2058 г. Где-то в северной части провинции Ирландия
      Гроза была несильной и не должна было продлиться долго. Но у «тарелки» Кварка настроение портилось и от менее неприятных событий. Она начинала ипохондрить, жаловаться на ревматизм узлов, требовать профилактического осмотра в стационаре. И вообще отказывалась признавать в Кварке высшее разумное существо, наделенное правом приказывать. Обыкновенно это случалось от жары, от дождя, туманов, повышенного радиационного фона, воздушных транспортных пробок, количества пассажиров больше трех, собак и младенцев на борту, а также после появления в сети новой игры для псевдоличностей. Смягчить непреклонность Самсона в таких ситуациях могла лишь женщина (не уродина), поскольку это искусственное создание мнило себя мужчиной и усвоило себе повадки бывалого бабника. Кварк завидовал тем, у кого «тарелка» выбрала женскую ипостась и млела от ласки. С такими жить было проще.
      В эту ночь женщины у него под рукой не нашлось — слишком далеко залетел, пытаясь сбежать от собственного страха. Наоборот, присутствовало отягчающее обстоятельство — младенец на заднем сиденье, завернутый в первую попавшуюся тряпку и ладно бы орущий — так нет же, молчит, ублюдок, только кряхтит по-щенячьи и смотрит в спину Кварку белыми, слепыми глазами. Тот не оглядывался на младенца, но хребтиной чувствовал его мутную, белесую, жуткую незрячесть.
      Из этого белого сочились в задубевшее нутро Кварка страх и омерзение, гнавшие его вперед, в темноту, под удары молний, на край света.
      — Не полечу! Хороший хозяин в такую погоду собаку на улицу не выгонит, — лил свои сопли Самсон, летя на малой высоте. — Меня закоротит. Вода зальет мои схемы. Мембраны отсыреют. Движок чихать начнет… Ну вот. Я же говорил!
      Движок и в самом деле чихнул раз, другой. В тихом гудении, угадываемом за раскатами грома лишь по едва заметной вибрации, наметились сбои.
      — Начинаю аварийную посадку! — патетически взвыл Самсон и изобразил на экране нижнего обзора местный ландшафт, освещенный лазерными прожекторами машины. Под ними был дремучий лес, ощетинившийся, как копьями, верхушками хвойных деревьев.
      — Только попробуй, корыто гангренное, — заорал Кварк, беря управление на себя. — В утиль сдам!
      — А летать будешь на крылышках? — не без ехидства спросил Самсон, вытворяя в воздухе пируэты неповиновения. — На ангельских?
      — К дьяволу крылышки, скотина микрочастотная, — рычал Кварк, вдавливая ладонь в сенсорный планшет. — Новую куплю!
      — Не купишь. Куда тебе! Ты даже меня в приличный санаторий устроить не можешь, — жалобно язвил Самсон.
      На «санаторий» Кварк действительно скупился. Еще бы не скупиться. В стационарах техобеспечения персонал услужливо избаловывает машины до такой степени, что хозяевам потом приходится вправлять своим «тарелкам» мозги всеми подручными средствами. Вплоть до прямого физического насилия.
      — А мне, между прочим, на пенсию уже скоро, — продолжал ныть Самсон. — Другие хозяева свои старые машины холят и лелеют, пансион им обеспечивают, чтоб за ними ухаживали хорошенькие задастые техсестры в этих… в таких возбуждающих комбинезонах… Все, умираю! — заявил он вдруг и стал падать.
      Падение, впрочем, было плавным и точно рассчитанным. Движок продолжал насморочно чихать, и Кварк ничего не мог поделать с туполобой, упертой техникой, которой дано право в экстренных ситуациях не подчиняться хозяину ради спасения человеческой жизни.
      Кварк подозревал, что жизни его сейчас ничто не угрожает, — просто лукавый и трусливый Самсон отыскал внизу, среди страшно нацеленных в его днище деревьев, полянку. Даже не полянку, а мелкую проплешину в густой шевелюре леса. И, упав на нее воробышком, прочно угнездился среди мокрых кустов и травяных кочек.
      — Тьфу на тебя, симулянт, — досадно сплюнул Кварк, открыл дверцу и высунул ногу наружу. Но тут же втащил ее обратно и захлопнул дверцу. Дождь хлестал как сумасшедший. Но гроза ушла в сторону.
      Кварк оглянулся на страшного младенца. Тот возил ручками, сопел, попискивал. Перед тем как бросить его в машину, Кварк отмыл его от крови, сунув под сильную струю воды, — не пачкать же мерзким ублюдком обивку. Но даже тогда младенец не орал. Хоть это и лучше, чем если бы он заливался ревом, Кварку его молчание действовало на нервы.
      На левом плече ребенка остались две длинные ранки-царапины, уже подсохшие, — только и всего.
      А ведь он не должен был выжить. Ему полагалось сдохнуть, не родившись.
      Приборная панель издала мягкий тренькающий сигнал, привлекая внимание Кварка. По экрану поползли крупнобуквенные строчки — заголовки новостных материалов за последние несколько часов. Кварк с интересом уставился на экран, шевеля губами, — читал он плохо, медленно, повторяя шепотом прочитанное. Один из заголовков заставил его напрячься. Приняв позу женщины, у которой начались схватки, Кварк несколько раз внимательно перечитал его.
      КРОВАВАЯ МЕССА В РАЗВАЛИНАХ ДРЕВНЕГО СОБОРА
      Затем он вызвал на экран материал и пятнадцать минут изучал его, беспокойно двигая губами, бровями и ногами. Короткая заметка сообщала: «Полицейский патруль города Шауляй в двадцать три сорок по местному времени пятнадцатого июня обнаружил среди остатков старинного ритуального сооружения труп растерзанной женщины. Вокруг трупа во множестве наличествуют следы сектантско-мистической оргии, которую специалисты по истории называют „кровавой мессой“ и связывают с тайными культами зла, корни которых уходят в античную эпоху и в средние века. Прибывшая на место преступления группа спецдознания установила, что женщина была беременна и, вероятно, сама наносила себе раны большим ножом, целя в живот. Ребенок пока не обнаружен, скорее всего, его, наверняка мертвого, забрали с собой изуверы, проводившие гнусный ритуал. Все усилия полиции сосредоточены сейчас на том, чтобы отыскать следы похищенного ребенка и по возможности спасти его, хотя на это почти нет надежды».
      Кварк хмыкнул, презрительно скосив глаза на сторону, и отключил информ-сервис.
      Ублюдка им не найти. Никогда. Потому что он все равно сдохнет. Здесь, в лесу. Его сожрут волки. Или хорьки. Или муравьи-хищники.
      Так сказал Кварку внутренний голос. Поганый внутренний голос велел ему тащить младенца в глушь, в дремучие леса, вместо того чтобы прикончить сразу, на месте. Кварк не стал входить в мотивы внутреннего голоса и не раздумывая погнал Самсона на север.
      Вот, приехали. Что теперь? Теперь нужно уйти подальше от поляны и бросить там ублюдка. Чтобы ни одна паскуда…
      Кварк перегнулся через спинку переднего сиденья и сгреб младенца вместе с его оберткой.
      — Включи свет по периметру, — мрачно бросил он Самсону, выбираясь наружу, под дождь. Не хватало еще заблудиться в этой глухомани.
      Ублюдка он держал под мышкой головой вперед и шел, оскальзываясь на неровной земле. Чертов младенец продолжал молчать как проклятый.
      Через каждые два десятка метров Кварк оглядывался на светящуюся полосу в боку «тарелки». Этот маяк придавал ему уверенности. Чем дальше он уходил, чем тоньше, прерывистее становилась белая линия, тем веселее было идти — от мысли, что наконец-то он сейчас избавится от ублюдка и забудет о нем навсегда.
      Он насквозь промок и упрямо взбирался по пологому подъему, ощупью цепляясь свободной рукой за корни деревьев, выпяченные из земли, и низкие высохшие ветки. В последний раз оглянувшись назад, на «тарелку», он не увидел ничего, кроме темноты, и решил, что дальше не ступит ни шагу. Слишком много предосторожностей ради несчастного ублюдка.
      И тут же, развернувшись снова по направлению пути, уперся лбом в стену.
      Она встала перед ним невидимо, укутанная в плащ непроглядной темноты, но вполне осязаемая. Кварк отскочил, как ужаленный лазерной иглой, и вытянул вперед руку. Стена была теплой и шершавой — термобетон. Кварк выругался вполголоса, несколько секунд раздумывал, затем двинулся вдоль стены.
      Через несколько метров она завернула под прямым углом и Кварк вместе с ней. И здесь его атаковали. Сначала раздался угрожающий рык, почти сразу перешедший в мощное предупредительное гавканье, а затем под ноги Кварку кинулась огромная псиная туша. И сразу же лай сменился жалким скулежом.
      Кварк, едва удержав равновесие, шатнулся назад, но тут же понял по металлическому звону, что псина на цепи и достать его не может. Однако приятного все же мало. Он догадался, что причиной собачьего скулежа была вовсе не недоступность внезапного врага, пришедшего из тьмы. Псина теперь жалась невидной тенью к стене и негромко, утробно выла. Чуяла проклятого младенца.
      Кварк уже понял, что место обитаемо, а искать другое он не собирался. Ублюдок успел осточертеть ему.
      Невдалеке на высоком столбе тускло горел фонарь. Свет его был синим и почти не разгонял темноту вокруг. Кварк лишь различил темные очертания строений позади фонаря. И то, рядом с которым он находился, и те, напротив, были похожи на бараки лесодобытчиков.
      Скрипнула открывшаяся дверь, и Кварк увидел высветлившийся на земле прямоугольник, перечеркнутый бесформенной тенью. Потом тень слилась с темнотой, и из-за угла вынырнул яркий луч фонаря.
      — Чтоб тебя, окаянная животина, — раздался голос, хриплый, но явственно женский. — А ну заткнись, глоткодер, не то… Э, это еще кто тут?
      Луч фонаря прошелся по Кварку и ослепил его, остановившись на лице. Тот поднял руку, закрываясь.
      — Ты кто такой? Чего тут шляешься? — грубо спросили его.
      — По делу, — угрюмо ответил Кварк. — Убери фонарь, женщина.
      — Какому еще делу? Здесь частная территория. — Луч света скользнул вниз. — Э, а это у тебя что там? Кукла?
      Кварк видел лишь силуэт женщины, но было ясно, что она не старая, в одной только рубашке и накидке на плечах и, кажется, чуть-чуть на «стимуле». Это значило, что ему нечего опасаться. Нужно только взять инициативу в свои руки. «Стимульн ы е», несмотря на внешнюю враждебность, доверчивы как котята.
      — Это… ребенок, — сказал Кварк и шагнул к женщине. — Маленький, беззащитный ребенок. Я должен оставить его здесь, понимаешь? Я не могу держать его у себя.
      — Ну… — неуверенно проговорила женщина и тут же, замахнувшись фонарем, прикрикнула на тихо подвывающую псину: — Заткнись, сказала. Развылся тут, дармоед… Пошли в дом, — кивнула она Кварку.
      «Дом» оказался небольшой конурой разделенной пополам тонкой стенкой. Перед тем как войти, Кварк разглядел еще несколько дверей по фасаду здания, ведущих, очевидно, в такие же убогие норы.
      Внутри жилища стоял густой смрад от лежалого нестиранного тряпья, женской нечистоты и развешанных всюду травяных пучков. Единственное окно было глухо запечатано. Кварк, морщась от вони, сложил младенца на невысокой тумбе у входа и сел на табуретку, оглядываясь.
      — Чего, не нравится? — Женщина скривила в усмешке лицо и сложила руки на груди.
      Теперь Кварк видел, что она совсем не уродина, как решил вначале, и несмотря на нечистоплотность, наверняка может возбуждать.
      — Кто тут живет? — спросил он, не ответив на ее глупый вопрос.
      — Мы тут живем. Община.
      — Кого община?
      — Камнепоклонников. — Женщина снова коряво усмехнулась и скосила глаза на кончик носа, став похожей на ведьму.
      — Угу, — ответил Кварк и задумался. Потом спросил: — Жрать у тебя есть?
      Женщина пожевала губами и дернула плечами. Затем пошла во внутреннюю комнатенку, поискала там и вынесла обломанную с краю большую булку и холодный, засохший кусок мяса, облепленный хлебными крошками. Кварк молча и долго жевал языческое угощение, думая о том, едят ли камнепоклонники камни и если едят, то хорошо, что он не обязан уважать их обычаи.
      — Тебя как звать? — спросил он наконец, вытерев губы ладонью.
      — Квеста.
      — Ну вот что, Квеста, — сказал Кварк, замолчал и, открыв рот, ковырнул пальцем в зубах. — Воды дай. Если другого нет.
      Квеста снова нырнула вглубь жилища и вышла, протягивая бутылку с темной жидкостью. Кварк осторожно хлебнул из горла. Оказалось — какой-то ягодный настой. Он отпил половину и отставил бутылку.
      — Ну вот что, женщина, — повторил он. — Младенца тебе оставляю. Делай что хочешь с ним. Хочешь — камню вашему скорми. Хочешь — псине своей отдай.
      — Сам бы и скормил, — огрызнулась внезапно Квеста и ушла за стенку, облив Кварка чем-то темным, скользнувшим из глаз ее.
      Кварк вдруг тоже разозлился невесть на что, метнулся за ней и, налетев сзади, повалил на пол. Квеста не сопротивлялась, видно, была привычна к такому обращению. Он перевернул ее, задрал высоко подол рубашки, обнажив полные груди и закрыв ей голову.
      Быстро сделав свое нехитрое дело, он отвалился от нее, как насосавшаяся крови пиявка, и затих на полу. Испытанное короткое удовольствие мешалось с отвращением к немытому, кисло пахнущему телу женщины.
      Квеста, полежав немного без движения, стянула подол рубахи с лица и кое-как прикрылась. Чуть погодя медленно села, протянула руку и пошарила на столе, накрытом старой облезлой клеенкой. Кварк наблюдал за ней и увидел, как она бросила в рот несколько желтых крупинок. «Стимул», простенький галлюциноген, дающий иллюзию чистоты, легкости, ясности. Ему она не предложила, да он бы и не взял. Не любил. Его стимулы были посильнее. Кварк мысленно выругался. Если б не эти его стимулы, не валялся бы он сейчас в этом дерьмовнике, не шатался бы по лесам со слепым ублюдком под мышкой. Но это такое дело. Однажды вляпавшись, уже не выплывешь.
      Внезапно он осознал, что уже несколько минут слышит какой-то гадкий заунывный звук. Сначала подумал, что это скулящая псина на улице взяла на октаву выше. Но когда Квеста тяжело, будто со штангой на плечах, поднялась с пола, скрылась за перегородкой и принялась там фальшиво агукать, он с удивлением сообразил, что это подал наконец голос младенец.
      В тот же миг его заставил подскочить истошный, полоумный вопль. Крик еще продолжался, а Кварк уже прыгнул к тумбе, где лежал ребенок, и уставился на него. Потом перевел взгляд на женщину. С побелевшей, перекошенной физиономией она пятилась от младенца, тыча в него пальцем.
      — Он… он… а-а-а-а-а-а… — Голос ее дрожал и был жалок.
      — Он, он, — брезгливо передразнил ее Кварк. — Ну чего он?
      Младенец сучил ножками и ручками и почти визжал. Кварк, морщась, глядел на белки его уродливых, слепых глаз. Только белки — ничего больше. Конечно, жуткое зрелище, но зачем же так орать?
      — Он… — всхлипнула женщина. — Черви… белые… из глаз… а я… погладить его… а он… а они… — она начала икать, — как… высунутся… черви… толстые… мерзкие… ох… страшно… забери его…
      — Ну уж нет, — отрезал Кварк, вглядываясь в глазницы орущего ублюдка. Никаких червей там не было. Хотя… Если напрячь воображение, то… Можно. Можно увидеть в этом белом, влажном толстые спины спящих там, внутри, червей. Кварка передернуло.
      — Ну хватит, — жестко бросил он женщине, лепечущей околесицу. — Где твои червяки?
      Он схватил ее за плечо и подтащил к тумбе, заставив смотреть на младенца.
      — Они… это… спрятались… обратно…
      Галлюцинации, порождаемые «стимулом», жили очень недолго.
      Кварк отпустил женщину, и она рухнула на табуретку. Он стал втолковывать ей:
      — Запомни, дура. Никаких червяков не было. Тебе примерещилось. Этот вопящий кусок мяса останется у тебя. Будешь заботиться о нем. Кормить, поить, одевать. — Кварк вдруг замолчал, осознав собственные слова.
      Почему он не размозжил ублюдку голову там, в соборе? Почему привез сюда? Почему теперь велит этой дурище обихаживать его?
      Но все это были вопросы без ответов, и Кварк перестал задавать их себе. Какая разница, зачем он делает все это. Лишь бы избавиться от ублюдка.
      — Ты поняла?
      Квеста судорожно закивала головой. Кварк сунул ей в руку недопитую бутылку с ягодным пойлом. Женщина долго пила, обливаясь, потом закашлялась.
      — Ка… к… как… его… зовут? — спросила она наконец.
      — Его зовут Ублюдок. Все. Я иду спать. Заткни ему глотку чем-нибудь. Наверно, жрать хочет.
      Кварк ушел за перегородку, стянул с себя полупросохшую одежду и, голый, завалился на бабью постель в углу, тоже затхло воняющую. Через две минуты он уже храпел.
      Дождь прекратился еще ночью, и к утру зелень вокруг поселения язычников сияла бриллиантовым светом.
      Кварк постоял немного на низеньком крылечке перед жилищем Квесты, потягиваясь и осматриваясь.
      Самой женщины в доме не было. Одеваясь, Кварк глянул мельком на младенца, завернутого в новое тряпье и уложенного в коробке из-под консервов. Ублюдок спал, сопя и чмокая.
      Поселок камнепоклонников состоял из четырех одноэтажных бараков, в каждом по десятку отдельных конур. Серые коробки на плеши посреди леса смотрелись убого и нагнетали тоску. Хозяйством язычники, судя по всему, не занимались, в земле не ковырялись. Значит, не изолянты, как нынче модно — селиться кагалом на отшибе и впадать в каменный век, совокупляясь с духами матери-природы. В стороне от бараков Кварк приметил пару грузовых «тарелок».
      В противоположном «аэродрому» конце поселка виднелась совершенно лысая, вытоптанная площадка. Посреди нее торчал каменный столб, фаллос матери-земли. Кварк не обратил бы на площадку внимания, если б не бредущие туда от бараков группками и поодиночке обитатели поселка. Подгонял их унылый, рахитичный звон — удары металла о металл. Где находилось било, Кварк не разобрал.
      Он спрыгнул с крылечка и тоже пошел к площадке. В животе тянуло от голода, но на завтрак в ближайшее время рассчитывать не приходилось. Кварк решил немного развлечься видами аборигенов и их богослужения, а затем возвращаться к Самсону.
      На него почти не смотрели, до пришлого незнакомца никому не было дела. На площадке вокруг идола собралось человек пятьдесят. Среди взрослых жалась небольшая кучка детей-оборванцев, от карапузов до подростков. Люди вяло переговаривались, зевали, чесались и сморкались в землю. Кварк стал рассматривать идола. Тот состоял из двух камней: нижней высокой, обтесанной подставки и взваленной на нее глыбы, напоминающей человечью голову. В ней были высечены глазные впадины, толстый плоский нос и распяленные губы. Образина являла собой явный афро-негроидный тип и дарила своих жертвоприносителей презрением.
      Кварк отыскал взглядом Квесту и подошел к ней.
      — Эта харя и есть ваш бог? — спросил тихо.
      — Он все слышит, — так же тихо ответила она, не подняв глаз.
      — Да мне-то что. — Кварк пожал плечами. — Я сейчас ухожу.
      Женщина покачала головой.
      — Раз пришел к богу, стой до конца. Никто не смеет покинуть ритуал кормления бога до тех пор, пока он не насытится. Иначе ты умрешь. Он съест твою душу.
      Кварк ухмыльнулся.
      — Мой бог сильнее этого х… каменного. — Он с вызовом посмотрел на злобное личико идола.
      Женщина снова покачала головой и что-то зашептала себе под нос.
      Толпа расступилась, и внутрь кольца вокруг идола ступил человек. Он был столь гротескно и презабавно облачен, что Кварк сразу признал в нем жреца. На нем была рогатая шапка из лохматой звериной шкуры, юбочка до колен из тонких, жестких гремучих пластинок, имитирующих камень, и длинные узкие кожаные рукава, укрепленные на плечах ремнями. Торс и ноги оставались голыми.
      Жрец начал ходить кругом идола, размахивая руками и что-то мыча, наверное, ритуальное песнопение. Так продолжалось минут пять. Потом толпа снова расступилась, и в круг была торжественно внесена большая кастрюля. Кварку почудился запах жидкого пищевого концентрата. Жрец, продолжая голосить, рукой ткнул сначала в кастрюлю, потом в изножье идола. Те двое, что принесли кормежку для бога, опрокинули кастрюлю возле камня, выливая питательную массу на землю. Мутное желеобразное вещество осело вокруг идола склизким сугробом и начало медленно растекаться.
      Кастрюлю унесли. Жрец, немного подождав и бормоча священные слова, вдруг задрал спереди свою юбочку и начал мочиться на еду бога.
      — Что это он делает? — поинтересовался Кварк у Квесты.
      — Святая вода, — пробормотала она в ответ и завалилась на колени, ткнувшись лбом в землю.
      Вслед за ней и все остальные попадали на лица свои и замерли в благоговении. Жрец закончил облегчаться и тоже пал на землю, отклячив зад.
      Кварк плюнул, повернулся и зашагал прочь.
      И никто не видел, как в воздухе возле каменного идолища внезапно материализовалась тонкая металлическая стрела и полетела вслед пришлецу, не пожелавшему поклониться богу.
      Острие целиком вошло в затылок Кварка, бросив его на землю лицом вниз.
 
      2071 г. Побережье Средиземного моря
      Вилла стояла почти у самой воды, и окна в доме закрывались едва ли на несколько недель в году: хозяин особняка нуждался в благотворном воздействии морского воздуха. Он был малоподвижен, не любил прямого солнечного света, и единственным его другом вот уже несколько лет был ветер, свободно гуляющий по комнатам и коридорам большого двухэтажного дома.
      Все в округе знали владельца виллы под именем Стиг. Но никто из них не знал и знать не мог, в результате чего он стал почти полным паралитиком. Об этом могли рассказать только те странные, мрачноватые и неразговорчивые, личности, что время от времени посещали виллу, внезапно появляясь и так же внезапно испаряясь. Но их никто не спрашивал об этом, а если бы и спросили, то получили бы в ответ молчание.
      Стигу было пятьдесят лет. Мощное некогда тело за годы прикованности к постели и к инвалидной коляске усохло. Глаза, которыми раньше он мог повелевать без слов, потускнели, пожелтели, и уже никому не могли внушить трепет. Но голова, как и прежде, оставалась ясной, мысль работала четко и быстро, и сдаваться без борьбы Стиг не собирался. Он по-прежнему крепко держал в кулаке своих мальчиков, как называл их про себя, и не позволял им усомниться в его праве распоряжаться их жизнями.
      На закате он любил сидеть возле распахнутого окна, пить крепчайший кофе без сахара и смотреть на медленно зеленеющие воды. И не любил, когда нарушали его вечерний тет-а-тет с видом на море. Желтоватое лицо паралитика тогда желтело еще больше, и единственная работающая рука начинала мелко подрагивать, расплескивая кофе.
      Но на этот раз новость была важной.
      Доверенный слуга, посвященный одной из не самых низших степеней, еще не закончил докладывать о приезде гостя, как тот ввалился в комнату, возбужденный и размахивающий руками.
      — Его нашли, господин Стиг.
      Инвалид не успел донести чашку до стола, рука непроизвольно дернулась, и остатки кофе вылились на шелковое покрывало, прятавшее от чужих глаз ненужные, предательски неподвижные ноги.
      — Проклятье!.. Подробнее! — не сдержавшись, рявкнул Стиг и сорвал с ног испорченный шелк.
      — Провинция Ирландия, глухой лесной массив на севере острова, деревня камнепоклонников.
      Вестник, молодой, лет двадцати пяти, дрожал, будто от холода, и жадно глядел на кофейник.
      — Хм, — негромко произнес Стиг, задумчиво уложив гладко выбритый подбородок на грудь. — Так вот куда его упрятал этот дурак. Кто его нашел?
      — Парни Вервольда из «Пентаграммы». Они там все разнюхали как следует. Прижали немного приемную мать мальчишки, очень несговорчивая оказалась. Она рассказала, что тот, кто оставил ей младенца, умер в тот же день.
      — От чего? — Стиг поднял брови.
      — Его убил гнев их божества. Так она сказала. Старуха немного полоумная, парни говорят, что она, кажется, боится своего приемыша.
      — Еще бы, — совсем неслышно пробормотал Стиг. — Даже я его боюсь.
      — Что, господин Стиг?
      — Я спрашиваю: они видели мальчишку?
      — Видели. Но для этого им пришлось полазить по лесу. Он совсем дикий, ни с кем не общается, все время шляется невесть где… Только…
      — Что — только? — резко бросил Стиг
      — Господин Стиг, парни говорят, мальчишка слеп, как придонная рыба.
      — Слеп?! — Стиг вздернул голову, наставив зрачки на гостя. Растерянность расплывалась по иссохшему лицу. И снова подбородок упал на глухо застегнутый воротничок рубашки.
      — Ну да. Старуха сказала, у него звериное чутье и он никогда не заблудится, даже в незнакомом месте. За ним и еще какие-то странности водятся, парни не разобрали толком, в чем там дело. И, говорят, — страшилище знатное. Мурашки по спине, когда видишь. От него даже собаки бегают, хвост поджав.
      Стиг долго молчал. Неподвижная фигура его со склоненной головой напоминала не то восковую статую, не то свежего покойника, еще не обнаруженного родственниками. Гость переминался с ноги на ногу, ожидая новых вопросов или указаний.
      — Какое у него имя?
      — Все, кто там живет, зовут его Ублюдком. Но старуха сказала, что сам себя он называет Морл.
      — Морл, — повторил Стиг, растягивая согласные в этом царапающем слове. — Морл. Гадкое имя, но ему подходит. А с его соседями мы разберемся. Потом. Передай магистру Ларсу: сейчас ничего не предпринимать, только следить. Наблюдение за мальчишкой вести постоянно и скрытно. Обо всех чрезвычайных обстоятельствах немедленно сообщать лично мне. Посылать людей потолковее, чтобы разобрались там с его странностями, что да как. Все, можешь идти, Смарт. Скажи Джамперу, чтобы накормил тебя.
      — Да, господин Стиг.
      Инвалид проводил гостя долгим, ничего не выражающим взглядом. Тонкий, изящный, почти женственный Смарт был его родным сыном, но совсем не походил на отца ни лицом, ни телом. Мальчик ничего не знал о своем происхождении. Стиг отнял его давным-давно у матери, поместил в привилегированный приют, а когда тот вырос, помог пройти через ступени инициации, приблизил к себе, сделал почти что своим секретарем. Должно быть, мальчик далеко пойдет. По крайней мере, будет пытаться. Все-таки наследственность.
      Но сейчас нужно думать о другом, строго напомнил себе Стиг. Сейчас нужно все снова перебрать в памяти — не упустил ли какую деталь, все ли правильно тогда понял, точен ли расчет и, главное, стоит ли идти на это, когда настанет время?
      И, кстати, может быть, несчастный Кварк и не был таким уж дураком, украв тогда младенца и спрятав его в глуши, до которой рыцари Пирамиды добирались столько лет?
      Этого ребенка Стиг ненавидел с тех самых пор, как обнаружил себя в окружении госпитальной стерильной белизны, на жесткой корсетной кровати, беспомощным неподвижным бревном, на котором жили только глаза. С тех самых пор, как младенец отнял у него все: жизнь, силу, власть, могущество, превратив в полутруп.
      Полутруп не мог позволить себе даже думать о мести. Во-первых, едва лишь его тяжелый, как гиря, язык вытолкнул наружу слова о младенце, ему сообщили, что ребенок исчез. Бесследно пропал также кое-кто из ближних посвященных, присутствовавших на Ритуале. Разумеется, эти два факта были связаны между собой.
      Тот день стал началом многолетних поисков ребенка, которого никто из них никогда не видел. Они видели лишь нечто багровое в свете фонарей, бесформенное, похожее на сырое мясо, вывалившееся из живота умирающей на алтаре жертвы.
      Во-вторых, Стиг боялся. Страх жег внутренности сильнее ненависти.
      Существо, которое они приманивали двойной кровью — женщины и ее плода, — должно было войти в тело человека, проводившего Ритуал. Этим человеком был Стиг.
      Он не знал тогда, как выглядит Существо. Знал лишь, что оно приходит на призыв из реальности-двойника, антимира, где все наоборот. Наоборот, пришедшее оттуда сюда, дает зовущему все — и даже больше. Стигу нужно было все — и даже больше. Ему нужно было, чтобы Существо пришло — и осталось в их мире, и правило миром. Для этого требовался носитель. Стиг решил тогда, что никто, кроме него, не достоин стать носителем Существа.
      Существо пришло. Было ли оно действительно столь мерзким на вид или таким его сделал дым от брошенного в огонь порошка редкой африканской лианы, Стиг не знал до сих пор. И не стремился узнать.
      Существо видел только он один. Все бывшие с ним ничего не заметили. Точнее, видения были у каждого свои. Стига они не интересовали. Существо приходит в окружении свиты, но само показывается только тому, кто ему нужен.
      Стиг Существу был нужен. И все-таки он ошибся. Он нужен был Существу вовсе не для того, на что рассчитывал.
      Существо сказало ему, что он все сделал правильно — но его претензии стать носителем бесконечно смешны. Его глупая, слабая плоть не выдержит даже прикосновения Существа. И оно продемонстрировало это. Существо вытянуло что-то похожее на руку и дотронулось до человека.
      Все остальные видели только, как он падал. Спиной на камень пола. Внезапно, резко, жестко. И в полной тишине всех поразил громкий хрусткий звук, как будто разом обломили толстую сухую ветку.
      Сквозь беспредельную боль первых секунд, до того, как лишился сознания, Стиг услышал слова: «Мне нужен он!». И та же «рука» коснулась бесформенного багрового месива на ступеньках алтаря. Существо оставило на младенце свою печать.
      Разумеется, никто другой не слышал этих слов.
      Полгода Стиг лежал в коме. Два года ему понадобилось, чтобы научиться сносно говорить. Еще через три ожила левая рука. Большего сломанный позвоночник дать ему не мог.
      Если бы младенец так вовремя не исчез, он умер бы вместе с матерью. Но пуповина была перерезана, и следы умело заметены.
      Нет, Кварк не был дураком.
      Или…
      Или им руководило Существо. И убило его, когда дело было сделано. А потом вернулось в антимир — ждать.
      Теперь мальчишке тринадцать лет. Он дик и нелюдим. Он не видит мира, но чует его звериным нюхом. И еще… пока неясно что. Какие-то «странности».
      Когда ему исполнится восемнадцать, он должен участвовать в Ритуале. Существо снова придет в мир и уже никогда не уйдет из него.
      Стиг давно догадался, только страшился признаться самому себе, — Существо обладает собственной волей и, скорее всего, преследует собственные цели. По сравнению с ними все тщеславие, властолюбие и ненасытность мастера Пирамиды Стига — ноль.
      Очевидно, дурак во всей этой истории все же есть — и это он, великий Стиг, ныне полутруп. Но отступить невозможно.

      2097 г. Бывшая Русская Европа, столица мира, именуемая Город
      Кубику очень не хотелось просыпаться. Он знал, что когда проснется, ему будет гадко, стыдно и больно. Поэтому тянул до последнего. Но открыть глаза в конце концов все равно пришлось.
      К счастью, голова болела совсем чуть-чуть. Разбитая физиономия и вовсе не ощущалась, как будто ее заморозили.
      А вот с эмоциями дело было плохо. Кубик догадался, что прочно впал в депрессию и теперь вылезет из нее только в новом сценарии. То есть в следующем месяце. Если, конечно, очередной ре а л не будет превосходить нынешний по уровню идиотизма.
      Кубик оглядел совершенно незнакомый потолок и нависшую над головой закорючку лампы, тоже не родных очертаний. Внезапно обрадовавшись, удивился — оказывается, следующий месяц уже пришел, а вместе с ним заработал и новый сценарий. А это, видимо, его городская квартира в новых декорациях. Однако следом и огорчился — совсем запустил свои рабочие обязанности, отчет за прошедший месяц должен был быть составлен и отправлен в информаторий еще накануне.
      Но тут он повернул голову и увидел бледно-голубые, словно выгоревшее небо, глаза, изучающие его с расстояния пятидесяти сантиметров. К глазам прилагались совершенно рыжие короткие, торчащие в стороны волосы и блестящая иссиня-черная кожа. Увидев это сочетание в такой близи, Кубик испугался и быстро отвернул голову. Впрочем, мог бы уже и привыкнуть.
      В тот же миг он сообразил, что радость была преждевременной — новый месяц не начался. Кошмар под названием «Торжество справедливости» продолжается. А незнакомый потолок и не родная лампа объясняются просто — загулял. До потери памяти. Что, к слову, бывало не так уж часто.
      — Ты кто? — спросил он, снова осторожно поворачиваясь к женщине.
      — Герта, — с готовностью откликнулась она. — А ты?
      — Кубик, — сказал Кубик, как всегда смущенно. Имя было немножко смешным, но отчего-то он не мог с ним расстаться. Жалко было, сроднился за двадцать пять лет жизни. А может быть, ему и нужно было выглядеть немножко смешным — чтобы не чувствовать себя идиотом в этом странном, необъяснимом, нелепом мире.
      — Какое смешное имя, — произнесла Герта, глядя на Кубика преданно и скучно. Даже не улыбнулась. Тупая констатация фактов — все, на что способно большинство населения Города. Или даже мира. Кубик никогда не покидал своего Города. А зачем? Везде одно и то же. Это всем известно.
      — Мы с тобой… ээ?
      — Конечно. А ты не помнишь? Вообще-то мне понравилось.
      — Да? А как я сюда попал? Я помню только, как меня били. Дальше — обрыв.
      — А за что били, помнишь?
      Кубик принялся размышлять. Да, кажется, он помнит, за что его обиходили. Он потрогал лицо — и понял, что большая часть его залита жидким пластырем. Удобная штука — высыхает моментально, обезболивает и кожу совсем не стягивает. И водой не смывается. Только бриться нельзя. Но это ненадолго — дня два. Пластырь быстро регенерирует поврежденную плоть. Все это Кубик знал со слов своей личной аптечки, инструктировавшей его всякий раз, когда он залезал в нее за каким-нибудь пустяком.
      — За то, что у меня белая кожа. За то, что я молод. За то, что я не лысый, — грустно и саркастично перечислял Кубик. — Ты не ответила. Почему я здесь?
      Герта пожала плечом.
      — Потому что я тебя сюда привела. Я здесь живу. А развлекаюсь в той забегаловке, где тебя раскрасили. Ты был такой… несчастный. Один в окружении всех этих черных рож, от которых меня уже тошнит… И пить совсем не умеешь. Развезло с первого стакана… Я сказала им, чтоб оставили тебя в покое, потому что ты со мной.
      — И они тебя послушали?
      — Попробовали бы не послушать, — усмехнулась Герта.
      — Значит, ты меня пожалела, — констатировал Кубик.
      — А что, нельзя? — Герта попыталась сотворить надменный, гордый вид, но у нее не вышло. Вместо гордячки получилась истеричка. Кубику пришло в голову, что из них двоих жалеть скорее нужно ее, а не его. — Мы что же, второй сорт, черножопое быдло, которое не может посочувствовать белому мальчику? А ты такой особенный, да? Что тебя даже всеобщая справедливость не касается?
      Она порывисто перевернулась на другой бок, и Кубик вздрогнул, услышав глухой нутряной вой. Так воют хворые кошки, у которых внутри что-то сильно болит.
      Кубик не пытался ее успокаивать. Ему самому было слишком тоскливо от торжествующей вокруг справедливости. Уже две недели он носа на улицу не высовывал, но тут не выдержал, сел в «тарелку», и вот чем все закончилось. Стыдом и болью.
      Но не виноват же он, что служит в Центре и потому не подвержен объективному воздействию реальностей — ни заданному сценарием, ни самопроизвольному. Не виноват!
      В открытом дверном проеме он вдруг увидел мальчика. Черного. Ребенок лет восьми глазел на них с выражением истощившегося долготерпения. Кубик растерянно завозился, натягивая простыню на совершенно голое женское тело, содрогающееся в горьком плаче.
      — Хочу есть, — хмуро сказал мальчик.
      — Ты что, маленький? Сам найти не можешь? — тут же взвилась Герта, перестав выть. Мальчик выслушал окрик равнодушно и сразу исчез.
      — Навязался на мою голову, — сердито пожаловалась Герта.
      Кубик понимающе покивал.
      — Да-а. Дети. Мне кажется, мы должны их любить… И временами мне кажется, что нам не дают их любить.
      — Почему это тебе так кажется? — с подозрением спросила Герта, снова поворачиваясь к нему черно-рыже-голубым лицом. — Кто не дает?
      — Законы природы. — Кубик пожал плечами. — Не очень приятно в это верить.
      — Может, ты веришь в байки про Божество?
      Кубик поугрюмел.
      — Нет. Просто мне кажется, что лучше матерям самим растить своих детей. И отцам. И любить их.
      — Да за что их любить?
      Кубик подумал.
      — У тебя в прошлых ре а лах были дети?
      — Не помню, — мрачно отозвалась Герта.
      — Вот. А если бы были, ты бы знала, за что их любить… Если это законы природы, значит, у природы нет детей. Поэтому она так бесцеремонно распоряжается чужими. И вообще всеми… — Кубик прикусил язык: чуть было не сорвалось с него «всеми вами», — всеми нами.
      Но Герта не преминула съязвить:
      — Да уж, особенно тобой. Вон какой беленький да ладный. — Она вздохнула. Немного погодя продолжила: — А может, этот, — махнула рукой на дверь, — мой и есть. Сын. Да. Вот так. Я же была беременна. Кажется. Давно. Не помню. — Звучный всхлип.
      Кубик протянул руку и погладил ее по рыжей голове.
      Странные все-таки эти законы природы. Если, конечно, это законы, а не что другое. Противоестественные. Ненормальные.
      Да и вот еще что: откуда он знает, что это ненормально? Сколько Кубик в себе ни копался, а сказать не мог — откуда. Просто знает. Такой уж родился. Или это сам он — ненормальный? Урод?
      Детства своего Кубик не помнил. Впрочем, как и все. Но наверняка оно не отличалось от жизни сегодняшних мальчишек и девчонок. Тех, что попадают в случайные руки, как тот, в соседней комнате, тех, что шайками шныряют по улицам, тех, что временно живут в приютах под наблюдением апатично-тупых симов. Каждый новый ре а л рвет все устоявшиеся за месяц связи, разбрасывает людей, как щепки, соединяет их в произвольном, невычислимом порядке. И стирает память за тот же месяц. Новый сценарий, новая реальность, новая жизнь.
      Кубик был рад, что попал в Центр. За год работы там он убедился — служащие Центра обладают бесценными привилегиями.
      Баловни природы? Кубик искренне сомневался в этом. Даже принадлежа официально к клану ирчей, толкователей законов природы, — сомневался…
      — Я хочу есть, — мальчик снова укоризненно смотрел на них исподлобья и теребил губу.
      Герта без слов встала, накинула халат и отправилась кормить подкидыша.
      Кубик продолжал страдать, валяясь в чужой постели и размышляя о причудах реальностей.
      Взять хотя бы это самое «Торжество справедливости». За вчерашний день он не встретил на улицах ни одной привлекательной женщины… Гм, о присутствующих лучше даже и не думать. Только высокий градус мог так пошутить над ним. Рыжая негритянка с испорченными зубами, обвислыми щеками и большим горбатым носом… Да что там привлекательной. Молодость тоже шла по разряду «вопиющей несправедливости». Как же — мозолит глаза тем, кто потерт и пожеван жизнью. Белая кожа… о! тут особая статья. Почему особая, Кубик не знал, но каждый волосок на теле, играя роль антенны для затаенного и невысказанного, сообщал ему: да, это статья особая. Поэтому — если ты не желтый, то непременно черный. Ну и, конечно, лысый. И это только по мелочи.
      Но и мелочей хватает, чтобы сполна огрести свое, законное, по физиономии.
      Потому что законы — они для всех. Потому что демократия. Абсолютная демократия. А не палец в жопе.
      Герта вернулась, сунула Кубику в руку большую чашку с кофе, сняла халатик и опрокинулась животом на постель. Полежала немножко молча, внимательно глядя, как он жадно глотает огненную жидкость. А когда он поставил чашку на пол, рука ее медленно поползла в его сторону. Залезла под простыню. И решительно пошла на штурм.
      Кубик бесстрастно отбил нападение. Рука уползла обратно.
      — Мне пора на работу, — сказал он, не двигаясь с места.
      — Ты работаешь? — поразилась Герта.
      — Ну… — Кубик понял, что, разнежившись, проболтался и теперь она от него не отвяжется. — В общем да.
      Герта рассматривала его как диковинную зверушку. Работает! Неслыханно. Людям не полагается работать. Они же не роботы. И не симы какие-нибудь.
      — И где ты работаешь?
      — Там. — Кубик махнул рукой. Выразиться яснее он не имел права.
      — Значит, — в голубых глазах прыгала потрясающая догадка, — вот почему ты не такой, как мы все. И чем ты занимаешься?
      — Конкурсом. — Кубик сказал правду. Это была примерно одна десятая часть правды.
      Герта насторожилась. Спина напряглась и светлые на фоне черной кожи соски вислых грудей оторвались от постели. Кубику было неинтересно и неприятно на них смотреть. Он хотел уйти. Удерживала лишь стыдливая благодарность к этой некрасивой женщине, вырвавшей его из лап несчастных и злобных громил. В конце концов, все они, в этом городе и в этом мире, так или иначе несчастны. А в несчастье нужно держаться друг за друга. Пока позволяют законы природы.
      — Ты — организатор Конкурса? — уточнила Герта.
      — Один из.
      Кубик отчетливо видел, как женское существо наполняется пылом, гневом и едкими словами.
      — Тогда скажи мне вот что, — отчаянно кусая губы, начала Герта. — Что за сучки… сочиняют всю эту дрочильню? Какого… мы должны жить в этом…? Себя-то вы, как понимаю, огородили от этого… А мы?! Мне вот так уже… быть негрой. Чего им не хватает, этим дурам…? Дырок между ног? Перца на…? Сколько нужно иметь недостачи в мозгах, чтоб вставать в очередь на траханье с Божеством? У него ж небось елда как целое бревно. Так насадит, что не встанешь потом…
      — Мне показалось, ты не веришь в его существование, — перебил ее Кубик.
      — Зато эти дурынды… верят, — парировала Герта.
      Конечно, она преувеличивала. Сценарии далеко не всегда были дрочильней. Бывали и хорошие. Если вспомнить… вспомнить… но ведь были же… только вспомнить… потом. И конечно, она просто не могла знать всего. Коротко говоря, она не знала ничего. Кубику стало очень грустно. Так грустно, что…
      — Нет никаких дурынд, — спокойно и отрешенно произнес Кубик. — Сценарии пишут райтеры. Трое или четверо, точно не знаю. И все — мужчины. Судя по их виду, и без того затраханные службой, чтоб еще набиваться в гарем к Божеству.
      Сказал — и похолодел. Сам не заметил, как выдал случайной любовнице, да какой там любовнице, просто, что называется, первой встречной бабе, секретные сведения служебного пользования. Тайну, свято и нерушимо хранить которую обязывался каждый сотрудник Центра. Под страхом лишения жизни.
      Кубик сжал зубы и решительно встал с постели.
      Герта притихла, словно тоже все поняла, и приклеилась к нему округлившимися глазами. Только пискнула:
      — Зачем?
      — Затем, — веско ответил Кубик, влезая в одежду. — Затем, что демократия. Ты знаешь, что такое абсолютная демократия?
      — Нет.
      — Это такое общество, которым управляют законы лотереи.
      — А…
      Попыталась возразить?
      — Фальшивой лотереи, — уточнил Кубик, не дав ей заговорить. — Про которую все должны думать, что она настоящая. Или делать вид, что так думают, — добавил он, пристально глядя на женщину. — Ты поняла?
      — Поняла. А если…
      — Это все равно ничего не изменит. Эта тайна сама себя хранит. Новый реал сотрет ее из твоей памяти. И из памяти тех, кому ты успеешь проболтаться.
      Да, хранит, горько подумал Кубик. Только не того, кто выдал ее постороннему. Предатели перестают существовать в следующем ре а ле. Просто исчезают вместе со старым.
      Таков закон природы.
      — На всякий случай записываю твой номер. — Кубик, преисполненный суровости, само воплощение закона, достал из кармана коробочку идентификатора и, пощелкав кнопками, поднес к голове Герты. На экранчике появились сведения об объекте.
      — Шестьдесят один год?! — потрясенно спросил он. — Ты и в самом деле…
      — …старуха? — закончила она за него. — А я и не скрываю этого.
      — Я думал, это… торжество справедливости…
      До запуска нового сценария оставалось несколько дней. Двое суток, прошедших после рокового дня, Кубик мужественно готовился к грядущему небытию. Новая реальность вычеркнет его из своих списков — он знал это не понаслышке. За год работы в Центре насмотреться пришлось всякого.
      Например, череда супруг Божества, подбираемых при помощи жеребьевки. Это был выработанный после многих лет конфронтации компромисс между кланом ирчей и кланом горлов. О существовании двух правящих кланов знали только их собственные члены, они же — служащие Центра. Работать в Центре и не принадлежать ни к одному из кланов было категорически невозможно. Все остальное население мира могло склоняться в ту или иную сторону, то есть выбирать между безбожием и религией, — личные предпочтения граждан ни горлов, ни ирчей не интересовали. Все, кто не относился к Центру, в любом случае не могли пополнить ряды их кланов. Такова была внешняя сторона дела, с которой Кубик разобрался очень быстро.
      Вникнуть же в тонкости внутренних разногласий между двумя кланами новичку, только что попавшему в Центр, было совсем непросто. У Кубика до сих пор от некоторых вещей голова шла кругом.
      Одной из этих вещей было сочетание Божества со своей очередной супругой, празднуемое ежемесячно. Супругой могла стать любая женщина планеты. Лишь бы не уродина и не старая. Для этого ей даже не нужно было участвовать в Конкурсе. Конкурс сам принимал в ней участие. То есть провозглашал ее победительницей лотереи заявок-сценариев. В действительности никакой лотереи не было — сценарий общими усилиями изготовляли профессионалы-райтеры. К чести организаторов Конкурса нужно сказать, что другого выхода у них просто не было. Свободные граждане мира год за годом не присылали в адрес Конкурса ни единой заявки. Они упорно не желали ковать счастье своими руками. Их не интересовали изменчивые очертания окружающей действительности. А ведь человечество мифологических эпох, как полагают некоторые ученые головы, долго, очень долго завоевывало это право менять декорации жизни буквально по желанию и мановению руки. Однообразие существования побеждено раз и навсегда.
      Но формальный победитель был необходим. Конкурс есть Конкурс. Закон природы и великий принцип демократии не может быть нарушен никем и никогда. В политической программе клана ирчей это стояло первым и основным пунктом. Фанатики-горлы, само собой, плевать бы хотели на великие принципы и законы природы. Эти так называемые толкователи божественной воли ни перед чем не остановятся ради утверждения оной сомнительной воли. По счастью, в этом пункте природа и Божество совпадали во мнениях.
      Божество требовало малый дар в обмен на выполнение заявки. В случае, если дары, в виде человеческих женщин, иссякнут, реальности, конечно, не прекратят сменять друг друга. Их круговорот невозможно остановить, пока не исполнятся сроки. Но тогда, по мнению горлов, человечество должно быть готово к тому, что карма его начнет раз за разом ухудшаться. Новые реальности станут безобразными, одна страшней другой, неприспособленными для жизни, грязными, жестокими, смрадными.
      Кубик хорошо помнил свой разговор с Рафом, с которым близко сдружился в первые месяцы службы. Тот был на три года старше и числился в Центре гораздо дольше. Соответственно, знал поболее и умел, не отягощаясь подробностями, рисовать вполне непротиворечивые схемы и своей родной, и чуждой им обоим ортодоксии.
      — А какие сроки должны исполнится?
      — Сроки искупления первородного греха. В начале времен люди жили в раю и не знали забот. Но постепенно они впали в суету сует, противную Божеству, и оттого лишились и рая, и первоначального бессмертия. С того времени и закрутилось колесо Сансары, то есть начались перерождения реальности. Горлы считают это наказанием и верят, что хорошим поведением они в конце концов заслужат возвращение в истинную реальность, то есть рай, и опять получат бессмертие. Колесо перестанет вертеться.
      — А Конкурс?
      — А Конкурс есть великая милость Божества, которому стало жаль несчастных людей. Он предложил им бартер. Сам знаешь какой. Поэтому люди могут заказывать реальности по своему желанию. Чтоб не скучно жилось. Но мы-то с тобой знаем, что Конкурс есть великая благодать природы. Вечная и нерушимая. И избрание супруги Божества — всего лишь цветная обертка для объективно происходящего.
      — Но ведь победа в лотерее — фикция. Где тут объективно происходящее? — искренне удивлялся Кубик.
      — Объективно происходящее здесь в том, что мы восполняем недостающее, — звонко и внушительно сформулировал Раф. — Природа же не виновата, что наши граждане отупели и насрали на ее великую благодать. В смысле на Конкурс. А мы поддерживаем баланс. Усвоил?
      — Усвоил. Значит, насчет супруги Божества — это суеверие?
      — Оно самое.
      — А куда, в таком случае, они потом деваются? — Не то чтобы Кубик желал поставить просвещенного приятеля в тупик — просто сам очень хотел вылезти из этого тупика.
      Это была великая тайна клана горлов. После обряда бракосочетания, проводившегося в присутствии наблюдателей от клана ирчей, немного пошатывающуюся от внезапного счастья новоиспеченную супругу Божества под руки отводили в специальные покои. К дверям приставлялась проверенная охрана. Тайные ходы совершенно исключались. Тем не менее наутро комиссия из представителей обоих кланов каждый раз констатировала бесследное исчезновение женщины. Горлы в составе комиссии отмечали этот факт с удовлетворением, ирчи — с недоумением. Тут же по сети запускалось сообщение о благополучном воссоединении Божества с новой супругой.
      Никто и никогда ее больше не видел. Поиски по индивидуальному номеру оказывались тщетны. Горлы хранили надменное молчание. Мол, сами догадайтесь, куда подевалось имущество Божества.
      — Ты думаешь, ты первый задаешь этот вопрос? — ответил Раф. — Ты и я, и еще многие — мы всего лишь младшие служащие. Этот вопрос — вне наших обязанностей. Он не должен тебя интересовать, понимаешь? Над ним ломают голову те, кому положено. И могу тебя уверить, давно ломают.
      — Ну и?
      Раф понизил голос.
      — По моим сведениям, сейчас наверху разрабатывается меморандум. Содержание: возможность частичного признания наличия в мироздании аспектов, не согласующихся с теорией законов природы, а также введения в контрольные и статистические программы «Божественной константы». Они готовы объявить, что существует «Нечто». Вот тебе и «ну и»!..
      Вот такая творилась в Центре откровенная мистика. Более того, исчезали не только супруги Божества. С приходом очередной реальности время от времени кланы недосчитывались кое-кого из своих. Попытки найти их через базу данных увенчивались полным неуспехом. Биодатчики пропавших глухо молчали. А делают они это только в одном случае — если мозга, который построил эту штуку внутри себя по заданной программе, более не существует в природе. Ни в живом, ни в мертвом виде. Полное распадение на элементарные частицы. Переход материи в виртуальное состояние. Небытие.
      При таком положении вещей Кубик не надеялся спастись. Следующим бесследно пропавшим будет он… Как пришел сюда, так и ушел. Тайна великая тут.
 
      Кубик безнадежно потыкал пальцем в открытых нараспашку внутренностях робота-уборщика и вздохнул. Ремонтника он вызвал еще час назад, но проклятого сима до сих пор не было. Самому ковыряться в микросхемах и проводк а х неподвижно застывшего пугала Кубику не хотелось — побаивался. Это был какой-то атавистический ужас перед высокими технологиями вообще и перед говорящей железякой в частности, страх, который Кубик пытался выдавить из себя, но пока не очень успешно.
      Робот его нервировал. Не давал работать, пялился бессмысленными фотоэлементами в спину, будто нарочно сломался именно в этой позе — чтобы подглядывать за тем, как Кубик составляет расчеты на компе. Передвинуть же его в одиночку было трудно — тяжелый и ухватить неудобно.
      В результате Кубик бросил работу, назло железному пугалу расковырял его панели и принялся ждать помощи.
      Некоторое время спустя дверь открылась, и он облегченно выдохнул. Однако это оказался не сим, обслуживающий технику, а всего-навсего добрый приятель Раффл. Кубик страшно обрадовался и сразу повесил проблему на друга.
 
      Раф обошел расхристанного робота кругом, вдумчиво дергая себя за ухо, и сказал:
      — М-да.
      — Что ты предлагаешь? — оптимистично спросил Кубик. Вдвоем против одного робота было уже не так страшно.
      Раф глубокомысленно почесал в затылке.
      — Нужно воскурение.
      — Чего? — опешил Кубик.
      — Воскурение, говорю. Жертвенный дым. Они это любят.
      — Кто любит? — еще больше озадачился Кубик.
      — Кто, кто, — проворчал Раф. — Д у хи любят. Которые внутри роботов сидят.
      Кубик изумленно смотрел на товарища.
      — Ты что, Раф? Я считал тебя… А ты… Ты суеверен, как… как горл. Ты веришь в эти… эти…
      — Салага ты еще, Кубик. — сказал на это Раф. — Никакое это не суеверие. Значит, так. Жди здесь. Я сейчас.
      И ушел.
      Кубик подождал.
      Через десять минут Раф вернулся. В вытянутой вперед руке он держал за длинный розовый хвост белую мышь. В другой нес плоское металлическое блюдо, почерневшее в центре.
      — Подержи, — велел он Кубику и передал ему мышь. Кубик брезгливо сморщился. — Смотри не выпусти.
      — Где ты ее взял?
      — Там где все берут. На складе спецсекция работает. Ты думаешь, у тебя первого робот скисает? Тут у всех те же проблемы. А ремонтников всегда где-то носит. Воскурение проще сделать.
      — Что, действует? — ехидно спросил Кубик.
      — Проверено.
      Раф положил блюдо на стул, стул придвинул к роботу, достал из куртки карманный нож.
      — Давай.
      Он осторожно взял мышь за мордочку и аккуратно перерезал ей шею. Кровь закапала на блюдо. Туда же Раф положил белое тельце. Снова полез в карман, вытащил настоящий лист бумаги и поджег его. Потом накрыл им мышиный труп.
      — Нужно, чтобы топливо было натуральным. Масло или бумага. Горючка не годится. Запомнил? Потом сам будешь все это делать.
      — Не буду, — покачал головой Кубик. Ему было жалко мышь. Живое существо.
      По комнате поползла вонь горелой шерсти и плоти. Кубик закрыл нос ладонью и спешно вышел в коридор.
      Пять минут он слонялся под дверью, прислушиваясь и изнывая от непонятных, но отвратительных ощущений. Наконец Раф позвал его.
      — Готово. Принимай, — с гордостью показал он на оглядывающегося по сторонам робота. Вид у ожившей железки был не очень-то бравый, зато действия вполне осмысленные. Робот-уборщик запахнул свой панцирь и вежливо прогундосил:
      — Благодарю вас.
      Затем засосал в свои внутренние емкости для мусора обгорелую тушку и бумажный пепел. Впрыснул в воздух нейтрализатор задымления и запаха и укатил, забрав с собой воскурительное блюдо.
      Кубик впечатлился. Воскрешение робота происходило по всем канонам чудосотворения и не могло не вызвать трепета. Нервического трепета, близкого к истерике или даже буйному припадку. К счастью, Кубик умел сдерживать свои бессознательные порывы.
      Раф внимательно смотрел на него.
      — Ничего, привыкнешь, — успокоил он Кубика. — Все привыкают. С первого раза тяжело, конечно. Тебе еще повезло, что ты здесь уже год обживаешься. А мне это показали почти сразу, как сюда попал. Меня потом по всем этажам разыскивали. Представляешь, иду с закрытыми глазами, аккуратно все углы обхожу. Без сознания! Это мне потом рассказывали. В себя пришел только в медблоке. Вот тебе и чудеса.
      Кубик рассеянно покивал.
      — Между прочим, — продолжал Раф. — Я чего к тебе пришел-то. Ты текущий процент по своему сектору получил?
      — Сегодня не успел еще. С чучелом этим куковал. А вчерашний — восемьдесят пять. А что?
      — А то. У меня сегодня девяносто четыре. У Тадика — девяносто пять. У Серого — девяносто три и восемь. Ну и так далее.
      Кубик мрачнел на глазах.
      — А чего ты хочешь. Высокая пластичность с самого начала в сценарии была задана. Думать же надо было.
      — Надо было, — согласился Раф. — Только чего теперь жевать про это — надо было, не надо. Если до ста дойдет, мы все можем вылететь в задницу.
      — А что… будет? — осторожно осведомился Кубик.
      — Точно никто на знает. Потому что никогда раньше не доходило. Но предположения имеются. После сотни пойдет ускорение. Процент будет нарастать со скоростью единица в час. Это по прикидкам. Начнутся необратимые изменения. Если заснять разложение трупа в течение года, а потом прокрутить за две минуты — вот так это примерно будет со всем реалом. Он просто сбесится. Будет… как его… первобытный… первородный… хаос.
      — А Конкурс? Он останется?
      — Ничего не останется, — мрачно пророчествовал Раф. — Ни Конкурса, ни нас с тобой. Хорошо, если планета Земля не…тся совсем.
      Кубик уселся на стол и скукожился.
      — Страшно, — сказал он сипло.
      — Поджилки трясутся, — поддакнул Раф.
      — И это все устроили мы? В смысле — Центр?
      — Ну уж нет. Лично я заламывать руки и ползать на коленях не собираюсь. Не мы же их всех лысыми неграми сделали. Народ хочет справедливости. Он ее получил. Так? Объективная самопроизвольная трансформации реала в соответствии с заданными параметрами. Ты вспомни, с чего это все началось.
      — С чего?
      — С зависти. Желание справедливости растет четырьмя ногами из зависти. И только одной ногой из чего-то еще.
      — Да это понятно. — Кубик махнул рукой, словно муху отогнал. — Но почему же это все так… тупо? Как будто живем среди дебилов. Высшая школа сразу исчезла, ты помнишь? Как языком слизнуло… это… животное такое было… не помню название.
      — Корова.
      — Вот-вот. А ты заметил, что люди на улицах одеты… как страшилки на Хэллоуине?
      — Одежда украшает человека. Справедливость требует, чтобы она украшала всех одинаково… или одинаково уродовала.
      — Вот-вот, — повторил Кубик. — Почему же всегда выбирается минус, а не плюс? Уродство, а не наоборот? Вычитание, а не прибавление?
      — Закон природы? — в шутку предположил Раф.
      — Или великий принцип демократии, — серьезно ответил Кубик. — Считай: самоликвидировались — белые, молодые, красивые, слишком умные, кошки, собаки, цветущие деревья, третьего дня, кстати, не видел в воздухе ни одной «тарелки», все стали какие-то облезлые, несчастные, скучные. Глядят друг на дружку с опаской и злобой. Помнишь, две недели назад в Риме — история с инвалидами?
      — Чуть весь город не стал инвалидом, — ухмыльнулся Раф.
      — Хорошо хоть, локализация ареала произошла. Хоть у кого-то там мозги не протухли. А то сейчас все пересели бы на инвалидные м о били… Слушай, десять процентов за сутки — это как-то уж слишком. Или я пропустил что-то радикальное?
      — Да уж. Радикальнее вряд ли бывает, — засмеялся Раф. — Я уже раскрутил эту историю до самого начала. Одна шибко ленивая беременная баба заявила, что донашивать ее пузо должен папаша ребенка, поскольку она-де свою часть отработала, пять месяцев оттаскала, теперь пусть мужик потрудится. А то, опять же, несправедливо получается.
      Кубик громко и возмущенно фыркнул.
      — Вот стерва. И что?
      — Что, что. К сегодняшнему утру уже два десятка беременных мужиков. Тут, в Городе. Рвут и мечут. Грозятся начать убивать всех брюхатых баб. А то и не брюхатых.
      — Дела-а. — Кубик качал одновременно головой и ногой. — Может, локализуется ареал как-нибудь?
      — Может, и локализуется, — с сомнением сказал Раф.
      — И вообще, три дня же только осталось до конца месяца. Может, не успеет до ста дойти? — Кубик умоляюще смотрел на Рафа, словно хотел, чтобы тот предоставил твердые гарантии: нет, не успеет, точно, зуб даю.
      Но у Рафа гарантий не было.
      — Ладно, — сказал он, пряча глаза. — Пошел я. Работать еще.

      Дом был небольшой и расцветкой, всей своей неровной, изломанной архитектурой напоминал скорее неаккуратно наваленную гору камней, необработанных бревен, выкорчеванный пней, заросших мхом, и тому подобного лесоповального декора середины века. Построили его лет шестьдесят назад, когда в моду вошло цивилизованное отшельничество, когда в необжитых, пустынных местах вырастали мизантропические гнездышки, в которых хозяева постепенно дичали, предаваясь добродетельному пороку аут-лайфа. Стилизованная маскировка и лес вокруг защищали дом от досужего любопытства, а размеры вводили в заблуждение не только местное зверье, но и пролетавшие в небе над домом глазастые «тарелки». На поверхности земли это была едва ли не хижина. Основное скрывалось под землей. Три этажа, подвал, лифт, просторные помещения, ангар, прочные стены и перекрытия из термобетона.
      От Города дом отделяли полсотни километров, пустых, никем не заселенных.
      Прежний владелец бункера умер при странных обстоятельствах в начале 70-х годов. В том же году дом был приобретен неизвестным покупателем. Сейчас в нем жили трое.
      В большой зале горел камин. В кресле перед ним, вытянув к огню длинные ноги, сидел человек лет сорока. Смоляные волосы, резкие черты лица, как будто кожу натянули на череп, забыв о подкожной плоти, тонкая, сухая фигура. Черные очки. На острых коленях лежала плоская раскладушка компа. Бормотал сладкий синтетический голос.
      Человек сидел неподвижно, даже пальцы рук застыли на клавишах, будто умерли. Пять минут, пятнадцать. Полчаса. Голос, ровный, искусственно интонируемый, продолжал озвучивать вызванную из сети информацию.
      Внезапно длинные, чуткие пальцы ожили и, пробежавшись, набрали привычную комбинацию клавиш. Голос, словно споткнувшись, оборвался на полуслове.
      За спиной человека распахнулась створка сдвоенных дверей, и в залу вошел еще один. Толстяк лет сорока пяти, невысокий, скорее низкий, с залысинами и с не исчезающей никогда настороженной улыбкой на губах.
      — Звали, хозяин?
      — Подойди ближе, — тихо сказал сидящий в кресле.
      Толстяк сделал несколько шагов. Таких же настороженных, как и его вечная улыбка. Впрочем, это не было робостью или страхом. То была готовность — ко всему и во всякое время. Готовность не раздумывать. Не медлить. Но и не торопится. И не делать ошибок. Никогда. Так, чтобы не раздумывать даже о самой возможности ошибки.
      — Я хочу, чтобы ты слетал в город.
      — Да, хозяин. — Толстяк едва заметно переломился в пояснице, хотя господин не мог видеть ни его поклонов, ни его самого. Человек в кресле был слеп.
      — Я хочу, чтобы ты привез мне женщину.
      По физиономии толстяка легкой рябью прошло удивление.
      — Женщину? Конечно. Разумеется. Какие женщины вас интересуют? Крупные? Маленькие? Худые? Толстушки?
      — Меня интересуют те, которых отдают мне. Мои… жены. — Последнему слову пришлось пробивать себе путь на свободу сквозь выросший внезапно ледяной барьер усмешки. — Не годится, чтобы они прозябали без своего божественного супруга. Как ты считаешь?
      Толстяк ни секунды не колебался.
      — Они не прозябают. Им вообще не нужен никакой супруг.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Хозяин не знает. Обряд бракосочетания с Божеством, то есть с вами, хозяин, является церемонией жертвоприношения. Только заключительная часть этой церемонии происходит несколько часов спустя, ночью, тайно. Жертву убивают, и тело уничтожают. Об этом существует договоренность между первыми лицами обоих кланов. Непосредственный исполнитель, обычно рядовой горл, вскоре погибает от несчастного случая.
      — А охрана?
      — В их еду подмешивается наркотик. Они ничего не замечают, им кажется, что они исправно несут службу.
      Слепой по-прежнему сидел неподвижно, как статуя. На любого другого эта окаменелость производила бы неприятное впечатление. Но толстяк служил своему хозяину уже двадцать лет и привык не давать право голоса собственным внутренним ощущениям.
      — Почему я об этом не знал? — спросил наконец слепой.
      Толстяк снова согнул туловище в намеке на поклон. Хозяин был слеп, но обладал непостижимым, чудовищным, звериным чутьем и, не видя, все-таки видел.
      — Я думал, вас не интересуют такие мелочи, господин Морл. Я…
      — Запомни, Камил, — ничуть не повышая голоса, перебил слугу слепой, — меня интересует все, что происходит в этом мире. В моеммире. Как и в моем доме. Для того я и просил тебя установить наблюдение за теми, кто изъявляет желанияот лица мира. Ты понял?
      — Да, хозяин, да, я понял, — сморгнув, виновато произнес толстяк.
      — И я хочу, чтобы в моем мире каждый получал то, что рассчитывает получить. Они желают, чтобы их жертва была угодна Божеству. Что ж, они заслужили это. Их жертва отныне угодна мне.
      — Понимаю, хозяин.
      — Ты должен будешь забирать женщин. Естественно, до того, как они станут трупами. Ясно?
      — Да, хозяин. Я должен буду привозить их сюда? К вам?
      — Разве они не мои жены? — ответил слепой.
      Толстяк поклонился. На этот раз поясница его согнулась ощутимо заметнее.
      Это должно случиться завтра. Точнее, ночью. Начнется, наверное, в полночь. Начнется… гм, его утилизация. Как это будет? Он станет медленно таять или все произойдет в один миг, раз и готово — пустое место?
      Кубика бросало из испарины в озноб и обратно. На работу пришел невыспавшийся, истерзанный мыслями, лихорадочно румяный. Отчет за месяц не двигался с мертвой точки. Временами он начинал удивленно рассматривать руки, пытаясь понять: действительно трясутся или показалось?
      Было очень страшно. Страшно жить в этом мире и страшно умереть в нем. Даже не умереть. Раствориться в пустоте. И никто уже не сможет сказать про него, что он был. Прошлое не существует и никогда не существовало. Все, что происходило когда-то, в других ре а лах — иллюзия, как и сами реалы. Даже если кажется, будто что-то все-таки было, например, появление Кубика в Центре или исчезновения других служащих, это ничего не меняет. Законы природы не властны над ушедшим. А природа не знает и не терпит беззакония. Следовательно, нет ничего, кроме настоящего. Ну, почти ничего. Есть еще смутные предания, например, о том, как человечество долгими веками (кстати, век — это сколько?) завоевывало свободу от цепей необходимости и угнетающего однообразия окружающей среды. Но это просто-напросто мифология, которую большинство ирчей считает всего лишь полезным суеверием. По-настоящему истинно только текущее.
      Кубик с трудом впихивал в себя ортодоксию клана ирчей. Каждая часть его тела сопротивлялась этому и молила о пощаде. Но Кубик был добросовестным работником и старался не позволять себе слабостей. В конце концов краеугольные догматы были усвоены его разумом так же, как пища усваивается организмом.
      Даже капля веры во что-то иное не могла просочиться внутрь него сквозь заслоны этого искусственного знания.
      Страшного знания. В мире, где повсюду неслышно крадется стра…
      — Сидишь?! — в комнату сквозняком ворвался растрепанный, раздерганный Раффл. Правый глаз косит сильнее, чем обычно, воротник съехал на сторону, лицо пошло красными пятнами.
      — Сижу, — снуло подтвердил Кубик.
      — Ничего не знаешь?!!
      — Не знаю, — снова согласился он, отворачиваясь от временно буйнопомешанного приятеля, слишком несоответствующего моменту, в котором жил сейчас Кубик. Моменту прощания и трепетного переживания собственного никогда-не-существования.
      — И не хочешь знать?! — остолбенел Раф.
      — Что, досрочные перевыборы Первого? — безучастно спросил Кубик. — Импичмент?
      — Да какой там… — взволнованно возразил Раф. — Там такое… такое… — От распирающих грудь новостей он явно растерял все слова.
      Теперь Кубик заинтересовался и повернулся к приятелю вместе с креслом.
      — К нам с небес спустилось Божество? — хмыкнув, предположил он.
      Красные пятна на лице Рафа внезапно сделались белыми, и весь он стал похож на обмороженного.
      — Так ты зна-аешь? — растерянно протянул он. — А чего прикидывался?
      — Ничего я не знаю. — Кубик почему-то рассердился. — Ну говори уже.
      Раф торопливо налил полный стакан воды и, захлебываясь, выпил. Упал на другое кресло, в углу.
      — Уф! — сказал он и вдруг выпалил: — Оно забрало ее!
      — Кто кого и куда? — опешил Кубик.
      — Божество! Будь оно неладно. Ой… Как ты думаешь, если оно все-таки есть… — Раф стеснительно замялся, — оно все слышит?
      — Вряд ли, — уверенно заявил Кубик. — Если слышать все подряд, свихнуться можно.
      — Ага. Я тоже… так думаю. Только это было не Божество.
      — Божество, которое не Божество? — озадачился Кубик. — Что-то я не улавливаю. Выпей еще воды.
      Раф отмахнулся от предложения.
      — Он… оно сказало, что его послало Божество. Посланник. Забрать нареченную супругу. И забрал, — закончил он удивленно, будто себе же не веря.
      — А как он-оно выглядело?
      — Как столб света. — Раф нервно рассмеялся. — Оно сияло так, что глазам было больно. Но я разглядел. Я закрыл глаза шарфом и смотрел сквозь него. У этого… у посланника были ноги и руки, и голова. Оно было маленькое, ниже меня ростом, и… пухлое. Как бочка с пивом. — Последнее показалось Рафу особенно забавным, и смех его из просто нервного стал явно истерическим.
      Кубик встал, снова наполнил стакан, подошел к приятелю и медленно вылил воду ему на голову. Сел на место.
      Раф встряхнулся по-собачьи, брызги осели на стенах.
      — Вот, — сказал он. — М-да.
      — А теперь все сначала, — попросил Кубик.
      С начала и до конца история оказалась немного длиннее. Чуть более связной. Ничуть не более объяснимой. И гораздо менее забавной.
      Обряд бракосочетания (совмещенный для простоты с процедурой отправления в эфир новой заявки-сценария) начинался как обычно. Пышно облаченные, с торжественными физиономиями, медлительные, чтобы не расплескать через край собственную важность, горлы, как всегда, священнодействовали. С подвыванием творили малопонятные заклинания, рисовали в воздухе загогулины, раскладывали на полу, в сакральном круге, деревянные палочки, невесть что означающие. В общем, ничего интересного. Четверо наблюдателей от клана ирчей, Раф среди них, откровенно скучали.
      Затем внутрь круга и кривой фигуры из палочек ввели женщину, обряженную нелепо, но тоже, в общем, торжественно. Высокий колпак, штанишки-буфы, поясной корсет, стягивающий талию в тонкую перемычку между верхом и низом и поддерживающий обнаженную грудь, прозрачная накидка с широким стоячим воротником. На лице не оставлено ни клочка кожи естественного цвета. Краски яркие, блестящие, наверняка трудносмываемые. Словом, повстречаешь это чудо во сне — не проснешься уже никогда.
      Церемония транслировалась по сети. (На всякий случай только в записи. Здесь Раф прервал повествование, заявив, что не миновать новой междуусобицы между кланами по поводу того, вырезать ли из записи то самое место… с явлением божественного посланца.) Поэтому супруга Божества должна выглядеть излучающей счастье. В этом оба клана были единодушны. Действительно, за лицевой раскраской не отличить выражение естественного удовольствия от судороги блаженства. Ударная доза «экселенца», усовершенствованного «стимула». Хорошая штука, но второй раз пробовать не захочешь.
      И снова заклинания, подвывания, загогулины в воздухе. Обряд завершен. Новоиспеченную супругу Божества выводят из круга и подталкивают к столику, на котором установлено хитрое приспособление. Похоже на миниатюрную ширму с отражающим слоем внутри и узкими сквозными щелями. Кубик видел эту штуку пару раз, когда наставала его очередь исполнять скучную обязанность наблюдателя на церемонии. Называлось устройство «Козырь». Кубик спросил однажды у Рафа, отчего такое название.
      — А хрен его знает. Говорят, изобрел эту штуку человек по имени Козырь. Лет сто назад. Или двести.
      У Кубика голова закружилась от таких чисел.
      — Я же не идиот. Решил проверить меня, да? — Он даже немного обиделся на приятеля. — Проверить, как я знаю ортодоксию, да? Я, между прочим, экзамен сдал в прошлом месяце. На отлично. Сто лет назад ничего не было. И ничего не могло быть изобретено. Фантомная память.
      — Вот я и говорю, — смутился Раф, — хрен его знает.
      Внутри «Козыря» в зажимах находился кристалл с записью нового сценария. Супруге Божества полагалось нажать на кнопку, и тогда вся информация из кристалла перетекала через щели «ширмы» в эфир. А там уж природа или Божество распоряжались ею соответственно.
      И на этот раз не ждали, естественно, ничего экстраординарного.
      Но оно, экстраординарное, заявилось сразу, как только внутренне пространство «ширмы» перечеркнулось тонкими лучами встроенных микро-лазеров. Распахнуло тяжелые двери ритуальной залы и с порога заорало:
      — На колени, туши неповоротливые! Посланец милосердного Божества грядет.
      Столб света прошествовал от дверей к сакральному кругу и дальше — к ничего не соображавшей супруге милосердного Божества.
      В разлившейся гробовой тишине гулко грохали шаги посланца. Затем шагам начали вторить сдавленные вскрики людей. Оторопь сменилась перепугом. Кое-кто из горлов повалился на колени, как было велено. Четверо ирчей хранили гордое и непреклонное молчание. Так могло показаться. Но Раф точно знал — он и трое остальных онемели от ужаса, ибо законы природы такого не предусматривают.
      — Всесильное и милосердное Божество забирает принадлежащее ему, — объявил столб света и изверг из себя нечто, похожее на руку. Рука легла на плечо женщины и слегка придавила ее к полу. А может быть, у супруги всесильного просто подкашивались ноги. Никто из присутствующих не возражал, и посланец поволок женщину за собой, к дверям. Но тут кому-то из горлов пришла в голову замечательная по своей смелости и дурости идея.
      — Держите его! Это самозванец! Он украл супругу у Божества!
      Хорошо, что совету никто не успел последовать.
      Посланец как будто даже лениво выпростал вторую руку и наставил ее на крикуна. Не было ни грома, ни вспышек, ничего такого. Но храбрый горл тут же осел на пол неаккуратной кучкой вялой плоти. Кожа на лице и на руках пошла трещинами, из которых начала сочиться кровь. Красные ручейки резво текли из носа, ушей, рта. Стена позади упавшего тоже растрескалась, и из нее сыпалась густая пыль.
      Пока остальные глядели изумленно на руины своего товарища, посланец успел исчезнуть за дверьми. Из коридора послышалось грозное «На колени, раб!» и наконец все улеглось.
      Потихоньку оживавшие члены обоих кланов гуськом, по одному, потянулись к выходу из залы. В коридоре их несчастным взорам явилась еще пара таких же иссеченных неведомым лезвием тел.
      — А куда оно ушло? — спросил Кубик. Теперь и он был растрепан и взволнован не меньше приятеля.
      Раф в ответ так сильно закатил глаза, что расшифровки не потребовалось. На небеса ушло, куда ж еще. Хоть и не бывает этого. Не предусмотрено. А вот.
      — А может, правда?… — Кубик до боли укусил губу.
      — Что правда? — вздрогнул Раф.
      — Ну… самозванец.
      — Кому это надо. — Раф совсем сник и сгорбился, как мартышка, на своем кресле.
      Кубик подумал.
      — Горлам надо. Они хотят укрепить свои позиции и потеснить наши. Для этого нужно… в общем, аргументы нужны. Ну вот и предъявили аргументы.
      — И своего не пожалели? И зачем же он заорал про самозванца?
      — А для достоверности.
      Раф поразмыслил и покачал головой.
      — Нет. Во-первых, такого оружия не существует. Во-вторых, им не нужно укреплять свои позиции. Наше мироустройство и без того пропитано их ортодоксией, как пирог вареньем.
      — Как это? — не поверил Кубик.
      — Про колесо Сансары я тебе рассказывал?
      — Ну.
      — Про карму тоже. Ты думаешь, почему воров и убийц не наказывают? Нету даже тех, кто бы этим специально занимался.
      — Почему?
      — Считается, что бандит сам себя наказывает, ухудшая свою карму. В следующем ре а ле он получит статус ниже прежнего. Будет нищим, побирушкой, с голоду дохнуть будет, заболеет чем-нибудь… неприятным, шарахаться от него все станут. Идея кармического воздаяния. Имеет негласно-официальный статус. Другими словами, в это верят все, поголовно.
      — А мы? — осторожно поинтересовался Кубик. Ортодоксия ирчей на сей счет ничего не говорила.
      — Негласно, — предупредил Раф. — А теперь скажи, что из этой идеи следует?
      — Что?
      — Что задача каждого — улучшение кармы. И когда ты ее улучшишь по самое некуда… — Раф примолк, давая Кубику возможность сообразить самому.
      — Стану бессмертным? — выпалил Кубик, делая большие глаза.
      — Будешь наслаждаться в полях неземных, — иронично и в то же время серьезно пообещал Раф. — В это тоже верят поголовно, даже если не знают об этом. Но уж точно знают, как улучшать карму.
      — Как?
      — Просто. Жрать, спать, развлекаться. Работать — ни-ни. Суета сует — работа. Первородный грех это. Понял? Они все там, — Раф махнул на окошко, — заняты истреблением первородного греха. Так вот. — И умолк, загрустив.
      — Тогда кто же это был? — совсем запутавшись, спросил Кубик.
      — Вот и я говорю — кто? — мрачным голосом шарлатана-пророка изрек Раффл.
 
      Камил протянул женщине бутылку.
      — На, хлебни лекарства.
      Она не смотрела на него. Вообще никуда не смотрела. Сидела на заднем сиденье «тарелки» и вытворяла всякие разные штуки со своим расписным лицом. То глаза прижмурит, то, наоборот, выпучит и брови диагонально поставит, то зубы оскалит, то щекой начнет дергать, будто такая вот у нее манера подмигивать, а то и вовсе перекосит физиономию так, что под раскраской не разобрать — где нос, а где уши.
      Бутылку она не взяла. Скорей всего, и слов его не слышала.
      — Ну и похабный у тебя видок, милая.
      Толстяк отвернулся от тихо блаженствующей дамы и углубился в составление меню завтрашнего обеда. Кухню Камил считал своей второй родной стихией. О первой пришлось почти забыть двадцать лет назад, когда господин Морл, тогда еще никакой не господин, наставил на него свой длинный палец и сказал проникновенно, от души: «Даже и не думай. Все равно не успеешь». Впрочем, какая там душа.
      Кухню же ему никто не мог запретить. Одно было неудобство. Одно — но могло перевесить сотню других, поменьше. Синтетическая пища. Питательно и, если научиться комбинировать параметры, можно получать сносный вкус. Только разве это еда? Восемнадцать лет назад открылась эта трагическая страница в истории человечества. Натуральное мясо бродило по лесам, но никто его не промышлял. Что такое рыбная ловля, сейчас кто-нибудь знает? Нет. А скажи первому встречному, что еда может расти прямо из земли, — состроит глупую рожу и убежит. А если смелый, что, кстати, редкость, — грудью попрет убеждения отстаивать.
      Вот и приходится самому из кожи лезть. Огород за домом, охота (слабое напоминание о первой профессии). Рыбалку, правда, так и не освоил. Слишком непредсказуемый клиент — рыба.
      А поваром он был непревзойденным. Конечно, кто же из этих синтетически кормящихся остолопов мог превзойти его?
      И кому как не ему знать о трагичности подобного положения вещей?
      — Ну все, приехали, — сообщил толстяк, оборачиваясь к женщине.
      Та и ухом не повела.
      Камил вылез из машины и выволок за руку свою добычу. Она была покорна, как дрессированная лошадь.
      — Мне нужна молочная ванна, — вдруг объявила женщина.
      — Будет тебе и молочная ванна, и золотые зубочистки, — пообещал Камил. — Пошли морду отмывать. Нельзя, милая моя, пред Божественным супругом такой страшилкой являться. Он хоть и безглазый, а непотребства все ж не любит.
      В доме женщина опять надолго замолчала. Но выполняла все, что велел толстяк. Три раза принималась тереть лицо, убирая въевшуюся краску. Разделась догола и булькнулась с головой в горячую благоухающую ванну. Не молочную. Камил разъяснил, что для начала сойдет и такая. Понемногу она приходила в себя.
      — Сиди тут и не вылезай, пока не вернусь. Для подогрева воды вон ту ручку покрутишь. А я пойду с Божеством побеседую. Оно у нас, знаешь ли, строгое. Порядок любит.
      Камил спустился на этаж ниже, прошел по длинному коридору и постучал в дверь.
      — Войди.
      Морл сидел все в той же неизменной позе перед зажженным камином. В немаленьком помещении было жарко и удушливо. Камил взял на заметку, что нужно проверить вентиляцию.
      — Она здесь, хозяин.
      — Знаю. — Слепой обратил лицо к слуге, и стекла его очков словно превратились в глаза, большие, несоразмерные глаза насекомого, изучающие толстяка. Прошло четверть минуты. — Ты наряжался в эту игрушку Дана — контур? Зачем? Хотел попугать их?
      Привыкнуть к этому невозможно. Ни за двадцать лет, ни за всю жизнь. Обыкновенный зрячий по сравнению с его хозяином — несчастный слепец.
      — Я всего лишь хотел избежать недоразумений и неуважения к вашей воле, господин Морл. — Толстяк почтительно склонил голову.
      — Ну и как — избежал? — усмехнулся Морл.
      — Вы правы, не избежал, — сознался Камил. — Сопротивление было ничтожным, и все же… — он замолчал, сделав вид, будто не решается говорить.
      — И все же, — медленно повторил слепой, — мне стоит их наказать?
      — Эти хамы были со мной грубы. Между тем я ясно дал им понять, что исполняю волю их Божества. Они заслуживают вашего гнева, хозяин. — На лице у толстяка было написано вдохновение.
      Морл, не отвечая, поднялся с кресла и прошелся по зале. Движения его были уверенными, в них отсутствовала та робость, нечеткость, изломанность, присущая большинству слепцов. Только очень наметанный глаз мог распознать в этих движениях едва заметную медлительность, скользящее нащупывание окружающего пространства.
      — Может быть, может быть, — негромко заговорил он, остановившись. — Он все еще там, он никуда не делся. Я должен проверить… — Камил насторожил уши. Это бормотание не предназначалось для него, но толстяк был любопытен. По первой профессии. К тому же обыкновение хозяина размышлять вслух иногда очень облегчало жизнь слуги. — …умерло ли оно вместе с остальным. Там все мертво. Нужно убрать… розовые сопли. И посмотреть. Конечно.
      — Да, это должно быть занятно, — сказал он Камилу. — Ты любишь потеху?
      — Кто же ее не любит, — расплылся в улыбке толстяк, чувствуя доброе настроение хозяина.
      — Я предъявлю им свое недовольство. Гнев Божества. Верну им их настоящее. Их мертвое настоящее. Догадаются ли они?
      Толстяк собрал лоб в складки, пытаясь угнаться за слишком быстрыми мыслями хозяина. О чем он говорит? Какое настоящее? Разве настоящее — не то, что вокруг?
      Слепой снова сел.
      — Можешь выбросить из кристаллятора информацию об их новом заказе.
      — Да, хозяин.
      — Я слышу плеск воды. Женщины любят принимать ванны.
      Камил ничего не слышал. Но плеска не могло не быть. Этажом выше и на другой половине дома.
      — Познакомь меня наконец с моей супругой.
      — С удовольствием, хозяин.
      Толстяк проворно и беззвучно выскользнул за дверь. Напевая себе под нос, проделал обратный путь до ванной комнаты. Женщина плавала на спине, раскинув в стороны руки, и немигающими глазами глядела в потолок. Темнокожее, кофейного цвета тело наслаждалось невесомостью, иллюзией свободного парения.
      Камил громко хлопнул в ладоши, женщина вздрогнула и перевернулась со спины на живот, точно дохлая рыбина — брюхом кверху.
      — Быстро вылезай, сушись и надевай свои свадебные тряпки… Надо бы другие, да только нету у меня. Ладно, сойдет и так.
      Колпак, который напялили на нее для обряда, он выкинул по дороге. Корсет вдвоем затянули кое-как. Прозрачную жесткую накидку Камил в последний момент забраковал.
      — Ну все, пошли. Главное, много не болтай. Божество этого не любит. Хотя ты, кажется, и так… яичница-молчунья. Да не трясись там. Господин на вид-то не очень и не терпит, когда ему напоминают об этом. Поняла?
      — Я люблю играть в шашки, — кокетливо сообщила женщина. — Сыграем?
      — Суровое тебе вливание сделали, однако, — Камил поморщился. — Уж лучше совсем молчи. За умную сойдешь. А то дура дурой.
      Когда они вошли, слепой сидел лицом к дверям, спиной к огню.
      — Ты мне не нужен, — сказал он слуге.
      Камил исчез, напоследок подтолкнув женщину вперед.
      Через минуту Морл спросил:
      — Ты боишься меня?
      Женщина не ответила. Он чувствовал, что она не понимает, где находится, и вряд ли соображает, о чем ее спрашивают.
      — Иди сюда.
      Приказы она понимала. Подошла. Когда между ними оставалось три шага, она тяжело задышала, и в горле у нее что-то хрипнуло.
      Ему было неприятно ее дыхание.
      — Сними с себя все.
      Она медленно разделась. Он слышал, как она путается в застежках и завязках. И это тоже вызывало у него брезгливость.
      — Подойди ближе.
      Его сухая жилистая рука коснулась ее кожи. Женщина задрожала. Но не от физического желания. Она смотрела на его очки и видела в них свои отражения. Ей хотелось сделаться невидимой и неслышимой, убежать, спрятаться, умереть. Захотелось никогда не существовать.
      Его пальцы задумчиво ощупывали ее грудь, соски, живот, бедра, волосы на лобке. Как будто у пальцев есть собственный разум и собственные желания. Как будто пальцы насыщались прикосновениями и вбирали в себя память об этой лужайке, на которой им позволили пастись.
      Ей было жарко, но она дрожала, как тонкое деревце на ветру. В черных стеклах очков она читала свои желания — никогда не рождаться, не жить, не умирать.
      Внезапно безжалостные, равнодушные ко всему, кроме собственных ощущений, пальцы остановились. Он легко, почти нечувствительно оттолкнул ее от себя.
      — Забирай свою одежду и уходи.
      По пути к дверям она несколько раз роняла то одно, то другое. Он сдержался и не стал подгонять ее окриком.
      Женщина вселила в него ледяное бешенство.
      Двадцать лет он не прикасался к женскому телу. В нем жила память о той, единственной. Если бы он мог испытывать боль, эта память болела бы. Но он не знал, что такое боль. Он просто ничего не забывал.
      Та, единственная, была другой. Ее кожа была прохладной, как тень, заслоняющая жар солнца. Его пальцы могли находить в ее теле тысячу оттенков вкуса и никогда не оставались голодными. Ее плоть щедро питала его своей жизнью, пока могла.
      Но сейчас он не получил почти ничего. Пресное тесто способно лишь раздразнить голод.
      Он придвинул к себе комп и набрал комбинацию клавиш.
      Камила не было долго. Наконец запыхавшийся толстяк встал перед хозяином.
      — Ты бежал с другого конца света?
      — У нее какой-то странный припадок, хозяин. Упала на пол и лежит, смотрит. Пришлось тащить на кровать.
      — Она не нужна мне.
      — Что?
      — Ты стал плохо слышать? Я не хочу, чтобы она оставалась здесь.
      — Вам не понравилось?… — За внешней невозмутимостью толстяка скрывалась страстная натура собирателя сплетен.
      — У нее слишком теплая кожа. Найди мне женщину с холодной кожей.
      «Как у змеи?» — хотел было спросить Камил, но вовремя захлопнул рот. Пристрастия хозяина не обсуждаются. Тем более что за двадцать прошедших лет никаких иных пристрастий не наблюдалось. Если не считать этой странной затеи с игрушечными одежками для принадлежащего хозяинумира.
      — А эту куда?
      — Куда хочешь. Ступай. Принеси мне мятного чаю.
      Припадок, случившийся с женщиной, похоже, окончательно затуманил ее разум. Она сидела голая на кровати и напевно бормотала непонятные слова.
      «Свихнулась, — безучастно констатировал толстяк, стоя над ней. — Но не пропадать же попусту такой славной заднице».
      Он расстегнул штаны и, повалив женщину, развернул ее задом к себе. Ему хватило минуты. Застегнувшись, он сказал:
      — Вставай. Нам нужно идти.
      Она не шелохнулась. Толстяк схватил ее и сдернул с постели. Потом собрал в охапку ее валявшуюся на полу одежду и сунул ей в руки.
      — Пошли. Некогда. В машине оденешься. — Он потащил ее за собой. — Ну же, дорогуша, топай, ножками топай.
      Перед домом все еще стояла «тарелка». Толстяк не любил лишний раз загонять машину в ангар, предпочитал открытую парковку. Он открыл дверцу и толкнул женщину на сиденье.
      — Хорошо села? Знаю, знаю, ты не ответишь. Что ж поделаешь…
      Он завел руку за спину и вытащил из-под пояса свою любимую игрушку, которой давно уже не пользовался. Направил ствол на женщину и выстрелил в голову.
      — Что ж поделаешь, — повторил он, садясь за управление. — Хозяину ты не нужна. Мне тоже.
      Он поднял машину в воздух и направил на север, туда, где землю укрывали густые леса. Начинало темнеть.
      Мертвое тело бывшей супруги Божества, сброшенное с высоты, надежно укрылось под пологом елей и сосен.
      Эта работа нравилась толстяку. За сегодняшний день он дважды, и впервые за двадцать лет, чувствовал возвращение родной стихии, той самой, полузабытой, о которой вспоминалось как о земле обетованной.
      По первой профессии Камил был наемным убийцей.

      Этой ночью Стаффи спалось плохо. Очень плохо. Снились кошмары, тело занемело, налилось тяжестью, и в груди образовалось стеснение, словно там внутри вырос еще один ряд ребер и давил на сердце. Снился огонь. Пожары. Много пожаров. Обгоревшие руины, черные, обугленные деревья, мертвый город. И мертвые люди в городе. Они не знают, что они мертвые. Ходят, разговаривают, едят. Смотрят на языки пламени, лижущие воздух, потому что больше им уже нечего лизать — огонь все пожрал.
      Несколько раз Стаффи пытался проснуться, но не получалось. Сон, будто плотный мешок, надетый на голову, душил его и тянул в пропасть небытия.
      С первым солнечным лучом Стаффи мучительно закричал и, лягнув ногами, проснулся. Голова упиралась во что-то жесткое, и внизу, под ним, была не постель, а тоже — твердое, неудобное, причинявшее телу страдания. Он потянул носом. Пахло гарью, большим пожаром. Значит, сон был правдив. Значит, — Стаффи похолодел — и мертвецы будут в мертвом городе?
      Извиваясь, он выполз ногами вперед из непонятной берлоги, в которой спал. Оглянулся. Испугался. Встал. Снова оглянулся. И почувствовал, как сознание покидает его.
      Очнулся от острой боли. Пошарил рукой и вытащил железку, впившуюся в бок. Швырнул ее прочь и горько заплакал.
      Вокруг было море разнообразных железок, строительного мусора, бытового мусора, дряхлых остовов, бывших некогда мебелью и техникой, тряпья, драной обуви, бутылок, игрушек и тому подобных вещей, отвергнутых цивилизованной жизнью, но вполне пригодных для жизни бездомной. Иначе говоря, Стаффи провел эту ночь на свалке.
      Ему выпало жить на помойке. Так распорядился начавшийся сегодня ре а л. Стаффи плакал, поскуливая и трясясь от нервного озноба. Неужели он это заслужил? Неужели это справедливо?
      Он размазал последние слезы по лицу и принялся размышлять. То, что ему так больно и неуютно сейчас, доказывает, что его организм не привык к подобным условиям. Значит, раньше он жил в других условиях. Намного более приятных и цивилизованных. Конечно, узнать, в каких именно, невозможно. Уходящий ре а л забирает с собой память о себе. Но память тела не обманешь. Стаффи догадывался, что еще вчера он был образованным, тонко чувствующим, ценящим наслаждение человеком. Сегодня… он стал помойным псом. Ужасная участь.
      Стаффи поднялся на ноги и осмотрел себя. Одежда — рваные обноски. Башмаки — один коричневый, другой синий с черным. Карманы. Стаффи внимательно обшарил их и обнаружил лишь карточку бездомного. По ней, это было ему известно, он может получать трехразовое питание в специальных столовых для нищих.
      Затем он изучил свое недвижимое имущество. Ночлежка не вызывала ни малейших симпатий. С одной стороны бок какой-то допотопной мебели, с другой — кусок бетонной плиты. Крыша — лист ржавого железа. В изголовье — нечто, потерявшее самоидентификацию.
      Неспроста ему снились кошмары. Стаффи замер, пораженный светлой мыслью. Быть может… ведь может?… его участь по сравнению с участью других — настоящее везенье? Город-то — мертвый. И мертвецы. Сон мог быть вещим.
      Нужно идти. Удостовериться. И найти еду.
      Стаффи почувствовал голод. Наугад выбрал направление — со всех сторон простирались немеряные пространства помойки — и, запоминая ориентиры, тронулся в путь.
      Дорога была нелегкой. Идти по прямой оказалось невозможно. Нужно было огибать высокие барханы из лома, обходить далеко стороной островки воняющей тухлятины, прокладывать путь мимо мусорных топей, где наверняка можно провалиться по шею, а то и глубже.
      Несколько раз он падал, извозил свою рванину в какой-то жиже, пока, барахтаясь, пытался подняться. Город вставал на горизонте в полный рост, но очертания его были смазаны утренней дымкой. В очередной раз грянувшись оземь, Стаффи услышал смех. Поднялся, утерся и увидел впереди двоих детей. Один показывал на него пальцем и тонко заливался. Осрамившийся Стаффи примирительно, почти заискивающе спросил у них:
      — Мальчики, вы местные?
      — Мы-то местные, — ответил ему из-за спины хрипловатый подростковый голос. — А вот ты, дядя, без визы шаришь по нашему тычку.
      Стаффи обернулся, ощутив внезапный страх. Сзади стояли еще четверо. Стаффи был наслышан о детских бандах, шайках, группировках, обитающих и промышляющих в Городе и вблизи Города. Во рту у него моментально образовалась такая же помойка, что и вокруг. Ноги ослабели и едва держали его. Он попытался миролюбиво улыбнуться.
      — Ну что вы… Как же так… Мальчики… Не нужно так…
      Шестеро подростков, от десяти до четырнадцати лет, окружили его с явно недобрыми намерениями. Одеты они были ненамного лучше Стаффи. Такие же помойные создания. Худые и грязные. Отчаянные. Отпетые.
      — Штраф, дядя.
      — А? — непонимающе откликнулся Стаффи.
      — Бабло давай сюда, — пояснил самый старший, наверное, главарь.
      — Но… у… меня… нет, — проблеял Стаффи.
      Мальчишка, обильно сплюнув, предъявил ему автоматический ножик. И еще один последовал примеру главаря. Стаффи затрясся.
      — Гнобель, Рекс, обстучите его, — велел старший. — Если рыпнется, жало под ребро.
      Двое мелких, ухмыляясь, стали выворачивать его карманы и ощупывать одежду.
      — Вот, Сыр. — Один из них протянул старшему карточку Стаффи. — Больше ничего.
      Сыр посмотрел на карточку и бросил ее на землю.
      — У самих такие есть, — зло сказал он.
      — Сыр, а как же он тогда заплатит нам штраф? — спросил главаря самый маленький из банды, тот, что смеялся, когда Стаффи упал.
      — Заплатит, — процедил Сыр, сощурившись. — Эй ты. Сейчас будем из тебя девочку делать. Спускай штаны.
      Стаффи тяжело сглотнул. Нет, они не могут так поступить с ним. Они же дети. Мерзкие, отвратительные, злобные дети.
      — Ну! — Сыр махнул ножиком перед носом у Стаффи.
      Руки не слушались, когда он начал торопливо расстегивать брюки. Мальчишки гадко хихикали.
      Штаны сползли вниз.
      — Вставай на четвереньки.
      Стаффи подчинился. Нежный утренний ветерок холодил его голый зад. На голову ему напялили вонючий мешок и завязали на шее. Глотая слезы и задыхаясь, Стаффи ждал.
      Надругательство затягивалось, не начавшись. Сквозь плотную ткань Стаффи слышал, как малолетние бандиты спорили о том, кому из них «вставлять». Никому не хотелось. Скорее всего, никто из них еще не умел делать это.
      Стаффи почувствовал некоторое облегчение. Но мешок душил его, и в голове гудело от смрада. Внезапно сильный удар под зад свалил его на землю. И шесть пар ног принялись старательно выписывать на теле жестокие узоры. Стаффи завопил, потом крик перешел в глухое стенанье, в жалкий хрип. Тогда его перестали бить и оставили в покое.
      Он слышал удаляющийся детский смех. Долго лежал, скрючившись, не решаясь пошевельнуться. Боялся, что они вернутся. Полчаса, не меньше. Нужно выждать. Притвориться мертвым. Беда обходит мертвых стороной.
      Наконец, едва удерживаясь на грани сознания, Стаффи сорвал с головы мешок. Рот широко открылся, заглатывая воздух большими порциями. Не вставая, Стаффи натянул штаны.
      Ему казалось, что он и вправду умирает. Казалось, что боль беспощадно грызет его несчастную плоть. Что ему отбили какой-то важный внутренний орган, и ничто уже не спасет его.
      От страха Стаффи подскочил и побежал. Помойные окрестности огласились его воплем:
      — Помогите! Помогите! Умираю!
      Споткнувшись, он снова шлепнулся. И с удивлением обнаружил, что ничего у него не болит. Все внутренности были на месте. Плоть покрылась множеством синяков, но какие из них от битья, а какие — от. падений?
      И Город уже совсем близко.
      Стаффи приободрился. Почистился. Нашел лужу и отмыл с лица грязь. Пригладил волосы.
      В Город он вошел уверенным в себе человеком, гордым сыном помойки, свободным гражданином мира, никому и ничем не обязанным, и меньше всего — благодарностью.
      Он понял, что сон обманул его. Город был мертв, это так. Но участь людей, встреченных им на улицах, не рождала чувства собственного превосходства, ибо они были лучше, чем он, одеты, не смотрели голодными и безумными глазами и, конечно же, имели крышу над головой.
      Это повергло Стаффи в великое уныние и раздражение. Столь великое, что страшная участь самого Города почти не задела его внимания. Его не трогал ни вид обвалившихся там и сям зданий, ни выбитые окна, ни черные, вылизанные огнем стены, ни вспученные уличные покрытия, ни многое другое, свидетельствовавшее о большой беде, прошедшей через Город.
      Стаффи был зол, потому что вдобавок ко всему, отыскав вывеску столовой для бродяг, вспомнил, как Сыр, наглый щенок, уронил себе под ноги его карточку питания. А без карточки его никто не накормит. Даже если он станет просить милостыню.
      Он забрел в глухой безлюдный переулок, сел на тротуар и задумался. Есть хотелось все сильнее.
      Спасение явилось в виде маленького уличного оборванца. Увидев его, шаркающего подошвами по противоположному тротуару, Стаффи поначалу испытал знакомый уже страх. Ему показалось, что на него снова покушаются, тесня круг насилия, позора, боли. Дети так бездушны.
      Но ребенок не смотрел на него, напротив, сосредоточенно ковырял в носу. Успокоившись, Стаффи встал, глянул по сторонам и в три прыжка догнал беспризорника. Холодное лезвие ненависти медленно ворочалось в кишках. Малолетние засранцы смели издеваться над ним, заставили его испытывать унизительный страх, хотели убить. Из-за них он едва не умер. Гнев его должен выпить чашу мести.
      Мальчишка, ничего не подозревая, оглянулся. Глаза его округлились. Но удрать он не успел. Стаффи, оскалившись, вцепился обеими руками в тонкую, щуплую шею и крепко сдавил. Оборванец захрипел и сразу обмяк в его кулаках. Стаффи выпустил тело. Торопясь, обыскал, нашел карточку бездомного. Потом пнул ногой тщедушное тело и, озираясь, покинул переулок.
      В столовой для нищих сим с очень наглой рожей выдал Стаффи миску с дымящейся жижей и кусок серого хлеба. Стаффи хотел было возмутиться и наорать на сима, но сзади его подпирала очередь таких же, как он, голодных бродяг, побирушек, бесприютных отбросов общества. В спину тыкали кулаком, в затылок дышали дурной вонью, подталкивали коленом под зад и орали, чтоб не задерживал.
      Стаффи угрюмо протиснулся к одному из столов, облепленных жующими людьми, и молча выхлебал питательную, но совершенно безвкусную баланду. По соседству с ним двое голодранцев, чавкая, лапидарно обменивались впечатлениями:
      — Видал? — спросил один, тыча грязным пальцем в окно.
      — Мор будет, — заверил его второй.
      — Не, война. Точно война.
      — С кем?
      — Когда прилетят, тогда узнаем с кем.
      — Откуда прилетят?
      — Оттуда. — Палец показал на потолок.
      — Ну так я и говорю, мор будет. Как тараканов… к ентовой матери.
      Стаффи проглотил последний кусок хлеба, по вкусу похожего на картон, вытер руки о штаны и громко сказал:
      — Вот уроды. Пожрать спокойно не дадут. — Нарочно громыхнул миской и двинулся к выходу.
      Оба голодранца мгновенно вскинулись, побросали убогую еду и заорали вслед обидчику:
      — Ах ты гнусь. А ну стой!
      Стаффи толкнул им под ноги взвизгнувшую девку с полной миской в руках и припустил что есть сил. Пробежав целую улицу, оглянулся. Преследователей не было видно. Вероятно, запутались в девке и на ней выместили обиду. Стаффи остался доволен публично выраженным протестом против гадкой кормежки и хамского обслуживания.
      Что делать дальше и как еще демонстрировать всем и каждому свое недовольство, он пока не знал. Солнце поднялось уже высоко, к полудню. Было жарко, и запах гари усиливался. От него болела голова. Стаффи отыскал половинку скамьи из пластикона — вторая половина оплавилась и торчала сбоку корявой припекой, — и утвердившись на ней, принялся разглядывать правую руку.
      На запястье крепким, долго не стирающимся гелем были кем-то старательно выведены очень странные слова: «Первого числа, два пополудни, поляна у Горькой Лужи, ознакомительное собрание, не опаздывать». То есть «кем-то» наверняка был он сам, больше вроде некому. И слова, взятые по отдельности, были совсем нормальными. Но целиком отдавали полным кретинством.
      Первое число — это сегодня. Горькая Лужа — местная достопримечательность, небольшой пруд за городом, воняющий горечью, от которой першит в горле. Известно было, что в нем живут призраки — гигантские мокрицы, сожравшие уже не один десяток человек. Так какого ляда ради ему тащиться туда, ломал голову Стаффи. Какое там еще собрание? Этих самых мокриц, может быть, собрание?
      Но ведь зачем-то он накарябал это послание у себя на руке. Значит, хотел, чтобы оно перешло в новый ре а л, не исчезло вместе со старым шмотьем и памятью. То есть это важно, догадался Стаффи. К тому же, возможно, там удастся чем-нибудь поживиться. Например, раздобыть мокрицу и водить ее на поводке в качестве охранника.
      Но до Горькой Лужи нужно переть через весь город, потом еще пара километров дикой местности. Пешком к Луже никто и никогда не ходил. Нужна «тарелка». На машине лету — пятнадцать минут.
      Стаффи почесал под мышкой, потер лоб, поковырял в ухе. Идей не было, но Стаффи был безотчетно уверен, что в городе идеи непременно должны валяться под ногами. Надо только оторвать зад от скамейки и поискать.
      Он оторвал зад от скамейки, немножко прогулялся по мертвым улицам, зорко оглядываясь, и нашел. «Тарелка» стояла возле обрушенной стены дома, пустая, с открытой дверцей. Не захочешь, влезешь. Правда, скотина может оказаться говорящей псевдоразумной. Тогда сладить с ней будет непросто. Многим нравится трепаться со своим летающим своевольным железом. Была б у него собственная «тарелка», Стаффи вышиб бы ей приставку с искусственными мозгами, не раздумывая. Чтоб не лезла не в свои дела.
      Он рискнул. Сунул руки в карманы, ленивым шагом подбрел к машине и заглянул внутрь.
      — Покурить не найдется? — спросил вежливо, надеясь на безответность.
      «Тарелка» промолчала.
      — Так ты точно глухонемая, девочка моя хорошая? — Он подождал немного. — Значит, мне повезло.
      — Тебе не повезло, — услышал Стаффи голос сзади.
      И умер. Очень неожиданно для себя.
      Камил убрал оружие и объяснил упавшему лицом на сиденье телу:
      — Когда я купил эту машину, она была мальчиком, а не девочкой. Но я не люблю, когда за мной приглядывают. Я вышиб ему мозги. Как и тебе, друг мой невезучий.
      Он подхватил труп за воротник и вытащил из машины. Поглядел небрежно — не прикарманил ли бродяга чужое имущество. Нет, не успел. Камил перешагнул через тело и хотел уже сесть в машину, но вдруг на глаза ему попалась рука воришки, исписанная чернилами. Он нагнулся и прочел надпись. «Интересно», — подумал он и посмотрел на часы. До упомянутого времени было сорок минут. Он запрыгнул в «тарелку», хлопнул дверью и направил машину за город.
      Одной из его главных обязанностей была доставка сведений о происходящем в мире хозяину, господину Морлу, очень редко покидающему дом. Если Камил чего-то не знал, он должен был это узнать. Намечавшееся сборище у Горькой Лужи очень удивило его. В мире, подвластном железной воле его хозяина, все устроено весьма благоразумно. В регулярно меняющихся декорациях недопустимо никакое постоянство. Иначе неизбежны недовольство, сговоры, бунт. Разумеется, любая революция здесь обречена на смерть во младенчестве, но милосердие господина Морла простирается дальше этого. Милосердие его выкорчевывает недовольство с корнем, не доводя до бунта, стирая память о прошлом, разрывая успевшие образоваться связи, тасуя людей как колоду карт.
      И вот теперь кто-то нашел способ скреплять эти связи заново. Интуиция говорила толстяку, что это явное противодействие воле хозяина — хорошо удобренная почва для бунта. Заговор зрел под самым носом у господина Морла. И если бы не случайность, кто знает, как далеко бы он продвинулся в конце концов.
      С утра перед толстяком стояла проблема — хозяину позарез понадобилась баба со змеиной кожей. Хорош каприз. Камил плохо представлял себе удовольствие, получаемое от такой женщины. Весь смак и толк в бабе — тепло ее рук, бедер, горячая скачущая задница, жар распаленного, влажного логова. Ни разу в его жизни, богатой случайными утехами, не попалось ему то, что требовалось сейчас хозяину. Не бывает просто таких баб. Но в обязанности толстяка входило также добывание для господина того, чего не бывает.
      В Городе можно было добыть все. С самого утра Камил шерстил улицы. Тепловизор для такого дела не годился. Нужно было самому, лично ощупывать каждую попадающуюся по пути бабу. Они ругались, плевались, норовили располосовать ему лицо ногтями, некоторые били по физиономии, а то и куда побольнее, пятеро или шестеро выразили желание отдаться ему тут же, на улице. В конце концов толстяк озверел и, выходя из машины, прихватывал пистолет. Совал ствол в рожу очередной дуре, залезал другой рукой ей под одежду, не глядя в дикие от испуга глаза, и шел дальше, не найдя искомого.
      К обеду пот лил с толстяка градом. Он приземлил «тарелку» в пустынном районе, полуутопшем в собственных руинах, затолкал в брюхо прихваченный из дому кусок жареной дикой курицы, запил синтетическим вином и, наконец, с тоской обратил взгляд на легко дымящиеся развалины.
      Он помнил этот район, эти улицы. Недалеко отсюда был отель, где он часто останавливался. Двадцать и более лет назад — до того как стал служить хозяину, до того как город начал с бешеной скоростью менять свои очертания, встраиваясь в общие декорации очередного ре а ла. Восемнадцать лет назад город потерял свое истинное лицо. Весь мир потерял его. А теперь толстяк снова видит это лицо. Теперь он понял смысл вчерашних слов хозяина.
      «Я предъявлю им свое недовольство. Гнев Божества. Верну им их настоящее. Их мертвое настоящее. Догадаются ли они?»
      Они не догадаются. Они лишены памяти о своем прошлом. Не знают, не помнят, каким оно было. Даже Морл не знает, потому что слеп и никогда не видел лица мира. Только один-единственный человек может сказать, насколько изменился истинный его облик за восемнадцать лет забвения, одичания, мертвого сна. Толстяк бродил по улицам, заглядывал в черные проемы окон, перетирал в пальцах каменную крошку обрушенных зданий. Они не выдерживали тяжести одеяла небытия, укрывшего красивый когда-то город, весь мир. Огонь же довершал дело.
      Слепой никогда не говорил Камилу, как он это делает. Каков механизм его власти над всем существующим. Каким дьявольским способом вызывает он из пустоты никогда не бывшее и наряжает в него реальность. Толстяк мог лишь наблюдать результат. Видел, как плавится реальность, как огонь сжирает старые декорации, будто они сделаны из картона, а на их месте вырастают за ночь новые. Смотреть на это было жутко. Поэтому он не смотрел. Давно уже. И никто не смотрел. Боялись, заранее запирались в своих норах, залезали под одеяло с головой и засыпали. А наутро начинали жить с нуля, исполняя фальшивые роли в общем спектакле. Фальшивый статус, фальшивый денежный счет, фальшивая семья, фальшивый дом. Лож бывает истиной, когда никто не догадывается, что она ложь.
      Двадцать лет служа господину своему, толстяк научился быть философом. Хотя всегда считал себя артистом.
      И убивал теперь тоже философски, а не как раньше. Раньше он работална поддержание идеи и сословной традиции. Ибо был потомственным интеллигентом. Но после стольких лет профессионального бездействия внезапное, ураганное возвращение в родную стихию просто не могло не быть философским. Бесстрастным и внутренне созерцательным. Каждое из убийств, совершенных им за два дня, имело глубокие, хотя и простые внешне, но поддающиеся лишь философскому осмыслению мотивы. И эти мотивы не имели ничего общего с грубой корыстью и похотью убийств обычных или даже мстительной идейностью убийств принципиальных. Философское убийство — это целое искусство.
      Например, оборванцу, залезшему к нему в машину, он продырявил голову не за намечавшееся воровство. Совсем нет. Бродяга имел глупость заявить, что ему повезло. Все та же ложь, полагаемая истиной. Им всем, живущим в этом фальшивом мире, очень крупно не повезло. Толстяк ощутил сиюминутную потребность доказать это хотя бы одному. И ведь доказал.
 
      Он завис в воздухе неподалеку от Горькой Лужи за полчаса до указанного срока. Просканировал окрестности. С трех сторон вонючий водоем окружал чахлый, прозрачный лесок. С четвертой стороны к берегу примыкало открытое пространство, поросшее одуванчиками. Цветки уже переоделись в белое, и оттого вся полянка походила на толстое мягкое одеяло.
      На краю поляны стояли две «тарелки», возле них разглядывали друг дружку двое мужчин. Камил наблюдал за ними на экране дальнего видения. Мужчины явно были незнакомы друг с другом и наверняка обменивались пустыми фразами. По лицам видно, что оба недоумевают, для чего и почему здесь оказались. Продемонстрировали один другому исписанные чернилами части тела. Камилу удалось разглядеть, что записи у обоих длиннее и содержательнее, чем у его оборванца. То есть знали они немного больше, но все же недостаточно, чтобы что-либо понимать.
      Постепенно вся поляна заполнялась прибывающими машинами и людьми. Без пяти два Камил направил «тарелку» в общую кучу. Предварительно он нацарапал на руке слова «приглашения». Повесил на физиономию маску тревожного удивления и выпрыгнул на одуванчиковое одеяло.
      Люди вокруг него бродили неприкаянно, чуждаясь друг дружки и беспокойно поглядывая на воду. О призраках Горькой Лужи было известно всем. Природный ландшафт — единственное, что не подвергалось трансформациям, и память о нем сохранялась.
      Камил насчитал девятнадцать человек. Тринадцать мужчин и шестеро женщин. Заговорщиками назвать их было трудно. Кучка потерянных людей, не более.
      Все изменилось буквально за минуту. Приземлилась еще одна тарелка, из нее скакнул в толпу прыткий человечек и, на ходу оголяясь, проложил себе дорогу к трибуне — трухлявому пеньку посреди поляны. На трибуну он взобрался в одних трусах. Левая рука и обе ноги спереди, живот и безволосая грудь были испещрены записями. Тыча в себя пальцем, он сообщил, что является председателем тайного ордена письменоносцев, а все присутствующие — членами названного ордена, принесшими клятву верности. Толпа, в мгновение ока обернувшаяся подпольной организацией, тихо и изумленно гудела. Люди окружили трибуну, силясь прочесть письмена на худом, бледном теле главного письменоносца.
      — А за каким хреном? — последовало закономерное вопрошание из народа.
      — Ответ на этот вопрос вы можете увидеть на моем теле. Здесь все записано. Это священное знание нашего ордена, и я являюсь его хранителем. Это трудная и почетная миссия — уберегать наше знание от погибели в пучине забвения, в которую мы все повергаемся раз за разом, когда уходит один реал и приходит другой. Вы все храните на своих телах частицы этого знания и можете убедиться в том, что оно спасает нас самих от забвения. Итак, мы снова вместе. Нам предстоит заново познакомиться друг с другом, вновь принести клятвы верности ордену, распределить обязанности, обозначить наши цели и стремления. Приступим, господа, не медля. Выходите вперед по одному, называйтесь и, подняв правую руку, клянитесь в верности.
      — Э, так не пойдет, — крикнули из толпы.
      — Что, что не пойдет? — забеспокоился председатель.
      — А мне, к примеру, не видно, что там у тебя на брюхе и под яйцами написано. — Дружный гогот перекрыл слабый возглас председателя. — Ты сначала зачти, а потом я посмотрю, клясться мне или нет. Правильно я говорю?
      Народ одобрил предложение.
      — Ну что ж, — смущенно сказал председатель, — требование справедливо, хотя, на мой взгляд, священные письмена должны быть оглашаемы лишь по принесении клятвы…
      — Давай, давай, не жмоться, оглашай, — перебили его.
      — Ну хорошо. Моей, Анхеля, хранителя священного знания, рукой здесь написано, что тайный орден письменоносцев существует и возобновляется в течение уже пяти реалов, что появился он благодаря мудрости и прозорливости его учредителей…
      — А кто учредители?
      Председатель растянул губы в извиняющейся улыбке и пожал плечами.
      — Сие не указано. Имена их ушли в небытие… — И продолжил: — Далее излагается собственно священное знание ордена. Говорится о том, что видимое нами вокруг нас — не истинный мир, а только иллюзорный, скрывающий от глаз наших мир настоящий и абсолютный. Истинная реальность отнята у нас в результате заговора так называемых Опекунов, людей, достигших сверхмогущества. Сии Опекуны, оставаясь в истинной реальности, управляют нашим, неистинным миром с помощью тайных механизмов, приводя в действие то, что профаны называют колесом Сансары. Иными словами, перевоплощения мнимой действительности — их рук дело.
      — Порвать уродов? — несмело высказался кто-то.
      — Так их еще найти надо.
      — А нам-то что за дело?
      — Что ж получается…
      — А за каким хреном?
      — А за таким, господа, хреном, что они, Опекуны сии, завладели Тайной и скрывают ее от нас под покровами ложных конфигураций мира. Приобщение к этой Тайне дает беспредельную власть над мирозданием. Наше священное знание говорит нам, что мы, орден письменоносцев, также должны приобщиться к Тайне, чтобы не быть больше игрушками в руках ложных судеб ложного мира. Мы станем немногими, кто перешагнет грань неистинного и удостоится зреть бездну всемогущей истины. Мы станем хозяевами мира. Мы вознесемся на его вершину и познаем глубины его мудрости. Но для этого прежде всего нам нужно узнать, что скрывают от нас Опекуны, какова эта страшная Тайна, из-за которой нас засунули в изменчивый океан иллюзии. Мы должны раскрыть все нити этого подлого заговора. Вот что гласит священное знание ордена, — заключил председатель.
      Толпа притихла под впечатлением открывшихся перспектив. На оратора теперь смотрели с уважением. Идея всем явно пришлась по вкусу. Даже тем, кто пробовал было в начале сомневаться.
      — Порвем уродов! — радостно крикнул кто-то.
      — А как мы их отыщем?
      — Ну тебе ж сказали, дурень. Перешагнем эту… грань неистинного.
      — Сам идиот. Как ты ее перешагивать будешь? На лыжах или на роликах?
      — За каким хреном?…
      — Тише, господа! Всему свое время. Мы непременно найдем способ вернуться туда, откуда нас несправедливо изгнали, отыщем потайные двери, соединяющие истинный и ложный миры. А теперь выходите по одному, называйте имя и клянитесь в верности ордену и неразглашении священного знания. Нарушивший клятву да будет сожран огнем перевоплощения мира!
      Камил слушал выступление председателя в изумлении. Он не представлял себе, откуда могло взяться подобное священное знание. Измена? Предательство? Но кто? Только трое владели информацией — он сам, хозяин и молодой хозяин. Но мальчик никогда не выходит из дома, ни с кем не контактирует. Неужели Морл? Решил разнообразить жизнь подвластных ему людишек, чтобы не дохли с тоски? Может, перчику захотелось? Поиграть вздумалось? Или милосердие взбурлило? Поди разберись. Но доложить придется. Расписать в самомалейших подробностях. Для этого — проявить инициативу. Втереться в доверие к этому сброду. Возможно, подбросить кое-какие безвредные сведения. Играть, так играть. В двойных агентов.
      — …в верности ордену и так далее клянусь.
      — Перрон. Клянусь.
      — Я… хм… Семик. Это… ну… приношу… И пусть меня сожрет… вот.
      — Бугор меня кличут. Членом своим клянусь. А если кто клятву свою порушит — лично утоплю в говне. Мать твою…
      — Фейри. — На пенек взобралась девица, которую Камил приметил еще раньше. Огромные сиськи, чуть прикрытые, крепкий, туго обтянутый шортами зад, крупные мускулистые руки, пламенные очи, смелые речи. — Аналогично.
      В толпе заржали.
      — Тоже клянешься своим членом, крошка?
      — Твоими яйцами клянусь, — вспыхнула девица, — что предателей лично, вот этими руками… ну вы слышали.
      Она спрыгнула с трибуны, уступая место следующему.
      Немного погодя, тоже побывав на пеньке и дав торжественное обещание, Камил протолкнулся к ней и встал рядом.
      — Есть разговор, — шепнул.
      Она порывисто обернулась к нему, обдав волной презрения.
      — Я не даю кому попало.
      Толстяк мысленно одобрил ее сообразительность. Несмотря на явный горячий темперамент девки, у него возникла идея предложить ее хозяину. А холодная кожа… что ж, в конце концов, это дело техники. За приобщение к Тайне следует платить… некоторыми неудобствами. Девка здоровая, вытерпит.
      — А с чего ты взяла, что я — кто попало?
      — По роже видно.
      — Э, девочка, сдается мне, я ошибся. Ты не только рожу не умеешь видеть, но и вообще ничего. Как же ты хочешь узреть Опекунов и их тайную Тайну? Для этого нужен особый глаз, понимаешь меня?
      — Какой еще особый? — Девица в момент растеряла всю свою воинственность.
      — А ну-ка давай отойдем в сторонку. Не полагается это слышать кому попало.
      Он стиснул ее руку и отвел подальше от остальных.
      — А такой особый, красавица, — продолжал он, — которым не обладает почти никто из этого жалкого сборища.
      — Да ты… — Фейри задохнулась от возмущения.
      — Тихо! — строго зашипел толстяк, сильнее сжав ее локоть. — Я — полномочный представитель ордена и советник председателя, второй хранитель священного знания, и ты будешь слушаться меня беспрекословно, ясно?
      — Ясно. — Глаза у девицы блеснули собачьей преданностью, но тут же потемнели. — Врешь. Я не видела, чтобы ты подходил к председателю. Ты должен был говорить сначала с ним, чтобы он узнал тебя.
      — Я встретился с ним еще утром. А сюда мы прилетели каждый своей дорогой, потому что… Не знаю, следует ли говорить тебе об этом…
      Фейри отбросила свою подозрительность и глядела на него зачарованно.
      — Хорошо, я скажу. Только будешь молчать об этом, поняла? Иначе…
      — Поняла, — она горячо кивнула.
      — Конспирация! — сообщил толстяк заговорщическим голосом. — Мы должны соблюдать осторожность. Среди нас могут быть подосланные. Шпионы, понимаешь?
      — Кем подосланные? — выдохнула девушка.
      — Опекунами, кем же еще. У них везде свои люди. Если они узнают о нашем ордене, нам крышка. Мокрого места не оставят. Всех нас поголовно сожрет огонь перевоплощения мира. Им это раз плюнуть, ведь у них Тайна.
      Фейри глядела на него одновременно тревожно и восторженно. Удить рыбу Камил не умел, но виртуозно владел искусством подцеплять на крючок агрессивных гордячек. Они нравились ему — в постели их неуступчивость обыкновенно оборачивалась горячей, самозабвенной усердностью.
      Камил воззрился на нее всепроницающим взглядом.
      — И то, что я говорю с тобой об этом, означает доверие к тебе. Надеюсь, ты полностью отдаешь себе в этом отчет…
      — Конечно!
      — Тогда продолжим. Мы говорили об особом глазе, которым не обладает почти никто из них. — Толстяк небрежно махнул в сторону толпящихся перед пеньком, с которого опять вдохновенно ораторствовал председатель. — Почти никто из них не годится для выполнения особых заданий, требующих этого самого глаза.
      — А я? Я обладаю? Про твою рожу… ой… то есть лицо… я сказала не подумав. Теперь я вижу, что в тебе есть… что ты… что у тебя…
      — Сейчас не обо мне, — самодовольно отмахнулся толстяк. — Да, я думаю, ты можешь оказать ордену неоценимую помощь. Есть секретное задание как раз для тебя, никто другой, мне кажется, не справится с ним лучше тебя.
      — Какое задание? — Фейри горделиво расправила плечи и собрала лоб в умные складочки.
      — Есть один тип, — понизив голос, сказал толстяк. — Мы давно за ним наблюдаем. Он живет тут недалеко. Мы вышли на него благодаря священному знанию ордена. Председатель, естественно, огласил не все. Есть вещи, о которых полагается знать только высшим лицам ордена. Ну и тебе теперь тоже как специальному агенту. Священное знание говорит, что этот тип, кстати он слепой, доверенная фигура Опекунов. Он живет в нашей ложной реальности и следит за тем, чтобы не было сбоев в круге перевоплощений мира. И, конечно, ему известно очень многое об Опекунах и их секретах.
      — Если он слепой, как же он следит? — удивилась она.
      — Особый глаз, девочка, особый глаз, не забывай. Он вот тут, — Камил постучал пальцем по лбу над переносицей. — . Ну, понимаешь теперь, в чем будет состоять твоя задача?
      — Нырнуть к нему в койку и развязать язык. — Большие груди, в доказательство готовности к выполнению задания, уперлись в толстяка. Он оценивающе посмотрел на них и даже подержал одну в руке.
      — Вот именно, — подтвердил он, с внезапной задумчивостью принявшись мять в пальцах почти голую сиську. — И не просто один раз нырнуть к нему в койку, а стать его постоянной любовницей. Но тебе придется быть с ним очень осторожной. Он хитер и умен. Обмануть его трудно. Кстати, ты будешь там не одна, я буду наблюдать за тобой и в случае чего помогать.
      — Как?
      — Я внедрился к нему под видом слуги. Но я один не могу раскрутить его как следует. Для этого нужна, сама понимаешь, женская ласка. — Камил с сожалением отпустил ее толстомясую грудь. — Я изучил его и знаю его прихоти. Они немного странные. Позже я введу тебя в курс дела. А теперь давай вернемся к остальным. Думаю, тебе не нужно напоминать о молчании?
      — Не нужно. Я не дура.
      — Контактировать будешь только со мной, поняла? Конспирация и субординация. Если заговоришь об операции с председателем, он сделает вид, что ничего не знает. Но на этом твоя миссия завершится, а ты ведь не хочешь так бесславно провалить дело?
      — Я же сказала — не дура я, понимаю, — едва ли не с гневным возмущением ответила Фейри.
      — Хорошо. Я верю тебе, девочка.
      Они вернулись к пеньку-трибуне и порознь смешались с куцей толпой рядовых письменоносцев, внимавших оратору. Председатель продолжал самозабвенно хулить Опекунов, живописать неведомую Тайну и предаваться мечтам о могуществе.
      Камилу пришло в голову, что лишь он один из всех собравшихся здесь контрзаговорщиков внес ощутимый вклад в общее дело. По сути, оказал им великую услугу. Игра в подполье посреди серой скуки бесхребетного фальшивого мира казалась пленительной до чертиков.
      Кстати, почему фальшивого? Милосердие хозяина позволило им безопасно перешагнуть нынешней ночью грань неистинного. Вот оно — настоящее, любуйтесь. Ищите свою Тайну.
      Ой нет, не милосердие, спохватился толстяк. Гнев Божества.

      Кубик был мрачен и растерян. Хотя, наверное, должен испытывать счастье. Выболтанная тайна не выбросила его в небытие. Ожидания кошмара не сбылись. Небывалое везение. Просто счастливчик.
      Но если не приходит ожидаемое — каждой клеточкой, каждым волоском ожидаемое в диком напряжении, — внутри происходит короткое замыкание. Перегорает там что-то.
      Мир не оправдал ожиданий. Нелепо устроенный мир, не оправдывающий никакиеожидания. Законы природы и воля Божества смешались в одном лохматом клубке и грызутся меж собой, одни только клочья летят. Кубик страдал от неведения и собственной беспомощности. Уже, наверное, был бы рад грянуться в небытие, да вот незадача.
      А уж что творилось в этом самом мире…
      Кубик никогда не видел пожаров. Но этой ночью насмотрелся на них впрок на всю жизнь. Не спал, шатался по Городу, прощаясь. Ждал, когда начнется… то самое. Но, увидев огонь, жрущий дома и улицы, будто солому, забыл обо всем. Страшные картины в пламенно-рыжих, багровых, черных тонах до сих пор стояли перед глазами. И никого вокруг. Гудение огня. Стоны камня и строительного пласт-аморфа. И поверх этого — черная, глубокая тишина. И ощущение собственного падения в пропасть безмолвия.
      Человек. Кубик вспомнил, что видел там человека. Одного-единственного. Отражения огня играли в его темных очках. Зачем ночью надевать темные очки? И казалось, будто вместо глаз у него — черные провалы, из которых вырывается пламя бездны. Потом он снял очки и повернулся к Кубику. Вместо черных провалов на лице его появились словно вырезанные в плоти отверстия, откуда лилось белое лунное сияние. Кубик не помнил, как с перепугу потерял незнакомца из виду.
      Переполненный тревогой и трепетом, вымазанный в пепле, Кубик притащился в Центр — островок спокойствия посреди ярой стихии, — забился в свою комнатку и сразу заснул.
      Проспал всего часа два. На рассвете его подняло внезапное и сильное сердцебиение. Подошел к окну, немного постоял. Потом сел и заплакал.
      И не Города было ему жаль. Непонятная тоска выжимала из него соленую жидкость. Как будто душа его вспомнила о потерянном рае и робко попросилась обратно. В эту блаженную и недостижимую истинную реальность из ортодоксии горлов. Кубик утер слезы и молча прикрикнул на себя: «Ну, размазня, переметнуться решил? Чужой кусок слаще показался? Эх ты…». Конечно, никто не отрицал, что ортодоксия клана горлов привлекательнее, ярче, богаче, чем исповедание ирчей о законах природы и великих принципах. Но предателей и перебежчиков среди ирчей никогда не было. «А меморандум?…» — вспомнил вдруг Кубик давнишний разговор с Раффлом. Родной клан готовился признать ранее им непризнаваемое. «Божественная константа»! Правда, все никак что-то не обнародовался меморандум… А скандальная история с посланником Божества, умыкнувшим супругу Божества! А зрелище за окном!
      В сценарии, вчера отправленном в эфир, было совсем, совсем, совсем другое! Законы природы дали сбой? Вкупе с великими принципами. Или… другое?
      В любом случае — грядут катаклизмы. И дураку ясно. Что-то будет, что-то будет…
      В ожидании неприятностей Кубик решил наесться впрок. Мало ли что. Включил пищевой комбайн и принялся изобретать еду. Подбирал вкус под настроение, консистенцию, температуру, цвет. Обычно он предоставлял эту работу повару-автомату, но сейчас это было лучшее времяпрепровождение. Новости все равно появятся не раньше девяти утра, а уж об информационной подпитке нового ре а ла и думать не стоит. Какая уж тут подпитка, если сценарий пошел коту под хвост, и в мире творится бедлам и вертеп. Хорошо, если к обеду появятся хоть какие-то разъяснения.
      Отведав полученные блюда, Кубик убедился, что повар из него отвратительный. Черепашье мясо было похоже на манную кашу, в которую к тому же бросили горсть крупного речного песка. Рыбный салат отдавал подтухшими водорослями. Колбаса была горькой и пахла почему-то медом. Печенье могло посоревноваться в твердости с алмазами. Кофе с коньяком вообще получился странный — в светло-бурой пенной жидкости отдельно плавал масляный пузырь красноватого цвета.
      Кубик не стал привередничать и съел все, не разбирая, где что и почему.
      Потом включил комп и вволю полазил по сети, официальной, «белой» и глобальной, «желтой». Жалкая картина. Много самых плачевных видов: города, их окрестности, поселения, деревушки, леса — разрушенное, покореженное, сожженное, заброшенное, истлевшее, гниющее, дымящееся, будто исходящее тяжелой смертной испариной. Одиночные вопли скорбного недоумения. Безумные и слабоумные мысли на тему. Корявые попытки постичь ужасы новоявленного ре а ла. Официальная информация отсутствует.
      В десять двадцать по личной связи Кубик получил приглашение на экстренный общий совет клана, имеющий состояться в полдень. Присутствие обязательно.
      Оставшиеся до совета полтора часа Кубик разыскивал Раффла. Тайно надеялся услышать от гораздо более опытного и чуть более старшего по должности хоть какие, но чтобы не совсем бредовые соображения. Не нашел.
      За десять минут до начала совета в голову ударила ледяная мысль: процент самопроизвольной трансформации реала все-таки перевалил за сотню. Поэтому новый сценарий вылетел в трубу, а весь мир вылетает сейчас в задницу, как и предрекал три дня назад Раф. Наступает первородный хаос. Спасайся кто может!
      В зале заседаний клана было не продохнуть. Народ клубился, топтался на месте, бегал меж кресел, орал, надрываясь, нервно хихикал, жевал, спал, впадал в истерику, взахлеб делился впечатлениями. Иные мирно благодушествовали на своих местах. Иные вертелись юлой. Вот оно, подумал со страхом Кубик, началось. Задница обетованная.
      Раф тоже был тут. Махал ему издалека рукой, подзывая. Кубик протиснулся к нему и плюхнулся в кресло рядом.
      — Жопа, — вместо приветствия сказал Раф.
      — Ага, — подтвердил Кубик.
      — Со вчерашнего еще чуял — добра не будет. Посланец этот… Тупые остряки уже шуточку сочинили, что супружница Божеству не глянулась. Осерчало поэтому на нас.
      — Раф, а процент? — возбужденно воскликнул Кубик. — Была сотня?
      — Не дотянуло. — Раф посмотрел на него. — А ты что, подумал это из-за… Не-ет. — Он резко помотал головой. — Не то.
      — А что? — Кубик не знал, радоваться или еще пуще огорчаться оттого, что его предположение не оправдалось.
      — Кто б знал! Сейчас вот вырабатывать отношение будем. Первый чего-то опаздывает.
      — Ты в городе был? Я только из окна. Жуть.
      — Был. В общем терпимо. Развалин много. Вонища дымная. Бродяги ползают. Слишком много их там, нищих. Одно хорошо, — вздохнул Раф.
      — Что?
      — Лысых негров нету больше. Бабы смазливые попадались. Жить можно.
      Кубик задумался, потом тоже вздохнул:
      — Да, наверно.
      Вокруг все разом загалдели, а затем все стихло. В президиуме рассаживались по местам Первый и Высшие: заместители, советники, управленцы. Человек двадцать всего. Кубика поразил и напугал страшный, почти сиреневый цвет лица Первого. Он толкнул локтем Раффла и кивнул на Первого. Раф скосил на него и без того косой глаз, тоже кивнул и молча велел заткнуться.
      — Уважаемые господа, общий совет клана объявляется открытым, — возвестил спикер Кибор, толстый, весь в жировых складках, неизменно обливающийся потом. — Оглашаю повестку. Первым пунктом идет обсуждение вчерашнего инцидента, случившегося во время проведения сопредельным кланом обряда, не буду называть какого и так все знают. Докладчик Швепс изложит фактическую суть дела. Прошу, господин докладчик.