– А при чем тут общечеловеческое? Мы ведь только с ваших слов знаем, что вы журналистка. Прекрасная профессия, объясняющая интерес ко всему.

Мари вздыхает:

– Сейчас, когда у вас – я правильно понимаю? – нет ничего, кроме этих моих… копий… это так важно?

– Вы правы. Нет. Я бы не стал с ними возиться, если бы не был уверен в их содержимом. Идите отдыхайте, пока я еще переговорю с людьми. Сейчас мне нужны метеорологи и физики-атмосферники. Потом нам придется очень быстро отсюда убраться.

– Я сделаю, что смогу.

Норм усмехается – первый раз за утро:

– Больше не сделаю и я.

Неслышно подходит Эдера в наброшенном на плечи пледе в коричневую клетку. Брюс косится на нее с плохо скрытой неприязнью, а Норм – тот ничего, даже не кривится. Психолог рабочих групп, персонал при руководстве. При любом руководстве, заметим. Кто бы ни руководил. Он ее – Брюс нервно хихикает – унаследовал. Как сказал бы сам Рассел: никто не обещал, что будет легко.

– Вы думаете, они вернутся? Пауза.

– Да. Это целесообразно.

– Но… что же нам делать? – И ждет, что он решит. Вот тут – Брюс нутром чует! – мать бы обозлилась.

На этот вопрос оборачивается уходящая Мари Люссак, отводя руку Рубена, поддерживающую ее за плечи, – сознание фиксирует их обоих рядом. Поворачиваются все, и ждут его слова. Даже малыши в УССМах прижались рожицами к стеклам кабин: им уже надоело ждать. Андерс с белым лицом и остановившимся взглядом, похожий на утомленного енота, заравнивает могилу.

– По машинам, – говорит Норм.

Выбора, будь он проклят, никогда нет.

– Это был удар возмездия, воздаяние равной мерой, и я выпустил эскадрилью до того, как Пантократор объявил мораторий на вмешательство извне.

Он, разумеется, знал, какой сценарий будет разворачивать Пантократор.

– Это был ночной бандитский налет, – возразила Натали Эстергази. – Зачистка с расчетом, что никто не уйдет живым. Они расстреливали спящую деревню.

Президент Люссак с интересом услышал ее голос: по голосу лучше, чем по лицу, читаются чувства и познается характер. Лицо обманет, а голос выдаст, он хорошо знал это свойство, а потому сам всегда говорил снисходительно и доброжелательно. Голос неуязвимого человека, который в курсе насчет своей неуязвимости и потому может позволить себе презирать других.

Натали Эстергази уязвима. У нее невыразительный негромкий голос, таким голосом женщины говорят о том, что действительно имеет значение. Люссак начинает понимать, почему ее взяли. Эта бедняжка действительно верит, что играет за команду Добра.

– Можете вы отозвать ваших брави? – спросила их главная, Приматора Ариадна.

– Увы, – Люссак даже развел руками, якобы от сожаления. – Я предоставил эскадрилью в распоряжение менеджера Ии для равновесия сил. У Новой Надежды на планете официальное воинское подразделение, так что все в пределах правил. Ночные Волки не являются группой космического базирования: это атмосферники, они никуда не денутся с Авалона, если их не примем на борт вы или я. Если это произойдет, вы вправе их арестовать. И в состоянии это сделать, замечу. А пока они остаются на планете, ничто не нарушает нашего предварительного соглашения. ССО Новой Надежды точно так же в состоянии повредить им. Если сумеют, конечно. Кто-нибудь вспоминал об этике, когда взрывали мирных горняков?

Меня, представителя крупного бизнеса, Пантократор держит за воплощение зла. Но до тех пор, пока они исповедуют этику как объединяющую человечество силу, они вынуждены относиться ко мне этично. Что значит – у меня равные права. Обоюдоострая эта штука – этика.

Когда оказалось, что человечество, во-первых, разделено парсеками холодной пустоты на самодостаточные колонии, а во-вторых, располагает оружием, позволяющим уничтожить планету одним залпом с ее орбиты, и в-третьих, средством свободного перемещения от звезды к звезде, общественная философская мысль решила, что нуждается в над-законе и над-религии. Признавая доминанту этики, ты гарантируешь свою социальность и интегрированность. Ты можешь быть гражданином любого мира, но пока ты социален, ты – существо конвенционное. Участником бизнеса ты можешь стать, только будучи социален, это поводок, на который мы сами себя посадили, и ревностно следим, чтобы в стадо не затесалась паршивая овца, не связанная нашими нормами. «Это неэтично!» – приговор, а кто лучше Пантократора установит правила игры?

– Условия будут такие, – сказала Приматора Ариадна. – Ни одна сторона отныне не получает поддержки извне. Ни одна сторона не имеет права совершать действия, направленные на ухудшение экологии Авалона. Скажем, если Земли Обетованные начнут планомерное уничтожение кислородных агрегатов, дабы сделать невозможным пребывание противника в природных условиях планеты, мы без колебаний засчитаем их стороне поражение. Все, что сделано в целях терраформации планеты, объявляется общечеловеческой ценностью и неприкосновенно. Вы не имеете права отравлять воду, почву и воздух, выпускать штаммы специально сконструированных боевых бактерий, тормозить стремление экосистемы к параметрам обитаемого мира.

– Все остальное, – спросил Люссак, – разрешено?

Натали Эстергази длинно скрипнула ногтями по поверхности стола.

– Постойте, – возразил президент. – Эти условия несправедливы. В последний раз вахтовики «Седьмой грани» видели крейсер больше года назад, у них кончаются запасы продовольствия и питьевой воды.

Руководитель пантократорской миссии уставилась на него круглым птичьим глазом, каким-то необъяснимым образом – одним.

– Корпорация присутствует на Авалоне намного дольше, чем колонисты, не так ли? Причем фактическая эксплуатация выдвигается вами как причина, по которой вы можете претендовать на владение планетой.

– Да, это так, – вынужден был согласиться Люссак.

– Ну так почему вы не позаботились ни о себе, ни о тех, кто придет после? Если вся галактика в одночасье погибнет, если двери в небо затворятся, если больше никто никогда никуда не полетит… Неужели этому ростку жизни зачахнуть?

– Сударыня, это не политика, это поэзия. Я предпочитаю оперировать нормами.

– Хорошо, вернемся к нашей политике. Планета останется за тем, кто выживет на ее ресурсах. Таково наше решение. Если кому-то нечего есть и нечего пить, и нечем дышать, значит, тем быстрее наступит развязка. Есть ли у сторон вопросы и предложения по существу?

УССМ на марше есть штука незаменимая. Когда ты выполняешь на нем техническую задачу – ровняешь площадку или трамбуешь ее, ну или канаву, к примеру, роешь, ты в кабине один, и больше никого не надо. Но на рейде штатный экипаж Мамонта состоит из трех человек: водитель, сменщик, нареченный нынче стрелком, и ответственный за груз. Такой командой мы можем идти без остановок, покрывая за сутки до шестисот километров – в зависимости, разумеется, от рельефа и грунта – и оставляя за собой широкую, как дорога, колею.

Это если никто не тащится рядом пешком. Конечно, хотелось бы следовать независимо, боевым порядком, но какой уж в нашем положении бой. Каждый Мамонт запряжен в цистерну с топливом, и это еще не считая груза, закрепленного на платформе, и пассажиров на броне. Километров пятнадцать в час делать со всем этим обозом, и то хлеб.

Каменный век, ей-ей!

Шли по целине, перемешивая гусеницами в кашу мерзлую желтую землю и свежий крупчатый снег. На передовом Норм, сидя по-походному, на броне сверялся с топографической схемой: куда шли, известно было одному ему да еще, пожалуй, притихшей Морган. В глубине души Брюс полагал, что ее давно пора натыкать мордой в грязь, ей бы это только на пользу пошло, но вопрос в другом: а кто, кроме собственноручно Норма мог бы ее натыкать?

Снег нам враг. За караваном оставался бурый шрам, превосходно видимый с воздуха, а в инфравизор колонна выглядела как гирлянда, снизанная из огненных цветов. В кабине было жарко и душно, стекла от дыхания подернулись белым конденсатом, и Брюс все время норовил одно опустить. Мокрый, тушенный в собственном поту, переваливал машину с кочки на кочку, как на волнах. Вибрация корпуса, даже смягченная креслом, болезненно отдавалась в копчик. Водителю, в отличие от прочих, существенно положение тела не изменить, максимум только поерзать с одной ягодицы на другую. Когда он вылезал размяться и добежать до ближайших кустов, поясницу пронизывала острая боль. Страшно подумать, каково бы оно было без возможности снять спецкостюм.

Беда, если придет, явится с воздуха. Воздух патрулировали пилоты. Впрочем, это неправильное слово – патрулировали. Сам Брюс умел и любил летать – а не любить летать невозможно! – и представлял себе, каково это: это как птице висеть над гусеницей, ползущей по листу. Налетели из-за горизонта, сделали круг и убрались обратно – вот и весь патруль. Объявлен режим жесткой экономии, и драгоценнее всего для нас сейчас топливо. И аккумуляторы тоже зарядить негде. Походный генератор, конечно, есть, но сколько его – и сколько нас!

Так вот и шли. Брюс вел, а пассажиры на него молились. Время от времени кто-то из своего брата, ССО, спрыгивал наземь и бежал рядом, грелся: холодно им там, на броне. Корявый мумифицированный черный лес тянулся по левую руку. Зловещий лес.

Небо низкое, плотное и тяжело нависшее. УССМы спускались с горки, и на Брюса вновь накатило тоскливое одиночество: кажется, так и будем ползти вокруг шарика планеты, раз и другой, и еще много раз. Всю обреченную вечность, будучи не в силах ничего изменить в раз и навсегда установленных правилах игры: они хищники, мы – жертвы.

– Во-о-о-оздух!

Этой команды мы ждали, действия проговорены. Мамонты построились в круг, внутри сгруппировались женщины и дети, и те из мужчин, которым опасно давать в руки оружие: не в том смысле, что они ух как злы, а… ну, в общем, понятно. Бойцы и добровольцы из колонистов, вооруженные энергоштуцерами, рассыпались под укрытие бронированных туш.

Чужие – их двенадцать, укомплектованная эскадрилья! – врезались в наш клубок, и завязался бой.

Брюс слышал, как кто-то из своих фальшиво жалел контрактников: мол, влипли парии, потянулись за легкой космической деньгой, а попали между двух огней. Насчет их коллективного заявления он тоже был в курсе. Тем достойнее выглядел этот неравный бой: смелость – это не когда ты весь из себя, просто потому, что ты такой, а другие хуже. Просто, как думал каждый, когда в братской могиле хоронили Зайферта, когда тебя бомбят, деваться некуда. Хоть огрызнись, как мужик, достоинства для.

Когда они отрабатывали маневр, было сказано однозначно: водитель не покидает кабину УССМ. Брюс, в качестве некоторого компромисса, обнаружил себя стоящим на гусенице одной ногой и с руками, вцепившимися в открытую дверь. Вторая нога честно оставалась в кабине, зато голова запрокинулась в небо так, словно сам он хотел улететь.

Теперь при свете дня их можно было рассмотреть. Хищные верткие тела, акулий плавник стабилизатора, покрытие, делающее их почти невидимыми в перепадах дневного света: только радужная дымка сияет и дрожит вокруг корпуса. Умопомрачительно и неестественно прекрасны, как злые ангелы. Там, где непосвященный увидел бы лишь немыслимую воздушную акробатику, Брюс, подкованный несколькими поколениями военных пилотов семейства Эстергази, отмечал завидную слетанность и высочайшее мастерство. Это помимо техники, которую с нашей даже на одном поле не сажать. Когда ты вот этак кувыркаешься, солнце у тебя то с одной стороны, то с другой, качественная поляризация кабины играет огромную роль. Поляризация и привычка: Брюс совсем не был уверен, что не расстанется с ужином, а то и с жизнью, выкрутив мертвую петлю в такой опасной близости от земли, прижимаемый шквальным огнем. А этот еще и отстреливается.

Цель их была очевидна – прорваться в круг и расстрелять тех, кто укрылся там. Если на Авалоне нет колонии НН, нет и предмета для спора. Сквозь наш воздушный щит они прошли, как свет через стекло. Тут у нас вторая линия: прошедших встретил плотный заградительный огонь. Взгляд сверху выхватил Морган: даром что разжаловали, на ее духе это ничуть не сказалось. Стояла, широко расставив ноги, и палила по машине, что перла на нее. Та пронеслась поверху, низко, а Морган, не переставая стрелять, упала навзничь и была вознаграждена – очередь вспорола поджарое брюхо, и чудовище, испуская маслянистый дым, свалилось в лесок.

Они смертны.

Мы тоже. Отец на своем месте, вел смертный бой – я готов поспорить! – в теле «реполова». Механики, когда Норм отдал соответствующий приказ, проточили втулки винтов, и пулеметы стреляли сквозь них. Ты палишь в того, на кого прешь. Там, где важны миллисекунды, чем проще, тем эффективнее. Он выжмет из своей эффективности все, он дирижирует боем, как симфоническим оркестром. Все Эстергази очень музыкальны. Это генетическое. У меня это тоже наверняка есть.

– Брюс!

– А?…

Это Норм протолкался к нему.

– У меня больше никого нет, – крикнул он снизу. – Прикрой с воздуха, пока мы уведем их в лес.

– Я? Эээ?

– Ты сам знаешь. Должен знать. Поднимай их! Командуй. Все!

– Да, пап… Слушаюсь, командир, чиф!

Высокая нота Брюса перешла в ультразвук. Вот оно, когда дошло до дела… Не фермеру же с Сизифа вести боевых Мамонтов!

Норм смотрит на это иначе, я это позже пойму. Не наконец-то позволили отличиться и погеройствовать, а именно что «больше никого нет», и еще – «что я скажу матери?». Но сейчас мозги у Брюса работали в другую сторону. Честно говоря, сейчас Брюс вообще не помнил, есть ли у него мозги.

– Саяна, сцепы долой! Груз – долой!

Прижимаясь к тюкам, ответственная за груз Голиафа девушка поползла вдоль низкого бортика платформы, отцепляя тросы, и тщетно попыталась сбросить или столкнуть хоть один тюк…

– Не парься, щас я их свалю! Спрыгивай. В лес, говорю! Андерс, слышишь меня?! Переключай на «вверх»!

Это все оралось в динамик, но для верности Брюс высунулся наружу и просемафорил Андерсу сжатыми кулаками, большие пальцы оттопырив вверх. Андерс из своей кабины высунулся точно так же.

– Ага, я понял!

А «понял» значит «пошел».

Заработал репульсор, кабина налилась дрожью, и это была совсем другая дрожь, нежели обычная для Мамонта рабочая вибрация. Эта пронзительнее и выше, у нее другая частота, от которой ломит зубы. Брюс взял левую ручку на себя, это – вверх, и утопил до упора левую педаль, инициируя крен-самосвал. Голиаф оторвался сначала правой гусеницей, ссыпая наземь все, чем был гружен, затем взмыла вся туша, Брюс перебросил на грудь перекрестье ремней – на марше он ими пренебрегал. Уже в воздухе, с чуточным опозданием гироскопы выровняли бульдозер. Инерция колоссальная, кажется, будто эта штука на тебе надета и ты сам ворочаешь ей все шестеренки. Так принято – считать свою технику особой противоположного пола. И любить. У папы была Тецима, а у мамы – Назгул. Промахнулся, дурак, или повелся на Грозного Германа от Андерса Деке. Германа-то поди Андерсова бабушка именовала. Надо было Большой Бертой звать. И… ой, какие ассоциации. Ой, да какие уж тут ассоциации!

Мальчик, как твоя фамилия?

Земля провалилась вниз: глянув туда, Брюс разглядел только Морган, застывшую с поднятым к небу лицом и, кажется, с открытым ртом, и помахал ей исключительно из удальства. Остальные торопились в сторону леса, держась преимущественно врассыпную: один зажигательный снаряд на полусотне метров площади все, что горит, превращает в очаги мелких возгораний. Все, что не горит, – тоже. Бойцы ССО ободряли гражданских и понукали их. И отстреливались.

Норм вскочил к Андерсу в момент, когда тот отрывался, и палил, стоя на подножке, с одной руки, другой держался. Он щурился, ветер сек ему лицо колючей снежной крупой.

Если продолжить музыкальную ассоциацию, в бой вступили валторны.

До сих пор Брюс думал, будто бы поражающая сила Мамонтов, летящих по небу клином, воздев отвалы – исключительно в том, чтобы довести противника до смерти от хохота. Наверное, этот фактор тоже сыграл свою роль.

Конечно, никакой тебе маневренности. Зайти истребителю в зад и треснуть его отвалом по хвосту со всей дури можно только в шутку, да и то во сне. Истребитель не дурак и уж настолько-то моргать не будет.

Из всех компьютерных игрушек в детстве своем Брюс более всего любил ролевые, ну и еще – стратегии, и жизненно оскорбился, когда Харальд взялся обучать его пространственным крестикам-ноликам. Дед, однако, объяснил, что пока у тебя в этой клетке стоит крестик, противник не нарисует в ней свой нолик. Разве только собьет. Иными словами, управляя из своего УССМ всем клином и при необходимости перегруппировываясь, Брюс поставил на пути врага стену, которую ни обойти, ни перепрыгнуть.

Разумеется, по ним стреляли. Стрелок Ротрок палил в ответ через щель полуопущенного оконца и жалобно чертыхался, когда в пластике появлялась очередная оплавленная дырка. Брюс непрерывно орал в динамик, кому налево, а кому вверх, и кто кого прикрывает, и почти не обращал на Ротрока внимания.

Делал что мог! Мамонт может быстро падать и медленно подниматься, а еще важно и неторопливо вальсировать на одном месте, подставляя заходящему на цель стервятнику могучую непробиваемую задницу. Он ведь, заходящий, тоже имеет для обстрела несколько удобных секунд, а после ему приходится заходить на второй круг. Пространство его маневра как раз и ограничено нашими «крестиками», грамотно – ну, я надеюсь! – размещенными в достаточно тонкой воздушной прослойке меж твердой землей и нависшей тучей.

Извечное противостояние меча и щита в авиации разрешилось безоговорочной победой первого. Защита истребителя – его скорость, кто быстро летает, на том нет брони, а металлопластики и отражающие напыления пробиваются кинетической пулей на раз, только попади. Сейчас, правда, мало кто использует кинетику. Луч тоже работает, но луч энергоштуцера тонкий, как вязальная спица, а у этих – автоматические лучеметы с призматическими насадками, сектор поражения не сравнить, даже на земле оставляют за собой оплавленную дорожку-строчку.

О том, что и на него найдется управа, Брюс Эстергази не думал ровно до тех пор, пока Голиафу не выбило гироскоп. Ну, это называется – повезло. Ротрок слабо и матерно пискнул и повис на ремнях, Брюс его понял. Голиаф тяжело заваливался налево, притягивая к себе планету. Бочку на этой штуке… не выполнить. И даже не страшно, а удивительно как-то. Вроде того, что – так вот как это бывает?

У него два репульсорных сопла вниз, гироскоп манипулировал ими автоматически, когда был жив. Еще четыре по бокам, для маневрирования в воздухе: ими правит правая ручка, разбалансируя тяги, но не о них сейчас речь.

– Меня подбили, – говорит Брюс в динамик. – Сажусь. Прикройте.

Голиаф уходит вниз, строй смыкается над ним. Попробуем вручную.

Мать безумия, как это, оказывается, трудно! Педали двигаешь по миллиметру, а многотонная туша сопротивляется тебе всей своей инерцией – ей, понимаешь, хочется набок! А пережал – в другую сторону завалился.

Ощущение такое, словно сидишь в ухе пьяного великана – центр равновесия, говорят, именно там, в ухе! – и пытаешься удержать его от падения.

С высоты пяти метров мы просто упали, рухнули, взметя рыхлый колючий снег вперемешку с комьями желтого глинозема. Гусеницы рассыпались от удара, катки перемешало и смяло. Ремни пришлось резать. Ротрок выпал на живот. Все, этот Мамонт больше никуда не пойдет – груда исковерканного железа. Внезапно Брюс испытал острое чувство потери. Ненависть растет на таких чувствах, а на ненависти – цветы зла, и Брюс собрал разом целую охапку. Ушибленный планетой. Космическому истребителю не понять.

– В лес, в лес, не стойте на виду.

Наверное, он был оглушен, потому что не помнил, как его подхватили под руки и увлекли под прикрытие деревьев. И в общем, вовремя, потому что зажигательная ракета превратила павшего Голиафа в клубок вонючего черно-красного пламени.

Воздушный бой быстротечен. Он, в первую очередь, ограничен боезапасом, который приходится весь нести на себе, но бог бы с ним, с боезапасом – лазер много не весит. Заряд батарей и топливо, каковое в поле тяжести планеты приходится жечь непрерывно – они рассчитываются на «долет-улет» плюс небольшое время на саму акцию. Торпед тоже всего две, а на хорошую ковровую бомбардировку ходят машины принципиально другого класса. Так что вне зависимости от степени исполнения задачи время, отведенное на нее, истекло. Машины противника, внезапно перегруппировавшись, взмыли ввысь и скрылись за облаками. Мамонты один за другим опускались в снег, из кабин выпадали обалдевшие пилоты.

– Это мы их, получается, отогнали? Мы? Их?!!

Один только Норм был не столь весел. Лицо его покраснело от верхового ветра, веки отекли. Во-первых, эти ушли, когда сами захотели, и, когда захотят, придут снова. Во-вторых, этим полетом мы посадили батареи на УССМах, а зарядить их прямо сейчас нам негде и нечем. Думать надо, что можно использовать в качестве источника, благо механики и физики под рукой, но пока мы думаем, машины стоят стадом, беспомощные и превосходно видимые сверху. Оставаться подле них – безумие. На ходу только две машины – Абигайль и Китри, которым в самом начале велели сидеть на земле, чтобы не путали строй.

– Не будем терять времени. Перераспределяйте груз на этих двоих. Только еду, палатки, питьевую воду. Аккумуляторы? Нет, ими придется пожертвовать. Замаскируйте все, что не сможем взять, потом вернемся… если еще будет за чем возвращаться. База недалеко, пара пеших переходов. Да, пеших! Поедут больные и дети, прочие пойдут своими ногами. Да, личные вещи на себе. А вы хотите здесь выжить?

Они меня вычислили! Один прицепился на хвост, словно у него ко мне бог весть какое личное. Строчит как заведенный, и ни сбросить его, ни потерять, и попадает, вот что неприятно. Толковый мальчик, Назгулом бы я с ним потягался, а «реполов» – птица мелкая, можно сказать, безобидная. Пушка у меня одна, смотрит вперед, да и ту недавно поставили. Чужая она этому телу, как третья нога.

Страсть истребителей пристраиваться сзади породила множество шуток, в основном неприличных, но факт есть факт – ты его не видишь, а когда видишь, уже слишком поздно. Это если ты человек, а «реполов»-то сам по себе видит больше, чем сообщают пилоту его системы.

Такие кренделя выделываю, был бы человеком – забыл бы дышать. Негодую и восхищаюсь: у этого парня вестибулярного аппарата нет вообще? Был один такой, в позатой жизни, Улле Ренн, светлая ему память. Одного я добился, увел его за собой, этого братца-поганца. Увлекся он, вот и ладушки, пококетничаем.

Игра, однако, становилась опасной. Волк превосходил «кукурузник» и мощью двигателей, и маневренностью, и вооружением. Несколько раз «реполова» весьма чувствительно обожгло: способностей Назгула хватало настолько, чтобы не подставлять самые уязвимые места. Я делаю все, на что способна эта машина, я знаю про это больше, чем пилот или даже механик… Больше, чем спроектировавший ее инженер, потому что я сам – машина.

Возможно ль, чтобы этот знал свою не хуже?

Под крылом проносилась вся местная топография: пороша, сметенная ветром в долины, коричневые ребра скал, холмы, распадки, эти черные скелеты, сгруппированные в рощи, куски зелени правильной формы, проглядывающие сквозь снег. Вдали проблескивало стальное море, вспыхивая опалом там, где сквозь разрывы туч его касалось солнце. Рубен так и не привык, что можно лететь и рассматривать под собой планету, для него это было так же странно, как ходить пешком. Только на Авалоне он начал находить в атмосферных полетах своеобразную прелесть: лететь, например, над водой, почти ее касаясь и оставляя за собой белый бурунный след – от воздуха, выдуваемого турбиной; или в шатрах света, розовых утром и золотых в предвечерний час, в разбросанных по небу перьях фламинго или в бегущем, размазанном ветром пожаре.

Прежде я в глупом своем высокомерии почитал природу лишь удачным, но дополнительным штрихом к романтическим отношениям, чем-то таким, чему человек позволяет быть от щедрот душевных: я, мол, всемогущ, но добр. Здесь, в хрустальной прозрачности Авалона, стало вдруг ясно, что все это существует само по себе и больше тебя, мошки, во столько раз, во сколько вечность длиннее мгновения.

Человек, не созерцающий природу, пуст. Я был пуст, но я исправлюсь.

Сейчас было не до пейзажей. При прочих равных используй голову, истребитель! Помнится, тогда я сбросил Улле, укрывшись от него в дюзе маточного авианосца. Молчи, Фрейд, молчи.

Как назло, ничего этакого не придумывалось. Воображение было переполнено картинкой медленно поднимающейся стаи бульдозеров. Чувство глубокого восторга, переходящее в шизу: нет, на орбиту эта штука, конечно, не выйдет, но в целом я не додумался бы так разломать нападающим строй.

Какое странное ощущение. Неизъяснимое родство с тем, вторым. Как это может быть: я никогда не расстреливал мирных фермеров и детей, и… и даже машина на хвосте совершенно иной марки! У нас, у Тецим, было некое чувство… да, братства. Фронтового или серийного – не суть. Что может быть между нами общего?

А не такой же – там?

Будучи первым рабочим объектом или жертвой – это как посмотреть! – имперского проекта «Врата Валгаллы», Рубен задумывался не раз, какова была дальнейшая судьба уникальной технологии. Кирилл божился, будто бы обрезал все нитки и все концы спустил в воду: документацию уничтожил, носителей оригинальной идеи – тоже. Но Кирилл, по сути, ничего другого просто и не мог утверждать, исходя хотя бы из самосохранения. Он и про Назгулов твердил, будто пустил их под пресс без всякой жалости, чтобы только не искали. А все равно искали и ищут до сих пор. Кирилл представляет собою ценность отнюдь не как отставной император Зиглинды – река течет, а эта утекла далеко! – но как ключ к технологии, способной обеспечить мировое владычество.

Он это знает и именно поэтому сидит в тюрьме. В хорошей такой симпатичной тюрьме с хорошей репутацией, он ее сам выбрал, когда подставлялся таможенным войскам.

Кто поручится, что где-нибудь в гараже, на окраине Галактики не шарятся на ощупь, варварски, не клепают новых Назгулов, уничтожая для этого высококлассных пилотов? Машины, в которых заточены души, для которых летать и стрелять – единственный способ чувствовать себя живыми? Как только первый эксперимент завершился удачей – а себя Рубен самоуверенно считал удачей! – над головами лучших навис дамоклов меч. В телах Тецим они были родине несоизмеримо полезнее. Он не был уверен насчет всех своих собратьев: тему «как ты умер» их разговоры старательно обходили.

Пошел бы на это Кирилл? Не знаю. Есть Кирилл, которого я способен воспринимать как друга, однокурсника и командира, с которым нас связывают отношения долга, причем взаимного, когда-то даже брата, и мне не хочется думать, что есть другой Кирилл.

Почему он, который сзади, не может быть таким же?

Да ни почему!

Вдали мелькнул вонзенный в небо шприц кислородной башни, характер атмосферных течений неуловимо изменился. Для «реполова» как раз уловимо, а для этого парнишки следом – ни разу. Сама башня – это пушка, она выстреливает в атмосферу озон. Но башня не существует вне инфраструктуры, а важнейшей частью ее инфраструктуры является ветер.

Тут много ветров, целый клубок или, вернее, слоеный пирог из ветров. Возьмешь чуть выше, и тебя потащит-повлечет к башне – это работает засасывающая система. Метров на десять ниже – и отбросит с силой выдуваемым кислородом. Этим системам башня как таковая вовсе не нужна: преобразование происходит в капсулах-кавернах, каковых множество заложено вокруг башни, и по виду не отличить, какие из них работают на забор, а какие – на подачу. У техников есть схема. А у крошки-«реполова» – только шкура и крылышки. И крошка-«реполов», не задумываясь, ныряет в эти потоки.

Я словно лист на ветру, но это бы ладно. Ветер перебрасывает меня с ладони на ладонь, а того, второго, крутит, как щепку в водовороте. О, да, у нас тут воронки и еще целый букет вибраций разных частот.

Весело ль тебе?

Мне – в самый раз, если только крылья не вырвет. Очень неудобно получится перед телом в кабине, оно не переживет. Дорого оно мне? Ну как сказать, учитывая, что оно более не есть необходимое условие жизни… Для чего оно мне так уж нужно? Разве для любви? Женщины, правда, обладают необъяснимой способностью любить весь семантический спектр: как истребителей, так и истребители, правду говорю, сам видел. Первая… ну не так, чтобы совсем уж первая, но первая из тех, кто имел значение, вошла в жизнь под нестерпимое сияние «Nessun Dorma». Моя Турандот… ладно, уже не моя. Меня всегда тянуло к тем, кто задает загадки. Поэтому вторая – как «Призрак оперы», пламя под слоем льда, свет во тьме и тень на свету, разгон и отрыв, если кто понимает. И кодовое слово, обладающее надо мной волшебной властью: «Зиглинда». Но «Призрака» поют вдвоем. Но-но, это кто тут Призрак? И значит ли это, что где-то ходят мои «Зеленые рукава» или «Siuil a Ruin»?

Почему всю дорогу меня преследует «Полет Валькирий»? Ну не люблю я Вагнера! Эй! Ты в белый свет стреляешь от отчаяния или прицельно?

Ну ладно, парень, сам виноват, мог бы и оторваться без ущерба для чести, я тебе полно возможностей предоставил. И то сказать, держать меня за хвост занятие более благородное, чем расстреливать фермеров на косогоре. Доброй тебе кармы.

«Реполов» мысленно вздохнул и выключил двигатели. А тот, что следом, не успел.

Зацепило обоих. Выносимый ударной волной на облаке черно-красного дыма, «реполов» оглох и ослеп, и потерял верх и низ. Нет, кислород, конечно, сам не горит, но с какой радостью он вступает в громкий и роскошный «бум» со всем, что воспламеняется так легко, как партия подготовленных к вывозу азотных удобрений, ждущих только искры! Я нарочно шел над ними низенько, почти траву стриг.

Неправда, я об этом не думал. Я пришел в себя в пяти метрах от разбитой машины, корпусом наполовину в кустах. То есть я еще не пришел в себя, потому что совсем не помнил, кто я нынче, и ко второй машине, лежащей на боку и смятой взрывом, словно стрекоза – бейсбольной битой, подскочил, даже не прихлопнув тлеющий на груди комбинезон, и припал к фюзеляжу с криком: