Мяч вытащил, а девчонки след простыл. Издалека какие-то вопли неслись. Пошел туда, гляжу, глазам не верю. Думаю: кино, что ли, приехали снимать? Какие-то бандиты со стволами сгоняют деревенских к местному клубу, в воздух палят, орут. Один, с кирпичной рожей, поймал девчонку и завалил тут же, возле забора. Я в огороде чьем-то спрятался. В общем, никакое это не кино было. Кое-кого убили на месте. Главарь банды речь толкнул перед народом. Мол, они борцы за свободу и независимость…

Февраль поднял голову, вяло пошевелился. — Да, Лень, всегда одно и то же. На «Единственном пути» разнообразия не сыщешь, — сказал командир. — Потом этот подонок предложил деревенским вербоваться в банду. Кто отказывался, тех били прикладами и ногами. Человек трех в тесто смесили, уже не поднялись. Девчонок, какие попались, по очереди таскали к забору. У меня в голове, наверно, замкнуло что-то. Выпрыгнул с огорода этого, мысль была — звонить в милицию, а прибежал почему-то обратно к дому с колодцем Даже сомнений не возникло — полез в колодец, как будто там телефонная будка или сразу отряд омоновцев наготове. Насквозь его пролетел от волнения, даже не заметил. Гляжу, девчонка из дому бабку тащит, ревет. Меня увидела, еще больше разревелась. Оказалось, она подумала, что я в колодце утонул. Говорит, долго меня не было, час почти. А вопли от клуба еще громче стали. Я опять туда Народ бежит, кто кричит про драку, кто про пожар. В общем, была и драка, шпана пришлая затеяла, и клуб сгорел — подожгли. Несколько человек заживо спалились, двух ножом пырнули. Так все думали. Но я-то знал, что там было на самом деле…

— После капитуляции каждая деревенская дыра обзавелась собственной бандой, — презрительно сказал Варяг.

— Да, это был девяносто третий год. Все ошалели от дикой свободы, не знали, куда ее девать. Гитлер в сорок первом говорил, что в каждой русской деревне ему нужна местная секта, враждующая со всеми остальными. Разделяй и властвуй — вечный принцип. Нынешние наследники фюрера тоже хорошо его усвоили — секта, банда, один черт… Лет через десять я опять приехал в эту деревню, пришел к дому с колодцем. Бабка уже померла, внучка уехала, дом продавался за копейки. Я купил, вместе с колодцем.

— На такой недвижимости ты мог бы обогатиться, командир. — Жизнерадостный Монах решил развеять тоску, которую нагнали оба рассказа. — Организовал бы турбюро для любителей экстремального отдыха, отправлял сюда экскурсии.

— Я организовал, — грустно сказал Святополк, и снова по лицу его прошла тень, будто рябь по воде. Но, может, это была игра света от костра, — Вожу вас, гавриков, на экскурсии.

— Дохлый бизнес, — заверил его Монах…

Голоса становились бормочущими, неразличимыми. Я опять не заметил, как заснул, прямо в траве возле костра.

В несусветную рань об меня кто-то споткнулся. Как ошпаренный, я вывинтился из спального мешка и захлопал глазами. Вокруг суетилась утренняя жизнь» Пахло рисовой кашей, Серега делал зарядку, стоя на голове. Паша Маленький что-то усердно втолковывал командиру. Неподалеку из кустов высовывался Кир и криво ухмылялся. Я порадовался за Пашу, что он пережил еще одну ночь, наспех, рассеянно прочитал молитвы и пошел умываться. За завтраком выяснилось, что не все так просто. Малыш опять остался жив только благодаря своей волшебной интуиции, ангелу-хранителю с мегафоном возле правого уха. Сам Паша рассказывать был не мастак, за него это сделал в красках Серега, который тоже почему-то не спал в тот момент.

—… паршивец раздобыл где-то тротиловую шашку, поджег запал и аккуратно подложил дрыхнущему Пашке под бок. Что делает Паша? С закрытыми глазами он садится, шарит вокруг ручищами, нащупывает кастрюлю с вчерашним чаем и присасывается к ней. И все это не приходя в сознание, могу поклясться. Наконец отлипает от кастрюли, открывает глаза и видит почти прогоревший запал. Любой другой на месте Паши взял бы шашку и забросил подальше, пускай взрывается. Но вы же знаете Малыша. Ему было 6 жалко будить остальных. В результате он самым зверским образом утопил шашку в чае и опять завалился дрыхнуть.

Все, кто слушал эту историю, хохотали. Сам Паша скромно подсмеивался, а Кир опять куда-то смылся, не дожидаясь порки.

После завтрака командир собрал всех и обрисовал ситуацию. До железной дороги идти около полутора часов, на подготовку операции минут пятнадцать. Два человека, Леди Би и Фашист, отправились на задание — добывать транспорт. Вместе с ними Святополк услал Кира, чтоб не отвлекал Пашу мыслями о заслуженном наказании.

— Ничего, ничего, — прогудел Малыш себе под нос, — Не избегнет.

Это слово ему очень полюбилось. В шесть утра мы покинули избушку на курьих ножках. Утро было серым, стальное солнце скрывали облака оловянного цвета, вдобавок пошел мелкий колючий дождь. Я снял кепку, чтоб не падала, и стал ловить капли языком. На вкус они были сладкими. А Февраль мучился со своей банданой — она быстро промокла, и вода стекала ему за шиворот. Но снять эту тряпку он не захотел. На тропу войны он без банданы вообще не выходил. Серега рядом со мной шел сосредоточенный, занятый чем-то серьезным внутри себя. Мне хотелось завести с ним разговор, спросить, что означает его позывной Махровый, но ничего не получилось. Я подумал, что слишком много серьезности для обычной боевой операции и, наверно, тут что-то большее. Потом-то я сообразил, что это за большее, только вернуть уже ничего было нельзя.

В половине восьмого мы вышли к железной дороге в намеченной точке. Здесь сходились поперечные ветки и семафоры тормозили поезда. В чистом поле нас уже поджидал фашист на самосвале — как обычно, широко улыбался и гордо поблескивал очками. Заляпанной грязью тяжеловесной махиной мы заблокировали рельсы. После этого пятнадцать человек закопались в траву вдоль дороги, а шестнадцатый, Фашист, должен был своими миролюбивыми очечками и лохмами ввести машиниста в заблуждение. Машиниста лишать жизни не хотелось, главное, чтобы он не наделал глупостей.

Наделать их он не успел. Тормозить начал еще метров за сто пятьдесят до самосвала Поезд встал за тридцать метров, а вышедшего ругаться машиниста связали и усадили отдохнуть метра за два до грязнущего драндулета. Мне приказано было сторожить его, и все время операции я утешал себя тем, что «приказы не обсуждаются». Но охранять обездвиженного человека с кляпом во рту — все-таки скучное занятие. Когда раздались первые выстрелы, я отбежал в сторону от рельсов, чтобы хотя б видеть происходящее. Наши штурмовали третий вагон. Изнутри им отвечали огнем. Но, видимо, охраняющих было немного, и они прикрывали только двери. Одно окно вагона оказалось опущенным, туда подсадили обоих тощих Двоеславов. Через полминуты в переднюю дверь уже запрыгивали остальные. В конце вагона по нашим еще стреляли, но огонь быстро затих и там. К окнам первых двух вагонов прилипли перепуганные пассажиры. Видеть они могли немного, а высовываться никто не рисковал.

С начала операции прошло семь минут. Из поезда начали выводить детей, передавали одного за другим по цепочке из тамбура. Возле насыпи они сбились в кучу, по-цыплячьи жались друг к дружке. Совсем малявки, некоторые еще на ногах, наверно, нетвердо стояли.

Потом мне рассказали, что было в вагоне. Детей сопровождали двое охранников и женщина-воспитатель, вернее сказать надзиратель. Первым ее увидел Монах. Ствол автомата он держал опущенным в пол, но она все равно выставила перед собой ограждение из малышни и одного взяла на руки, закрываясь. Монах в рассказе назвал ее «бешеной селедкой» и «уродливой вешалкой». Злым голосом она сообщила, что «за детей заплачено, и вы за этот бандитский налет ответите». А Монах посмотрел на нее ясным взором и сказал: «Мадам, за торговлю людьми, особенно детьми, по моему глубокому убеждению, полагается смертная казнь. Но я вам оставляю жизнь. Живите пока, если совесть позволяет». И очень жалел потом об этих словах, когда Сереги не стало.

Паша из вагона выбрался обвешанный малышней, растерянный до крайности. В поезде какая-то растрепанная трехлетка, чумазая от слез, углядев Пашу, потянула к нему ручки, крепко вцепилась в камуфляж и заявила на него права: «Папа!» Паша, озадаченный тоже почти до слез, прижимал ее к себе и гладил по лохматой голове. Остальная малышня, сообразив дело, обступила его, висла прищепками на руках, ногах, верещала: «Папа! Папа!» В тамбуре их, конечно, всех поснимали, но девчонку-трехлетку отодрать от Паши было невозможно. Еще неизвестно, кто кого к себе прижимал.

Как погиб Серега, я видел. Он оставался в вагоне один, передал вниз последнего мальчишку и сам спустился по ступенькам. На самой нижней он внезапно развернулся лицом в тамбур и мгновенно взлетел обратно, перекрыв собой проход. Сдернуть с плеча авто/лат он уже не успевал, только намертво вцепился в поручни. Так и стоял, пока у той гадины не опустела обойма. Все тридцать пуль вошли в Серегу. А могли бы веером разлететься, догнать в спины остальных, положить малышню.

Когда Серега упал, ее пристрелили на месте. Она даже сбежать не пыталась. Монах потом терзал себя, что не проверил, есть ли у нее оружие. Да как проверить, не вагон же весь обыскивать. Они просто забыли правило — не поворачиваться к врагу спиной.

Серегу положили на одеяло из поезда и понесли. Рядом с самосвалом уже стоял автобус, пригнанный Василисой. Детей быстро погрузили туда, за руль сел Монах. Серегу подняли в кузов самосвала. С ним поехали Леха и Святополк. У Лехи тряслись губы.

— Что я скажу его жене и мальчишкам? у него двое…

— Узнают без тебя, — мрачно и подавленно отозвался командир. — Скоро. Только не узнают — как… Там, на той стороне, все по-другому видится.

Тяжелее всех было командиру. Хлопающего глазами машиниста поезда развязали и отпустили. Первым тронулся самосвал, за ним переваливался по кочкам полосатый автобус. На шоссе выехали минут через десять, но потом опять свернули и поехали по ухабистой лесной дороге в обход патрульных постов. Я сидел в автобусе на запасном колесе. Мысли не клеились друг с дружкой. Малышня поначалу пищала со страху, потом притихла. Василиса пыталась рассказывать им какую-то детскую чепуху. Было видно, что делать этого она совсем не умеет.

Я опять начал распадаться напополам. Взявший меч от меча погибнет — эта фраза заполнила меня всего, до краев. Но если не взять меч, не остановить эту войну, будут гибнуть другие. Отсюда нет выхода,

И вдруг я увидел лицо Сереги. Живое, улыбающееся.

Выход все-таки есть, внезапно понял я. Серега нашел его. Наверное, он есть внутри каждого, и любой может им воспользоваться, уйти через него, как Серега. Погибнуть за других. Положить душу свою, В этот момент я почувствовал, что это такой ценный дар, которым нельзя разбрасываться. Нельзя продавать его за деньги, за земные миражи.

Знаю, что сейчас правильные слова выглядят смешными, нелепыми и не модными. Да мне-то что с того. С кривыми словами только шутом быть, затейником для удовольствия толпы. И сам окривеешь.

Обе мои распавшиеся половинки опять соединились. После этого я обнаружил, что страшно взмок, капля пота даже на носу висела. Леди Би озадаченно смотрела на меня со своего места. Я отвернулся, вытер лицо рукавом Еще не хватало, чтобы она подумала, будто я испугался смерти.

Последние минут сорок пути я продремал. Проснулся, когда автобус въезжал на монастырское подворье. Малышню сгрузили, и здешние работницы повели всех строем в детский приют при монастыре. От такого количества мелюзги глаза у них стали круглыми и задумчивыми. А Паша так и нес свою чумазую трехлетку и всем встречным объяснял, что это его дочка. Усыновленная. Звать Катюхой.

Леди Би и Фашист поехали возвращать временно умыкнутый транспорт.

Сам монастырь стоял рядом, за белой бетонной стеной. Строений на его территории было немного. Храм о трех куполах, часовня, двухэтажное братское общежитие и маленькая гостиничка для паломников. За общежитием позже обнаружился сад-огород. Встретили нас несколько монахов, оружие попросили оставить на подворье.

Серегу на одеяле внесли в часовню, положили на широкой лавке. Одного монаха поставили читать над телом Псалтырь, а нас повели в гостиницу обедать. Мне гостиница понравилась, небогато, зато чисто и никаких застойных запахов с кухни. Одна половина была мужская, другая — женская. Василисе, когда вернулась на попутке, пришлось переодеваться в юбку и завязывать платок на голове. Хоть на два дня перестала быть похожей на Лору Крафт, человеком сделалась.

Два дня в монастыре мы прощались с Серегой. Командир решил, что нужно его похоронить по-человечески, на третий день и с отпеванием, как полагается. Война подождет. После обеда к нам пришел настоятель монастыря отец Михаил, долго беседовал со Святополком. Я краем уха услышал фразу, больно царапнувшую, — что-то о смуте и проливаемой крови.

Паша, угостившись обедом, снова побежал в приют, смотреть, как устроили его усыновленную дочку. В скором времени придя обратно, он поймал во дворе зазевавшегося Кира и повел в ближний лесок. Вернулись они быстро. На этот раз Паше удалось остаться непокусанным. Кир волочил за ним ноги, свесив голову до пупка. Он был похож на грустного ослика Иа-Иа, который потерял хвост.

На вечерню в храм пришли почти все, даже Леха. Не было, кажется, только Варяга и Пашиного воспитуемого. После службы я заставил себя встать в очередь на исповедь. Но когда передо мной никого не осталось, я вдруг понял, что не смогу ничего сказать этому старому иеромонаху с многими метрами морщин на лице. Как и в тот раз, в лесу, когда командиру пришлось вытряхивать из меня застрявшие слова. Легче было бы написать, но бумаги не оказалось. Я испуганно смотрел на старичка, открывал рот, как рыба, и с ужасом думал, что сейчас он меня прогонит. Небось решит, что я такой великий грешник, у которого Бог отнял даже покаяние. Но священник меня не погнал. Поглядел, как я маюсь, и положил руку мне на голову, погладил, будто маленького. А потом спросил так просто, по-будничному: «Ну, что стряслось-то?» И я сразу выпалил, слова сами из меня выпрыгнули;

— Человека жизни лишил, мальчишку, дайте епитимью.

Батюшка еще больше сморщился и будто ссутулился, сжался, меньше ростом стал под тяжестью моего греха.

— Ишь ты, быстрый какой, епитимью ему, — через мгновение со строгостью сказал он.

— Я же его прямиком в ад отправил, — настаивал я.

Старичок наклонился ко мне и прошептал в ухо:

— Ты точно знаешь?

И сказал он это так недоверчиво, что я тут же засомневался.

— Ну вот, не знаешь, — немного посветлел лицом батюшка.

— А как же… — хотел я спросить.

— Господь разберет, кого куда, — пообещал он мне. — Зовут-то тебя как, раб Божий?

— Константин.

— А знаешь ли святого своего, Константина-императора?

— Знаю.

— Знамя какое ему во сне перед битвой Спаситель начертил, знаешь?

— Знаю. Крест.

— Вот им и воюй, пока войну не объявят. А сам не объявляй. Знаешь, что не в силе Бог, а в правде?

— Знаю, — квело сказал я.

— Ну так наклоняй голову, отрок Константин, если все знаешь. А чего не ведаешь, о том уж и не говори зря.

Старичок-иеромонах прочитал разрешительную молитву и на прощанье сказал:

— А в воинском искусстве упражняйся. Противостать мечу, когда другими взят будет, — благое дело.

Из церкви я вышел, едва не разревевшись от суровой ласки старого священника, оттого что душа прыгала и в небо лететь хотела.

После ужина до сумерек я бродил по монастырю, залезал на колокольню с молодым монашком. Оттуда краем видна была Москва. Зашел в часовню, постоял, послушал, как монах читает древние взывания к Богу царя Давида. Серегу уже положили в гроб, лицо у него было ясное и мирное, как живое. Потом возле самой стены, за гостиницей, я наткнулся на Кира С заправским видом он дымил сигаретой Здесь было светло от горящих окон. Белая стена возвышалась метра на два с половиной.

— Неделю оборону держать можно, — со знанием дела одобрил он стену и бросил окурок в траву. — Если без тяжелой артиллерии с той стороны.

— Ха! Неделю! — сказал я. — Эту стенку из «Мухи» на раз продырявить можно. Пошли покажу настоящую фортификацию. Между прочим, Минздрав предупреждает…

— Ну и хрен ему с редькой.

Я повел его на другую сторону монастыря. Там, где углом стояло общежитие братии, возле сада, сохранился участок древней кирпичной кладки, метров двенадцать длиной. Остаток прежней стены, которая окружала монастырь лет триста назад или больше, В то время и сам монастырь, наверное, был покрупнее, по населеннее. Толщиной кладка была чуть ли не метр. Такую из гранатомета с одного раза не возьмешь, в ней любой снаряд завязнет.

— Лет триста-четыреста назад и по году оборону держали, — сказал я.

Кир потрогал кирпичи, ковырнул раскрошившийся.

— Кто держал-то? — с сомнением спросил он.

— Да монахи же.

— Кто, эти?! — не поверил Кир и возмущенно фыркнул. — Они же мирные!

— Монахи мирные? — Я даже рассмеялся. — В жизни не слышал такой глупости.

— А какие же они, по-твоему, военные, что ли? — Он подозрительно уставился на меня, сбитый с толку. — Боевые типа монахи?

— Типа того. Пошли еще покажу.

Мы направились к воротам монастыря. На ночь их уже заперли, и дежурный монах ушел. Над воротами горел фонарь. Я показал на кованую металлическую створку.

— Видишь?

— Ну крест, и чего?

— Глаза разуй.

Кир подошел ближе и пригляделся, даже рукой потрогал.

— Меч, что ли? — неуверенно спросил он.

— Что ли меч, — подтвердил я. Выбитый на металле меч в натуральную величину стоял острием вниз. Издалека и правда похоже на высокий четырехконечный крест,

— Это как у вашего этого… Монаха? А зачем это?

— Зачем-зачем. Крест, меч — это тут все равно. Две ипостаси одного и того же. Понял?

— Чего-чего? — недовольно наморщился Кир. — Какие еще постаси?

— Ипостаси оружия. В общем, то и другое — оружие, — объяснил я попроще.

Кир задумался, глядя на меч. Потом стал кусать губу и опять потрогал вырезанный в металле клинок. Видно, невысокое его мнение о монахах уступало натиску странного меча и странных моих слов. Наконец он повел головой из стороны в сторону и растянуто выдохнул, выражая эмоции:

— Лебенсраум.

Я не сдержался и треснул его по затылку.

— Офонарел? — крикнул он и сразу ощетинился, встал в позицию для драки.

— Учись вежливости. Я же не называл твой дурацкий амулет сраным.

На шее у него болтался подвешенный к шнурку зуб какого-то хищника. Огромный, сантиметров пять, и треугольный.

— Он не дурацкий, — разозленно ответил Кир. — Это акулий зуб.

— Пластмассовый.

— Сам ты пластмассовый придурок, — угрожающе пропыхтел он и полез в драку.

Он был меньше меня и щуплый, но хитрый, и руки цепкие. С ходу врезался головой мне в живот, я не устоял, и мы вместе повалились на землю. Началась глупая возня. Я пытался отпихнуть его, драться совсем не было желания, особенно с такой мелюзгой. Особенно с мелюзгой, не умеющей драться. Но он клещом вцепился в меня и локтями мял мне бока. Я вывернулся, заломил ему руку. Он начал второй размахивать, как мельница, пытался попасть по лицу. И тут мне на спину обрушился удар, я вскрикнул от неожиданности. Больно все-таки. И второй такой же удар лег на плечо Киру. Он тоже заорал. Мы сразу вскочили. Когда палкой бьют, тут живо на ноги встанешь.

Перед нами стоял сгорбленный старый монах с клюкой. Это клюкой он нас и огрел. Борода серой сосулькой до колен висит, самого к земле пригибает, а сила в руках еще сохранилась у старика.

— Ты чего дерешься, дед? Делать тебе нечего? — накинулся на него Кир, потирая плечо.

— А-а, это вы, ребятки, — прошамкал монах. — Не разобрал сослепу, думал, беси балуют, друг дружке шерсть дерут. — Старик переложил свою палку в другую руку и перекрестился. — Ну, идите себе с Богом, ребятки. — И нас тоже перекрестил. Мы боком обошли его и быстро зашагали к гостинице.

— Врет, старый пень, все он разобрал, — пробурчал Кир по дороге. — Слепым прикидывается.

— Ладно, пошли спать, — примирительно сказал я. Через несколько шагов вспомнил: — Слышь, а что это за либерсранум?

— Лебенсраум, — поправил меня Кир. — Да не знаю я. Один тип, с которым я… в общем жил у него полгода… он все время повторял это слово. Он делец был, деньги наваривал. Как конкурента сожрет, так сразу: лебенсраум, лебенсраум. Или обворует лоха какого-нибудь, без подштанников оставит, тоже про этот сраум заводит. Только его потом самого угрохали. Десять дырок в нем проделали. Вот и кончился его лебенсраум.

— Зачем ты у него жил? — удивился я.

— Жрать-то надо, — зло ответил Кир. — Он бабки давал, хоть и жмот был.

— Ты на него работал?

— Еще чего, — отбрыкнулся он.

— Тогда за что он тебе деньги давал, если жмот?

— А это тебя не касается, — отрезал Кир.

— У тебя нет родных?

— Сестра есть. Старшая. Лизка. Только дома у нас все равно нет.

— А где твоя сестра?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Я уже не помню, какая она. Мы потерялись.

— Жаль, — сказал я задумчиво.

— Чего жаль?

— Тебя жаль.

— Еще чего! — фыркнул Кир. — У меня лебенсраум что надо. За своим гляди.

Он прибавил ходу и хлопнул дверью гостиницы у меня перед носом.

На следующий день все занимались своими делами. Только в церкви утром опять были вместе, потом разбрелись. Я помогал монахам на огороде, дергал сорняки с грядок, подвязывал огуречные кусты. Неподалеку наш Монах, голый по пояс, тренировался с мечом, который все-таки протащил в монастырь — и братия не указывала ему на это нарушение правил. Мышцы у него под кожей ходили ходуном, кожа блестела от пота. Свист рассекаемого воздуха был слышен даже на огороде. Монахи, которые с маленькой буквы, особенно молодые, останавливались, проходя мимо, глядели, будто оценивали его искусство и степень совершенства. Потом явился заспанный Кир, долго смотрел на мельканье клинка, зевал. Делал вид, будто сам каждое утро делает зарядку с мечом и ничем его тут не удивишь.

Паша опять целый день пропадал в приюте, видимо, решил усыновить его целиком. Ярослав шерстил монастырскую библиотеку, но ничего особенного не нашел. Да это и трудно, он, наверное, перечел уже все книжки в мире. А когда стало нечего больше читать, сам сделался писателем, Папаша шатался по окрестностям, искал ракурсы для обеих своих фотокамер. Вернулся под вечер счастливый и громко уведомил всех, что если Бог — это красота, то он верит в Него, потому что свет Его в измордованной России до сих пор не погас. Есть еще красота в русских селеньях. А Леха ходил весь день потерянный и тосковал. Василиса, переодетая в юбку, пыталась выводить его из депрессии, но ее усилия на нем никак не отражались. Только неуемный Фашист вечером сумел завлечь его разговором.

Леха посмотрел на него мрачными тоскующими глазами и спросил:

— Ты зачем Фашист?

— А меня так по телевизору назвали, — радостно выложил Матвей. — Меня и еще пять тыщ народу. Мы на митинге выступали в поддержку русского народа и против оккупантов. Митинг по телевизору не показали, а фашистами назвали. Эти так называемые русские люди во власти демонстрируют отвратительное знание великого и могучего русского языка. Они даже смутно не представляют, чем отличается русский культурный национализм от бритоголового нацизма А ведь это совершенно противоположные вещи.

Из своего угла подал чревовещательский голос Февраль:

— Когда дело касается великой и могучей России, эти господа предпочитают говорить по-русски с лондонским и вашингтонским акцентом.

— Марсианским, — сказал Руслан с горским акцентом.

— Возьми любую энциклопедию, вышедшую за пятнадцать лет оккупации, — продолжал Фашист. — И прочитай определение фашизма. Там сделано все, чтобы под эту статью, кроме нацизма, попали и любые здоровые патриотические настроения,

— Кто громче всех кричит «держи вора», тот сам и украл, — разъяснил Монах.

— Естественно, — отвлекся на него Матвей и снова повернулся к Лехе: — Ты вот русский? Русский. А ощущаешь себя русским или марсианином?

Леха ответил глазами, полными совершенно русской бескрайней тоски.

— Вот видишь. Ну а живешь ты в своей прекрасной русской стране по-русски или по-марсиански? — продолжал мучить Леху Фашист. — Можешь не отвечать. У нас сейчас каждый второй живет и думает по-марсиански: где бы чего и побольше урвать, украсть, выпендриться да попасть в рейтинг. Потому что если будут жить по-русски: работать Богу и Отечеству — марсиане обидятся, обзовут фашистами и перекроют все краны. Ну, то есть попытаются. На все-то краны у них сейчас уже ручонки коротки. А теперь, Леша, вопрос на засыпку: что нужно сделать с этими марсианскими либералиссимусами, которые учат нас, как нам жить и по какому пути шагать?

Леха смотрел вопросительно и ждал радикального ответа. Но Фашист был милосерден и не стал убивать марсиан.

— Правильно. Отправить обратно на ихний адский Марс, засиженный бесами, как мухами. Мы в ответе за нашу великую русскую культуру. Мы должны сохранить ее для потомков. Легионеры сатаны нам в этом не попутчики. Хорошие люди в гости приезжают гостить, а не хозяйничать, не кучи дерьма по углам раскладывать и добро грабить. Русская душа, конечно, широкая, она всех вместить может. Только не тех, кто в нее харкает.

— Так это, — Леха напрягся, перестав тосковать, в глазах появилась осмысленность, — война с ними… с марсианами?

— Во, — широко заулыбался Фашист, — дошло наконец.

— Лично я воюю против сволочи, — сообщил аполитичный Варяг, покручивая в руках ножик. — А сволочь везде одинаковая, хоть марсианская, хоть отечественного производства. Мне без разницы.

— Ты не прав, — погрозил пальцем Фашист. — За сволочь отечественного производства мы тоже в ответе.

— Перевоспитывать будешь уродов? — тонко улыбнулся Варяг.

— Буду, — пообещал Фашист. — По мере возможностей.

Я записал разговор на диктофон.

Хоронили Серегу утром. На отпевании в церкви стояли со свечками, священник кадил ладаном, и к небу уплывало троекратно-доверчивое «Господи, помилуй». Василиса тайом утирала глаза. Леха стоял собранный, сосредоточенный, пытался вникнуть. Гроб до монастырского кладбища несли по очереди.

Уходили от монастыря сразу после похорон. Несколько монахов вышли провожать. Возле ворот подворья стояла и смотрела нам вслед женщина в платке. Паша оглядывался на нее несколько раз.

— Ну и как ее зовут? — ухмыльнулся Варяг.

— Люба, — мечтательно вздохнул Паша. — Хорошая девушка.

— Вот я и гляжу, — встрял Монах, — чего это он дорогу в приют наладил, маслицем лыжи смазал. А он, оказывается, времени даром не терял, пока другие готовились к героическим сражениям за родину.

— А ты не завидуй, — сказал Руслан и ободрил Пашу: — Красивая девушка, мне нравится. Не слушай их, дураков.

Но Паша и так не слушал. Он витал в облаках.

Отряд пылил по проселочной дороге навстречу неизвестности. Неизвестность могла выскочить из-за каждого поворота, из любых зарослей, даже по небу прилететь. Как только монастырь скрылся вдали, отрядом овладело привычно-настороженное состояние. Я думал о том, что сказал мне старый священник. Много ли было героического в нашем походе?

Кир уже не плелся сзади, а шел рядом. Я заметил, что свой акулий зуб он спрятал под майку. Видимо, это следовало понимать как знак примирения. Когда по бокам дороги расстелилось травяное поле, он дернул меня за руку и прошептал:

— Слышь, а для чего это, махалки эти?

— Какие еще махалки? — удивился я, тоже шепотом.

— Ну эти, там, когда хоронили, поп махал. — Он изобразил кадило.

— Ты что, не русский? Это обряд отпевания.

— Да знаю, что обряд, — поморщился он. — Я про махалки, Для чего это?

Незаметно для себя мы сместились с дороги в сторону и пошли по траве, отдельно от остальных. Но все равно продолжали шептать, — Чтобы бесов отгонять, — объяснил я. — Они знаешь, как боятся ладана.

— Это которые с рогами и копытами? Все-таки он был чересчур невежествен. Я взялся за ликвидацию его безграмотности.

— Ха, с рогами и копытами! Ты отстал от жизни, парень. Бесы — это мировое трансцендентально-феноменальное тоталитарное энергоинформационное космическое зло.

Кир остановился, вытаращился на меня. Потом сунул руки в карманы, набычил голову и пошел в наступление:

— Умный, да? Типа извилины девать некуда, из ушей лезут?

— Ну, не то чтобы, — уступил я, чтобы он опять в рукопашную не попер.

— А это мы еще поглядим, — мрачно добавил Кир, — кто из нас кому извилин отсыпать может для комплекту.

— Да ладно тебе. — Я улыбнулся. — Это же анекдот такой. Ну, в смысле черти сами пугаются этого типа научного определения. Больно страшное.

— А-а. — Кир вынул руку из кармана и почесал в голове.

— Эй вы там, молодняк, — крикнул Монах. — Чего застряли?

Мы пошли догонять отряд.