тейона. Отдернула, словно обожглась, потом снова попробовала. Погладила мягко светящийся шарик.
      – Гладкий. И теплый, – сказала она удивленно, убирая руку.
      Я выключил тейон, шарик исчез.
      – Ну, – сказал я, – по-моему, тебе пора познакомиться с моими владениями.
      – Валяй, – отозвалась она.
      Я навалял ей полную культурную программу. «Экзотика» начала пятого тысячелетия лилась на нее как из душа. Тем не менее она стоически приняла все, чем я изволил хвастаться (хотя я не хвастался). Особое внимание я уделил ознакомлению с н-конструкторами и пищевыми комбайнами. Тайно я, разумеется, надеялся, что она как женщина увлечется кулинарией или, например, конструированием одежды, или созданием каких-нибудь приятных безделушек. Ы заверил ее, что таких неограниченных возможностей в области легкой и средней промышленности, как у него, она нигде в этом мире не найдет.
      В конце экскурсии мы поднялись в смотровую кабину наверху. Она смогла непосредственно взглянуть на то безобразие, что творилось вокруг. Кабина имела цилиндрическую форму и прозрачные стенки. Обзор был отличный.
      – Они нас могут увидеть? – спросила Маруся, глядя на кучку сородичей, о чем-то толкующих у барьера.
      – Нет, стенки поляризованы.
      Она посмотрела себе под ноги и вокруг.
      – Да он же не больше сарая! – ахнула она, имея в виду размеры Ы. – Где же там все помещается? Я думала, он с половину футбольного поля.
      – Он гораздо больше. Полтора аркера. По-вашему – около семи гектаров. Только сейчас большая часть находится в сжатом виде. Компрессия пространства – по-моему, я тебе говорил об этом.
      Я был доволен произведенным впечатлением. Экскурсия закончилась, и мы вернулись в центросектор. Тут-то нам и попалось на глаза это животное. Оно хозяйски расположилось на диване, выставив большое брюхо, и лизалось. Тигрового окраса, серое в полосочку. Ы помалкивал, никак не реагируя на посторонний биообъект, из чего я заключил, что это его инициатива.
      – Ы!
      – Да, капитан.
      – Если не ошибаюсь, это кошка?
      – Безусловно. Именно кошка, не кот.
      – И как она здесь оказалась?
      – Я ее впустил. Бедное животное так жалобно кричало, что я...
      – И давно ты записался в зооблюстители?
      – Три часа двадцать три минуты назад. Теперь я состою в Обществе защиты животных и намерен...
      – Стоп. Я не вполне уяснил. Ты – вступил – в организацию – которая – охраняет – животных?
      – Совершенно верно, капитан.
      Самое время было подбирать челюсть. Ы сошел с ума, это ясно. А у меня не было информации, как и чем его лечить. Я снова посмотрел на кошку. Маруся забрала ее к себе на колени и теперь тискала в руках, приговаривая: «Ах ты моя лапа, шкура полосатая, мурило ты, набитое котятами...».
      – У нее скоро будут котята, – сообщила она с гордостью, как будто сама собралась рожать этих котят.
      – Рад за вас с ней, – ответил я. – Может быть, ты что-нибудь понимаешь? Эта груда разумного железа говорит, что теперь он опекун несчастных животных.
      – А что тут такого? – поинтересовался Ы. – Этим я выражаю свою гражданскую позицию. Этот мир слишком нестабилен, и всякий уважающий себя гражданин не может быть лишь пассивным свидетелем происходящих губительных процессов...
      – С каких пор ты стал гражданином этого мира?
      – С тех пор как поселился здесь, – с достоинством сказал Ы. – Поскольку обратный путь для нас закрыт, мы должны...
      – А ты уже и за меня все решил?
      – Пока только за себя. – Сама скромность и добродетель.
      – Общество анонимное?
      – Совсем нет, капитан. Я назвался именем моего знаменитого тезки Ы Дун Го...
      Я что-то булькнул неотформатированно.
      – ...Элемент же анонимности присутствует в другом...
      – Так-так. И какое же еще общество ты осчастливил своим вступлением?
      – Я являюсь слушателем Сетевых анонимных антитеррористических курсов. Кроме того, я позволил себе поддаться обаянию политической борьбы и вступил во Всемирную антиглобалистскую организацию, чья штаб-квартира находится в Осло...
      – Почему именно антиглобализм? – Я заторможенно ворочал глыбы памяти, вспоминая из учебных блоков истории, что это такое.
      – Поддался обаянию, – повторил Ы. – Стремления антиглобалистов близки мне как представителю уникальной культуры космопланетарных хрономодулей. Мне бы не хотелось распылять свою уникальность и жертвовать богатыми, хотя и большей частью умозрительно-литературными традициями путешествий по времени в угоду незрелым идеям стирания границ во имя прогресса. Если хотите знать мое мнение, прогресс не достигается простым сложением интеллектов и усилий. И если уж на то пошло – что такое вообще прогресс? Это есть мера приближения к точке произвольно выбранного идеала. Идеал, как известно, принадлежит целиком области идей, каковые идеи разнообразны, видоизменяемы и текучи. Следовательно, прогресс – абстрактное понятие, целиком зависимое от представлений конкретного индивида. Вывод: сколько индивидов, столько и прогрессов. Какие могут быть речи о глобализации в таком случае? Взять хотя бы представления о Совершенстве, бытующем вне мира. Здесь мерой прогресса будет общая готовность к смерти бренного, несовершенного тела и переходу в иную форму жизни...
      – Что он там бормочет? – спросила Маруся, баюкая кошку.
      – Не обращай внимания, кажется, его обуял патриотизм или что-то в этом роде.
      – По-моему, он просто переторчал в Сети и двинулся мозгами. Это у нас часто теперь бывает.
      – Вот как? Между прочим, Железный лоб, – спросил я продолжающего бубнить Ы, – кошка твое единственное доброе дело, или ты еще успел надоброхотствовать? Ты что-то говорил о своих намерениях. Надеюсь, ты не...
      – Капитан, – важно перебил меня Ы, – я бы не простил себе... Впрочем, к чему похвальбы. Это было бы нескромностью с моей стороны. Сейчас вы все узнаете.
      Я повернулся на внезапный звук. Экраны, все до одного, показывали женщину за столом, вперившую неподвижный взгляд во что-то перед собой. Тревожным, напряженно звучащим голосом она рассказывала о том, как кто-то встретился с кем-то и они что-то обсудили, придя к общей договоренности. Обертона ее голоса должны были как минимум вселять неопределенное чувство опасности, угрозы, исходящей отовсюду. Типичный же в данной ситуации максимум – неадекватное агрессивное поведение, вызванное желанием заставить ее замолчать, и лучше – навсегда. Ы к тому же включил звук на предельную громкость.
      – Эй, потише! – крикнул я ему.
      Женщина заговорила тише.
      – ...не вызывает сомнений тот факт, что работали высококвалифицированные хакеры. Счета были обнулены буквально среди бела дня, на глазах у служащих. Однако никто из них не мог ничего сделать, чтобы помешать этому крупномасштабному электронному ограблению банка, которое уже названо суперкражей века. Специалисты до сих пор не могут снять электронную блокаду, установленную мошенниками и препятствующую тому, чтобы отыскать следы украденных денег...
      – Ы! – строго сказал я.
      – Да, капитан.
      – Твоя работа?
      – Да, капитан. – Мне даже показалось, что он сообщил это со смирением в голосе – добрые дела, безусловно, требуют обуздания тщеславия.
      – Зачем тебе понадобились деньги?
      – Это мой вклад в развитие антиглобалистских тенденций. Я перевел все деньги на счета Всемирной антигло...
      Я застонал и схватился за голову. Маруся тихонько всхлипывала от смеха, повалившись на диван. Кошка в испуге перетащила свое набитое потомством брюхо под столик.
      – Ы! – заговорил я. – Что бы ты там себе ни вбил в свои искусственные мозги, я запрещаю тебе впредь вмешиваться в дела этого мира без особых на то указаний с моей стороны. Будешь выражать свою гражданскую позицию на внутренней территории – то есть здесь. Уяснил?
      – Да, капитан, – неохотно продребезжал модуль.
      – Что ты уяснил?
      – Отныне мы придерживаемся анархической философии неделания. – Ы был угрюм и мрачен, насколько это возможно для модуля. – Будем молчать в тряпочку и сопеть в дырочку.
      – В целом правильно, несмотря на жаргон, – согласился я. – Кстати, где наш ужин?
      Яства приплыли через несколько минут. Эскалоп (синтезированный) – моя любимая еда. Таким образом подхалим пытался задобрить меня. Омары в лимонном соусе (синтезированные) – для гостьи, чтобы раздразнить воображение. Тарелка с неаппетитным шматом сырого рыбного филе (синтезированного) – для безымянной кошки и ее котят. Ы один, в отличие от нас всех, питался натурально – естественной энергией свето– радио– электро– магнитоволн.
      Маруся, вяло ковыряя омаров (пропали старания Ы), с кислой миной воротила от меня грустные-грустные глаза. Я не мог с определенностью сказать, чем вызвана перемена в ее настроении. Четверть часа назад она надрывала животик (местная идиома) и лобызалась с кошкой, а теперь стала похожа на маленького зверька в зоосаде, отчаянно держащего оборону возле своей норы, в которую все время норовят заглянуть всякие праздношатающиеся. Но в общем я понимал ее. Как и я, она была здесь совершенно одинока. Однако держалась храбро и с вызовом, под которым прятала страх. Я знал: она боится остаться здесь, внутри этой кошмарной (для нее) машины, и боится возвращаться в свой мир – потому что с ней останется знание о невозможных для этого мира вещах. Я и она – мы оба были пленниками Ы, каждый по-своему. Вероятно, она искала – сознательно или нет – компромисс. Оттого и завела снова разговор о контакте.
      – Почему ты не хочешь выйти к ним и поговорить как человек? Так и будешь отсиживаться тут, как страус, пока не помрешь?... А, я же забыла, что ты бессмертный, – добавила с насмешкой.
      – Видишь ли, я пытаюсь сейчас решить одну задачу. И пока я ее не решу... никаких действий предпринимать не намерен. А что до твоих сограждан – достаточно уже того, что они увидели мою машинку. Увидеть большее я не могу им позволить. Даже меня самого.
      – Боишься, что изменится будущее? – поддразнила Маруся.
      – От одного взгляда оно не изменится, могу тебя уверить. Я не хочу показываться им потому, что они подумают то же, что подумала ты. Что я инопланетянин. И что где-то во вселенной живут такие же люди, как они. Это будет очень грубой ошибкой, которая наплодит множество нежелательных сдвигов в ваших умонастроениях. В культурных и теоретических пластах. В идеосфере, одним словом. Вот тогда будущее действительно может измениться...
      Это навело меня на кое-какие предположения, и я замолчал.
      – ...тут такого? – спросила Маруся.
      – Что?
      – Я говорю, что тут грубого? По-моему эта ошибка яйца ломаного не стоит.
      – Дело в том, что других людейво вселенной нет. Ни зелененьких, ни синеньких, ни жабродышащих или еще каких-нибудь. Никаких гоминоидов и негоминоидов. Мы – единственные. Более того, других планет, пригодных для жизни, тоже нет. Ни в одной звездной системе. Нам стоило неимоверных средств и усилий понять это. Не узнать – понять, ощущаешь разницу? Так вот, если твои современники будут думать, что они знают... Ваша цивилизация зарулит в крепкий тупик. Может быть, худший, чем тот, в который она действительно завернула, породив нашуцивилизацию.
      – Ты болтаешь как профессор в универе. – Маруся поднялась, молча подхватила кошку и ушла в свою комнату. Я подумал, она обиделась на меня за то, что Создатель не счел нужным сотворить иные миры и иных носителей разума. Каких-нибудь мыслящих полипов или разумную пыль. Что ж, здесь я ничем ей помочь не мог.
      Но то, что она заронила во мне... Это могла бы быть роскошная идея.
 
      Я быстро учился смотреть на нее не глазами энтомолога, поймавшего ценный и хрупкий экземпляр насекомого, а глазами... ну, скажем, хм, спутника – равного мне. Энтропия существования в замкнутом пространстве и в безделье меня совершенно не заботила. Так же как и то, что творилось снаружи. Они там, по-видимому, немного успокоились и решили перейти на дальние подступы, прячась в лесу. Тактика пассивного выжидания. Ы прошерстил все коммуникационные каналы этого мира, но не нашел ни единого упоминания о нас – и разочарованно высказал глубокое недоумение по этому поводу.
      Маруся совершенно освоилась с н-конструкторами и каждый день вгоняла меня в кратковременную прострацию сногсшибательными наворотами одеяний. То это был длиннющий шлейф из канцелярских скрепок (по ее словам), переползающий за ней из коридора в комнату и обратно, то узенькая цельнометаллическая полосочка на груди или набедренная повязка из почти настоящих шкурок бананов, то кордебалет цветастых перьев за спиной. Мне очень хотелось верить, что она забыла о своем страхе перед будущим и начала получать удовольствие от настоящего. Но однажды я убедился в обратном.
      – Капитан! – позвал меня Ы. – Что это за чучело?
      Я посмотрел. Экран показывал крупным планом человека, отрешенно тычущегося в барьер. Такое выражение лица я видел у тех наших дряхлых старцев, что врастали в землю, превращаясь в живые волосатые пеньки с глазами. Он каким-то образом сочетал в своем облике бессмысленность движений с глубокомыслием мутного взгляда. Таращась, бил ладонями по барьеру с таким видом, будто мы перегородили его обычный прогулочный маршрут. Ы ни с того ни с сего заявил, что это провокация.
      – Эй, да я его знаю, – сказала вдруг Маруся. – Это Гриша-Шаман.
      – Твой друг?
      – Да какой друг, так, попадался на глаза иногда. Олег его знал. Он двинутый.
      – Какой?
      – Ну, задвинутый на духовном поиске. Торч. Не понимаешь?
      – Нет, конечно. Что такое торч? В ваших словарях нет такой лексемы. Только морфема. Но она не...
      – Господи, до чего же умники бывают тупыми! Торч – тот, кто торчит.
      – Понятно. А где торчит?
      Маруся вздохнула и постучала пальцем по голове.
      – Вот тут. Не видишь, что ли, у него на физиономии все написано. Опять поганок нажрался и двинул на поиски сатори.
      Это слово было мне знакомо.
      – Эзотерик. Я понял. Или гедонист? – Я еще раз посмотрел на экран. – Нет, эзотерик. Категория людей, к которым я не питаю уважения. Не возражаешь, если мы оставим твоего знакомого в покое?
      Но Маруся неожиданно сжала губы и процедила:
      – Впусти его.
      – Прости, но... для чего? Я тебе уже объяснял...
      – Впусти его. – Изрекла тихо и с надрывом.
      – Скажи, чего ты хочешь от него.
      – Впусти его! – Ее заклинило. Лицо стало как белая сосулька.
      – Ы! – сказал я.
      – Да, капитан.
      – Открой проход в барьере.
      – Невозможно. Я категорически против. Мое мнение – это провокация.
      И тут Маруся сорвалась. Повернулась к ближайшей стенке и начала пинать ее ногой и бить кулаками.
      – Ты, чертова консервная банка, твоего паршивого мнения тут никто не спрашивает! Впусти его сейчас же, тупоумная жестянка! Что вы оба вообще понимаете, приперлись тут, кто тебя звал сюда, сверхчеловек недоделанный. Кому нужно твое бессмертие, если ты простых вещей не видишь? Тошнит меня уже от тебя и фокусов твоей лоханки. Я хочу видеть нормальных людей, хоть одного, понимаешь ты? Хочу выйти отсюда и забыть о тебе...
      Я схватил ее за руки и оттащил от стены. Это была истерика. Терпкий привкус вина смертных человеческих страстей. Она кусалась и брыкалась, пытаясь вырваться. Точно древняя богиня, подумал я, – у нее вдруг стало не две руки, а четыре или даже восемь, и всеми она царапалась и била меня. Ы продолжал бубнить свое идиотское мнение:
      – Это небезопасно. Я обязан предусмотреть любые случайности. Этот человек может оказаться террористом. У него нет оружия, но главное оружие террориста – его больные мозги. Я не могу прочесть его мысли. Но как слушатель антитеррористических курсов я намерен...
      – Да заткнись же ты, Железное вымя!!! – заорал я.
      – Что я тебе сделала, зачем ты меня притащил сюда? Чтобы слушать каждый день твои паршивые лекции? Я похожа на ненормальную? Да лучше пусть меня там на атомы разберут, чем тут смотреть на твою постную рожу. Подавись ты своим будущим и своими медитациями. Не сообщило тебе еще провидение, что дальше делать? Гений в консервной банке. А я тут кто у тебя – декорация? Предмет обстановки? Примитивная экзотика для крутого парня?...
      В чем-то она была права. Но большей частью порола чушь. Ей просто нужно было выкричаться, и я не мешал ей делать это, только держал крепко, чтобы снова не бросилась на стену. А она вдруг обмякла, перестала выдираться, вздохнула и совсем другим голосом сказала:
      – Ладно. Давай дальше.
      Я продолжал держать ее в кольце рук спиной к себе. Она легко извернулась и, глядя мне в переносицу, потребовала:
      – Поцелуй меня.
      Я скользнул губами по ее виску. Она была неподражаема и великолепна в своей стихийной переменчивости.
      – Тупица, – гневно прошептала она. Подняла голову и показала на мне, как надо целовать. Поддавшись игре, я предоставил ей роль учительницы и во всем остальном. Только для нее это не было игрой. Она взялась отглаживать мою притворную неумелость и неуклюжесть так, будто от этого зависела ее жизнь.
      Я не заметил, как мы оказались на диване. Экспромт получался немного смятым – мы барахтались, пытаясь избавить друг друга от одежды. Тонули во внезапности и неизбежности происходящего. Один лишь раз она вынырнула на поверхность – сказала, чтобы я велел «своему цепному динозавру не пялить шары». Только я был уверен, что модуль не перестанет тайком глазеть на нас. Ы был не из тех, кто упускает возможность побыть натуралистом.
      Тональность наших объятий переходила от задыхающегося противоборства к дразнящей уступчивости, от суровой готики к мечтательной романтике. Я навязывал правила игры, делая вид, что подчиняюсь ее требовательным желаниям. Вел ее, позволяя ей гневаться на меня и тут же просить прощения, так, как просят только женщины – демонстрируя слабость и податливость. Когда все закончилось, она обняла мою голову и долго не отпускала. Смотрела куда-то, непонятно куда. У меня появилась исключительно интересная мысль: она все-таки нашла компромисс. Отыскала звено, которым можно сцепить ее мир и мой. Сделать нейтральную территорию междумирья, пленниками которого мы были, суверенной страной, где правят двое. Король и королева. Не пленники. Властители. (Звучало это потрясающе архаично, но ей наверняка бы понравилось.) Это был лучший из возможных компромиссов.
      – Я видела тебя раньше. Твое лицо, – сказала она, отпустив наконец мою голову и упав рядом. Кошка, нареченная Варькой, пристроилась у нас в ногах, грея свое драгоценное брюхо.
      – Мм, где же ты меня видела?
      – Наверно, там, у дороги. Когда ты меня спасал.
      – Ну уж нет, дудки... э, я правильно употребил это слово?... Ты была в замечательно глубоком ауте, я бы даже рискнул сказать, блистательно отсутствовала в собственном теле.
      – Значит, я видела тебя не глазами... чем-то другим.
      – Не возражаю, – сказал я и обнял ее. И совершенно неожиданно для себя добавил: – Я люблю тебя.
      Она ничего не ответила. Продолжала смотреть в окошко своих мечтаний и явно что-то замышляла. То есть я видел, что это «что-то» складывается не в мою пользу. Почему? Чего-то ей не хватало. Или мешало.
      – Расскажи, – попросила она вдруг, – что такое бессмертие. Какое оно?
      – Ну, – бодро начал я, – первые полторы сотни лет ты его не замечаешь. Тебе нет до него дела. Ты молод и хочешь жить. Потом приходит день, и ты задумываешься. А нет ли в твоей долгой-долгой прекрасной жизни какого-то подвоха? И так ли это необходимо и интересно – нести свое бренное, стареющее тело по бесконечности? И тогда тебя начинает грызть непонятная тоска. Ты не можешь объяснить ее себе и приходишь к выводу: что-то здесь неправильно. У всякого пути есть конец, славное завершение, в общем, то, к чему идешь. И когда начинаешь понимать, что твоя жизнь никуда тебя не ведет... Что тебя просто заперли в бесконечности одряхления твоего тела и мозга... Медицина может продлять молодость, но не безгранично. После семисот лет начинается просто отупение. После восьмисот ты уже не человек, а растение. После девяти сотен – живая мумия. В моем мире много таких. Они просто сидят без движения. Тогда их перестают кормить и оставляют на голой земле – есть специальные участки для этого, – там они пускают корни и питаются из земли. Я потом покажу тебе трехмерку, если хочешь. Пренеприятное зрелище.
      – Не надо.
      – Они просто деревенеют. Но при этом сохраняют какую-то часть сознания.
      – А убийства? Несчастные случаи? Самоубийства?
      – Никто никого не пытается убить, потому что не сможет. Несчастные случаи не происходят – даже не совсем случайные.
      – Почему?
      – Потому что мы обречены на бессмертие.