Нет, хуже, чем одна – есть ведь Айна. Невозможно об этом думать, но почему думается? Пуганая ворона куста боится? Смерть Рубена меня не сломала, я была с ним, но я была «я», и я оставила Назгула в том холодном ангаре, хотя, видит бог, когда-то он был всем, что наполняло мне душу, и это не было предательством. Я забыла то время, оно прошло, а мемориальные альбомы принадлежат Брюсу. Однажды надо было сказать себе: я жива! Рассел – совсем другое, он каждой клеточкой человек, и – мужчина, что немаловажно. Подобное тянется к подобному. Он – земля, на которой я стою обеими ногами, та самая точка опоры, вокруг которой можно повернуть миры, сколько их ни есть. Все выборы сделаны, расставлены все точки над i. Все эти ледяные ветра, вспышки в космосе, в них, может быть, есть романтика для детских сердец, и даже иногда величие духа, они похищают мечты наших сыновей, но опору душе мы ищем не в них. И даже когда мы доподлинно знаем, что можем существовать в какой-то иной форме, кроме привычной, почему-то мучительно хочется сохранить именно эту, будто в ней есть что-то особенное. Ощущение руки в руке. Аромат утреннего кофе. Тяжесть спящего ребенка.

Я не боюсь. Это тем более странно, потому что прежде вся моя жизнь была – страх, беспокойство, неопределенность. Зависимость. Разумеется, я и сейчас завишу от мужчины, более того, от него зависит мой сын. Но я не боюсь, хотя, разумеется, беспокоюсь. Это мое беспокойство – лишь рябь над бескрайним и бездонным океаном, который, оказывается, и есть «я».

Одни выбирают жизнь, другие – Зиглинду, вечный бой и вечную славу. Счастливого пути, Назгул.

Только добравшись до роскошной президентской ванны на «Скади» и утонув в горячих парах, Мари Люссак разрешила себе подумать, насколько дух ее и тело истосковались по цивилизации. Хорошо, хорошо, хорррошоооо!

Счастье – это просто. Счастье – это когда тепло.

Счастье, это когда можно не думать о работе. Вообще ни о чем и ни о ком не думать. Быть одной – какое счастье.

Тишина. Никто не вторгнется в ее каюту: разве что за тяжелой герметичной дверью эхом металла отзовутся чьи-то торопливые шаги, такие далекие, что кажется – они на другой стороне планетной системы. Мари передернула плечами и улыбнулась, вспомнив полибрезентовый полог палатки, куда любой колонист в любой момент мог сунуться со своим кроликом, рыбой или набором кореньев: мол, глянь – можно ли это съесть. Все это – особенно рыба! – оставляет неистребимый запах, от которого лезешь буквально на стену, потом входишь в состояние непрерывного молчаливого воя, а после уже вовсе не можешь видеть никакую еду. И спальник на полу. И такая слышимость, что ничего не позволишь себе, кроме как сидеть и смотреть друг на друга, редко-редко взявшись за руки. Это, конечно, если есть кого за руку взять.

«Скади» – корабль представительского класса, он оборудован для дипломатических миссий, причем предполагается, что эта миссия может проходить на его борту. Потому тут есть несколько таких вот королевских барочных спален: фигурные, конструктивно бесполезные карнизы, крашенные в бронзовый цвет, несколько уровней освещения, из которых Мари выбрала самый малый, и даже ванна вместо стандартного ионного душа. И главная роскошь космической эпохи – большое пустое пространство, еще увеличенное зеркальными панелями. Плотный, сгущенный темнотой воздух. Много, много места в твоем полном распоряжении.

Выйдя из ванной, где вода и пар изгнали из каждой клеточки ее тела стылую память об Авалоне, Мари насладилась прикосновением сорочки из нетканого хлопка, длинной, облекшей тело до самых ступней. Пройти босиком по ковру – какая дивная, забытая роскошь. Забраться в постель с видеокнигой и забыть о ней, предоставив героям метаться и страдать на ее страницах без всякого внимания и сочувствия.

Все снова на своих местах. Это отрадно. Мари потянулась, перекатившись с боку на бок, бездумная и бессмысленная улыбка покинула ее лицо.

Это был самый тяжелый и совершенно бессмысленный разговор, и хуже всего, что Рубен слышал его от слова до слова, стоя за ее плечом, а отец не снизошел, чтобы отослать клона прочь и поговорить с дочерью наедине. Клон – это вещь.

– А разве ты не этого хотел? – Мари говорила самым своим капризным тоном. – О чем ты думал, когда подписывал тот шебианский договор? Ну что ж, теперь это моя игрушка. Изготовлена для меня под заказ, не так ли?

– Игрушка более не актуальна, – ответил дочери Люссак. – Держа это при себе, ты провоцируешь скандал.

– Биохимия и у него и у меня прежняя. Да, конечно, теперь это не «Брюс Эстергази». Ну и что? Что значит имя? Роза пахнет розой… Я возвращаюсь на Зиглинду, если ты настаиваешь, но он едет со мной. Спасибо, папа, я знаю, ты хотел, чтобы он мне понравился.

Как он не видит? Как можно быть настолько слепым?!

– Есть прекрасный и логичный выход, – сказал отец. – Вы служите катализаторами определенных гормональных процессов друг в друге только находясь на достаточно близком расстоянии. Противоположные концы галактики – и нет никакой зависимости. Вы свободны и можете любить по велению души, а не по прихоти умелого генетика-ремесленника.

Мари пожала плечами.

– А что такое душа?

– То, чего по определению нет у клона.

– Если это соображение не играло роли семь лет назад, зачем бы ему всплывать теперь? Или ты считаешь, я не унаследовала цинизм?

Высшие семьи галактики то и дело сотрясаемы скандалами: там отпрыск растратил деньги старших партнеров, тут наследница перетрясла перед жадными до сенсаций репортерами все семейное белье, а младший брат попался на наркотиках, продал конкурентам тайны семейного бизнеса, а после подался к Ванессе Оук Кэмпбэлл. Бесчисленные мезальянсы тоже были, словно дети бились об заклад, кто эффективнее втопчет в грязь родительское имя. До сих пор Гилберту Люссаку не в чем было упрекнуть дочь. Слишком правильная, точно поверхность омута в лунную ночь. Это не к добру.

– Цинизм бьет рикошетом. Гормональные процессы обратимы в том смысле, что если выработка гормона зависит от функции гена, то на сам ген вполне возможно воздействовать химически, уже на живом теле. Укол или таблетка – и вы станете друг для дружки сильнейшими аллергенами. Таким образом, вашу так называемую «любовь» ничего не стоит превратить в ненависть. И последнее слово я сейчас произношу без кавычек.

– Значит, у тебя есть прекрасный шанс определиться, кого ты любишь: свою дочь или меня. В первом случае тебе вполне хватит «куклы», которая на Далиле.

Вот и поговорили папа с дочкой.

Это клон, она не сможет выйти за него замуж. Если она станет с ним жить открыто – что уж там, если она вообще станет с ним жить! – она вообще лишится возможности нормально, правильно выйти замуж. На политических надеждах, связанных с ее браком – а это было такое долговременное вложение сил, средств, и души, да! – придется ставить крест. Это моральный крах, это фиаско в собственной семье. Это конец игре на большой сцене. Она обиделась! Кто бы мог подумать?!

Мари Люссак протянула руку, чтобы взять с прикроватного столика миниатюрный комм в кожухе из слоновой кости, но уронила ее на постель во внезапном приступе бессилия и бесцелия? Зрачки расширились в темноте, а взгляд устремился, словно прикованный, к хрустальной чаше на столе. Кубок, наполненный кристаллами, в которых переливался свет: для постороннего просто декоративная безделушка, авалонский сувенир, более чем уместный в варварской роскоши президентских покоев. Ничто. И все на свете. Очевидно, сила, а может быть – и власть. Кто-то находит достоинство в том, чтоб отказаться от силы и власти, но если откажешься ты – кто-то подберет. Он может быть хуже, чем ты, а ты ведь не обманываешься насчет благости мира, в котором справедливости, как известно, нет. Но есть – красота, достоинство, мужество. И добро. И даже, может быть, Бог.

И все это, очевидно, жизнеспособно и может себя защитить, потому что иначе за тысячи лет человеческой истории оно непременно было бы попрано и стерто с лица земли. Мари Люссак вместо комма взяла кубок и прижала его к груди, будто хотела наполнить их восприимчивые сущности теплом своего тела и передать им пульсацию сердца. Впрочем, движение это было сделано безотчетно. Девочка так прижимает куклу, девушка – котенка, женщина – младенца…

Чудо, обретенное в странствии. А если максимально емко и одним словом – Будущее. Не человека, но человечества. Его новая форма.

Изменится все: юридическая система с правом наследования, изменится психология, а вместе с ней отношения, какими мы их знали. Техническое развитие… техника будет совсем иная. Это открытие в сфере коммуникации: как когда-то сперва колесо, потом – летательный аппарат тяжелее воздуха, а еще после – гиперсвязь, и миру, каким ты его знала, приходит конец. Ты смотришь в темноту, как в вечность. Ты этого хочешь? Можешь ты пустить это на самотек? Не ты, так другой возьмет в руки бразды и погонит своих лошадей. Будет ли он верить в добро и зло, или для него это только поводья для управления общественным сознанием?

А сколько людей мечтает, чтобы их выпустили из тела, которое не крылато?

Назгул. Насколько они остаются людьми… и насколько это от них самих зависит?

Это вовсе не то искусственное существо, невинное настолько, что можно позволить себе говорить о нем – при нем. Назгулу плевать на тело. Он ничей, он идет, куда хочет. Единственная из всех, кто оказался втянут в игру, Мари Люссак давала биохимии ее истинную цену. Рубен Эстергази пошел за Зиглинду отнюдь не на запах женщины. И если женщина играет тут какую-то роль, для женщины это повод гордиться. Да, я собираюсь гордиться собой.

Она поставила на место кубок и взяла комм.

– Ну как ты?

Там хмыкнули.

– Шутишь? Это зиглиндианский крейсер! У них тут есть горячая вода!

Голос веселый. Химия гормонов, говорите? Как она действует по беспроводной корабельной связи, в наших герметичных отсеках? И кого они удержат, эти герметичные двери? Что она везет с собой на Зиглинду? Бога, демона или, может быть, Грааль?

– Ты, – спросила она, прикрыв рукой трубку, словно таилась, – придешь?

В трубке помедлили, а после ответили:

– Да.

Истоптанный снег опустевшего лагеря и звенящая тишина, подпирающая черные деревья: таким Брюс увидел мир наутро, когда «челнок» миротворческой «Эгле» забрал отсюда почти всех. И Рассел, удивительным образом стряхнувший лет… сколько? Десять? Вся энергия вернулась к нему, как только он снял с себя ответственность.

– Уверен, что обойдешься без меня? – спросил Рубен.

Отчим кивнул, буквально лучась энергией сквозь кожу. Из него выйдет прекрасный директор богадельни, но, если можно – не сегодня!

– Ты помнишь правила игры – планету выиграет последний, кто на ней останется. Я продиктовал им так: уходишь ты – уходят Волки.

А колонисты покидали Авалон неохотно. Когда забрезжила надежда, им стало казаться, что это они отстояли – а правильное слово «высидели»! – свой новый дом. Что это они проявили стойкость. Фактически подразумевалось, что они вернутся со вторым десантом, с новым караваном, смонтируют себе новые домики на кислородной планете Авалон и может, даже будут иметь преимущество перед поселенцами второй волны – это смотря как договорятся в Комитете. Но все же для человека, который шествует мимо тебя на посадку и бросает тебе последний взгляд, будто не прошел во второй тур, это чертовски напоминает поражение. Дальше за тебя играют другие, а ты… ты слаб. Ты сошел с дистанции.

И это намного лучше, чем «ты умер».

Трое стояли посреди бывшего лагеря, озирая брошенные палатки, растрепанные ветром и просевшие под тяжестью снега.

– Ну, – сказал Брюс, – мы победили?

Норм слушал тишину, как зверь. Рядом стояла Морган, будто бы совершенно в своей тарелке. Незримо присутствовал Алькор.

– Не совсем. Раз уж взялись, разыграем комбинацию до конца. В рамках спущенных нам правил 30 больше не претендуют на Авалон.

– А с Новой Надежды, – ухмыльнулась Братислава, – я тут тоже никого не вижу. Мы все пантократорские.

– Напомни, – сказал Рассел, – кому тут надоела эта воскресная школа? Нужна Пантократору еще одна планета, а галактике – третья сила, стремящаяся править первыми двумя?

Морган пожала плечами:

– Может, тогда монетку бросим, чей это будет камушек?

– Я бы бросил, если бы мне было все равно, – ответил отчим, и Брюс, кажется, понял, почему Братислава готова отдать за него жизнь. Он говорит с ней откровенно и на равных. Для женщины это больше, чем секс. И реже. И стоит дороже. – Давайте, пошевеливайтесь. У нас много работы, и сделать ее нужно быстро.

И больше нет нужды таиться: откуда-то выволокли мотосани, набросали туда оборудование, все консервы, которые остались, деку связи – нас больше не глушат, и теперь мы можем сами связаться с крейсерами на орбите. Ни один из них еще не покинул пространство Авалона. Вердикт не вынесен, игра не доиграна. Никто пока не сказал: «Планета моя».

Накануне «финальная тройка» провела ночь над картой, прокладывая оптимальный маршрут от одной кислородной башни к другой. Рассчитали, что на все про все им надо пару дней. На орбите потерпят. Эти башни, они ведь у нас не только автономные саморегулирующиеся устройства с системой телеметрии, это еще и планетарная сеть связи. Все, что требуется Алькору – это вмонтировать в каждую авалонский кристалл.

Ветер, скорость, мелкий острый снег в лицо и тысячи металлических ступеней внутри пустотелого цилиндра башни, словно клавиши, по которым бежим мы, ввысь и ввысь, как ноты победного гимна. И еще звон растяжек – наша эолова арфа, а сама башня внутри – большой, устремленный в небеса горн. Мы играем в свою игру. Норм ждет в санях, внизу, а мы вдвоем, наперегонки, подгоняем друг дружку насмешливыми окриками и взглядами, будто у нас крылья на пятках, падаем грудью на парапет и кричим сверху, захлебываясь ветром и высотой: «Эта планета – мояаааа!» Алькор, опробуя каждый новый кристалл, пыжится и сдержанно рапортует: «В системе!» Заканчивая, спускаемся вниз, с гиканьем съезжая по спиральным перилам, рушимся плашмя в кузов саней, перекусываем на ходу плиткой рациона. Прессованный рис, искусственные протеины. Безумно весело и достаточно круто даже для Морган. Нет, это не армия. Это боевая группа, а еще – это моя семья.

Все Эстергази.

Человек шел по планете. Неторопливо, потому что приходилось беречь силы – он ведь шел не первый день! – и планета размеренно утекала назад, под лыжный полоз. Ветер мешал, слепил, колол лицо мелкой сухой крупой, в мышцах накапливалась дневная, «правильная» усталость, без перерасхода сил. Человек нес за плечами армейскую палатку и спальник: он не мог позволить Авалону возобладать над собой. Человек знал, что он сильнее планеты. Каждый вечер он останавливался засветло и тратил уйму времени, чтобы устроиться на ночлег, потому что трагические случайности – следствие непредусмотрительности, а непредусмотрительность – это второе имя глупости.

Дураком Бротиган не был. Одиночество было его обычным состоянием, а профессией его была ложь. Сам он предпочитал называть себя профессионалом.

Воду брать не стал: имея доступ к сводкам терраформации, он знал, что химический состав атмосферных осадков не угрожает его жизни. Растопив снег, он сможет его пить. Для того чтобы есть, в его мешке лежали плитки сбалансированного армейского рациона, к вкусовому однообразию которых Бротиган умел относиться спокойно.

Все было продумано заранее: и его отход во время суматохи, и то, как он пройдет эти семьсот километров до рудника; сосчитано так тщательно, что все бесконечные часы, пока равнина стелилась перед ним, а пурга заметала за ним лыжню, он вовсе ни о чем не думал. Оглядываться назад – какое бессмысленное и бесполезное занятие, а равномерное мускульное усилие – лучшее средство от беспокойства. В самом деле, обремененный лишь тем, что надобно нести на плечах, Бротиган мог пройти куда больше семисот километров. Его личный рекорд путешествия в автономе составлял три недели.

Утром, когда надо было проснуться, выпить горячего кофе, позавтракать, упаковать груз так, чтобы в пути он не доставлял неудобства, тоже некогда было особенно размышлять. Станешь размышлять – непременно позабудешь о важном, а о важном забывать нельзя, потому что в автономе важно лишь то, от чего зависит твоя жизнь.

Мысль появилась вечером, когда, лежа один в палатке, Бротиган не смог уснуть, несмотря на всю усталость дневного перехода.

Он не считал себя плохим человеком. Просто он выступал в другой команде и вел свою партию с большим риском, чем любой другой игрок. И вся эта партия была в своем роде путешествием в автономе: он сам продумывал стратегию, и кому что сказать, и рокировку – когда та потребовалась. Принимал сложные решения и исполнял их. Бротиган всегда любил экстремальные виды спорта.

Ничто не связывало его с топ-менеджментом «Седьмой грани», кроме счета в банке, и о внутренних делах компании он знал не больше, чем ему требовалось для исполнения задачи. Разумеется, в сложившихся обстоятельствах, когда дошло до стрельбы и вмешательства Пантократора, он больше ничего не мог сделать. Более того, дальнейшее его пребывание среди колонистов выглядело бессмысленным. Шансы их во время пожара и после выглядели сомнительно, умный противник просто обязан был воспользоваться своим подавляющим преимуществом. Бротиган ведь и так много сделал. Отстранением от руководства ССО Рассела Норма, например, можно было гордиться – а ведь для этого потребовались только слова. В одно ухо, в другое – и вот уже все друг дружку возненавидели и интригуют, как проклятые. «Свободные народы» традиционно сильны в этом виде спорта. Вот со старухой Монти неудобно вышло, и в результате – бессмысленно и некрасиво. Если они нашли кристаллы, нашли бы и выработку – это вопрос времени, и Бротиган выигрывая им это время, рассчитывая на то, что наниматель что-нибудь придумает. Он же не знал, что проклятый Р. Эстергази туда сунется!

Когда началась стрельба, контракт потерял силу. Теперь, будучи разоблачен, Бротиган подлежал бы разбирательству по законам чрезвычайной ситуации. Оговоренные риски этого не предусматривали, а гибель не входила в его планы. Какой смысл зарабатывать деньги, которых не получишь? В том, что Норм пристрелил бы его собственной рукой, Бротиган не сомневался ни минуты. В отличие от девицы Люссак, у него не было папы-президента, дипломатического статуса и трогательной внешности жертвы оговора.

Не ожидали же они, что их агент в самом деле примется убирать ключевые фигуры одну за другой? При всех своих талантах Бротиган сильно сомневался, что сумеет вывести из игры тройку Норм – Р. Эстергази – Морган. На девицу Люссак столько не повесишь.

Тем не менее, это был сомнительный пункт: если работодатель упрется, ему вполне могут не заплатить. Если бы Бротигану удалось снять верхушку авалонской колонии или хотя бы навести на них авиацию, планету можно было выиграть вчистую, однако судьба Авалона была Бротигану, во-первых, безразлична. А во-вторых, то, что ты до конца исполнял взятые обязательства, служит очень дурным утешением, когда тебя линчует толпа разъяренных фермеров.

И все же они догадались. Бротиган чувствовал себя в полной безопасности и только потому ответил на вызов Кэса. Мог и не отвечать, и даже посмеялся над собой: этакое традиционное злодейское пристрастие толковать правила жизни добр)', поставленному на колени, но ему тогда почему-то захотелось сказать – мол, я жив, и я тут самый умный. Кэссиди с его бессильными проклятиями вслед выглядел смешным, однако оказался менее глупым, чем можно было думать с самого начала. Бротиган поймал себя на том, что ему не хочется думать о Кэссиди. За некоторые вещи надо просто браться и делать их совершенно спокойно. Чем сложнее – тем спокойнее. Любые проявления непрофессионализма вызывали в Бротигане чувство брезгливой жалости. Кэссиди – никто, а мораль… Мы уже слишком большие мальчики, чтобы нам читали мораль.

По его расчетам оставалось не больше полудня пути. Дойти до выработки, найти, кто там главный, и предложить тому позвонить по некоему номеру, где подтвердят личность Бротигана и его полномочия. А дальше только мыться, есть и спать. Лежа без сна в палатке, которую заносил снег, и слушая ветер, Бротиган никак не мог понять причин своего беспокойства. Испытание тишиной, обязательное для сотрудника его службы, он никогда не считал тягостным. Напротив, обычно его раздражали бараки-общежития, где по соседству куча малых детей и подростков призывного возраста.

Природа тут была тиха изначально: изредка рычала громом, шелестела песком, шептала морской волной. Эта же ночь и вовсе будто затаила дыхание. Ровно в могиле… Бротиган мысленно сплюнул, но сон уже спугнул. Тяжелое забытье на несколько минут, когда ты даже не можешь с уверенностью сказать, что спал, и от которого никакого проку, кроме головной боли – вот все, что принесла ему ночь. А в дурные предчувствия он не верил. Казалось, ну что еще может случиться?

Чего бы проще для нормальных людей: позвонить в пункт назначения, сказать – «иду» и услышать в ответ – «ждем». Однако комм локальной связи, по которому Кэс до него дозвонился, ничем бы ему здесь не помог. Связь была очевидным слабым местом «Седьмой грани». Когда они прикрывались ионным зонтиком, радиоволна к ним просто не доходила, а станцию гиперсвязи – все это Бротиган определил, рассуждая логически! – они смонтировали не на спутнике, а на планете. Они не смогли бы прятаться так долго, если бы поставили на орбиту спутник искусственного происхождения, а естественных лун за Авалоном не числилось. Посему связь рудника с генеральным офисом могла осуществляться только по заранее установленному графику. График они, разумеется, держали в секрете, а каналы связи – зашифрованными, и у него не было ключа. Они сами свяжутся. «Шестерка» на планете безропотно переведет на Бротигана запрос от человека, имени которого не знает никто. Все в порядке и никаких обид между профессионалами, Бротиган бы и сам не дал ключ от канала офицеру СБ вероятного противника. Даже если он твой купленый агент, кто поручится, что не двойной?

Казалось бы, чем еще они рискуют, если он уже знает про прииск? Если – поправимся, да! – все уже знают про прииск? Шифрованным каналом? У них, стало быть, есть еще что-то такое, что они не потеряли?

Мне до того нет дела. Пока нет. Потому что никогда не худо иметь страховку, если тебя попытаются обжулить. С другой стороны, Бротиган прекрасно понимал, что во многих знаниях многие печали, и это знание было как раз такого свойства. Те, кто кое-что разнюхал, долго не живут. Посредник ставил одно условие: планета должна быть признана негодной для колонизации. Прочую информацию Бротиган получал исключительно дедуктивно, по мере того, как она поступала руководству авалонской колонии. Вместе со всеми, опережая их разве что на шаг. Это придавало блюду остроты.

Почему я связался с ними? Только лишь из любви к экстриму? С какой стороны ни взгляни, а выходило, что так.

Он повертел в руках комм. Бесполезная вещь, если думать, что старую жизнь ты оставляешь позади, как лыжню. Он и взял-то его по привычке: человек может подать сигнал другому человеку, если тот поблизости.

Теоретически, само собой. Современный человек без связи никто. Авалонцы наладили тут свою систему: сигнал с комма идет на антенну ближайшей башни, а с той на спутник, но гипертранслятор луча нынче контролируют миротворцы. Говорить мы можем только с планетой, как в Сумрачные века, а с орбитой – если Высшие Силы разрешат.

Автоном!

И тем не менее утро не задалось. Палатку занесло с верхом, и, видимо, забило трубку воздухозабора. Бротиган проснулся от духоты и долго откапывался, а после опрокинул кружку с чаем. Досада – это так нерационально. Он досадовал на себя за то, что досадует, и пытался доказать себе, что это смешно. Поскольку он не ожидал, что путь до убежища займет больше полудня, то позволил себе выйти позже расчетного времени. С другой стороны, он мог идти в заданном ритме еще неделю, не отвлекаясь на дурные мысли. Одним из своих главных достоинств Бротиган числил недостаток воображения.

Было очень холодно. Ветер дул в лицо, а солнце вовсе спряталось за низкие сизые тучи. Бротиган поймал себя на том, что прислушивается: но нет, из-за облаков не доносилось рева машин. Никто не окликнул его, когда он вошел в распадок присыпанных снегом холмов. Любой мог тут пройти, с неудовольствием подумал Бротиган. Хоть Р. Эстергази на крыльях, хоть девчонка Морган на пузе. Холмы – это терриконы, отвалы пустой породы. Работы не ведутся, установлен мораторий на все время, пока мировое сообщество выясняет, чья это собственность. И тумана нет: он у них, видимо, тоже искусственный. Бррр, какой туман в такую холодину? Только из твоего собственного рта. Ни одного работающего механизма. Проходя меж холмов, Бротиган оглядывался и скоро выяснил причину: черные норы в земле, похожие на вырванные ноздри, не дымились. Хрустальная и очень твердая тишина, которую не разбить даже криком – он попытался, но больше не стал, оставшись с неприятным чувством, будто смотрит на внешний мир из глубины кристалла. Сквозь грань. Холмы – а за ними еще холмы, и еще, видно далеко-далеко. И никого не видно!

Никого и нет.

Желая в этом убедиться, человек набрал на своем комме широкоохватный вызов, адресованный всем, кто слышит. Так подают SOS, и здесь должно сработать. Непосредственная же близость и более того – прямая видимость. Ответа он не получил.

Осознавая масштабы катастрофы, Бротиган снял лыжи и огляделся. Внизу, в долине, стояла брошенная как попало и занесенная снегом техника. Никто не консервировал ее и даже не потрудился загнать в ангар. Проваливаясь по колено, он добрался до ближайшего краулера, заваленного набок, и бесцельно провел рукой по его промороженному борту. Мертвый. Они или неизвестно где, и ему их не найти, или… или их сняли, и он стоял за проигравшую сторону. Это совсем плохо. Не заплатят.

Опять же, если рассудить здраво, ему не заплатят в любом случае. Бротиган ведь перекуплен у НН не спецслужбами 30, которые бьются за планету в официальном споре. Он работал на корпоративную секьюрити «Седьмой грани», а тем было важно укрыться в тени от любого заинтересованного глаза. От своих – в первую очередь. Никто не любит платить налоги. Когда Р. Эстергази увидел то, что ему видеть не стоило, и ушел с этой информацией живым – тут-то «Седьмая грань» и проиграла. Попала под яркий свет. Именно это и должен был предотвратить Бротиган. Если бы он знал, он бы расколол башку чертову клону, а не старухе, по крайней мере сосредоточился бы на нем, но… как он мог знать?

Бротиган невесело усмехнулся. Нет ему удачи. Придется признать поражение и позвонить, надеясь, что Кэссиди намотал на ус его слова насчет профессионализма. Потому что профессионализм исключает мелкую паскудную мстительность. Он набрал номер Кэссиди.

Нет ответа. Бротиган сел на гусеницу, потер лоб рукой в лыжной перчатке и повторил попытку. Кэссиди молчал как мертвый. Какая жалость. Он упустил чудесную возможность выслушать покаянную Бротиганову речь. Сам Бротиган при этом упустил нечто более существенное. Кажется, это была его, Бротиганова жизнь.

Кэс бы ответил, кабы был на планете. Теперь, когда ионная глушилка не работает, дыр в сети связи вроде бы нет, если функционируют все башни, а мы в силу нашей профессии не можем не ответить на вызов, даже если нам очень не хочется разговаривать. Похоже, их всех сняли, договорились за его спиной, а его банально забыли. Или каждый решил, что его подберет другая сторона: так обычно бывает в анекдотах. Местный менеджер «Седьмой грани» не знает о нем и узнал бы только по предъявлении кодовых слов, а Норм с Кэссиди, естественно, решили, что пусть противная сторона заботится о своем сукином сыне.

Я остался один на планете! И что мне с ней делать?

Он встал и сделал пару шагов вдоль борта. Такая дикая, нецивилизованная тишина!

Аккумулятор в палатке сядет через неделю. Еды он взял на два дня. Можно попробовать запустить генератор и поискать еду по норам. Объявить робинзонаду и ждать, пока кто-нибудь придет. Позвать на помощь нельзя: уходя, люди уносят с собой гиперпередатчик.

Бротиган вдохнул колючий воздух, холодный и лично ему совершенно чужой. Ему внезапно сделалось лениво и скучно. Он никогда не любил «Робинзона Крузо» – ведь это повесть о силе духа и о надежде, а сами по себе они не существуют. Пошарившись в закромах памяти, обнаружил там детство, которого почти не помнил, и юность, за которую не смог зацепиться. К его собственному удивлению – ничего личного. Тогда он снял с пояса еще один предмет, про который всю дорогу думал, что тот не пригодится. Лишний вес в пути: его не съесть, и переночевать в нем тоже не получится.

Только застрелиться.

Последний челнок с Авалона Натали Норм ждала с особенным нетерпением: на нем должны прибыть свои, и приключение для них закончится. Айне было сказано, что вот приедут папа и Брюс и мы отправимся домой, довольные, счастливые и – вместе. Немыслимо держать на руках эту активную крепышку все время, пока челнок чалится, а потому пришлось смириться и не толкаться в общей группе, а чинно сидеть на поливиниловом казенном диванчике в диспетчерской, отделенной от причала прозрачной пластиковой переборкой, и делать вид, что превосходно владеешь собой.

В шлюзовой зоне нынче много лишних: представители конкурирующих сторон, миротворцы, болтающиеся без дела, и просто работники причалов. С диванчика ничего не видно, все загораживают спины, а Айна уже слишком велика, чтобы сажать ее на плечи, и потому тянется на цыпочках и плющит нос о стекло. Ага, над воротцами шлюза загорелась зеленая лампочка: кто-то ждет там, пока выровняется давление. Створки открываются, возле них образуется человеческий водоворот. Приматора Ариадна, которую цепкий взгляд Натали мельком выделяет в общем месиве, главным образом из-за темно-зеленого одеяния, хранит на лице непроницаемое, «в целом положительное» выражение.

Ждать оставалось недолго. Обязательный душ, медицинские процедуры и переодевание. Такие вещи Рассел ухитряется проходить быстро, деловито и почти безотчетно, Брюс проигрывает ему почти вдвое. Это ничего. Очередь взрослого сына всегда вторая. Просто эти последние минуты самые длинные.