Глава 2. Оруженосец

Мы залегли в перелеске, растянувшись цепью, и ждали сигнала к бою. Впереди, метрах в ста, в нас тоже целились из автоматов и тоже, наверное, ждали сигнала. Первым никто не хотел начинать. Мы толком не разглядели их, что за люди и куда направляются, споткнулись о них будто сослепу в этом реденьком березовом лесочке. Я лежал метрах в пяти позади Святополка, за деревом. Командир пытался что-нибудь разглядеть в бинокль.

— Монах, — вдруг позвал он, — посмотри-ка, вон там, возле кривой березы. — Он перебросил бинокль.

— Вижу, — сказал Монах, — торчит глупая башка. Как раз для прицела.

— Не узнаешь?

— Постой-ка… это же Сова., ну да, точно он.

Я слышал, он организовал из каких-то охламонов боевую дружину, «Белый штурм», или что-то вроде.

— Приехали, так вашу, — ругнулся командир, — чуть не перестреляли друг дружку. У тебя платка белого нет? Ладно, так пойду.

Он оставил оружие на земле, встал в полный рост и пошел вперед, размахивая над головой руками.

Минут через пять оба отряда братались, с шутками и пересмешками. Сова оказался щуплым парнем чуть постарше нашего Матвея, с часто мигающими глазами. Он радостно и возбужденно обнимался с командиром, Монахом и еще несколькими своими знакомцами из наших. Хохотал над случившимся казусом как над хорошей шуткой. Только когда Монах сказал о его торчавшей башке, он немного приутих и стал яростно тереть лоб.

— Да, есть недоработка Что не узнаем своих — это плохо. Нужны какие-нибудь опознавательные знаки… А что, это идея. Белые повязки? Черно-желто-белая форма? Нет, не годится. Как попугаи будем.

— Консолидация движения нужна, — серьезно заговорил Монах. — Координация действий. Общее руководство, единый центр. Разрозненными отрядами много не навоюешь. А то и перегрызться можно. Перестрелять друг дружку. Кому от этого лучше? Только оккупантам… Вот если б народное ополчение поднять как в тысяча шестьсот двенадцатом…

— Так-то оно так, — опять почесал в голове Сова. — Только на какой платформе объединяться? «Православие, самодержавие, народность»? «За Святую Русь»? Или «Смерть интервентам»?

— Предлагаю коротко и внятно: «С нами Бог!» — вбросил идею Ярослав. — Остальное приложится.

— Аще Бог по нас, кто на ны? — с выражением вопросил Богослов. — Если Бог за нас, кто против нас? — Он прислонился спиной к сухой березе, и береза со стоном повалилась на землю. Едва не пришибла троих парней из отряда Совы.

Сова перевел на Богослова мигающие глаза и задумался. Наконец изрек:

— Вот я и говорю.

После этого устроились на поваленном дереве и вокруг него — держать военный совет, делиться информацией. Сова рассказал, что они идут в соседний городок, наводить порядок.

— Там, по сведениям, инкарнация Горного Старца обосновалась со своими горными орлами. Не слыхали? Устроили террор, люди пропадают, а в их квартирах целые гаремы поселяются. Тамошним патрулям дела до этого нет, у них важней заботы — русских бабушек с базара гонять, чтоб своей петрушкой конкуренцию пришлым торгашам не создавали. В местном супермаркете исламисты все выгребли и мечеть устроили. Шариат еще вроде не ввели, но детей вместо школы заставляют в мечеть ходить. Возле нее игральные автоматы поставили, один жетон стоит «аллахакбара», десять — исповедания ислама, двадцать — одного намаза Многие добровольно принимают мусульманство, чтоб не иметь проблем.

— Ясно, — сказал Монах. — В срочном порядке твердят наизусть, в каком году и со сколькими женами аллах путешествовал из Мекки в Медину.

— В мечети у них, по сведениям, склад оружия. И еще один в штаб-квартире, она же — райские кущи для посвящаемых.

— Помощь нужна? — коротко осведомился командир.

Сова прикинул в уме.

— Да нет, там есть у нас один человек, местный. Его эти горные орлы бомжом сделали. Он сейчас население расшевеливает, собирает дружину. Склад с оружием возьмем, людям раздадим. По нашим данным, террористов там не много, голов тридцать. И около полусотни их баб в гаремах. Бабы наверняка не вооружены, они же нас не ждут. И «кобр» они вряд ли на помощь позовут, в Пятой колонне теперь нет единомыслия насчет радикалов-исламистов, нейтралитет держат… Прорвемся, не в первый раз замуж.

— О подрывах церквей знаете? — спросил командир. — Не эти ли орлы работают?

— Что-то слышал, но не видел еще. — Сова наморщил лоб. — Да много их тут, орлов-стервятников. Каждому охота падали испробовать.

Святополк поднялся, протянул Сове руку.

— Удачи, парень. Будь жив.

— И вам того же.

Оба отряда разошлись своими путями. По дороге Паша Маленький долго собирался с мыслями и наконец спросил у Монаха:

— А в каком году-то?

— Чего? — не понял Монах.

— Ну это, из Медины в Мекку?

— А-а. Не напрягайся, Паша, аллах никогда не осчастливливал своей персоной ни той, ни другой,

Паша погрузился в глубокие размышления, Я же пристал к Ярославу.

— Горный Старец — это кто?

Ярослав выдал мне справку, не выходя из полудремы, в которую обычно впадал на долгих дорогах:

— Легендарный террорист одиннадцатого века, основатель исламской секты убийц. В своей неприступной горной крепости устраивал наркотические оргии посвящения в секту. В общем, зомбировал под гашишем своих фидаев. Они от этого становились безбашенными головорезами и наводили ужас на весь Ближний Восток. Наградой им были новые дозы гашиша и видения райских кущ. А что еще нужно наркоману?..

Как и Паша, от такой информации к размышлению я сделался мрачно задумчив. Ничего себе традиция получается. Десятивековая! Это уже никаким топором не вырубишь, никакой атомной бомбой, никакими мирными переговорами…

За три последних дня мы нашли еще две подорванные церкви. От местных узнавали, что эти тоже были неработающие, стояли никому не нужные; одну как будто хотели восстанавливать, да так и не собрались. О самих подрывниках сведения поступали разноречивые. Кто-то говорил, что это чеченцы, другие — что столичные бандиты расчищают землю под свои торговые центры и лас-вегасы. В реальности их никто не видел.

За те же три дня мы устроили небольшой погром в еще одной конторе геббельсова спецназа и разнесли в пух загородную порностудию, совмещенную со стриптиз-клубом. В этом притоне отряд едва не лишился командира Один из бандитов-охранников чуть-чуть промахнулся из своей базуки, проделал большую дыру в стене притона А напоследок мы еле унесли ноги из коттеджного поселка, на вид совершенно мирного, только напичканного по периметру минами и растяжками. Кто там жил, такой тревожный, мы не смогли узнать. Февраль хотел вернуться, рвал на себе камуфляж, обещал, что устроит им взятие Варшавы фельдмаршалом Суворовым, но командир вежливо велел ему заткнуться. Фашист прихватил в геббельсовой конторе настоящую саблю — на стене в кабинете главного висела И тут же напросился в ученики к меченосному Монаху. А Леха задался вслух вопросом: какой смысл громить все эти притоны-бордели, если они сразу опять поднимаются, да еще, может, на страховочные деньги?

— Смысл в том, — сказал Февраль, мгновенно ожесточаясь, — чтобы они поняли, что мы не оставим их в покое. Что здесь нет для них рая. Будем громить их до тех пор, пока они не уползут к чертям собачьим.

— Не избегнут, — лаконично подтвердил Паша.

Леха помолчал, а потом снова за свое: — Ну а чем мы-то отличаемся от этих бандитов? — беспокойно спросил он. — Мы же просто погромщики. Даже если за идею.

Февраль зло засвистел и отвечать на это не стал. Матвей от удивления закашлялся, а Паша, как всегда в противоречивой ситуации, начал вздыхать. Я мысленно сказал Лехе спасибо — если б он меня не опередил, я бы сам задал Святополку этот вопрос Может быть, не при всех, наедине, но обязательно спросил бы.

— Да ничем, — спокойно, не оборачиваясь, произнес командир. — Ничем не отличаемся.

Я оторопел и споткнулся о корягу на дороге.

— Как это ничем?! — взвился Фашист, мгновенно охрипнув от возмущения. — Какая там еще идея?! Мы воюем за страну, за народ…

— Утихни, юноша, — невозмутимо оборвал его Святополк и повторил: — Мы ничем не отличаемся от бандитов. Мы даже не партизаны. Национальную освободительную войну можно вести только от лица всего народа, а не от своего собственного. Но нельзя воевать за народ, который не видит агрессии против него, не чувствует дыхания смерти, не передавал нам права сражаться за него. Да и Церковь ни к чему такому пока еще не призывала. В этом вся хитрость нынешней войны. Она всех нас, дерущихся, ставит вне закона, вне права. И наши враги это хорошо понимают, они с самого начала положили это в основание своих действий. Поэтому они всеми силами тиражируют «мир и безопасность», поют нам свою бесконечную колыбельную про стабильность, борьбу с бедностью и прочее. Можно хоть в каждой деревне с трибуны рассказывать о войне и устраивать курсы по гражданской самообороне — большинство не услышит или ничего не поймет. А если и поймут — безнадежно опустят руки. Оружие массового поражения сознания работает по всем направлениям. Специально для таких понятливых внедряется мысль о бессилии что-либо изменить.

— Но ведь вокруг смерть, как же они не видят войну? — наивно поражался Леха.

— Ты-то сам давно ее заметил? — осведомился Варяг.

Леха стушевался и умолк. Через пару минут командир решил ободрить его:

— Это, парень, настоящее искусство — кромсать мясницким ножом по-живому и внушать жертве, что она испытывает райское наслаждение. На худой конец — просто не чувствует боли. Именно это они и делают с нами.

— Ювелирная стратегия, — пробормотал Фашист.

К вечеру мы зашли на церковное подворье в невзрачном фабричном городишке. Служба уже закончилась, священник, отец Василий, сперва приглядывался к нам, расспрашивал, а потом пригласил отужинать чем Бог послал. В трапезной на стол перед нами выставили угощение — целую гору пельменей со сметаной.

— Так ведь пост сегодня, батюшка, — удивилась Василиса.

— Все вы путаете, ребята, — улыбнулся священник. — Пост в душе, а не в пельменях.

После такого благословения от всей горы через пять минут ничего не осталось.

Отец Василий остановился возле Кирюхи, облизывающего пальцы, и погладил его по го лове. Кир ошалело дернулся, уходя от внезапной ласки.

— Я не маленький, — буркнул он.

— Верно, — вздохнул отец Василий. — У тебя на душе, видно, столько, что на троих взрослых хватит. — Затем оглядел всю компанию и печально молвил: — Ох, не делом вы занимаетесь, ребятушки, не делом.

И вышел из трапезной.

За столом стало тихо — как ангел пролетел. На Кира и вовсе будто ведро ледяной воды вылили, на замерзшего воробья стал похож. Он кое-как запихнул в себя последний пельмень, заел сметаной и выскользнул из комнаты. Потом я видел его во дворе, возле церкви. Вместе с отцом Василием сидел на скамейке, о чем-то они разговаривали. Кир смотрел на священника с явным уважением, как на авторитета.

Утром командир наконец-то повел нас на базу, которую я до сих пор еще не видел. По дороге я спросил Кира, о чем он говорил с отцом Василием.

— Ну так, обо всем, — уклончиво сказал Кир и добавил с загадочным видом; — Он контра.

— Чего?! — разинул я глаза.

— Не понимаешь? Контра — это кто против обожравшихся уродов, ну, типа таких, как тот лебенсраум, про которого я тебе рассказывал. Мы с пацанами себя так называли — контра. Мы хотели иметь много денег, чтобы плевать сверху на этих гадов и не унижаться перед ними, Ваш отряд тоже контра, только со своими фишками. Вы тоже уродов бьете. — Кир замялся. — Только он сказал, что нельзя уродов называть так, это типа плохо. А чего плохо, если они и есть уроды? Дерьмо не назовешь конфетой, так?

В этот момент я и решил открыть ему свою тайну. Убедившись, что нас никто не слышит, я спросил:

— Ты играл в Лору Крафт?

— Ну играл. А чего?

— Интересно было?

— Не-а. Она кукла. Зачем мне играть в куклы, если можно по-настоящему убивать. Если ты умеешь водить истребитель, ты же не будешь за имитатором сидеть с утра до ночи?

— А ты знаешь, кто такая на самом деле Лора Крафт?

— Кто?

— Она диверсант, — горячо зашептал я. — Ее к: нам специально заслали, чтобы она тут все громила.

— Как это громила? — изумился Кир. — Она же кукла.

— Так и громила. По-тихому. Кто в нее играет или кино про нее смотрит, тем она в мозги незаметно программу вставляет — такую, что все стирает у тебя в башке. Ты дебилом становишься, понял? Уже ничего не пони маешь, что вокруг тебя делается. Люди чего-то копошатся, какие-то у них там идеалы, цели, вера какая-то, любовь там. Чего-то они строят, изобретают. А у тебя в башке — пустыня, залитая бетоном, и программа продолжает работать. Она тебе говорит, что и вокруг все должно быть пусто и залито бетоном. Для полной гармонии внутреннего и внешнего мира, усек? Ты теперь — как ходячая атомная бомба с протекающей ядерной головкой. От тебя радиацией шибает за версту. Где проходишь, там все рассыпается в труху. Понял? Они нас завоевали, а теперь добивают, чтобы мы не поднялись снова, не вылезли из-под них.

— Кто они-то? — ушибленно спросил Кир.

— Пришельцы. С которыми мы деремся. Марсиане.

— С Марса? — вытаращился он,

— Да нет же, глупыш. На Марсе жизни нет, доказано. Они — просто чужие. Называют себя «освободителями».

— От кого освободителями?

— Говорят, что от неправильною пути. Но на самом деле — от правды. Они все время врут и всех к этому приучают. Оккупантам без этого нельзя. А то все поймут, что они оккупанты, и захотят дать им в рыло. Лора Крафт — их агент Я так решил: кто играет в нее — тот уже готовый предатель.

— Так он же не знает?

— Незнание не освобождает от ответственности, — процитировал я.

— Будешь мочить предателей? — деловито осведомился Кир.

— Не, у меня другая миссия. Я хочу убить Лору Крафт.

У Кира отвалилась челюсть.

— И всех ее подружек, — продолжал я. — Кору Дрофт и Мару Штоф, и Клару Болт.

— А Борю Треф?

— И его туда же. Кир кивнул и сказал:

— Если понадобится помощь, обращайся ко мне.

— Ладно, — согласился я. — Только ты должен поклясться, что намерения твои тверды, а стремления чисты и бескорыстны.

— Ну… клянусь,

— Хорошо. Беру тебя в оруженосцы, Кир Акулий Зуб, — прошептал я торжественно и вдруг вспомнил про три оставшиеся попытки. — Только с испытательным сроком. Если ты укокошишь Пашу, станешь моим личным врагом. Ясно?

— Разберемся, — пробормотал Кир и оглядел мою амуницию. — Только оружие твое я таскать не буду.

— Я тебе и не дам его.

Через несколько часов отряд подошел к базе. Командир выслал вперед двух разведчи ков, проверить, нет ли там непрошеных гостей. Фашист и Февраль скоро вернулись, доложили, что все чисто.

База была старым, заброшенным детским лагерем посреди леса, на берегу крошечного озера, вдалеке от людей. Сюда вела только одна дорога, и та уже зарастала травой и кустами. Наверное, лагерь запустел лет двадцать назад, еще до оккупации. Десяток деревянных развалюх и один кирпичный домик, со столовой, — вот вся здешняя недвижимость, окруженная дырявым забором. А озеро мелело, затягивалось ряской и камышами. Купаться в нем — только тиной измажешься, в водяного превратишься. В общем, для комфортной партизанской базы лучше не придумаешь. Цивилизованного водоснабжения тут, конечно, не было, зато имелась ржавая колонка, дававшая тонкую струйку. А в одном из домиков постоянно пополнялся склад продуктов. На базе отряд отдыхал от ратных дел и походов, упражнялся в боевой подготовке, а также сочинял стратегические планы.

Нам с Киром выделили домик на двоих. Внутри было совершенно пусто, доски гнулись под ногами, по стенам бегали мохнатые пауки, развешивали паутину. Кир нашел возле дома огромный красивый мухомор и долго, вдумчиво созерцал его. Я сбросил в углу всю свою амуницию и пошел осматривать базу. Оружие и боекомплект забрал с собой, чтоб не вводить в искушение моего оруженосца. Первым делом я изучил озеро, убедился в его полной непригодности к чему бы то ни было, кроме утопления. Вслед за мной туда пришел Паша, голый, в одних трусах, и принялся стирать свой камуфляж. С сомнением посмотрев на это дело, я отправился дальше.

В кают-компании, устроенной в бывшей лагерной столовой, уже собиралось общество. На кухне Руслан гремел кастрюлями и распускал вкусные запахи. Тут и там стояли облезлые деревянные и складные стулья, был даже диван с выпирающими пружинами и два надувных матраса. У дальней стены соединились буквой «П» три стола, сколоченные из снятых откуда-то дверей и деревянных столбиков.

Стена напротив окон была целиком расписана батальным сюжетом. Какие-то замотанные в тряпье фигуры бежали по снегу от скачущих на них казаков с саблями. Некоторые оборванцы пытались разворачивать пушки и стрелять, но у них плохо получалось. Подпись на краю сообщала, что это бегство Наполеона и его армии из Москвы. Физиономии казаков были странно знакомыми. Впереди лихо несся Святополк, его нагоняли Монах, с мечом вместо сабли, Ярослав, Варяг, Фашист и Февраль. Увидев мое потрясение, Премудрый расслабленно сообщил, что это художество Февраля, сотворенное им в припадке вдохновения в одну ночь. Сам Февраль присутствовал тут же, но так и не заметил, что речь идет о нем. Он, по своему обыкновению, меланхолично грустил в углу на матрасе, сложенном в кресло.

Пришел Паша в тертых джинсах и линялой рубахе, видимо, у него тут был предусмотрен запас. За ним пожаловали Двоеславы и Богослов, потом приплелся Кир. Все ждали ужина и поворачивали носы к кухне, откуда неслись ароматы. Ярослав, видя, что аудитория прибывает, расслабился еще больше и сказал:

— Господа, сегодня ночью меня мучила бессонница. Прошу оценить ее плоды.

Он прикрыл глаза, помедлил и заговорил стихами, упирая на букву «р», как любят поэты:

Русский тот, кто Бога помнитсредь дымящихся руин,

Не колеблясь, душу б отдалза последний, Третий Рим,

Вороньем кто не слетался к трупамплачущей земли,

И Руси Святой сиянье видит где-то впереди.

Остальное, извините, пыль, гниль и грязь,

С перевернутым крестом на Руси гуляет мразь.

Прочь с дороги, прочь, сторонитесь,

Не умеете — все равно молитесь.

Жертва чистая, освященная — Божья рать,

Это русские идут на войне умирать.

Ярослав открыл глаза, с довольным видом оглядел всех и предложил высказываться.

— Стихотворение, как вы понимаете, называется «Русские», — добавил он.

— Стихи, конечно, хорошие, эмоциональные, — первым заговорил Богослов. В мирной жизни он был филолог и аспирант. На гражданке никто бы никогда не подумал, что Федор умеет держать в руках автомат и эффектно подбивать из него бандитские иномарки. — Только писать стихи тебе не нужно, Ярик, — убежденно добавил он.

— Это почему же? — уязвленно осведомился Премудрый.

— Ты не поэт, Ярик. Ты мудрец и философ. Не надо смешивать жанры. Поэзия — это лирика, а не публицистика. Поверь, твои стихи будут только хором ругать. Я как твой друг буду тебя жалеть. Ты же слишком премудр, чтобы унижать себя чужой жалостью. Не пиши больше стихов, — попросил Богослов.

— Ладно, посмотрим, — великодушно пообещал Ярослав, ублаженный тонкой лестью.

— Стихи, конечно, хорошие, душевные, — вторым заговорил Папаша. — Только зачем это ты предлагаешь нам умирать? Лично я не согласен. На тот свет я не спешу. Я, конечно, понимаю, что это такая традиция у философов и мудрецов разных — размышлять о смерти. Но лучше уж ты об этом не пиши, — попросил он»

— Как я могу думать о смерти, если я вечен? — патетически провозгласил Монах.

— А как я могу думать о вечности, если я смертен? — желчно в ответ поинтересовался Февраль.

— Стихи, конечно, хорошие, умные, — следующим заговорил Фашист. — Только перед кем это ты извиняешься в середине? Перед этой самой гнилью и грязью? А зачем, интересно? Если ты заразился вирусом толерантности и политкорректности, то уж лучше не пиши, ни стихов, ни прозы, — попросил он.

Больше высказываться никто не хотел.

— Ну, — сказал Ярослав, — большое вам спасибо за доброе слово.

— Не за что, — за всех ответил Паша Маленький и повел носом — А ужин у нас сегодня будет? Не подгоревший, я имею в виду.

Горец, выходивший послушать стихи, схватился за голову и бросился снимать с огня сковородки. Бекон оказался съедобным, совсем чуть-чуть обугленным, с дымком. Гарниром было картофельное пюре из полуфабриката.

— Все это, конечно, хорошо — стихи, традиции, бекон, — с полным ртом начал Фашист. — Только о стратегии тоже надо думать. Равно как и о тактике. Война — это такая штука… Ее на одних стихах в нужную сторону не вывезешь. Как говорил великий Суворов, когда его спрашивали о тактике? Он говорил: «Штыки! Штыки!» И история показала, что он был прав. Нам нужна тактика. Без тактики мы просто обыватели, вооруженные топорами и вилами.

— А какая тактика нам нужна? — простодушно спросил Леха.

— Во-первых, тактическая философия, — рубил Фашист, забыв об ужине. — Главная идея — оставаться в живых, не позволять уничтожить себя. Противник должен слабеть, а мы крепнуть и тем самым привлекать к себе новых сторонников. Враг будет навязывать нам генеральное сражение. Наша задача — уходить от него, пока не соберем достаточно сил. Как собирать силы — это во-вторых. Показывать всем, что мы есть, мы живы и воюем. Создать альтернативный центр притяжения в противовес бусурмано-оккупантскому. Это, разумеется, относится не к одному нашему отряду, а ко всему движению реконкисты. Нормальные люди в конце концов к нам потянутся, когда поймут, что оккупанты — это оккупанты и ничего больше. Что они сюда пришли не благотворительностью заниматься, а жить за наш счет и плясать на наших костях. Ослабление противника — это в-третьих. Как это делать. Провоцировать его на совершение ошибок. Изматывать мелкими нападениями одновременно в разных местах, чтобы он распылял свои силы. Переманивать его потенциальных союзников. Перекрывать доступ к кормушкам и лакомым кускам, отбивать награбленное. И самое главное — борьба должна идти не за власть, а за принципы, за вековые традиции русского государственничества. Тогда за нами пойдут люди. Тогда нам Бог поможет. Если драться за власть — это все, кранты. Русские никогда не уважали тех, кто ломится во власть.

Фашист перевел дух и стал зубами рвать мясо.

— Что до меня, — сказал Февраль, вяло, не без изящности, ковыряя вилкой в тарелке, — я не вижу особой важности в тактике. Война существует и без тактики. Она сама по себе. Война феноменальна. В ней есть свобода, в ней есть красота, у нее свой, совершенный язык.

— Язык убийства, — вставил Монах.

— Война — изменчивая стерва, — продолжал Февраль, не заметив вставки, — и она же — прекрасная, таинственная незнакомка. Когда пытаешься постигнуть ее, познать, она ускользает от тебя, как ускользает из рук гордая женщина. Тем сильнее она влечет к себе, зовет разгадать ее, уловить ее смысл. Увенчать ее венцом обладания, брачным венцом…

Изумленный, выразительный свист Папаши Февраль тоже не заметил. В этот момент им владела настоящая страсть.

— Но если война — это прекрасная незнакомка, королева бала, то та пошлость, которую сейчас называют миром, — плешивый евнух при ней. В нем пустота, бессмысленность, серость, невзрачность, ни одной яркой краски. Может быть… может быть, когда-то этот лысый евнух с гнусным голосом был бравым красавцем, острословом, философом. Все ушло. Его кастрировали. Он мертв. Выбирать между ними — королевой бала и евнухом — смешно, господа Выбора нет. Королева сама предъявляет на нас права.

В чем-то они были похожи — Фашист и Февраль, оба одержимые войной, оба временами будто помешанные. Они дружили, что-то их притягивало друг к другу. Но в тот момент я увидел между ними различие, бездонную пропасть. Фашист выбрал войну рассудком, волей. Февраля она вобрала в себя силой своего чародейства, пленила. Может, с того самого дня, с шести его лет. Не хотел бы я быть на его месте.

Позже, в тот же вечер, когда все разбрелись и разбились на компании, я подслушал разговор командира с Февралем. Они говорили о том же самом.

—… Если не видеть ничего, кроме войны, смысл один — погибнуть на ней, — убеждал Святополк. — Когда она убьет тебя, тогда ты почувствуешь на голове свой брачный венец.

Это страх, Леня. Ты болен, не способен мыслить категориями мира. Мир не исчерпывается евнухами. А война — это больше старуха с косой, чем красавица с томными глазами. Тебя манит старуха в облике девы. Это ведьма, Леня. Беги от нее. Игрой со смертью и презрением к жизни войну не выиграть.

Февраль молчал, опустив низко голову. И вдруг выпрямился, улыбнулся.

— А ты заметил — у мальчишки то же самое?

— У Кости? — удивился командир, и я тоже.

— Нет, у мальчонки-волчонка. Пашкиного беспризорника.

Командир задумался.

— Дитя войны, — тихо смеялся Февраль. — Он живет смертью и игрой со смертью. Для живых у него только презрение. Это страх. Ты сам сказал, помнишь?

— Да, — неохотно ответил командир. — Ты прав.

Я очень хотел, чтобы он сказал «нет». Ночью, после всего, я прямо, без околичностей, спросил Кира;

— Ты правда хочешь, чтоб тебя убили?

Он завозился в своем углу и ответил угрюмо: