Нужна ли мне посторонняя – конкретная! – женщина, чтобы оставаться самим собой?!

Если нельзя думать о женщине, может, подумать о небе? Когда в первый раз, в новом теле, на Дикси, он посадил амфибию на воду, вдалеке от берега и пляжа, вообще от всех и вся, и вылез на крыло… бирюзовая волна наплескивалась на босые ступни. Ему никогда не было так плохо и так хорошо одновременно. Жизнь потянула его на свою сторону с безудержной силой, с какой это бывает лишь у тех, кому врач сказал, что болезнь неизлечима, и то только в золотые осенние дни, прозрачные днем, но умытые в утренних туманах.

Я здоров, я бессмертен… Я не на том берегу и не на этом, не в небе и не на земле. И якоря у меня никакого нет. Как жить человеку?

Ему стало смешно. Может, влюбиться? Первым отделением презабавнейшее существо командует. Интересно, как это будет? Упал-отжался?

На мобилизованной Натали крупными буквами было написано: «Плохая идея!»

В казарму бойцы возвращались шумной и усталой толпой: уже смеркалось, и до праздника оставался час, ну или там полтора. Только переодеться и вытянуться, дав спине отдых. У дверей на мужскую половину столкнулись с девчонками: те, тяжко отдуваясь, тащили из аккумуляторной проволочную корзинку с фарфоровыми патронами. Еще и закричали в голос, когда Одинг попробовал стащить один, и зашипел-заплевался.

– Уй-й-й, горячий! Зачем им?

Дверь на женскую половину приоткрылась – и закрылась.

Они в халатиках. Ноги видно. Не загорелые, босые ступни в тапочках без задников… Брюс уже и забыл, когда в последний раз видел женщину босиком. Эти цельнолитые спецкостюмы, а кроме них – пятнистый камуфляж и армейские ботинки… Девушка от парня отличается только тем, что не может собрать рассыпавшийся трак. Ну и уборная у них в другом конце коридора.

Полутора часов в самый раз хватило, чтобы отстоять очередь в душ и надеть чистый комплект униформы. Майки есть белые и черные. Вторые практичнее, но, поколебавшись, Брюс выбрал белую. В черном работают, в белом отдыхают, я это от Рассела знаю. Ну, не то чтобы он это специально говорил, но разве у меня глаз нет? Белое светится в тропической ночи. Она тут у нас не так чтобы тропическая, но сегодня обещали тепло.

Заодно, пока стояли в очереди в душ, разгадали тайну фарфоровых патронов. Девчонки шуровали туда-сюда, и в приоткрытые двери Брюсу удалось рассмотреть голову Аби, водруженную на стол, с ликом торжественным и печальным и густо намазанным чем-то белым. Вокруг были разложены давешние патроны, а длинные волосы Абигайль – намотаны на них. Все вместе это напомнило Брюсу голову Медузы на щите. Глаза у нее были красиво подведены. Китри нарисовала себе такие же, но это зря. Китри маленького роста, рыженькая, волосы пострижены коротко, а надо лбом квадратно. Черная линия по нижнему веку только лишний раз подчеркнула квадраты лица, которое, сказать по правде, и так слишком незаметно переходило в шейку. И все равно все они, все – были красивы. В цветастых платьях. В босоножках. Пальчики и пяточки, и ногти на ногах накрашены.

– Не фиг пялиться! – рявкнул комод. – У тебя свое есть!

Настроение у комода уже пару часов было какое-то гнилое. Тирод со своими забили жестянками и пакетами все подкроватное пространство, и куртки у них топорщились на боках и под мышками. У девчонок из Третьего осоловевшие глаза, их даже танцевать не вытащить: объелись на кухне колбасными обрезками и ложки от салатов устали облизывать.

Брюс опустил глаза и обнаружил в руке банку с пивом. Пиво шло прекрасно, проливалось в глотку, как прохладный шелк. Ну, если оставить на совести автора эту метафору насчет шелка в глотку… Какая-то музыка, а он от музыки, оказывается, отвык. Ее ж запретили, музыку. Да он и музыку-то заметил, только когда ее выключили. Ставрос прошел к своему месту за главным столом, с ним приближенные: миз Эдера и два бессменных помощника – Бротиган и Кэссиди. Староста приготовился произнести речь. Норм… где Норм? Ага, рядом с Игнасией Монти. Она любит поговорить, а он слушает и молчит. За столиком с ними доктор Лемма неостановимо рассуждала про изменения костной ткани у детей в условиях повышенной гравитации. Напилась. Интересно, это Норм специально? Какое удовольствие можно найти в обществе толстой болтливой ведьмы?

Отчим ведь не за приключениями на край Галактики подался, а за Брюсом присмотреть и денег заработать.

– А что у меня есть, – сказала Аби, останавливаясь с той стороны голографического плетня и будто бы не к ним обращаясь.

«Есть» у нее банальный ключ на цепочке, с пластиковой биркой и номером 8/65. Андерс посмотрел на ключ с вялым интересом и с куда большим – Брюс голову бы дал на отсечение – на девушку.

– Третье у нас в кармане, – пояснила Аби, усмехаясь, как взрослая. Она и правда как взрослая: яркий накрашенный рот, тщательно выведенные брови. Непривычное чужое лицо. Завитые волосы уложены в сложную прическу, как в старой видеодраме, из тех, где женщины все в длинных платьях с большим вырезом. Вырез у нее, ахха… упасть и провалиться.

– А от чего ключик-то?

– От кладовки при прачечной. Третье думает, что у них все схвачено. Но им – негде. Не в общей же казарме, как ты понимаешь. Иди… меняйся.

– Аби… ты золото и мед! Ты знаешь? – Андерс подскочил к ней, она, смеясь, отдернула ключ, но комод, «проламывая» нарисованный плетень, все равно чмокнул ее, куда дотянулся… она на полголовы выше, зафиксировал беспристрастный Брюскин взгляд. – Где взяла?

– С завхозом потанцевала.

– Что, и только?

– Ну, еще выпила на брудершафт?

– …и только?

– Ему хватило.

– Когда надобно вернуть?

– Да оставим в замке, утром сам найдет. Так даже лучше: а то сейчас он его, того и гляди, потеряет.

– Ээ… погоди, не торопись…

Они удалились куда-то за угол, живо обсуждая подробности совместного бизнеса. Брюс остался один, но ненадолго. Перед ним возник Товия, совершенно обескураженный и на удивление совсем не пьяный, а за ним Китри, как на прицепе, и тоже с таким видом, будто ей прилетело из-за угла подушкой. Товия сунул Брюсу теплую банку пива и какую-то нераспознанную вяленую морскую нечисть.

– Комода видел?

– Ну…

– У него правда, есть нечто?

– Правда, – признался Брюс. – Эээ… только, кажется, ему самому…

– Подвинется! – мужественно прорычал минотаврец и вместе со своей спутницей исчез за углом. Брюс понял, что ему срочно надо куда-то перемещаться, иначе он рискует остаться хранителем всех выменянных Вторым сокровищ.

А мне даже и ключа не надо. У меня с женой комната на двоих в жилом блоке, и как бы все само собой. А счастья нет. Или для счастья надо, чтобы непременно в подсобке на узлах? Или это комод сбросил хандру, а она возьми и к Брюсу прилипни? Ладно-ладно. Еще не вечер.

Вечер, да еще и в самом разгаре. На площадке пляшут рил, сплетая и расплетая цепочки, дети шлепают по организованному для них мелководью и брызжутся, а вода подсвечена и полыхает, как грог. Шестеро колонистов выносят на носилках, покрытых стягом НН, спецкостюм. Руки «покойного» сложены на груди. Для него разжигается большой костер. Он, видно, чем-то обработан, потому что правильный «спец» не горит. А это вообще не «спец», это водолазный костюм, который списали неделю назад, потому что порвали.

Отправить его в огонь большая радость. Дескать, и без тебя обойдемся. Вокруг кричат: «Прощай, скафандр!» и «Мы тебя забудем!». Пишут записочки и кидают их в огонь: в записочках заветные желания. Почему бы и нет. Воображая тех, кто сейчас передает ключ от кладовки в очередную потную ладошку, Брюс пишет: «Хочу безумного секса!» Записка летит в огонь вместе с сотней других бумажных бабочек. Все. Он сделал, что мог. Теперь найти скамеечку и ждать, когда маниту скафандра снизойдет к его просьбе.

Скамеечку лучше искать подальше. Горящий скафандр воняет. Колонисты пляшут у костра. Брюс продал бы душу, чтобы разделить с ними праздничную беспечность.

– Привет. А ты чего одна сидишь?

Сульпиция смотрит на него недоверчиво, дергает толстым плечиком.

– Мама работает, – говорит она.

– Так выходной же сегодня.

– Мама работает всегда.

Брюс слегка теряется. На него смотрят в упор, под этим взглядом он сам себе кажется снимком скелета в голубоватом ореоле расплывчато-прозрачных мягких тканей.

– А другие дети?

Вот же привязался, да?

– Другие, – снисходительно поясняет Сульпиция, – дети! Мне четырнадцать.

– Ээ… принести тебе чего-нибудь? Торта?

– Нет, не надо, – в этом решении вся твердость и вся вселенская скорбь мира. – Можно соку. Вишневого.

Понял. С чувством постыдного облегчения Брюс снимается с места. Здесь есть существо более одинокое, чем он сам. Эй, маниту скафандра, когда я говорил про безумный секс, я не это имел в виду! Ей четырнадцать!

Ближе к столам толпа становится гуще. На берегу взрывают петарды, зрителей осыпает лиловыми искрами. Дети визжат и скачут, и носятся. Брюсу кажется, будто он видит Мари. Со спины и мельком. Она танцует. Скажем больше, она танцует медляк с папой. Ну, это все равно, что со мной. Единственная из всех, она одета не нарядно. Даже на Сульпиции бесформенная роба с блестками, а Мари Люссак – в простой белой маечке и брюках, и даже так она краше всех. Нет у нее никаких шелковых платьев, что бы там ни выдумывала Морган про этот тип барышень. Дозволенный вес личного багажа у Мари набран декой и инфочипами к ней. Брюс знает, рюкзак у них общий. Был.

Надо было просить у скафандра «стать, как папа». Безумный секс, вероятно, входил бы сюда как подмножество.

Во главе стола веселая суматоха. Там затевается очередное действо всемирного масштаба. Двое наших из ССО выволакивают лотерейный барабан с бумажками, а на бумажках – Брюс знает! – написаны предложения и пожелания колонистов на предмет того, как им назвать их новую планету.

Нам. Нашу. ССО тоже играли: гадали всей казармой, перебирая старые сказки. Брюс даже предложил от щедрот душевных Одиллию, но Китри объяснила, что она была плохая, а стало быть, для мирной трудовой жизни не сгодится. Спор перешел на то, каким в принципе должно быть имя для планеты, а после – почему большинство имен женские: Лада, Макошь… Черневог! И даже такая есть – Машенька. Дальше Брюс заснул, и чем кончилось – не помнил. Китри, кажется, настаивала на Чаре, но никто не мог выделить из черт Либеллина-VI какую-то одну, существенную настолько, чтобы раз и навсегда дала планете уникальное имя.

Командует представлением Сульпициева мамаша. Работает. Глядя на нее, Брюс невольно вспомнил свою. У нас тоже не было папы, и мы тоже делали вид, будто он нам не так-то и нужен. Нет, ну хорошо бы, конечно, но раз уж так вышло, сокрушения бесплодны и бесполезны. Мать – боевой офицер, это сталь с режущей кромкой, а не сахарный сироп, как ваши, ведь даже его, Брюса, зачатие было медицинским, «чистым». Появление в доме Норма перевернуло все вверх дном, и только после рождения Айны до Брюса дошло, что до сих пор мы, в общем-то, стояли на голове.

Эманация заботливой силы, окружившей мать, и готовность, с какой та отказалась от своей роли старшего офицера, определили правила, по которым отныне строилась их новая семья. Оно пришлось в самый раз на то время, когда мальчишки в школе говорят уже не о флайерах, а только о сексе. Выдумывают невероятные истории про девчонок, и хотя все знают, что это враки, но воображение… И еще видео, какого на Пантократоре и быть-то не должно, но есть ребята, чьи отцы работают в космопорте, и те приносят… И ты, конечно, это видел.

В общем, Брюс почему-то был уверен, что Айна никогда не будет сидеть на скамейке одна, сиротливо глядя из темноты на чужой праздник. Как Сульпиция. Как он сам. Так, где тут этот чертов вишневый сок?

Музыка прекратилась, на скамейку подле барабана водрузили кудрявое дитя бессмысленного возраста – тягать бумажки. Те, кто прежде танцевал, подтянулись ближе, в толпе Брюс снова заметил Мари и Рубена, и снова рядом.

– Яблоко, – спросила Морган, – хочешь?

Брюс и не заметил, как они оказались рядом: иначе постарался бы этого избежать. Морган, правда, на него не смотрела, а с громким хрустом откусывала от яблока, и рот Брюса моментально наполнился слюной. Все это время им выдавали только консервированные фрукты.

– Где дают?

Морган старательно прожевала и проглотила.

– С дерева сорвала. Там их полно. Могло бы, правда, быть и послаще. Наверное, зеленое.

Карие глаза ее блеснули, как у каверзного мышонка.

– Ты… с ума?… – Брюс на мгновение лишился дара речи, а через мгновение понял, что говорят они в жуткой тишине. Насколько он понимал, Морган надо теперь хватать и тащить сперва в медицинский блок, а после в лабораторию, для опытов. Яблоко выросло здесь, это было первое здешнее яблоко, и хотя его геном контролировали на всех стадиях, было совершенно немыслимо представить себе, что кто-то может просто сожрать его, сорвав с ветки и обтерев о камуфлированные штаны.

С другой стороны, если ты растишь в своем саду яблоки, охраняя их лишь запретом, непременно найдется Ева…

– Авалон, – было сказано и повисло в тишине, в какой-то единственный миг, когда оно сразило всех, словно громом. Единственно верное слово, произнесенное голосом Мари Люссак.

– Авалон, – повторило невинное дитя.

– Какое замечательное, а главное – символичное имя! – оптимистично провозгласила Игнасия Монти. – Сим нарекаю, да, Геннадий?

Эдера рядом со старостой сделала шаг назад, словно подчеркнув этим: она вела процесс, а не результат, и если общество изменило оговоренную заранее процедуру, то общество в своем праве, а она ему слуга. Психолог рабочих групп исторически продолжает линию священников и комиссаров: тех, кто направлял сознание общества, воздействуя на движения его души. Миз Монти глядела победительницей.

– Сим нарекаю, – согласился Ставрос, потому что никто не возразил. – Наш новый дом – Авалон.

Снова взорвались петарды, народ, пробуя на язык новое название своей родины, потихоньку двинулся кто куда: не исключено, что детей укладывать. Музыка стала тише. Прихватив стакан с соком, Брюс отправился искать Сульпицию: рыцарь в поисках Грааля шлялся долго, но он вернулся. В таких делах важен путь, и еще – намерение…

Его не дождались. Или то была другая скамейка: пустая, под фонарем. Брюс оставил на ней стакан с соком и медленно пошел прочь. Где-то в глубине души у него шевельнулась ленивая мысль, что праздник не удался, но едва ли с ним кто-то согласился бы. Кроме, может быть, Сульпиции.

Что толкнуло его обернуться, он и сам не знал. И лучше бы ему не оборачиваться. Под фонарем, с другой стороны, растворенные на границе серебряной тени, слились в поцелуе Мари Люссак и Рубен Р. Эстергази.

Брюс протер глаза и закрыл рот. Они его не видели. Они вообще ничего не видели: туман от моря окутал их до бедер, облачил в платье и мантию, развернул за плечами крылья, и у юноши были все шансы пройти мимо в двух шагах. Этот серебряный свет и лиловые искры с небес, и почти полная тишина, в которой плыл дальний скрипичный зов. А может, это были души?

Честное слово, они были больше похожи на души или вот еще на два слившихся голоса, мужской и женский. На тех двоих с картины Климта. Сюжет перешел в область чистых понятий. Он, Брюс, видел идеи и осязал метафоры.

Он ведь только банку пива выпил!

Невозможно, невозможно, невозможно… ему, представьте, стало так больно, будто два тела, замершие во внезапном объятии, в случайном поцелуе, как в откровении, сразившем обоих, сплавились в лезвие, и оно пронзило Брюсу сердце. Или скорее горло, потому что от мучительной обиды он не мог дышать.

Со мной, значит, нет, а с ним, значит, да? За бутылку коньяку из контрактного пайка я могу ссудить вам некий ключик, вы знаете? Вы можете проделать там все это… и еще вон то. Или она слишком хороша для подсобки?

Размашистым шагом Брюс направился в семейное общежитие: открыл сенсорный замок прикосновением ладони – для Р. Эстергази даже не придется переснимать параметры! – покидал в пакет те немногие свои вещи, которые еще тут оставались, ни на секунду не прекращая пересыпанный восклицаниями внутренний монолог.

Даже если он сделает ей ребенка, мне никогда не доказать, что он не мой!

Слова сразу все куда-то пропали, когда Брюс столкнулся с Мари и Рубеном в длинном общем коридоре. Мужчина провожает девушку: прохладный вечер, пилотская куртка на хрупких плечах. В самую пору произнести сакраментальное: «Это не то, что ты подумал!» Э, нет, братец Брюс, это с тобой было «не то», а тут как раз самое что ни на есть «то».

И что делать будем?

Пришлось протиснуться между ними. Мари развернулась и смотрела вслед, а чертов герой-любовник не шелохнулся, даже получив таранный удар плечом в грудь. Между прочим, Ставрос имеет право нас развести.

В этой деревне разве что-нибудь утаишь?! Сегодня ты ночуешь в казарме, а завтра вся колония обсуждает фасон твоих рогов. Нас двести пятьдесят, и у нас мало развлечений.

Сульпициина мать скажет, что это дурная примета: развод прежде свадьбы. На Авалоне ведь еще ни одной не было.

Вот только если у них с какого-то глузду вдруг «большое и светлое», наш развод им не поможет. Клон не может вступить в брак – таковы правила, установленные человечеством для конструктов. По той же причине клон должен быть стерилен.

Но не этот клон! Клон Брюса Эстергази, с какой стороны ни глянь, сплошное преступление. Люссак заказывал «куклу», чтобы она была ему послушна, и… сейчас мы, вероятно, уже достаточно взрослые, чтобы сообразить на этот счет… чтобы Мари могла выйти за «это» замуж. И чтобы непременно был ребенок – символ нерушимости отношений и перспективы. Будущего. Чтобы удержать власть.

Ему будто кол в грудь вогнали. И ведь не то чтобы Брюс был в Мари влюблен… В конце концов отец мне намного дороже Мари Люссак. О рамках, в которых будем держаться, мы договаривались сразу, на берегу, и если решили, что этого не будет, значит – не будет. Но было бы… ну, не знаю… скажем, честно… если бы не было ни с кем, иначе это просто бесстыдство какое-то! Каков бы ни был их план и кто бы ни были эти они, все развивалось по их плану. Сгодился бы и его ребенок, но клон… Они думают, будто это, как всякий клон – дитя, невинное перед лицом мерзостей мира! Они понятия не имеют, что в нем взрослый, умеренно циничный мужчина, способный вмешаться в интригу и обернуть ее к своей выгоде и удовольствию. Этих длинноногих барышень с нежной улыбкой у него было – тьфу! Они думают, будто им можно управлять!

А если и вправду можно?

Свойства мозга проектировали ему они. Что, если есть вещи, которым он не может противиться и любовь (читай – Мари!) одна из них? Что, если это столь же непреодолимо, как любовный напиток из сказки, которая была старой, когда и звезды-то были молоды?

Тогда с этим ничего не поделаешь. Переживу, учитывая, что никто тут ничей и никогда ничьим не был. Вот только Назгула Люссакам отдавать нельзя ни при каких обстоятельствах, даже если они и знать не знают, что угодило в их загребущие ручонки. Это… это больше любви, это на уровне… ну, скажем, совести.

Пап, а совесть у тебя есть? И еще… когда па занял тело клона, «мясо», куда делся клон? Влился в основную личность или существует в фоновом режиме: молчит, слушает, развивается? Кто хозяин в теле, когда отец спит? А когда он спит не один? Клон – это ведь почти я, но «воспитанный» Рубеном так, как никогда не был воспитан я, его правильный сын. Каковы его соображения насчет этого тела? С кем я разговаривал, когда Рубен был «Нырком»?

Сколько нас было там, в «Нырке»? По головам – четыре, но… по сравнению с этим мотивом прочие все – высосаны из пальца!

А папа знает?!

В просторной и пустой казарме его ждал сюрприз.

Койка его оказалась занята: на нее Андерс и Абигайль сложили сокровища и сейчас азартно подсчитывали прибыль. Больше тут никого не было. Дано же некоторым говорить на одном языке!

– Мы думали, – прохладно намекнула Аби, – сегодня ты ночуешь дома.

– Ошиблись! – буркнул Брюс, сваливая вещички на пол. – Ой, ну ни фига ж себе вы расторговались!

Продуктовый склад на его койке походил на кошмар Сульпиции, голодающей «за красоту». В основном там было пиво и шоколад, две вакуумные упаковки пряного мяса (не кубики!), большой пакет фруктово-ореховой кондитерской смеси, восемь банок грушевого джема и две темные пузатые бутылки с черными наклейками, подписанными серебром. Да-да, это он. Коньяк из пайка офицера-контрактника. Кладовка сегодня явно пользовалась спросом не только у своего брата – курсанта-бойца ССО. А эти-то с кем? Есть у нас одинокие колонистки, или – соблазняют честных жен? Отчаянно моргая, Брюс изгнал из воображения недостойные картинки.

– Коньяк, – сказала Абигайль, сердобольная, как акула, – будешь?

– Мари, взгляните, какая интересная вещица!

Ну что там у нее опять? Тяжко вздохнув, Мари без зазрения совести позволила себе закончить сиюминутное дело: она как раз разбирала лабораторную центрифугу и складывала пробирки в стерилизатор. Привыкнув к ученой даме, она уже позволяла себе подобные вещи. В конце концов, кто кому тут больше нужен?

У Мари Люссак случилась ужасная ночь. Один взялся дверью на нее хлопать, а второй решил, что ее нельзя оставить одну, и ни один шаг от нее не зависел.

Детскую истерику Брюса и его убийственные взгляды она бы еще как-нибудь перенесла: расслабилась, применила бы психотехнику… да просто свернулась бы клубком на койке и перемолчала бы, а за ночь все что угодно встанет на место. Жизнь – устойчивая штука, центр тяжести у нее низко. Покачает и перестанет. Чтобы у тебя вышло что-то путное, делай это сама. Не предадут. Зависимость от чужой воли сплошь да рядом оборачивалась нерешительностью, непрофессионализмом, бессмысленными ритуальными плясками вокруг да около. А ведь решения должны быть верными, горизонты – широкими, взгляд – незамутненным. Тогда и дорога будет прямой. Трасса для чемпиона.

Второй ее сломал. Ну почти. Ушел бы сразу – она бы не расстроилась, может, даже не заметила, что он был, окруженная нерушимыми стенами воздуха, оберегающими ее личность от чужих локтей. Тогда, уткнувшись лбом в стену, она могла бы думать о нем, и эти мысли, хорошие, вытеснили бы другие. Все удается, когда опираешься на хорошие мысли. А так пришлось тратить силы, чтобы сдержать беспорядочный истерический монолог, а потом они взяли и неожиданно кончились, и он понял только, что она несчастна и что лезть туда не надо, и напоил ее чаем.

Свои осколки Мари обычно собирала сама и склеивала так, что никто швов не видел. Будто и не билась никогда. Правильная дочь всемогущего отца. Да, а что? Вам тоже хочется? Подумаешь, целовалась на танцах. Или тут, на Надежде, это не принято? Между прочим, кто мешал Брюсу оказаться в нужном месте в нужное время?

Да их и в темноте не спутаешь!

Как странно. Как может часть быть настолько больше целого? Брюс против него – кусок непропеченного теста.

Ночь оказалась без сна. Сто раз Мари вставала попить воды, натыкаясь в темноте на углы и все тасуя в уме эти две карты. Ощущение присутствия мужчины осталось, словно он был всем и придавал смысл всему Так вот кто ты такой, мой Хозяин Вод.

Он сделан для меня! Нельзя недооценивать Шебу.

В этом ли дело? И если в этом, то – какая разница?

Вся наша биохимия замкнута друг на друга, но если так, то было абсолютно предопределено в какой-то правильный миг сомкнуться рукам, встретиться глазами, губами? А целоваться он умеет, ахх.

Ну… и зачем мне это надо?

Не имеет никакого значения это твое «надо – не надо». Это стихийная величина, константа, вроде графика приливов или периода обращения. Она не зависит от «надо», ты вынуждена приурочить к ней свои ритмы и выучиться с ней жить, обратить свою слабость в свою же силу. Есть вещи, противиться которым невозможно. Надо просто сделать их частью себя. Опереться и оттолкнуться. И жить.

Стальная девочка в поисках силы. Я знаю о силе все.

А у Игнасии посреди стола горсть кристаллов, похожих на детские кубики из набора развивающих игр до года. Красивый жемчужно-серый цвет, правильная форма. Одна грань сколота или сошлифована, внутренность прозрачна как вода. Игнасия Монти глядится в нее, а оттуда в ответ смотрят две маленькие перевернутые Игнасии.

Вот, казалось бы, человек, творящий прикосновением обитаемые миры. Чего еще она не знает о жизни? Откуда в ней способность удивляться и уверенность, что другие счастливы удивиться вместе с ней? Ибо цинизма в Игнасии Монти нет ни на грош. Кристаллы днем принесли геологи, решив почему-то, что лаборатория белка – самое подходящее для них место. И с чего бы вдруг ученая дама Монти с ними согласилась?

– Что кажется вам здесь самым странным?

– На первый взгляд? Ну… удвоение отраженной картинки?

Едва ли это правильный ответ. Кристаллы с двойным лучепреломлением хоть и редки, но все же ничего «удивительного» в них нет. Они широко используются в технике. Например, в прыжковых двигателях и устройствах гиперсвязи. Нет ни малейшей причины затаивать дух.

– Начнем с того, что это макромолекулярное соединение. Ну и что, скажете вы, и будете правы. Нынче никого не удивишь синтетическими алмазами.

– Но?… – Мари невольно улыбнулась.

Не то чтобы она западала на чужой азарт, однако в некоторых вещах ученая дама была как тот ребенок, кто унаследует Царствие Небесное. Восторженна и невинна. И это вот главком армии, ведущей войну миров?

– Современной девушке не следует объяснять значение слова «нуклеотид»?

Девушке, проработавшей без малого год в лаборатории белка бок о бок с миз Монти, – уж точно не следует.

– Вы хотите сказать, это генетическая структура?

Если так, то Мари понимает значение этой находки. Это был бы первый местный код, а значит – местная форма жизни. Если мы не позволяем ему эволюционировать своим путем, это вовсе не значит, что мы не должны его изучить. Напротив: врага нужно знать в лицо.

– В некотором роде так, – сказала миз Монти, – но что такое ген. В гене тысячи – миллионы! – нуклеотид, а тут не более трехсот.

– Это останки? – спросила Мари. – Ну, то есть жизнь тут когда-то была?

Все знают, что такое белок. После гибели организма молекулярные цепочки распадаются. Зная закономерности системы, можно вычислять возраст останков. И наоборот. Это азы судебной и археологической космомедицины.

– Можно было бы это заподозрить, если бы на Авалоне нашлись хоть какие-то следы цивилизации.

– Мы до сих пор не знаем, что скрывают аномальные зоны, – возразила Мари. – Авалон – планета-загадка.

– Душенька, они всегда – загадки. По крайней мере кажутся таковыми. Слово «Авалон» пахнет яблоками, подвигом и смертью.

– И бессмертием.

– И бессмертием, – задумчиво повторила миз Монти. – Вы ведь с Зиглинды, дитя мое? Именно вашу планету общественная философская мысль сопрягает, знаете ли, с бессмертием. По крайней мере, вы знаете, чем оно пахнет.

Деньгами и страхом.

– Цивилизация такого уровня, что могла бы укрыться от нас под ионным зонтиком, должна была бы оставить следы по всей планете. Мы бы их не пропустили. А если деятельность чужих не воспринимается нами как сознательная и направленная на преобразование мира, то мы и разума в них не признаем. Можем стоять с ними нос к носу и не видеть друг в дружке конкурентной формы жизни.

– Так в чем же прелесть этих кристаллов? С точки зрения лаборатории белка или, быть может, философии?

– Мельчайшей формой жизни является, как вам известно, вирус. Своего рода код в пальто, как говорили у нас на факультете целую жизнь назад. Молекула РНК плюс белковая оболочка. Воспроизвестись самостоятельно вирус не может: это паразит, он способен удвоиться, лишь поразив здоровую клетку, за счет ее ресурсов. Длина молекулы кода у вируса начинается с трехсот шестидесяти нуклеотид.

– И?

– Образование, которое мы имеем честь наблюдать, – это чистый код, без какого бы то ни было сопутствующего белка. И этот код воспроизводится непаразитно. Кристаллы наращиваются сами собой. Теоретически такая структура предсказана и названа вироидом, но я берусь утверждать: мы первые, кто наблюдает ее воочию. Я поздравляю вас, дитя мое. Перед нами небелковая форма жизни, и у нас есть возможность опровергнуть некий древний постулат.

– О жизни как форме существования белковых тел? Мне казалось, Зиглинда опровергла его лет двадцать назад.

– Я не уверена, можно ли назвать существование тех объектов, Назгулов – жизнью. Они не обладали одним из главных свойств живого организма – способностью к репродукции.

– Может, им просто не дали попробовать?

Игнасия Монти рассмеялась, а Мари улыбнулась.

– Теологических вопросов, в частности насчет наличия у вироидного объекта души, мы поднимать не станем. Не наша епархия.

– А у клона есть душа?

– По-моему, лучше спросить про это у Р. Эстергази.

– Я не хочу у него спрашивать. Нет, не так. Я спрашивала у него.

– И что же он ответил?

– Он спросил: а что такое душа? В самом деле, если мы беремся судить, что у этого есть, а у этого – нет, значит, хотя бы теоретически мы должны знать, что это такое.

– Что ж, насчет души не знаю, а мозги у клона явно есть. Сколько ему технически лет?

– Семь.

– Развитой мальчик. Интереснейший объект – клон, вы не находите?

– А вы, миз Монти, никогда не занимались клонированием?

– Да как же не занималась. Биоинженерия и конструирование во времена моей молодости казались самым перспективным направлением. Я стажировалась на Пантократоре… конечно, а откуда, вы думали, я столько знаю об их доктрине? Помню времена, когда под наши нужды предоставили целую космическую станцию. Эйфория была безумная, – «старуха» всплеснула руками, – только твори!

– Шеба? – У Мари пересохли губы, хотя с чего бы вдруг.

– Шеба, да. Полигон. Потом, когда там начались игры с юрисдикцией, нам предложили выбирать: перейти ли на коммерческую схему или остаться верным доктрине. Предлагали очень хорошие деньги.

– И?…

– Нашелся третий путь. К тому времени я уже наигралась с собственным генетическим материалом: мол, что-то можно сделать со склонностью к полноте, и волосы тоже хотелось бы попрямее. Я прекрасно понимала, как придется работать на Шебе: исполнять либо частные заказы, либо выставочные образцы, чья задача – поразить воображение и выбить грант. В то же время я уже далеко зашла за проведенную Пантократором черту и не хотела возвращаться назад, чтобы топтаться там на месте. Уж настолько-то я себя уважаю.