Идиот! Нет – хуже, спесивый идиот. Вот камень, вот ты, вот пять минут, на которые ты имеешь право. Структура камня… ага, вот такая… двенадцать лет я был техникой в забытом ангаре, а сейчас я в самом подходящем состоянии, чтобы пару миллионов лет пролежать тут, погруженным в бесконечное созерцание и любуясь закатами. Стать частью этого мира. Может быть, однажды из меня изваяют Будду.

– Лучемет у тебя еще? Дай сюда.

Миранда посмотрела снизу вверх, недоверчиво, вынула оружие из набедренной кобуры, перехватила за ствол, но протягивать его вражескому офицеру не спешила. Наконец решилась, бог весть о чем при этом думая. Рубен обошел гостеприимную глыбу, пытаясь определиться с направлением ветра и предполагая, будто обращенная к склону сторона – более теплая. А теперь – огонь! Выглядит как самоубийство: я только что был этим самым камнем.

– Ты спятил?! – девушка вскочила, но неловко, и пошатнулась, пытаясь вцепиться Рубену в руку. Неужто в самом деле надеется отобрать? – У меня же больше… ничего!

Ничего – в самом деле, батарею Рубен посадил. Но вокруг вплавленной в шкуру валуна черной выемки теперь завился пар, она излучала тепло и, насколько Рубен разобрался в свойствах камня, собиралась делать это долго. Может быть, до утра? А вот посмотрим. Ночуем здесь, прижавшись к камню и друг к другу.

А я на всякий случай побуду камнем.

В самом деле, надо бы попробовать себя в тихом виде. С напряженной внутренней жизнью. Камень не устает, камень постоит на стреме, поиграет своим теплом, загонит его вглубь на первых порах, чтобы не обжечь доверенные ему белковые тела, а после будет тянуть и тянуть изнутри. Тепло передается от горячего к холодному. Это общий закон, но в рамках закона возможны варианты. Этим я и займусь.

Камень – это ведь нечто особенное, в некотором роде противоположное всему тому, чем я был раньше. Для камня нет времени. Камень – не функциональное устройство, он существует независимо… хотя, конечно, его можно приспособить к своим нуждам. Камень – часть мира. А что такое этот мир?

Авалон. Какая-то планета. Не Зиглинда, а нечто совсем в другом роде. Я только сейчас созрел это рассмотреть.

Настало тишайшее утро, обложенное снегом, как ватой. К утру тепло большей частью рассеялось, стало чуть ощутимым, достаточным лишь для того, чтобы чувствовать себя живым, и еще – отдавать тепло, а не тянуть его, и иней покрыл тела и волосы спящих. Именно тут и именно в это время их застал гул моторов с небес. Миранда вскинула голову, но увидела там только поволоку тумана. Рубен не стал ей мешать и даже слова не сказал, когда она оттолкнула его и отчаянно полезла вверх по осыпи, помогая себе руками. Это ее шанс. Хотя – опоздает. Наверное, Миранда думала, что кричит громко, на самом же деле звук, издаваемый ею, был где-то между хрипом и писком. Бесполезно. Они слышат только свои моторы.

Она вернулась совершенно убитая, съехав вниз вместе с небольшой лавиной.

– Что?

– Идут выше облаков. Скалы же. Надо было остаться возле разбитых машин – они наверняка их нашли.

Да. Разбитые машины нашел бы тот, кто смотрит сверху. Не наши.

– Мы бы возле них не выжили.

Верно.

– …или стрелять. Они бы засекли вспышку. Но теперь ведь нечем!

Она пнула бесполезный лучемет, и тот скатился ниже по склону. Никто за ним не пойдет. Он теперь бесполезная тяжесть.

– Мы бы не выжили, – повторил Рубен. – И им тут не сесть. Пойдем. Все будет хорошо. Уже близко.

Темно, крошечный прикрытый костерок облизывает ночь. Голограмма погасла, и вновь верится, будто нет никаких других миров – только этот, и можно даже забыть, что на орбите тесно от железа. Программа двадцатиминутного сна имеет один забавный побочный эффект – сны кажутся тебе вкраплениями реальности. Пантократор мог притащить сюда твою жену, но, скорее всего, тебе это просто привиделось. Игры воображения, совести и долга в поисках верного пути. Пантократор словно пальчиком погрозил: мол, играешь тем, что не принадлежит тебе. Помни.

Все спят в палатках, кроме дежурной смены, а та залегла вне света, со штуцерами, которых боится едва ли не больше, чем противника, и ведет себя тихо. Двигатели заглушены, моторы обернуты термочехлами, крошечный костерок прикрыт тентом от взгляда сверху. Современный энергодетектор его не засечет, столь незначительно его излучение в сравнении с иными источниками. Кругом этот загадочный лес, чужой, черный, наводящий на мысль о безумии. Нас не видно.

Кто из вас хоть ночь провел до сих пор под открытым небом? Руки подняли только Брюс и Морган – скауты собственного Нормова воспитания. Остальных пугает глубина ночного неба и притаившаяся биохимия чужой планеты. Мы делали с ней все по своему выбору и вкусу. Что, если именно сейчас она нанесет ответный удар?

Я всего лишь солдат и биохимию доверю тем, кто в ней шарит – благо, ученых тут у меня целый лагерь, хоть в пачки их вяжи. Но как самих этих ученых защищать, лучше меня никто не знает.

Что мы будем делать завтра – надо придумать сегодня.

Эдера Насименто напротив протягивает руки к огню: лицо у нее помятое, и она кажется старше своих лет. Не спит. Тоже гоняет демонов сомнений? Человек не может прийти и вот так запросто сделаться тебе врагом или другом, потому что плох или хорош. К моменту любви или раздора вы оба прошли некий путь, и путь другого всегда от тебя скрыт.

– На Пантократоре, – говорит Эдера, растирая худые узловатые пальцы, – власть принадлежит женщинам. Как это могло сложиться: исторически и философски? Что может подвигнуть мужчин поступиться властью?

Норм тихонько смеется.

– Да хотя бы равнодушие и лень. Любую власть можно уступить в обмен на право смотреть Сетеновости и Галакт-игры, не вставая с дивана.

Она неуверенно улыбается в ответ и сует в огонь еще ветку. Эти черные штуки превосходно горят.

– Пантократор – уникальная планета, в основе общественного устройства которой и самого существования заложена идея. Пантократор служит жизни, а женщины в этом понимают больше. Мы говорим, а они молчат, мы утверждаем, что понимаем их, размахиваем руками, определяем им место в нашей жизни, ну и вообще, а они втихомолку смеются над нами. Разве нет?

– Достижения современной науки таковы, что жизнь способна множиться дальше без разделения на полы, вегетативно. Хотя Пантократор, я слышала, против.

– Пантократор хочет, чтобы мы оставались людьми.

– И что он при этом имеет в виду?

– Пересказать содержимое сотен книг и тысяч философских диспутов я не возьмусь, – Норм смеется. – Я вам предлагаю самой ответить для себя на этот вопрос. Мысленно. Что такое человек и когда двуногое прямоходящее без перьев и с плоскими ногтями перестает им быть? Какие слова вы найдете, те и будут правильными.

– Таких, как вы, Норм, не сочтите за обиду, называют малоумными философами. Вы не знаете терминов и не можете поддерживать спор, но держитесь за вселенские категории и почему-то в итоге всегда имеете возможность сказать: а я, мол, что говорил? Людей вашей породы некоторые даже считают святыми.

– «Малоумный» – это понятно, но почему вдруг «святой»?

– А потому, что до сих пор не сказали: «а я что говорил?».

– Я так и не понял, мэм, что вы с самого начала имели против?

Эдера смотрит на него испытующе и серьезно.

– Вы в самом деле желаете, чтобы это было озвучено, чиф?

– Не то чтобы ваша очевидная неприязнь меня волновала, мэм. Есть вещи, которые не стоит принимать во внимание во время исполнения обязанностей. Но вам же самой лучше было бы объяснить свою позицию, иначе вы рискуете, что вас не поймут и истолкуют ваши слова превратным и неуважительным образом. Я достаточно церемонен?

– О, да, чиф, вы безупречны. То, что я скажу вам про вас, вы про себя, без сомнения, знаете, но думаете, что знаете вы один. Думаю, в глубине души вы этого стыдитесь. Я вас прочитала и поделилась с покойным Ставросом, потому что мне было страшно доверять вам оружие и всех этих детей. Вы самоубийца, Норм.

– С чего вы взяли?

– Нет, вы не из тех, кто на каждом углу твердит о суициде, вымогая у окружающих сочувствие и добиваясь того только, что их начинают избегать. Те ненастоящие. Вы из тех, кто молчит, доходит, а после либо пускает луч себе в висок, либо, превращаясь в бешеное животное, открывает пальбу в людном месте, так что его остается только застрелить. Скажите, что нет, а я узнаю, солгали ль вы.

Норм смотрит на рдеюшие угли, которые то подергиваются серым пепельным налетом, то наливаются нестерпимым алым жаром, подчиняясь какой-то внутренней музыке. Человек остается человеком, пока сохраняет за собой способность быть привороженным.

– Так вышло, что я много имел дела с так называемыми биоконструктами шебианского производства. Я хорошо их знаю, даже выдавал себя за одного из них – и мне верили. Их несомненный успех на потребительском рынке знаете, в чем состоял? Они были такие, какие нужно, вне зависимости, покупаешь ли ты солдата, няньку для своего ребенка или игрушку для любовных утех. Они изготавливались полностью удовлетворяющими заказчика, кем бы тот ни был. С ними легко. Их просто любить, с ними спокойно в бою. Они правильные. Естественные люди в этом смысле намного хуже. На одну помощь от них ты получишь десять проблем. Если вы пытались создать семью, вы знаете.

– Что вы имеете в виду, заговаривая со мной о семье?

– Я продолжаю наш с вами прошлый разговор о личном, как об источнике слабости. Или силы, как посмотреть. Дважды, я говорю, я был близок к тому, о чем вы сказали, оба раза потеряв все и не имея места для шага вперед. Да, глядя сейчас назад, я думаю, я мог, но теперь… Теперь – нет. Женщина, которая разговаривала с нами – вы видели? – моя жена.

– Ваша – кто?… Простите.

– …и мать юноши Эстергази, который тоже тут.

– Ну да, я знаю, и у него еще тут клон. Генетически она мать обоим и может испытывать некие чувства и ко второму.

– Вот и судите сами, каким я должен для нее быть. И нужен ли ей слабый.

– Сильным женщинам мужчины не любят отдавать зарплату.

Норм смущенно хмыкает, как мужчина, уличенный в том, что отдает зарплату жене, и ерзает, ища, как поудобнее опереться спиной на хлипкую фаст-этиленовую стенку. Тьма лежит промозглая и сырая, жар очага превращает холодную сырость в густую и горячую – и только. Озноб от этого не проходит, а так, за углом ждет.

– Сильная? Она из тех, с кем рядом мужчине хочется быть сильным. С сильным быть сильной легко… наверное… а со слабым она не будет. Проявления ее силы меня восхищают, а когда она нуждается в помощи – мне нормально быть рядом, и не мне указывать, когда ей какой быть. Она ж не образ из моего воображения, за который можно реплики правильные придумать, она есть сама по себе. Она выбрала меня. Я горд. Она родила мне ребенка. Я счастлив. Я много времени провел в коллективе, среди равных, и овладел умением быть одному. Вопрос сохранения личности: ну, вы знаете. Теперь следующий этап: я выучился быть не один, даже когда один. Даже тут и где бы то ни было тоже. И дальше: ребенка уметь любить – тоже немалое дело, не находите? Мы взрослеем, даже когда выросли, так? Я видел тех, кому нечего терять, кто никого, – он помолчал, – не любит. Они считают себя хорошими солдатами, но они плохие солдаты. Потому что все у них так или иначе однажды упирается в «а какого черта?». В какой-то момент это становится вопросом твоего достоинства: возможность или невозможность быть с другим. И вы хотите сказать, это ваше соображение насчет моего психотипа в глазах Ставроса, о котором нынче либо хорошо, либо ничего, перевесило любые доводы в мою пользу? Простите, но в такое влияние психологии на кадровые вопросы мне верится с трудом. Было что-то еще?

Она вздыхает и отводит глаза.

– Никто из нас не свободен от прошлого. Он был на Лорелее.

– Я тоже.

– Вот именно. Он видел ваше досье. Вы были с разных сторон. Вы держали их под прицелом, а они сидели на земле, сутками, с руками, сцепленными за головой. Потом им вживляли датчики, с помощью которых контролировалось их передвижение. Знаете, как ему удалось бежать? Он свой выжег кислотой. Вот тут, – она коснулась рукой шеи сзади. – Демократии Земель на периферийных территориях он хлебнул досыта. Вы для него – все они, кто с другой стороны пулеметов. Вас навязал ему головной офис, по своей воле Геннадий вас ни за что бы не взял.

– Из лорелианских сепаратистов, стало быть. Это многое объясняет. Он верил в добро и зло, но в зле знал больше толку. И боялся его больше, чем оно того заслуживает. Убегал от него вместо… ладно, я сам сказал: либо хорошо, либо… Почему вы не возражали, чтобы ваша дочь осталась на Авалоне? Нет, я понимаю, что у меня не вышло эвакуировать гражданских, но я не понимаю принцип. Я бы своих тащил что есть мочи.

Быть дружбе или быть вражде – решают два слова, сказанные или не сказанные вовремя. Как часто эти слова совершенно случайны.

– Сульпиция должна вырасти сильной. Плавать учатся на глубине. Ей не на кого рассчитывать после того, как наш папа решил, что мы справимся своим умом. Мы и справились, благо в современном высокотехнологичном обществе семье для выживания самец не нужен. Так уж вышло, что в нашем тандеме мужчиной была я. Психологически. Ну, вы знаете: положительные «сильные» качества – великодушие, пунктуальность, верность слову – называют мужскими, а отрицательные «слабые» – склочность, злопамятность, мелкая мстительность, склонность к обличительным монологам – женскими. Так что если при прочих равных встает вопрос, терпеть или не терпеть… Как вы относитесь к феминизму, Норм?

Он задумчиво качает головой, пламя отражается в темных глазах.

– Да в сущности никак. Одно из течений, оказывающее влияние на суммарный вектор общественных сил. Равные права во имя независимости – почему бы и нет, если это то, что вам надо. Феминистками-то, я слышал, не рождаются?

– Не рождаются, – соглашается Эдера. – Так сложилась жизнь, и я виновна в этом не больше, чем другие. Слово «мужчина» заряжено для меня негативом. Когда я вижу мужчину, который мужчина более чем другие, для меня это повод к неприязни, потому что я ожидаю: те качества, которые меня раздражают, «понты», в нем будут выражены в превосходной степени. Я имею в виду: еще более нетерпим, криклив, навязчив…

– Он ушел?

– Нет, я. Равнодушие и лень, вы сказали – я думала, мужчины не отдают себе в этом отчета. Слушать меня он не желал, а я чувствовала себя больше его, и чем дальше, тем все больше и больше…

Она прерывается, почувствовав неуместность дальнейших речей. Костер и ночь. Жизнь как слабый трепет дыхания, погасить ее достаточно движения… или не сделать движения, одного-единственного, нужного, и никаких высоких технологий на сто километров в любую сторону кроме, может быть, кислородной башни. И Мамонтов, но их в темноте не видно. Мы точно так же когда-то сидели в пещерах, пугливо прислушиваясь к звукам из темноты. Смешно самке твердить о дикости, когда самец сторожит уши и точит копье на любого врага.

– Что для вас Авалон, Эдера?

Она пожала худыми плечами, закутанными в плед.

– Место, где мы будем первыми. Наше место. Не единственный из всех возможных мир, это так, но – новая земля в лучах нового солнца. Знаете, есть девочки, которые с детства играют в Венеру, выходящую из моря, а есть те, кто играет в выходящего из моря Колумба. Почему-то они до сих пор считаются меж собою, кто лучше, будто нет других великих задач. Мужчины предпочитают первых, потому что…

– Потому что они другие. Равные права не означают одинаковых общественных и профессиональных функций, хотя я не вижу в этом ничего плохого. Если женщина стреляет быстрее меня или пилотирует истребитель, это не значит, что я не могу быть с ней любезен. – Он пошевелил металлическую кружку с кофе, пристроенную среди углей. – Или что она не нуждается в моей любезности. Равные права означают, что мы можем быть друзьями.

– Ваш пасынок, Норм… впрочем, вам со стороны не разглядеть. Он больше похож на вас, чем даже на собственного клона. Юношам в этом возрасте свойственно копировать ближайший авторитет.

– Да ну. Я в его возрасте был куда менее привлекателен. Там такие гены…

– Не спорьте. Я знаю свою работу. Пусть даже кроме нее я ничего не знаю. Мы с дочерью подавали прошение о переселении на Пантократор, но нам отказали. Мы не их люди, психологический профиль не тот. Ну и Дао с ними. Хочет ли ваша жена, чтобы вы нашли тут могилу? У вас маленький ребенок. Вы не можете не думать об этом – к вопросу о слабости и силе. Хотели бы вы, чтобы все было проще? Не отягощено личным? А? Норм!

Разочарованная, она встает и удаляется в отведенную им с дочерью надувную палатку. Ждать двадцать минут, чтобы повторить вопрос, который сам по себе не очень важен, ниже достоинства женщины, которой поминутно приходится быть сильной.

Тем паче, она и сама может придумать за него ответ. Жена приняла за тебя решение прежде, чем ты сам за себя его принял, и подала копье. Андромахи, они такие. Перед ними нельзя лицом в грязь. Иди, исполняй долг.

С каждым разом выходить из двадцатиминутки все сложнее. Граница становится размытой, образы из реальности и сна ходят об руку, пересекаются, вступают в нелогичные отношения.

Это Морган. Сперва зовет по имени, потом нерешительно трясет за плечо. Я сейчас. От костра тянет жаркой сыростью, к спине льнет сырость холодная. Кто-нибудь, поднимите мне веки.

– Норм, проснитесь, это важно!

Кэссиди? Он не должен тут быть. Я его арестовал. Или он меня? Тьфу!

– Морган, какого черта он тут делает?

– Он сказал, что это важно. Он настаивал. Простите, командир, чиф.

Вместо Моргановой мордочки расстроенного мышонка в фокусе появился Кэссиди с лицом похудевшего верблюда.

– Это на самом деле важно, Норм. Да подымайтесь вы. Мне тоже ни жить, ни быть, а надобно обелить себя в ваших глазах. Снимете подозрения с меня и сможете выспаться, я подежурю.

С нечеловеческим трудом Норм подтянул колени к груди и, пошатнувшись, встал. Кэссиди придется предъявить что-то действительно существенное, иначе он его просто убьет за прерванный сон. Самому даже не придется, можно Братиславу попросить.

Эсбэшник ютился в палатке один: будь Бротиган жив, это была бы их общая палатка. Кэссиди буквально сиднем сидел на своем архиве, а на марше безропотно тащил его на себе вдобавок к обязательной для всех части груза. Нагнувшись так, что касался руками земли, капитан СБ нырнул внутрь, остальные недоуменно следили за ним, заглядывая снаружи.

Спальник был скомкан и заброшен в угол: сознанием Норм зафиксировал крупнейшее нарушение маскировочной программы – активированную деку. Всюду валялись инфочипы, как будто их ставили, считывали, бегло просматривали и так далее и далее.

– Лезьте сюда, – пригласил эсбэшник.

– Свободна, – распорядился Норм, и Морган растворилась в ночи. – В общих чертах: что там?

– Поскольку я знал, что я ни при чем, и поскольку мне не хотелось расставаться с подозрениями насчет девицы Люссак, я решил поднять и перепроверить все ее документы, досье и прочее, присланное в ответ на мой давнишний запрос. Помните: какая-то «Мари Люссак» обнаружена на курорте на Далиле, и мы до сих пор не в курсе, которая настоящая?

– Разумеется. Дальше.

– Наша «Люссак» определенного ответа не дала, используя то ту версию, то эту – в зависимости от того, какая ей выгоднее в данный момент. Отвлекаясь на минуту: если это оперативный агент, то – совершенно великолепный. С ней ничего не сделаешь в рамках закона, морали и дипломатии, разве только несчастный случай организовать.

– Только попробуйте.

– Норм, а если ее действия приведут к гибели, скажем, вашего пасынка? Вы не шлепнете ее своей рукой? Добро или зло совершает человек, который спасет жизнь убийце, угодившему в яму?

– Я предпочитаю рассматривать события не как цепь, а как звенья. Это помогает принимать решения. Иначе придем к тому, что во всем виновна окажется акушерка, которая помогла убийце вылезти из утробы. Ну а если по-вашему: от того, что сделаю или не сделаю я, зависит, что сделает или не сделает она. Я уж попросту, вы извините. Она молода, а у меня до черта опыта, и педагогический тоже…

Тут он вспомнил про Морган и замолчал. Ладно, отрицательный результат – тоже результат, и хорошо уже одно то, что у Морган тоже теперь есть опыт. Правда, никто бы не возражал, обойдись тот опыт подешевле.

– Так я вот о чем, чиф. Перебирая архив, я обнаружил некий документ, которого прежде не видел.

– Почему не видели?

– Сам, знаете ли, удивляюсь. Видите ли, это отслеженная закладная на некие материальные ценности. У «Мари Люссак», наша это Мари или нет, имелись некие дорогие побрякушки несерийного производства, и оные побрякушки были заложены. Девушке понадобились приличные деньги. Вы понимаете, почему этот документ имеет настолько важное значение?

– И почему вы его не видели – тоже. Она говорит правду, и документ это подтверждает. Она заказала несанкционированную копию за свои деньги. Копия пьет коктейли для отвода папиных глаз, а Мари Люссак пишет на натуре сенсационную книгу.

– Нет, ну комбинация, конечно, может иметь и больше ходов. Документ мог быть сфабрикован и подброшен, чтобы убедить нас в том, что девица Люссак говорит правду, а девица Люссак, тем не менее, может ничего не подозревать на своей Далиле.

– Что свидетельствует за это?

– Ничего, – признался Кэссиди, потирая подбородок. – А главное: почему Бротиган мне его не отдал? Про «вторую Люссак» сказал, а про опись из ломбарда – ни гу-гу.

– Почтой у вас ведал он?

– Да. Я составлял запросы, какие мне надо, а он – свои, но отправка была на нем. И полученный файл подтвержден его кодом.

– Подделать код можно?

– Наверное. Но я не умею, – Кэссиди невольно усмехнулся. – Правда, вам придется верить мне на слово. Я вижу только одну причину…

– Я тоже. Покойники – крайне удобные обвиняемые, но иначе у меня ниточки не связываются. Бротиган дал ту информацию, которая подтверждала его версию, и придержал ту, что обеляла Мари Люссак. Считаете, мы поймали крота?

– Никому не пришло в голову сделать одну простую вещь! – Кэссиди выпростал из-под рукава свитера наручный комм и ткнул несколько раз. Тот посвистел тихонько, а после щелкнул – вызов принят.

– Привет, Пэдди. Только один вопрос: у тебя совесть есть?

– Почему именно этот? – Густой голос, несомненно, принадлежал Бротигану. – Пеленговать меня бессмысленно, Кэс, я иду пешком. Что же до совести: я служу своей стороне, как ты служишь своей, и совести у меня ровно столько же.

– Да, но бить старушку топором, видит бог, довольно некрасиво. А уж перекладывать ответственность на ребенка…

– Богов призывают в свидетели только чужим грехам. Монти взялась за то, что не должна была видеть, а перевести стрелку на Люссак вообще придумал ты. Я хотел всех спасти, честно. Я напьюсь от отчаяния, когда будет чем. Чем дольше вы оставались бы в неведении насчет этих занятных кубиков, тем больше было бы у нас шансов решить дело миром. Я действительно подключил подпорную вентиляцию, чтобы вы могли вывести гражданских, я ж не демон и не садист.

– Лучше бы ты погиб на пожаре, Пэдди.

– Не могу с тобой согласиться. Чем лучше-то?

– Тогда я мог бы тебя уважать! – со свистящей яростью выдохнул Кэссиди.

– Я мог не ответить на твой звонок, Кэс, и остался бы мертвым героем. Отношения профессионалов должны быть… профессиональными.

– А мальчик где? – вмешался Норм. – Не с вами?

– Мальчик?

– Тирод. Если вы его вытащили, черт с вами, идите с миром.

– Да я и так иду. Нет, я его больше не видел. Боюсь, он погиб: видно в дыму плохо, проще простого пойти в другую сторону, а если ему пришлось открывать переборку вручную, да если он открыл не ту… Там счет на секунды, а есть еще обратная тяга. Я сожалею.

– Иди ты к черту, Пэдди, и пусть тебе ни в чем не будет удачи!

Кэссиди прервал связь и уставился прямо перед собой.

– Разумеется, – сказал он, вытирая рукавом забрызганный слюной комм, – этот разговор мы могли инсценировать, чтобы вернуть мне ваше доверие и оставить вам одного крота вместо другого. Верите вы мне, как поверили Мари Люссак?

– Статистика несчастных случаев покажет, – честно ответил Норм.

Весь вечер Брюс согревался горячим чаем, а ночью, в самый холодный и неуютный час тот нанес ему ответный, подлый и мстительный удар. Терпел, сколько мог, стиснув зубы: наружу не хотелось. Пока оденешься, натянешь штаны и ботинки, совсем проснешься, а спать было так тепло, так славно, так спокойно.

Опыт экстремального туризма научил спать раздетым: десять минут ты греешь спальник, и всю оставшуюся ночь тот греет тебя, а электроподогрев – для неженок. Сегодня вечером было много шуток насчет двуспальников для семейных пар. Шутки-шутками, а они и детеныша еще между собой запихнут. Семья – механизм, предназначенный природой для выживания вида, во! Кажется, пришло время возвращать понятиям их исходное значение.

Однако в мокром спальнике спать не хотелось совсем, и Брюс рискнул на компромисс. Сунул ноги в ботинки, надеясь, что остальное замерзнуть просто не успеет и что тем приятнее будет нырнуть обратно в кокон, и жестоко обманулся. Приплясывая за ближайшим деревом, будучи в состоянии выговорить сквозь зубовный лязг только «нифигасе» и чувствуя себя при этом настоящим волосатым варваром, одним глазком Брюс все же наблюдал за хождениями вокруг командирского костра.

Бомонд!

Он тоже был один в палатке. Рубен так и не вернулся, и сыну мучительно не хотелось предполагать плохое. Конечно, «реполов» против этих – фанера, склеенная жвачкой, но в конце концов, если Рубен может переодеться в свой самолет, почему бы ему не переодеться в чужой? Что мешает? Недостаток воображения?

Нет, тело, конечно, жалко. Часть меня и все такое. Я и подумать не могу, что он не вернется. Вот только до смерти интересно – каким. В фильме про «ту войну» кто-то сказал, что все Эстергази ненормальные. Точно! Просто это у нас такая норма.

Ну все, а теперь – в палатку с приотвернутой полостью, пригнувшись, как в нору с разбегу, в спальник, в спальник, в спальник, и с головой – надышать чтобы…

Ой!

Первая паническая мысль – я ошибся? Это не та палатка?

Однако спальник и не подумал возмущаться, визжать, звать на помощь или отбиваться коленкой. Спальник прильнул к нему такой чудесной теплой и гладкой кожей, обвил гибкими руками, и руки самого Брюса устроились сразу как-то очень правильно. Вроде бы девочка. Ну, это уже радует.

Кто?

Десятый вопрос! Только не Сульпиция!

…нет, ну может быть потом, когда похудеет… и подрастет! Нет, это вроде тоньше. И тело такое… упругое, округлое, крепкое. Точно девочка? На всякий случай лихорадочно перепроверил и проверял потом еще и еще – к обоюдному удовольствию. Чертов солдатский медальон на длинной цепочке все время мешался, лез в рот между торопливыми, неумелыми – с силой! – поцелуями. Маленькие крепкие ладошки скользили по его телу – поощряли. Брюс экстатически приподнялся на руках, как волк на луну… Разгон… отрыв!

Да какая же ты… подходящая!

Разы считать не стали, а скоро и спальник уже только мешал. Жарко. В откинутый полог сочились свежесть и утренний серый свет. С приключения сползала завеса тайны. Немыслимая ночная страсть уступала место столь же обжигающему любопытству. Брюс медленно повернулся на бок, так, словно это движение было совершенно естественным, возможно, даже оправданным желанием укрыть разгоряченную даму полостью спальника.

Ну, красавица?

Справа от него, улыбаясь сыто и блаженно, поверх разбросанной впопыхах одежды дремала Братислава Морган.

До сих пор Брюс никогда не думал, что у нее есть, например, ресницы. Ну или там грудь. Братислава лежала на боку, а авалонская сила тяжести работала себе, как должно, и это было таким мягким, нежным, тяжелым, матово светящимся в полутьме…

Одевались молча и торопливо, избегая друг на дружку смотреть. День не принадлежал им, и сами они себе не принадлежали. Ответственные посты, так сказать. Куча вопросов теснилась в голове у Брюса: в основном, все они крутились вокруг «почему я?» и еще «придешь ли ты нынче ночью?». Ну, наверное, было бы жалко, если на этом – все. С другой стороны, а если ей не понравилось? Может, ей аккумулятор в спальнике испортить: замерзнет – сама прибежит?

Мнэээ… Брюс потряс головой, в ней загремели недостойные мысли. Не придет – высплюсь, тоже хорошо.

Морган тем временем исчезла как тень, оставив по себе ощущение невыносимой терпкой сладости бытия и бурю воспоминаний в юношеском организме. Никто ничего не узнает, иначе засмеют.

За ночь насыпало сухой снежной крупы, в двух точках лагеря уже развели крохотные костерки, и женщины в бесформенных камуфляжных робах, надетых не для маскировки, а для тепла, стояли к ним в очередь – греть воду. Дети оставались в гнездах из одеял, а мужчины бродили одинокие и неприкаянные. От них ничего не зависело.

Долго не протянем. Это было настолько пугающе очевидно, что Брюс, сунув за щеку какой-то минимальный завтрак, вкуса которого он не разобрал, поспешил найти себе дело.

Таковое дело нашлось для него у медиков и состояло в хождении за водой к ближайшему ручью. Принести два бурдюка – и снова. И еще. В воду бросали обеззараживающие таблетки, создавая таким образом запас питья.

И еще – они не знали самых элементарных вещей. Например, если ноги вспотели, то после они непременно замерзнут, и если ты вынужден целый день носить непромокаемые ботинки, то нужны специальные носки, обычно одноразовые, да и саму непромокаемую обувь надобно сушить – изнутри. Норм назначил спецов – читать лекцию о принципах выживания в условиях дикой природы, в основном, чтобы занять людей и создать иллюзию, будто они спасутся, если сделают все правильно. На лекцию колонисты собрались притихшие, словно напуганные дети, бойцы ССО смотрели на них покровительственно и свысока. И эти люди думали, будто сделают с планетой все, что им угодно?