Лермонтов. Исследования и находки

Какою стала наконец!

Я горд! – прости! люби другого,

Мечтай любовь найти в другом;

Чего б то ни было земного

Я не соделаюсь рабом.

К чужим горам, под небо юга

Я удалюся, может быть;

Но слишком знаем мы друг друга,

Чтобы друг друга позабыть.

Отныне стану наслаждаться

И в страсти стану клясться всем;

Со всеми буду я смеяться,

А плакать не хочу ни с кем;

Начну обманывать безбожно,

Чтоб не любить, как я любил, —

Иль женщин уважать возможно,

Когда мне ангел изменил?

Я был готов на смерть и муку

И целый мир на битву звать,

Чтобы твою младую руку —

Безумец! – лишний раз пожать!

Не знав коварную измену,

Тебе я душу отдавал;

Такой души ты знала ль цену?

Ты знала – я тебя не знал![336]

Возвышенная любовь, ирония над пережитыми чувствами, гордое самоутверждение, мучительное воспоминание о своей неразделенной любви выражены Лермонтовым в этом стихотворении с такой силой, с таким сознанием своего великого поэтического предназначения, что послание «К***» невольно останавливает внимание всякого, кто берет в руки томик юношеских стихотворений Лермонтова. И нельзя не согласиться с исследователем (Н. Л. Бродским), что для биографов поэта оно представляет собою документ первостепенного значения.

Но более широкое значение приобретает теперь весь цикл зашифрованных и безымянных стихотворных обращений к Ивановой.

Теперь уже ясно, что нет никаких оснований зачислять эти юношеские стихи Лермонтова в разряд отвлеченных литературных упражнений в байроническом духе. В свете новых фактов они приобретают новый, совершенно конкретный смысл.

ПОСТСКРИПТУМ

Сведения, добытые мною и подтвержденные И. С. Маклаковой, впервые были опубликованы в 1936–1938 годах и приняты всеми комментаторами Лермонтова. Но прошло около сорока лет, и писатель Е. Д. Люфанов заявил, что «загадка Н. Ф. И.» не разгадана, что по старой орфографии имя Федор писалось через фиту, а в заглавиях стихов, посвященных Н. Ф. И., выставлена буква Ф. Возражение веское, если бы оно подтвердилось. Но дело в том, что во всех своих рукописях Лермонтов пишет Федор через Ф и ни разу через фиту. Опровержение не состоялось[337].

Прошло еще три года, и новые сомнения высказал М. П. Серяев. Поскольку документа, подтверждающего, что Н. Ф. И. дочь драматурга Ф. Ф. Иванова, не обнаружено, а одновременно с Лермонтовым в Московском университете учились Александр и Владимир Федоровичи Ивановы, то Н. Ф. И. могла быть сестрою одного из них. Рассказ Н. С. Маклаковой отвергнут как вымысел, стихи Лермонтова в курском альбоме, адресованные Н. Ф. Ивановой и Д. Ф. Ивановой, даже не упомянуты. «Загадка Н. Ф. И. не разгадана», заключает Серяев свою статью[338].

В то время, как писались эти опровержения, исследователь, изучающий окружение Лермонтова, Я. Л. Махлевич обнаружил в архивах ценнейшие сведения. Друг поэта Николай Поливанов, в соседстве с которым жили Ивановы, владел деревней Петрищево в пятидесяти верстах к северу от Москвы. Лермонтов бывал там: два рисунка поэта изображают поливановское поместье.

В двадцати пяти верстах от Петрищева и вдвое ближе его к Москве, на берегу Клязьмы находилось село НикольскоеТимонино, принадлежавшее вдове драматурга Ф. Ф. Иванова, которая в 1818 году вступила во второй брак – с Михаилом Николаевичем Чарторижским. В исповедных книгах сельской церкви за 1828–1832 годы поименованы все члены семьи Ивановых-Чарторижских, в их числе – сверстница Лермонтова Наталья Федоровна Иванова и ее младшая сестра Дарья. Значит, все, тут рассказанное, подтвердилось неопровержимыми документальными доказательствами[339]. Рецензию на эту поразительную по точности и полноте работу Махлевича исследователь Лермонтова Э. Э. Найдич заканчивает словами: «Загадка Н. Ф. И. действительно разгадана, и теперь уже окончательно»[340].

Утраченные записки

1

Если вам придется побывать в Пушкинском доме Академии наук в Ленинграде и пройти сквозь анфиладу комнат тамошнего музея, вы увидите в одной из витрин странную книгу – огромный переплет более полуметра в длину, оклеенный полосами черной и белой бумаги. Поверх этих полос – из голубой бумаги овалы, похожие на две буквы «О». На одном «О» – «Дева», «Близнецы», «Рак», «Козерог» и другие зодиакальные знаки, на втором нечто, напоминающее знаки масонские[341].

Эта «книга» – память о публичном выступлении семнадцатилетнего Лермонтова в зале «Московского благородного собрания» в ночь под Новый – 1832 – год.

В последний вечер уходящего 1831 года в блещущий, как и ныне, известный теперь всему миру Колонный зал съезжалась московская знать, связанная между собою родством, свойством, кумовством, служебными отношениями или соседством – по Москве, по имениям: сановники, гвардейская и фрачная молодежь, красавицы замужние, и помолвленные, и только вчера надевшие длинные платья; литераторы, студенты знатных фамилий… Оставив лакеям салопы, шубы, шинели, надев домино, капюшоны, маски, они входили в белоколонный простор, теплый от множества горящих свечей и дыханья, блещущий хрусталем люстр, улыбками, нарядами, звездами, лентами, золотом мундиров, полный сверкающей музыки. И рассаживались за столами, расставленными в кулуарах и за колоннами… Все съехалось, все готовилось к торжественной церемонии!

«Загремевшие на хорах трубы возвестили о пришествии Нового года», – писал в отчете о празднике «Дамский журнал». После ужина по краям зала было расставлено несколько рядов стульев. Началась мазурка, «которая продолжалась несколько часов». «Маскарад был очень жив и многолюден», – заключает «Дамский журнал»[342].

В разгар праздника распорядитель объявил о появлении астролога. Вышел гость в маске, в странном костюме, с огромной книгой под мышкой. Остановившись, раскрыл переплет: в ачестве кабалистических знаков к каждой странице были приклеены огромные китайские буквы, срисованные с чайного ящика и вырезанные из черной бумаги[343]. Перелистывая страницы, прорицатель начал читать остроумные эпиграммы и мадригалы, адресованные гостям – известным московским красавицам Александре Алябьевой и Анне Щербатовой, Вере Бухариной, Н. Ф. И., молодой поэтессе Додо Сушковой, литератору Николаю Филипповичу Павлову, старшине «благородного собрания» сенатору Башилову, известному всей Москве повесе Константину Булгакову, входившей в славу певице Прасковье, или Полине, Бартеневой, поразившей Москву исполнением вариаций Пиксиса, – певице, которую сравнивали со знаменитою Генриэттою Зонтаг. Одна из эпиграмм была адресована редактору «Дамского журнала» князю Петру Ивановичу Шаликову, которому досталось от астролога. Тем не менее журнал благожелательно отметил в своем отчете, что «некоторые маски раздавали довольно затейливые стихи, и одни поднесены той, которая восхищала нас Пиксисовыми вариациями… сии стихи заслужили ласковую улыбку нашей Зонтаг»[344].

Но только немногие из гостей смогли угадать, что в маске и в облачении астролога читал свои стихи студент Михаил Лермонтов.

Астролог исчез…

Все ушло, все растворилось во времени и забылось. Только мадригалы остались от того новогоднего маскарада да переплет кабалистической книги, которые вызывают этот праздник из небытия.

2

Не чудно ль, что зовут вас Вера?

Ужели можно верить вам?

Нет, я не дам своим друзьям

Такого страшного примера!..

Поверить стоит раз… но что ж?

Ведь сам раскаиваться будешь,

Закона веры не забудешь

И старовером прослывешь![345]

С этим каламбурным комплиментом астролог обратился к Вере Бухариной. И будет совершенно естественно, если мы отнесем ее к числу московских знакомых Лермонтова.

Вера Бухарина приехала в Москву в 1830 году и сразу же обратила на себя внимание, как говорили, «взыскательного московского света». Она была хороша собой, высока и стройна, хотя, по мнению стариков и старух, родители ее в свое время были лучше – выдающейся внешности отец Иван Яковлевич Бухарин (1772–1858) и «очаровательная» мать – Елизавета Федоровна, урожденная Полторацкая (1789–1828).

В продолжение долгих лет Бухарин занимал видные административные посты – вице-губернатора Кавказской губернии, вице-губернатора выборгского, финляндского губернатора, рязанского губернатора. Затем несколько лет был не у дел. В 1819 году получил назначение на пост астраханского губернатора, а в следующем году переведен на пост губернатора киевского. С 1822 года находился в отставке, через пять лет принял Архангельскую губернию, а в 1830 году, получив чин тайного советника, назначен сенатором в Москву. Николай I относился к Бухарину неприязненно, обходил вниманием, и назначение сенатором в Москву надо было понимать: «не расположен». Старый сановник считался фрондером.

Мать Бухариной приходилась двоюродной сестрой Анне Петровне Керн и племянницей Елизавете Марковне Олениной – жене статс-секретаря и президента Академии художеств Алексея Николаевича Оленина. Смолоду Е. Ф. Бухарина жила в оленинском доме. Бурный успех мужа у женщин довел ее до самоубийства[346].

Вера Ивановна родилась в 1813 году. Детские годы ее прошли в харьковском имении Боброво, где первым учителем ее был автор «Ябеды» – талантливый драматург Василий Васильевич Капнист, а затем в Киеве. Воспитывалась она в Петербурге, в Смольном монастыре, по окончании которого приехала с отцом в Москву и сразу была замечена, окружена успехом и в 1832 году вышла замуж за адъютанта великого князя Михаила Павловича тридцатитрехлетнего полковника Николая Николаевича Анненкова (р. 1799), совершавшего весьма успешное восхождение по ступеням военно-иерархической лестницы. Вскоре он был назначен командиром гвардейского Измайловского полка, затем произведен в генералы[347]. В конце 30-х годов Анненковы жили в Москве. В их доме бывал Лермонтов. В апреле 1841 года, за три месяца до гибели, он писал бабушке: «Был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю: он был со мною очень любезен…»[348]

В конце 40-х годов Анненков был назначен в Государственный совет и произведен в генерал-адъютанты, после «освобождения крестьян» занял пост генерал-губернатора киевского, волынского и подольского. Умер он в 1865 году[349]. Заслуги его, по мнению вдовы, были умалены, разумные действия заведомо искажались. Это побудило Веру Ивановну рассказать его жизнь, которая в продолжение тридцати трех лет проходила у нее на глазах. Описание его трудов, его службы должно было органически войти в ее мемуары, в которых она решила вспомнить всех интересных людей, кого ей доводилось встречать, видеть, слышать: Пушкина, Лермонтова, Ермолова, Крылова, Вяземского, Александра Тургенева, Александра Раевского, декабристов, Истомину, Тальони, Тамбурини, Рашель, Фанни Эльслер, Зонтаг, Загоскина, Мятлева, Соллогуба, Хомякова, Рубинштейна, Львова, Венявского…

Свидетельница пяти царствований, Анненкова умерла в Петербурге в мае 1902 года, дожив до восьмидесяти девяти лет.

3

Через месяц после ее погребения в газете «Новое время» появилась большая статья «Памяти В. И. Анненковой», автор которой вместо имени своего поставил в конце три звездочки[350].

По существу, вся статья представляет собою краткий обзор содержания записок. К этому можно прибавить напечатанную в «Историческом вестнике» за 1902 год статью-некролог Н. И. Мердер «Воспоминания о Вере Ивановне Анненковой», которые относятся к последним годам ее жизни[351]. Это все, чем располагают комментаторы Лермонтова. Исследователи Пушкина этих записок тоже не видели никогда и только в последнее время ввели в научный оборот факты, пересказанные в статье «Нового времени»[352].

О том, что после В. И. Анненковой остались интереснейшие записки, известно было многим исследователям – В. И. Саитову, Б. Л. Модзалевскому, Д. И. Абрамовичу, Б. М. Эйхенбауму – редактору лучшего и самого полного собрания сочинений Лермонтова («Асаdemia», 1934–1937). И с В. М. Лавровым, который комментировал для этого издания «Новогодние мадригалы и эпиграммы», мы говорили не раз об этих записках (он погиб в сравнительно молодые годы во время ленинградской блокады – был очень серьезный исследователь!). Но ни в «Новом времени», ни в «Историческом вестнике» не содержится даже намека на то, где находится рукопись Анненковой, в каком ее надо искать архиве или у кого из наследников. А между тем автор «Нового времени» их значение понимает очень отчетливо. Этим запискам, начинает он некролог Веры Ивановны Анненковой, «не скоро придется сделаться общественным достоянием ввиду крайней прямолинейности и строгости внесенных ею в анализ характера многих известных сановников и оценки многих событий, для которых не настало еще время обнаружения их истинной подкладки»[353].

1936 год. Я полон энергии и надежд на успех. И приступаю к поискам (как можно предвидеть заранее!) ценнейшего литературного документа.

4

Начнем с родословия Анненковых. У Веры Ивановны и мужа ее Николая Николаевича – сын и четыре дочери. Сын – Михаил Николаевич, генерал, состоящий в свите царя, числящийся по Генеральному штабу. Он – строитель Закаспийской железной дороги. Покончил самоубийством в 1899 году. Все четыре дочери – фрейлины императорского двора. Одна – Нелидова, вторая – Голицына, третья – за русским посланником Кириллом Васильевичем Струве, живет в Токио, в Вашингтоне, в Гааге. Четвертая дочь – за известным французским историком русской литературы графом Мельхиором де Вогюэ: он – секретарь французского посольства в Петербурге.

Никого из них нет на свете.

А где третье поколение? – внуки и внучки Веры Ивановны: фрейлины Мария Михайловна и Вера Михайловна Анненковы, сын Струве и дочери – в замужестве Шевич, Мещерская, Орлова и Мумм? Дочь Голицыной – Галл? Где правнуки Анненковой?

Сведения о детях извлечены из «Родословного сборника», который составили Руммель и Голубцов[354]. О внуках и правнуках, которых в сборнике нет (он выпущен в 1886 году!), – узнал от знаменитого генеалога Николая Петровича Чулкова, ныне покойного. Это он помог выяснить мне, кто какое имя носил и кто за кого вышел замуж.

Заполняю один за другим бланки адресных бюро – в Москве, в Ленинграде. Пишу фамилии: Шевич, Мещерский, Галл… Приблизительный возраст…

– Не проживают! Генеалогическая линия поисков ничего не дает. На данном этапе (конец 30-х годов) ее можно считать исчерпанной. Кто писал статью для «Нового времени»? Чье имя скрывают три звездочки – так называемый «астроним»?

Обращаюсь к Ивану Филипповичу Масанову – уникальному специалисту, составителю «Словаря псевдонимов».

Спрашивает, как расположены звездочки: так: *_**; так: ***; так: _***; или, может быть, так: _***.

Объясняю: три подряд, так – ***!

Обещает прислать письмо.

Получаю справку: в 1902 году в «Новом времени» астроним*** никто из постоянных сотрудников под своими статьями не ставил. Некролог В. И. Анненковой написал человек для газеты «Новое время» чужой.

Беседую со старыми ленинградцами, которые знали сотрудников «Нового времени» – с В. Ф. Боцяновским, Н. А. Энгельгардтом… Не знают, кто мог подписаться под этой статьей, разговоров о записках Анненковой не помнят.

Значит, через автора статьи подойти к запискам тоже не удается: имя его неизвестно.

У Бухариной был брат – в свое время генеральный консул в Марселе, одесский градоначальник, женатый на сестре писателя Болеслава Маркевича. Выясняю: у него был сын – племянник Веры Ивановны, Михаил Николаевич, инженер-путеец, член совета министра путей сообщения, писавший «в драматической форме». Он умер в 1910 году. Но с ним, очевидно, линия обрывается – детей у него нет[355].

Обращаюсь в архивы – нету! Ни в Пушкинском доме, ни в Ленинградском историческом архиве – он тогда назывался ЛОЦИА, ни в Московском литературном музее, ни в Библиотеке имени В. И. Ленина, ни в Государственном архиве феодально-крепостнической эпохи (ГАФКЭ), ни в Центральном государственном архиве Октябрьской революции (ЦГАОР), ни в Центральном государственном историческом архиве Москвы (ЦГИАМ), ни в Центральном государственном архиве древних актов (ЦГАДА). А главное – пришел в Рукописное отделение Государственной Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, к Ивану Афанасьевичу Бычкову, который заведует отделением с 80-х годов – более полувека… Я ему:

– Иван Афанасьевич, у вас нету случайно записок Веры Ивановны Анненковой? Иван Афанасьевич, по обыкновению своему, схватив посетителя за руку, бежит, стуча каблучками, как ежик, маленький, скособоченный, подслеповатый, седенький, вокруг мраморного Нестора-летописца работы М. М. Антокольского, – и меня влечет за собой:

– Вас интересуют записки Веры Ивановны Анненковой, урожденной Бухариной?.. Как же, как же! Я знаю – интереснейшие записки! Общим числом пятнадцать тетрадей в белых бумажных обертках!.. Их у меня в отделении нет – не поступали ко мне…

И, выбросив мою руку из своей, дает понять, что аудиенция и консультация окончены.

Прошел, кажется, год, прежде чем я решился задать великому архивисту вопрос и пришел за этим к нему в отделение. Я все продумал и полагал, что очень тонко и политично наведу его на воспоминания об этих записках, о поступлении которых в рукописное отделение библиотеки он, по-видимому, просто забыл.

– Иван Афанасьевич, – начинаю издалека, – я однажды вас спрашивал…

– Про записки Веры Ивановны? – как же! – И, послушав любезно и даже слегка хитровато и понимая, к чему я клоню:

– Я был знаком с ней, она читала при мне свои мемуары, которые, кстати, написаны ею по-французски. Была очень интересная собеседница. И удаляется, гремя связкой ключей, столь тяжкой, что онато и есть отчасти причина его кособокости. Не успел уехать из Ленинграда, как в Читальном зале библиотеки получаю записку: «Прошу пожаловать в Отделение к 11 часам. И. Бычков».

– Могу показать вам материалы об этих записках, – сказал Иван Афанасьевич, крепко ухватив меня за руку и снова таща к летописцу. – Просмотрите письма Надежды Ивановны Мердер к Сергею Николаевичу Шубинскому. Переписка

Шубинского переплетена по годам, а письма Мердер читаются очень легко: Надежда Ивановна страдала «пляской святого Витта», не держала пера и печатала сама на «Ремингтоне». Я просмотрел и сделал закладки. Прошу садиться за стол. Я сейчас принесу…

И затопал маленькими шажками – любезный, подслеповатый, седенький, накренившийся несколько вправо – титан познаний, доброжелательства, дружелюбия, щедрости, точный, обязательный, четкий. Отец его, А. Ф. Бычков, принял заведование отделением в 1844 году. Сын, сменивший его, умер в 1944 году, пережив блокаду, каждодневно приходя на работу! Сто лет работы на одном месте – двоих!

Он возвращается, хитровато-радушный, таща пять или шесть толстенных томов в кожаных переплетах с закладками:

– Желаю вам обнаружить записки Веры Ивановны!

Подождал за плечом, покуда я начал читать, и поспешил к своему месту возле окна за огромным длиннейшим столом.

5

Вера Ивановна доживала свой век в Петербурге, на Гагаринской набережной, теряя постепенно связи с эпохами и людьми. Сверстники умерли. Уходило уже младшее поколение. Надвигался XX век. С ним у старухи не было ничего общего. По собственному ее признанию, она не жила – она при жизни только присутствовала.

А ясность ума, память, искусство увлекательного рассказа – все было прежнее. Ушло время. Не было собеседников. Слушали с уважением и с интересом – воспринимали, как далекое и чужое, то, что для нее по-прежнему было живым.

Тут представили ей Надежду Ивановну Мердер – шестидесятилетнюю даму, писательницу, выступавшую на страницах либеральных и консервативных журналов под псевдонимом «Н. Северин». В последнее время она стала усердно сотрудничать в «Историческом вестнике», который редактировал Сергей Николаевич Шубинский, Мердер с ним подружилась. Жила литературным трудом – писала исторические и бытовые романы, драмы, очерки и статьи.

Ее отец – отставной военный и богатый помещик Свечин, овдовев, отдал ее на воспитание свояченице Вере Николаевне Воейковой, дочери писателя и художника, свояка Г. Р. Державина, Николая Александровича Львова. Патриархальная дворянская старина радовала сердце Мердер, составляла ее идеал. Но, вступив в жизнь в 60-е годы, даже она испытала влияние времени – дружила с Ольгой Сократовной, с которой вместе училась в Саратове, знавала самого Чернышевского. С мужем – Мердером – рассталась в двадцать шесть лет и сама, без чьей-либо помощи, воспитала сына, который служил теперь в Петербургской конторе российского банка.

Трудная жизнь, болезнь, недостаток средств утомили ее и рано состарили. Но духовные интересы не угасали. И живее всего был интерес к отошедшим эпохам. Знакомство с Анненковой, воспоминания умной старухи, живые характеристики ее увлекли. Интерес, который выказывала Мердер, воодушевлял талантливую рассказчицу. Весною 1900 года Вера Ивановна выразила желание, чтобы Надежда Ивановна Мердер ехала с нею в харьковское имение Боброво.

Обширный дом, запущенный старый парк, огромная библиотека, которую собирали несколько поколений русских людей, привели старую журналистку в состояние душевного покоя. С помощью «барышень Анненковых» – внучек Веры Ивановны – она стала разбирать семейный архив. Переписка Бухарина с Аракчеевым, Анненкова с виднейшими военными деятелями 20–60-х годов, влюбленные письма Александра Тургенева к семнадцатилетней Вере Ивановне заинтересовали ее. А тут еще Анненкова предложила, что будет вслух читать ей воспоминания.

«Она пишет и про Пушкина, с которым была коротко знакома, и про Жуковского. Ну, про всех, одним словом, – сообщает Мердер Шубинскому в Петербург, перечисляя вслед за тем имена Паскевича, Горчакова, Волконского, Меньшикова, Адлерберга и Чернышева и других, со многими из которых ее муж находился в долголетней вражде. – Интересны подробности… про декабристов… Но еще интереснее рассказы, которыми она сопровождает свое чтение, и письма, подтверждающие ее слова»[356].

Мердер приходит в голову перевести хотя бы в извлечениях на русский язык эти записки и напечатать их в «Историческом вестнике».

«Но вот беда, – жалуется Мердер на Анненкову, – она хочет отдать свои записки не тем двум внучкам, которые с нею живут и страстно интересуются архивом, а одному из своих внуков, Струве, мальчику, воспитанному за границей и который путного из всего этого не сделает…»[357]

Шубинский предложение Мердер одобрил. И она берется за перевод. Запомним, – это будет иметь значение в дальнейшем, – что пишет она на машинке.

«Посылаю вам все, что мне удалось уже сделать, – сообщает она в том же письме редактору «Исторического вестника». – Крайне интересно, чтоб то, что я вам посылаю, появилось как отрывок в вашем журнале и как можно скорее, пока старуха еще жива»[358].

Сын Мердер получил назначение в Варшаву. Она должна ехать за ним. Но Анненкова так приучила себя к мысли увидеть эти записки в печати при своей жизни, что готова одолжить оригинал даже в Варшаву: пусть переводит. А пока что Мердер высылает Шубинскому пятую часть записок…[359]

Нет, Анненкова заколебалась. Хочет отложить решение вопроса до возвращения своего в Петербург. Ей следует посоветоваться с дочерьми. Она уже говорит, что лучше печатать после смерти ее. «Но по всему видно, – сердится Мердер в письме, – что ей хотелось бы, чтобы это было при ней». «Перевод мой я дарю внучкам Марье Михайловне и Вере Михайловне Анненковым, – продолжает она, – и сделаю так, чтобы он находился у вас весь сполна»[360].

В Варшаве Мердер усердно продолжает заниматься этой работой и с первою же оказией посылает Шубинскому 175 страниц, а именно: «последние главы первой части, до 1848 года, и «Киев», – воспоминания 1864 года»[361].

«Многоуважаемый Сергей Николаевич, – пишет она, – завтра посылаю вам почтой рукопись, листов будет на десять печатных… Как я вам писала, мне остается перевести только самый конец да еще несколько глав от 1845-го до 1863 года»[362].

Значит, про Пушкина, про Лермонтова, про детство, про юность Бухариной Мердер перевела!

А еще через три недели сообщает, что, кончив работу, доставит оригинал внучкам Анненковым, а перевод ему – Сергею Николаевичу Шубинскому[363].

Делая перевод без предварительной рукописи – прямо печатая на машинке, – Мердер исправила и перебелила его. Это – два экземпляра. Один послала Шубинскому. Три. Один подарила внучкам – Вере и Марье Михайловнам Анненковым. Это – четыре!

Далее наступает большой перерыв. В письмах Мердер к Шубинскому о записках «старушки» нет ни одного слова. Разговоры о них возобновляются два года спустя. Анненкова перенесла болезнь, которой даже подыскала название: «временное отсутствие». Это уже 1902 год. Февраль[364]. А 16 апреля бедная Вера Ивановна «потеряла надежду, что ей позволят напечатать ее воспоминания»[365]. Дочери – фрейлина Нелидова и графиня де Вогюэ категорически запретили Мердер настаивать на этом и дали понять ей, что ее разговоры пагубно отразились на здоровье их матери. «Ее держат, как заключенную, – жалуется Мердер Шубинскому, – не оставляют подолгу с теми, кого она любит, и она сама сознавалась мне, что должна принимать особенные меры, чтобы отсылать письма, кому ей хочется. Какой ужас, дожить до девяноста лет, оставаясь в полной памяти и имея возможность сознавать всю мерзость окружающей жизни»[366], – пишет Мердер в отместку за те упреки, которыми осыпали ее Вогюэ и Нелидова.

«Вот и дорогой моей старушки нет на свете», – начинает она письмо от 12 мая 1902 года. И обещает Шубинскому продолжить работу – перевести последнюю часть, «если попросят».

«У Бухарина коротенький некролог появится в «Новом времени»[367].

Каков Масанов! И что значит библиография! Какая точность астрономическая при выяснении вопроса об «астрониме»! Бухарин один только раз выступил в «Новом времени», и под его статьей поставили звездочки, которыми в этот момент никто из постоянных сотрудников не подписывался!

«Вдовствующая» императрица – мать Николая II – спрашивала у «барышень Анненковых» про записки покойной и просила ей дать их прочесть. Но ужас! Барышни пишут Мердер в Варшаву:

«Оригинал еще у нас, но мы должны по завещанию бабушки передать его нашему двоюродному брату Борису Струве»[368].

Борис Струве увозит его за границу!

Юридически оригинал принадлежит Струве, – волнуется Мердер. – А перевод? Он сделан по желанию Веры Ивановны и подарен, с ее ведома, внучкам. Однако им кажется, что издание записок уже невозможно. А ведь они обмышляли, какой из портретов бабушки приложить к мемуарам…[369]

На этом переписка об издании интереснейших этих записок кончается.

В 1904 году Мердер поселилась в Москве. Дружила с Петром Ивановичем Бартеневым. Имела возможность пользоваться «богатейшей библиотекой Румянцевского музея», откуда ей все присылали на дом. Она умерла спустя две зимы – в марте 1906 года. Между прочим, после нее тоже остались воспоминания[370].

6

Надо искать архив Мердер. Он мог попасть в Румянцевскую (ныне Ленинскую) библиотеку.

Не попал.

В Пушкинском доме… В Публичной библиотеке… В Литературном музее в Москве… В Историческом музее…

Нет.

Извлечения из записок Анненковой мог взять Петр Иванович Бартенев…

Не взял. Во всяком случае, подтверждения мы не находим.

Значит, два экземпляра машинописи – черновой и перебеленный – нам недоступны или, еще вернее, пропали. А где два других?

Экземпляр, принадлежавший внучкам старухи, хотела читать «вдовствующая» императрица. Надо искать в дворцовых архивах.

Не нашел. Стало быть, читать, очевидно, не дали, а увезли с собой за границу.

Экземпляр, посланный Шубинскому, предназначался в набор. Архив «Исторического вестника» не сохранился. Личный архив редактора – С. Н. Шубинского – цел. Он распался на части. Одна – в Пушкинском доме. Другая была в Библиотеке Академии наук в Ленинграде и поступила оттуда в тот же Пушкинский дом. Часть – в Публичной библиотеке, часть в Историческом архиве Ленинграда. Машинописных копии перевода там нет. Очевидно, никому в голову прийти не могло, что это – ненапечатанный оригинал ценнейших записок. Подумали, что какая-то копия. И как должно не отнеслись.

Все перерыл! Знаю, о чем записки. Знаю, как интересны записки. И все, кто слышат про них, думают то же самое. А найти не могу!

Ехал как-то «Стрелою» из Ленинграда в Москву в одном купе с Цявловским Мстиславом Александровичем и с женою его Татьяной Григорьевной – крупнейшими пушкинистами. Рассказываю им про Мердер, про Анненкову, про то, как Пушкин, встретив ее (в ту пору еще Бухарину) в Москве, на балу, в доме Голицына, напомнил ей эпизод ее детства.

Когда его выслали из Петербурга в 1820 году и он оказался в Киеве, где ее отец был губернатором, он, принятый в доме, их, «как родной», часто спасался от гостей в детскую, где она – Вера Бухарина – с братом учила уроки. И там, следя за тем, как они повторяли по французской книжке урок географии, Пушкин был поражен названием сибирской реки, о которой прежде не слышал: «Женисеа»?..[371]