Г. Ионкис
      МАГИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО ЭМИЛИ БРОНТЕ
      К детям приходского священника Патрика Бронте судьба, как двуликий Янус, была милостиво-безжалостна. Никого не обделила, но особую щедрость явила Эмили. Из трех сестер она представляется личностью наиболее одаренной и, быть может, потому самой трагической.
      Признание, почести, слава обошли ее при жизни. Поэтический сборник, который сестры выпустили под псевдонимом "братьев" Белл, не расходился, в 1846 году было продано лишь два экземпляра. Правда, рецензент "Атенеума" благосклонно отозвался о стихах Эллиса (Эмили). Это был едва ли не единственный отклик, которого Эмили удостоилась при жизни. "Грозовой Перевал" (1847), опубликованный за год до ее кончины, остался почти незамеченным. Более того, его авторство то ли по недоразумению, то ли по расчетливому умыслу издателя было приписано Шарлотте, чей роман "Джейн Эйр", вышедший чуть ранее, завоевал сердца читателей.
      Однако вскоре ситуация изменилась. Роман произвел потрясающее впечатление на прерафаэлитов, бунтарей против академизма в искусстве. "Его действие происходит в Аду, - писал Д.-Г. Россетти, - но только... люди и местности там носят английские фамилии и названия". Россетти и Ч.-А. Суинберн первыми подметили решительное отступление автора от канонов викторианского романа, но они же положили начало легенде о Бронте как о "звездном" романтике, художнике-визионере.
      "Никогда еще роман не разражался такой грозой", - восхищался А. Симонс, теоретик "эстетизма". Но грозовые раскаты книги Бронте многих насторожили, а ортодоксов отпугнули.
      Время, лучший критик, все расставило на свои места. Минул век, и С. Моэм, живой классик английской литературы, включил "Грозовой Перевал" в десятку лучших романов мира. "Манифестом английского гения" назвал книгу критик-коммунист Р. Фокс, посвятив ей в своем исследовании "Роман и народ" самые проникновенные страницы. Известный литературовед Ф.-Р. Ливис причислил Эмили Бронте к великой традиции английского романа, отметив при этом уникальность и неповторимость ее дарования.
      Множится поток исследований, посвященных сестрам Бронте, и Эмили в частности, но загадка семьи Бронте все еще существует, и личность Эмили, истоки ее поэзии и гениального романа остаются до конца не разгаданной тайной. Нужно ли непременно заглядывать под все ее покровы, стараться совлечь их вопрос спорный. Быть может, именно неистребимое очарование тайны и влечет нас в наш рациональный век к писательнице, хронологически причисляемой к младшим викторианцам, но при более близком знакомстве воспринимаемой скорее как упрек и вызов викторианской эпохе.
      Биография Эмили Джейн Бронте относится к категории на редкость несобытийных. О глубине и интенсивности ее внутренней жизни рассказывают не столько факты биографии, сколько ее произведения. Будущая писательница родилась 30 июля 1818 года в небольшом городке на окраине Западного Йоркшира. Здесь, на грани двух миров, между хранящим традиции старины, веющим легендами севером и победительно надвигающимся индустриальным югом, прошли почти все отпущенные ей тридцать лет.
      Их дом стоял у городской черты, дальше простирались пологие отроги Пеннинских гор, поросшие мхом и пушицей болота, вересковые пустоши. Зимой не было ничего печальней; летом, когда цветущий вереск образовывал розовый, бледно-лиловый, а то и багряный ковер, ничего очаровательней этих ложбин, запертых в холмах, и этих гордых круч. Это было излюбленное место длительных прогулок Патрика Бронте и его подрастающих дочерей.
      Эмили любила открытый всем ветрам маленький мрачный дом и болезненно переживала каждое расставание с ним. Впрочем, покидала Хоуорт она редко. Впервые - в шестилетнем возрасте, когда три года спустя после смерти матери была вместе со старшими сестрами определена в частную школу для дочерей сельских священнослужителей. Мэри и Элизабет не выдержали ее сурового режима, едва живых Шарлотту и Эмили отец вернул в Хоуорт. Он сам занимался воспитанием детей, руководя их чтением, поощряя склонность к рисованию. Заботы о телесном здоровье трех сестер и их единственного брата приняла на себя приглашенная отцом строгая, как все пуританки, тетушка Элизабет, сестра их покойной матери.
      Еще одна безуспешная попытка дать Эмили систематическое образование была предпринята десять лет спустя. Худенькая бледная пансионерка с глазами газели и прекрасными черными волосами, собранными в тяжелый низкий узел, не на шутку занемогла от тоски по дому, и Шарлотта, работавшая учительницей в этой же школе, вынуждена была отправить ее в Хоуорт. Место Эмили заняла не столь впечатлительная, уравновешенная Энн.
      Случай этот говорит о многом. Отчасти он рассеивает домыслы о тяжких страданиях юной Эмили в отчем доме. Нам с дистанции в полтораста лет, вкусившим плодов постиндустриального прогресса, кажется, что Эмили была задавлена однообразием повседневности, прозябала в провинциальной глуши. Думается, прав Г.-К. Честертон, заметивший, что "роль дикой и бедной юности сестер Бронте сильно преувеличена"[*Честертон Гилберт Кит. Писатель в газете. М., 1984, с. 53.]. Да, жили скудно, одевались более чем скромно, готовились учительским трудом зарабатывать на жизнь, но их несчастье состояло не в этом. "Сестры Бронте прежде всего утверждали незначительность всего внешнего", замечает Честертон. Утверждали не только в книгах, но и в собственной жизни.
      В стоящем на отшибе доме и на вересковых пустошах, где часто мелькала ее высокая мальчишеская фигурка, Эмили дышала воздухом свободы. Только здесь она могла быть сама собою, и это было одним из немногих доступных ей благ, которым она не хотела поступиться. Вот почему, оказавшись за пределами Хоуорта, она рвалась поскорее вернуться.
      Трагедия Эмили Бронте не в бедности и даже не в отъединенности от большого мира. Добровольное затворничество в Хоуорте - следствие трагедии. Смысл же ее в неразрешимом конфликте сильной духом, одаренной личности с "невзрачнейшей из эпох", с этим "скучнейшим и прозаичнейшим из всех веков", как назвал свое столетие Оскар Уайльд. Для эпохи романтизма драма Эмили Бронте не так уж необычна. Истоки ее и в вечном споре с самой собою, в постоянной неудовлетворенности, что всегда было источником тайных мук натур незаурядных, глубоких.
      Эмили отличала повышенная эмоциональность, не та, что бьет ключом, выплескиваясь в экзальтации, а интенсивная напряженность чувств, глубоко затаенная страстность, лишь внезапно прорывающаяся, подобно синим язычкам пламени, что пробегают вдруг по углям, подернутым пеплом.
      По характеру Эмили была замкнута, молчалива. У Шарлотты, у Энн были подруги, у нее - никогда. Оказавшись с Шарлоттой в Брюсселе, она тотчас возненавидела его. В пансионе мосье Эгера, известном своей безупречной репутацией, где сестры совершенствовались в немецком и французском (испробовав к этому времени силы на поприще гувернанток, они ощутили потребность более основательного знания языков), Эмили ни с кем не общалась. Ее раздражали неумеренная восторженность юных пансионерок, их наивные благоглупости, пустые с претензией на "светскость" разговоры, умение поддерживать которые считалось признаком хорошего тона. Она казалась высокомерной, но за надменностью скрывалось не только презрение к посредственности, но и невероятная застенчивость, и неуверенность в себе.
      Информируя отца о значительных музыкальных успехах Эмили, проницательный мосье Эгер вскользь замечает, что она постепенно освобождается от застенчивости, от той унизительной неопытности, которую позже Честертон назовет "уродливой невинностью". В то же время от учителя французской словесности не укрылись мужской склад ума, завидная логика, редкая сила духа, неукротимая воля этой скованной двадцатичетырехлетней девушки. "Ей следовало бы родиться мужчиной - великим навигатором", - уверенно заключает он.
      Эгер находит, что по отношению к Шарлотте Эмили держится как диктатор. Такое же впечатление сложилось и у Элизабет Гаскелл, хотя она никогда не видела Эмили, подружившись с Шарлоттой после безвременной смерти ее сестер. Вероятно, все так и было, но Шарлотту эта "тирания" не тяготила, хотя, судя по письмам, Эмили нередко озадачивала и возмущала старшую сестру.
      Эмили, несомненно, была человеком нелегким в общении, характер ее был исполнен противоречий: резкая, своенравная, упрямая, нетерпимая, она была нежна и терпелива с теми, кого любила. Она была человеком долга. Покинув Брюссель без сожаления в связи с известием о смерти тетушки, она полностью приняла на себя заботы о слепнущем отце и неудачнике-брате, который, постепенно спиваясь, пристрастился еще и к опиуму. Шарлотта стыдилась опустившегося Патрика Брэнуэлла - Эмили преданно ухаживала за ним, погибающим от чахотки. Сама безнадежно больная, она находилась при нем до последнего часа и помогла подняться, чтобы встретить смерть, как он того хотел, стоя.
      Каждое утро, встав раньше всех, она растапливала печи, замешивала и пекла хлеб и успевала переделать уйму домашней работы, прежде чем состарившаяся служанка Табби появлялась в кухне. Ее часто бил озноб, она непрерывно кашляла, но не позволяла никому жалеть себя. "Она выглядит очень-очень исхудавшей, - с тревогой пишет Шарлотта подруге. - Но бесполезно расспрашивать ее, ответа не последует. Еще бессмысленней рекомендовать лекарства, она их категорически не принимает".
      Утром 18 декабря 1848 года Эмили поднялась как обычно, а после завтрака взялась за шитье, и только по прерывистому дыханию, мертвенной бледности и особому блеску глаз было заметно, что она с трудом превозмогает боль. В полдень, всегда отказывавшаяся от услуг врача, Эмили попросила послать за ним. Через два часа ее не стало.
      С. Дэй Льюис, поэт-оксфордец, снискавший известность в "бурные тридцатые", посвятивший Эмили проникновенные стихи, заметил, что "Грозовой Перевал" "вышел из коробки с игрушечными солдатиками". Летом 1826 года Патрик Бронте привез из Лидса ящик с деревянными солдатиками для малолетнего сына. Здесь были Наполеон и его маршалы, герцог Веллингтон со своим генеральным штабом. Со временем они преобразились в героев вымышленной страны Ангрии, история которой, сочиненная Шарлоттой и Патриком Брэнуэллом, была записана в крошечных самодельных книжечках, сохранившихся до наших дней.
      Спустя некоторое время двенадцатилетняя Эмили, объединившись с Энн, придумала соперничающее королевство Гондал. Это был огромный скалистый, обдуваемый холодными ветрами остров в северной части Тихого океана. Суровой природой он напоминал родной Рэдинг. Этот край озер и гор она населила людьми сильными и свободолюбивыми, наделив их богатым воображением и бурными страстями. Политически Гондал напоминал конфедерацию провинций, управляемых на династической основе. Здесь, как и в Ангрии, не утихала вражда, плелись интриги, зрели заговоры, велись войны, совершались великие подвиги и кровавые злодеяния.
      Это был яркий мир, наполовину созданный буйной фантазией подростков, наполовину вычитанный из книг, где Вальтер Скотт соседствовал с Анной Радклиф, создательницей "романа ужасов", а Оссиан - с Байроном. В истории Гондала ожил романтический дух старинных народных баллад, гэльских легенд и преданий, с которыми детей знакомили няня и отец, выходец из Ирландии.
      Идет время, фантазии Эмили становится тесно в пределах острова, появляется еще один - Гаалдин, расположенный в тропических широтах. Моряки Гондала покоряют его, но вспыхивает восстание, да и на самом Гондале уже вовсю идет борьба между республиканцами и роялистами. Вымышленный мир Эмили оказался намного ближе к социальным коллизиям современности, нежели Ангрия.
      Многие впечатлительные дети придумывают подобные игры, но случай Эмили уникален: единственная из больших писателей, она превратила детский миф в почву и арсенал своей поэзии. Поэзия рано стала духовной потребностью Эмили, она писала стихи втайне от всех, не помышляя быть услышанной. Возможно, при ее скрытности, это был единственный способ самовыражения. Значительная часть ее стихов (а их около двухсот) связана с сагой о Гондале. В них возникают знакомые образы короля Дугласа и лорда Альфреда, Джулиана, заточенного в отцовском замке, и Брензайлы, предводителя повстанцев Гаалдина, мятежника Заморны и короля Джулиуса Ангоры. Это героические натуры, сродни байроновским Гяуру, Ларе, Шильонскому узнику, гордые, непреклонные протестанты. Главная героиня мира - "роковая женщина", страдающая королева Августа Джеральдина Альмеда (Рошель, Розина - ее модификации). Высокомерная, жестокая, деспотичная, она несет гибель своим мужьям, возлюбленным, детям.
      В гондальском цикле явственно проступают контуры действующих лиц и префигурации "Грозового Перевала".
      В стихах Эмили Бронте мало действия, они сильны напряженностью, интенсивностью мысли и чувства. Т.-С. Элиот как-то заметил, что у поэта драматического дарования (а именно таков был талант Эмили) ситуация, весьма далекая от его личного опыта, может вызвать сильнейшее переживание.
      Гондал далек от йоркширской повседневности, но его герои в высшей степени близки по духу, темпераменту, мироощущению "затворнице Хоуорта". Их сердца лед и пламень. Она заразила их безумной жаждой любви и свободы. Вместе с тем каждый из них становится пленником своей страсти, любовь, безнадежная, неразделенная, превращается в муку и проклятие. Она наделила их нравственным ригоризмом, собственными представлениями об этических ценностях, согласно которым преступным грехом считалась измена, предательство, а величайшим достоинством - верность. Она заставила их искать уединения и томиться одиночеством, страдать от сознания неосуществимости мечты, размышлять о предопределении, о смысле человеческого предназначения, о жизни и смерти. Мюриел Спарк, ныне известная писательница, в предисловии к "Стихотворениям Эмили Бронте" (1947) верно отметила, что ее поглощенность метафизическими проблемами напоминает Шелли, но в современной ей поэзии аналогов не имеет.
      Некоторые критики рассматривают сагу о Гондале как чистейший эскейпизм, т. е. попытку укрыться от невзрачной реальности в мир яркого вымысла. Думается, понятие "эскейпизм" несовместимо с неукротимой натурой Эмили. Отступление, бегство - это не ее путь. Кроме того, эскейпизм дарует иллюзию покоя, но и в мире мечты Эмили просветленность и гармония отсутствуют. "Ее воображение было скорее мрачным, нежели солнечным", - очень точно заметила Шарлотта.
      Трагический парадокс видится в том, что удовлетворить жажду героического действия Эмили смогла лишь в фантастическом, сотворенном ею мире, а потому он стал для нее более настоящим и подлинным, чем тот, что простирался вокруг и представлялся ей, как Гамлету, садом, заросшим сорными травами. Но и в этом вымышленном мире реальность присутствует, хотя и на уровне аллюзий.
      Мифотворчество Эмили не было бегством в область запредельного, в царство туманных грез. Страстно протестуя против приниженности и несвободы духа, Эмили по-своему, на языке поэтических символов осуждала тиранию викторианского общества, откликалась на социальные волнения, достигшие вершины в год ее смерти в выступлениях рабочих-чартистов.
      Эмили Бронте была поэтом философского склада. Подобно Уильяму Блейку, поэту, глубоко родственному, хотя и неизвестному ей, она сосредоточилась на вечной драме, в которой Невинность, духовная чистота противостоит жестокому разрушительному Опыту. Дочь англиканского пастора, она была религиозна, и вера составляла основу ее мужества. Но верила она со всей широтой философского восприятия жизни, религиозный фанатизм был ей глубоко чужд. Мэри Тейлор, подруга Шарлотты, вспоминает: "Я рассказывала однажды, как меня кто-то спросил, какой религии я придерживаюсь. Мой ответ был, что я верю в прямую связь между Богом и мной. Эмили, которая лежала на коврике у камина, обняв своего любимого пса Стража, воскликнула: "Вот это правильно!"
      В своих стихах она развивала неортодоксальную идею Вечно-сущего евангелия, согласно которой Бог есть внутренняя духовная сила каждого. И она восставала против всего, что оскорбляло и попирало человеческий дух. Она не читала мистиков, не изучала, в отличие от Блейка, Бёме и Сведенборга, мистическая терминология в ее стихах скорее выражение поэтической ситуации.
      Как и Блейк, она оказалась способна жить в двух мирах. Разумеется, ее миф о Гондале был камерным в сравнении с грандиозным космическим миром блейковских "Пророческих книг", но оба, исходя из своих возможностей, осуществили принцип, сформулированный немецким философом, признанным апостолом романтизма Шеллингом: "Всякий великий поэт призван превратить в нечто целое открывшуюся ему часть мира и из его материала создать собственную мифологию"[*Шеллинг Фр. - В. философия искусства. М., 1966, с. 147.].
      Мифотворчество Эмили - это и своего рода маска, помогающая выразить сокровенное, не впадая в патетику или сентиментальность. Маска позволила ей быть предельно искренней, сохраняя при этом некоторую имперсональность, анонимность.
      Мифотворчество, двоемирие, сила и интенсивность чувств выдают в Эмили Бронте поэта романтического видения. Однако "осязательная" духовность, чувственно-конкретное выражение мысли роднят ее с поэтами так называемой метафизической школы.
      Пограничность художественного метода Эмили Бронте ярче всего проявилась в романе "Грозовой Перевал". Многие критики зашли в тупик, пытаясь отнести книгу к одному из главных художественных направлений века - романтизму или реализму, в то время как перед нами синтез двух методов. Реалистический в своей основе, роман обогащен романтической традицией. Из их сплава родился уникальный, поистине магический реализм, озадачивший современников.
      Искусство бытописания было подвластно Эмили. Читатели "Грозового Перевала" дивятся поразительной конкретности "местного колорита" не меньше, чем мрачной экспрессивной символике, напоминающей полотна Эль Греко. Вместе с героями Бронте мы сгибаемся под порывами пронизывающего ветра, слышим, как он шумит в елях и царапает веткой по стеклу, ощущаем твердь схваченной морозом земли, нас согревает тепло пылающего камина, мы вдыхаем запах потрескивающих поленьев, угля и торфа, нас слепит блеск начищенных оловянных блюд, расставленных на широких дубовых полках. Но сила и очарование романа не в натуралистической достоверности деталей быта. Обыденные скромные негероические "картины семейной жизни" английского среднего класса, созданные "несравненной" Джейн Остен, так же мало вдохновляли ее, как и Шарлотту.
      Неповторимость ее романа в том, что реалистический замысел реализован в нем через романтическую символику (даже имя главного героя Хитклиф означает "утес, поросший вереском", и символ этот многозначен). Реальные жизненные конфликты мифологизированы, благодаря чему их масштабы гиперболизируются, частное оборачивается всеобщим, быстротекущее время - вечностью. "От начала и до конца в ее романе ощущается этот титанический замысел, - пишет В. Вулф, это высокое старание... сказать устами своих героев не просто "Я люблю" или "Я ненавижу", а "Мы, род человеческий", "Вы, предвечные силы"...[*Вулф В. Избранное. М., 1989, с. 505.] Этому впечатлению способствует поэтический строй романа, в котором лирическая и драматическая стихии преобладают над собственно эпическим началом. Магия, вызываемая феноменом поэзии, настолько сильна, что роман подчас воспринимается как поэма в прозе.
      "Эмили Бронте - самая поэтичная из всех наших романистов" - таково единодушное мнение критиков. Правда, на этом единодушие и кончается. Одни считают книгу образцом "чистой поэзии", вневременной, трансцендентной, как сама страсть, что живет и дышит на ее страницах. Мнение других выразил Р. Фокс: "Грозовой Перевал" - это, безусловно, роман, перерастающий в поэзию, это, вне всякого сомнения, одна из самых необычайных книг, созданных человеческим гением, но все это потому, что она - вопль отчаяния и муки, исторгнутый из груди Эмили самой жизнью"[*Фокс Р. Роман и народ. М., 1960, с. 121.]. Правда на его стороне, "Грозовой Перевал" - социальный роман, хотя и не похожий на прославленные книги современников - на "Домби и сына" Диккенса, "Ярмарку тщеславия" Теккерея, "Мэри Бартон" Гаскелл.
      Обратившись к миру английской провинции (другого она не знала), Эмили Бронте взглянула на нее с непривычной точки зрения. Жизнь затерянной в глуши усадьбы предстала не патриархальной идиллией и не унылым стоячим болотом, но беспощадным поединком страстей. На диких вересковых пустошах, под хмурым северным небом, пользуясь, как заметила Шарлотта, "простыми орудиями, из материала, что оказался под рукой"[*Писатели Англии о литературе. М., 1981, с. 89], создала она свой космос, в котором законы исторического времени и вечности переплелись.
      Нелегко определить главную тему романа. Некоторым она видится в конфликте двух социальных групп: обитателей сурового Грозового Перевала, обреченных на борьбу за существование, и богатых Линтонов, владельцев Мызы Скворцов, лежащей в плодородной долине. Такое истолкование игнорирует эстетическую природу романа. К тому же оно искажает действительную расстановку сил на Грозовом Перевале. Хитклиф противостоит тирану и притеснителю Хиндли Эрншо в такой же мере, как утонченному добродетельному Линтону. Перед нами противостояние более сложное, чем обозначенный выше конфликт. И решается он не столько в плоскости материальной, сколько в сфере духовной. Предвосхищая Ибсена, Эмили Бронте на материале более конкретном, заземленном, нежели в его "Бранде", показала столкновение вольного духа гор, воплощающего идеи свободы, верности самому себе и вечным законам человеческого братства, с тепличным духом долины, где живут, повинуясь условностям и сковывающей морали своего времени и круга.
      Две главные темы подняты в романе "Грозовой Перевал" - тема любви и тема униженных и оскорбленных. Они воплощены в судьбах и непростых отношениях, связывающих членов двух семей в двух поколениях. История любви Кэтрин Эрншо и Хитклифа составляет сюжетную основу романа, построенного весьма своеобразно.
      Композиция романа отличается разорванностью: рассказ начинается с момента, когда трагедия устремляется к развязке. Используя прием рассказа в рассказе (старая служанка Нелли Дин, работавшая в домах Эрншо и Линтонов, посвящает в их тайны заезжего джентльмена, мистера Локвуда, от лица которого начинается повествование), Эмили Бронте возвращает читателя к событиям почти тридцатилетней давности.
      Дочь состоятельного владельца Грозового Перевала и его приемыша, подобранного в трущобах Ливерпуля, с малых лет связывает глубокое чувство. Поначалу озорная, своенравная девочка и внешне бесстрастный замкнутый найденыш безотчетно тянутся друг к другу. Смерть старого Эрншо, благоволившего к Хитклифу, еще больше сблизила детей. Только сообща могли они противостоять жестокости унаследовавшего ферму Хиндли и иезуитству лицемерного ханжи Джозефа, во власти которых оказались. В совместном бунте против несправедливости крепнет союз Хитклифа и Кэтрин, рождается то особое чувство, которое делает жизнь одного немыслимой без другого. Им никто не нужен. Они счастливы убежать с утра в поля и блуждать весь день в зарослях вереска или, забравшись на кладбище, бесстрашно вызывать спящих в могилах, а там пусть бьют, пусть морят голодом.
      Присутствие Кэтрин делало Хитклифа нечувствительным к издевательствам Хиндли, решившего "поставить мальчишку на место". Местом этим стали поле и конюшня. Тяжкий труд от зари до зари согнул его. Исчезла былая любознательность Хитклифа. Прирожденная замкнутость обернулась маниакальной нелюдимостью.
      Приниженное положение Хитклифа глубоко оскорбляло Кэтрин. Знакомство с Линтонами ввело ее в новый мир, который ошеломил ее роскошью и утонченностью. Соблазненная возможностью стать первой дамой в округе, Кэтрин не без сомнений и колебаний принимает предложение покоренного ею Эдгара Линтона. При этом она уже понимает, насколько Линтон чужд ей, в то время как Хитклиф одной с нею крови. "Из чего бы ни были сотворены наши души, его душа и моя - одно, исповедуется Кэтрин Нелли Дин, - а душа Линтона так отлична от наших, как лунный луч от молнии или иней от огня".
      Кэтрин привязывает к Хитклифу нечто более глубокое, чем любовное влечение или даже страсть. Свою любовь к Линтону она уподобляет листве на деревьях, подвластной временам года. Любовь же к Хитклифу - извечным каменным пластам в недрах земли. Сами сравнения, образы, которыми она мыслит, подчеркивают органичность ее связей с силами великой праматери - Земли. В ней есть нечто от первозданности стихий, нечто языческое.
      Хитклифа не раз и не два назовут исчадием ада, но и Кэтрин не из породы небожителей. Однажды во сне она побывала в раю, но сердце ее разрывалось от желания вернуться на землю. Ангелы сбросили неблагодарную вниз, и она очнулась в зарослях вереска, рыдая от счастья. Райские кущи Скворцов, поманившие ее издали, обернулись золоченой клеткой. "Посадите дуб в цветочном горшке и ждите, что он у вас разрастется", - ярится Хитклиф. Воздух Мызы Скворцов губителен для Кэтрин.
      Возвращение исчезнувшего и три года пропадавшего Хитклифа сокрушает неустойчивое равновесие в отношениях Кэтрин и Эдгара, формулу которых очень точно вывела старая нянька: "Не репейник склонился к жимолости, а жимолость обвилась вокруг репейника".
      Безумная радость встречи с Хитклифом сменяется отчаянием из-за невозможности сохранить его подле себя. Мысль стать его возлюбленной, тайной или явной, даже не возникает. Традиционный для многих романистов ход неприемлем для Эмили Бронте. Кэтрин не выдерживает душевной борьбы. Рассудок ее мутится. "Я хочу в поле! - кричит она в горячечном бреду. - Хочу снова стать девчонкой, полудикой, смелой и свободной. Я уверена, что стала бы вновь сама собою, - только бы очутиться среди вереска на тех холмах".
      Мнимые ценности Мызы Скворцов, вставшие между нею и Хитклифом, окончательно померкли, и, выражая презрение к ним, она требует похоронить ее не в усыпальнице Линтонов, не на погосте рядом с родителями, не под сводами церкви, а "под открытым небом, а в изголовье - камень". Для такого полного отрицания чуждого им респектабельного мира не поднимались герои английских романистов середины XIX столетия.
      Спустившись с Грозового Перевала в долину, предав Хитклифа, Кэтрин изменила своей сущности и обрекла себя на погибель. Эта истина открывается ей на смертном одре. Суть трагического у Бронте, как у Шекспира, не в том, что ее герои физически погибают, а в том, что идеально человеческое в них нарушается.
      Сжимая умирающую Кэтрин в объятьях, Хитклиф обращается к ней не со словами утешения, а с жестокой правдой: "Почему ты предала свое собственное сердце, Кэти? У меня нет слов утешения. Ты это заслужила. Ты меня любила - так какое же ты имела право оставить меня? Какое право - ответь! Не я разбил твое сердце - его разбила ты, и, разбив его, разбила и мое. Тем хуже для меня, что я крепкий. Разве я могу жить? Какая это будет жизнь, когда тебя... О Боже! Хотела бы ты жить, когда твоя душа в могиле?"
      По силе эмоционального воздействия, по напряженному драматизму монолог Хитклифа достоин Шекспира. В этом наиболее шекспировском из всех английских романов есть и прямые реминисценции из "Короля Лира", "Бури". В словах Хитклифа о том, что Эдгар за восемьдесят лет не дал бы Кэтрин столько любви, сколько он за один день, слышны отзвуки гамлетовских речей над гробом Офелии. В любви, несмотря на ее исступленность, Кэтрин и Хитклиф сохраняют целомудрие, как шекспировские герои.
      В эпоху, когда протестантское благочестие выродилось в буржуазное лицемерие, в условиях викторианства с его ложной иерархией нравственных ценностей, строгими ограничениями и условностями, всепоглощающая страсть героев Бронте воспринималась как вызов системе, как бунт личности против ее диктата. Трагически погибая, герои продолжают любить. "Хитклиф и Кэтрин - это месть любви XIX столетию"[*Фокс Р. Роман и народ, с. 121.].
      Образ Хитклифа - это образ бунтаря и мстителя. Лишь загадочность происхождения да тайна быстрого обогащения за время отсутствия приближают его к типу романтического злодея. В остальном это реалистическая фигура, хотя и не лишенная байронического демонизма. Право сгустить краски не прерогатива исключительно романтиков. В конце концов бальзаковский Гобсек тоже походит на Мефистофеля.
      От Хитклифа веет титанической мощью, и есть в ней нечто зловещее. Но мстительная ненависть и бесчеловечная жестокость героя, создающие вокруг него "сатанинский" нимб, мотивированы его положением отверженного, теми бесконечными унижениями, через которые он прошел. Поражаясь жестокости героя, мы не решаемся его судить, ибо уважаем нравственное право человека, восстанавливающего высшую справедливость.
      В романе, где действует принцип зеркальных повторений, важно увидеть Хитклифа не только в прямом, но и в отраженном свете. Признание Кэтрин: "Я и есть Хитклиф!" - не должно остаться не замеченным читателем. Они оба люди особой породы, глубокие сердцем, внутренне свободные.
      Лишенный определенного социального статуса, Хитклиф переживает трагедию одинокой личности, поставленной вне общества. Этот изгой бросает вызов своим оскорбителям, а в их лице миру собственников. Но встав на путь мщения, он переживет ту же драму, что и Кэтрин, - драму измены самому себе, ибо действует теми же средствами, что и его гонители. "Отравленное оружие, им избранное, губит и его самого, превращает прежнего бунтаря в тирана"[*Елистратова А.А. Наследие английского романтизма и современность. М., 1960, с. 36.].
      Изменяя своей сущности, он разрушает духовную связь с Кэтрин. Напрасно он призывает ее призрак, он так и не является Хитклифу.
      Эволюция образа Хитклифа на этом не кончается. Ведь Эмили Бронте писала не во имя торжества евангельской истины, затверженной моралистами всех времен и народов, о том, что человек неизбежно запутывается в им же сплетенных сетях. Хитклиф не раскаялся, но осознал, что он в ловушке тех сил, против которых восставал. Он решает умереть свободным и потому отказывается от дальнейшего мщения детям своих врагов. Впрочем, тому есть и другие причины. В Гэртоне Эрншо, который носит имя предка, вот уже триста лет украшающее массивный фронтон каменного дома, Хитклиф, сделавший все. чтобы превратить юношу в рабочую скотину, все больше узнает олицетворение собственной молодости. В чувстве Гэртона и юной Кэти, дочери Кэтрин и Эдгара Линтона, все сильнее проступает "призрак его бессмертной любви".
      Отношения Гэртона и Кэти - подобие чувств Хитклифа и Кэтрин, хотя и бледное. Однако в структуре романа и в общем замысле присутствие этой пары очень важно. Они помогают Хитклифу обрести утраченную человечность, вернуть свое "я" и умереть достойно. А главное, Гэртон и Кэти, отстоявшие свое право на счастье, символизируют неистребимость любви в самой жизни.