Наконец, в-третьих, сторонники ускоренной "глобализации" не хотят брать в расчет, что комплексная мировая система должна, с одной стороны, базироваться на культурной и социальной совместимости составляющих ее народов и, с другой, обладать центральными политическими институтами, которые сегодня существуют только в их богатой фантазии. В этой связи рассмотрим более подробно реальные, а не мнимые примеры современной социально-политической интеграции. Выше мы отмечали, что наиболее интенсивное хозяйственное взаимодействие имеет место в рамках сообщества развитых стран, тогда как их экспансия в направлении мировой периферии оказывает весьма незначительное воздействие на те процессы, которые (и то весьма условно) можно назвать глобализацией. В пределах самого развитого мира пальма первенства, безусловно, принадлежит Европейскому Союзу. (Здесь хочется заметить, что именно Европа сегодня, как и в прошлые времена, находится на самых передовых рубежах общественного прогресса, показывая человечеству единственный, пожалуй, пример подлинной глобализации -- пусть, как это ни парадоксально, относительно локализованной.) ЕС выгодно отличается от других ведущих хозяйственных центров современного мира по целому ряду направлений. Так, европейский континент имеет продолжительную историю, общую для всех стран и народов и объединяющую их более прочно, чем любые чисто хозяйственные связи. Далее, европейское хозяйственное пространство вполне самодостаточно; Европейский Союз имеет сбалансированную внешнюю торговлю, не допускает дефицита в экспорте и импорте высокотехнологичной продукции; составляющие его страны являются крупнейшими в мире экспортерами услуг. Кроме того, как отмечают многие специалисты, в рамках ЕС
      [64] - См.: Rodrik D. Has Globalization Gone Too Far? Wash., 1997. P. 4-6.
      нет существенных различий в уровне экономического развития отдельных стран и регионов: даже так называемая "внешняя периферия" (Греция, Португалия, отдельные районы Испании и Южной Италии) обладает показателями ВНП, не более чем на треть отличающимися от среднеевропейского уровня, тогда как наиболее богатые страны превосходят таковой в среднем на одну четверть[65]. Наконец, для европейских стран характерны относительно унифицированные механизмы государственного регулирования экономики: в каждой из них существует высокоразвитая система социального обеспечения, государство играет важную роль в перераспределении финансовых потоков, при этом бюджеты остаются вполне сбалансированными, а политика обслуживания государственного долга фактически идентична в большинстве стран, что подтверждается успешным осуществлением мер, предусмотренных в качестве условия для введения единой валюты, евро, последовавшего 1 января текущего года.
      Европейская интеграция, которая, как мы полагаем, представляет собой наиболее яркий и обнадеживающий социо-экономический феномен последних десятилетий, имеет продолжительную историю, насчитывающую более сорока лет. Развитие этого процесса позволяет извлечь уроки, пренебрежение которыми вполне закономерно приводит сегодня к нарастающим кризисам во многих других регионах мира. Во-первых, европейская экономическая интеграция изначально осуществлялась на основе тщательно разработанных соглашений, а не стихийной нерегулируемой инвестиционной экспансии. Во-вторых, базируясь на тесной культурной общности и близости норм национальных законодательств, европейские страны полностью преодолели ограничения на свободную миграцию рабочей силы еще в 70-е годы, тогда как данный фактор и сегодня остается одним из наиболее опасных последствий интернационализации фактически повсюду вне Европы. В-третьих, государства-члены ЕС устранили любые таможенные и иные барьеры, препятствующие движению товаров и капитала внутри Сообщества; это способствовало исключительно быстрому росту объема внутриевропейской торговли, что, наряду с интенсивным информационным обменом, еще теснее сплачивало составляющие его нации. В-четвертых, ЕС впервые в мировой истории инициировало и успешно осуществляет программы массированного инвестирования средств в развитие периферийных территорий Союза. В-пятых, что особенно важно, экспансия ЕС вширь осуществляется на базе политического объединения, а условием инвестиций оказывается (и об этом можно говорить впол
      [65] - См.: Krugman P. Geography and Trade. Cambridge (Ma.)-L., 1997. P. 94-95.
      не однозначно) согласие на политическое инкорпорирование в Сообщество и передачу части полномочий его центральным органам; наиболее радикальный пример являет на этот счет присоединение Восточной Германии к Западной, менее заметные мы видим на каждом шагу, наблюдая дискуссии об условиях вступления в ЕС новых членов.
      В-шестых, новая Европа представляет собой фактически единственный в мировой истории (преобразование 13 английских колоний в Североамериканские Соединенные Штаты в XVIII веке или насильственное объединение бывших российских территорий в Советский Союз в 1922 году могут не приниматься в расчет) пример эволюционной передачи власти наднациональным органам управления, образующим единые правительство и парламент, а также инициирующим de facto единое гражданство (с 1999 года граждане каждой из стран ЕС имеют право участвовать в выборах органов власти по месту фактического проживания, независимо от того, гражданами какой из стран Сообщества они являются) и эмитирующим единую валюту (с 2002 года евро поступает в свободное наличное обращение на территории всех стран Валютного Союза).
      Подытоживая опыт ЕС и разделяя представления европейцев о возможности успешного противостояния Европейского Союза остальным центрам современного экономического могущества[66], порождающие подлинный ренессанс идей евроцентризма[67], следует ообратить внимание на три принципиальных момента. Прежде всего, объединение Европы происходит на основе собственного экономического роста европейских государств, а не "импортируемого" извне; это обстоятельство резко отличает объединительный процесс даже от нарастающей интеграции в отношениях США и их латиноамериканских соседей, не говоря уже о "глобализации" в Азии. Далее, в этом случае хозяйственная "глобализация" вполне адекватным образом дополняется политическим объединением, которого так не хватает остальному миру, сетующему о том, что глобальная экономика не создает глобального общества. И, наконец, возникающая общность вовсе не прокламирует свою открытость миру; напротив, ее инвестиции в развивающиеся страны сокращаются, товарные потоки все больше переориентируются на государства с аналогичным уровнем развития, а иммиграционная политика остается вполне жесткой и служит интересам прежде всего самих европейцев. Пример Европейского Сообщества указывает прямой путь для развития интеграционных процессов в современном мире. Факти
      [66] - См.: Martin H.-P., Schumann H. The Global Trap. P. 241-243.
      [67] - См.: Habermas J. The Past as Future. P. 96 ff.
      чески европейцы беспрецедентно преуспели в построении подлинно открытого общества за вполне закрытыми границами, и последние события в Азии, Латинской Америке и России лишний раз подтверждают не столько правильность этого курса, сколько то, что в современных условиях он является единственно возможным. Опыт ЕС представляет собою наиболее удачный пример формирования локальной постэкономической системы, в рамках которой страны периферии вовлекаются в хозяйственный прогресс метрополии с учетом ряда условий. Первым таким условием является если не высокий уровень экономического развития, то способность достичь такового в будущем, а также культурная близость государствам Центра (характерно, что относительно отдаленная Эстония имеет шансы вступить в Сообщество раньше Турции, а франкого-ворящие Алжир или Марокко вообще не рассматриваются в качестве кандидатов). Вторым условием служит долгосрочный характер партнерства; именно поэтому страны Союза готовы инвестировать в экономику новых его членов значительные средства, не ожидая немедленной коммерческой отдачи. Очевидно, что такая политика европейцев гораздо более дальновидна, нежели политика США в отношении Латинской Америки или Японии в отношении стран ЮВА. Наконец, третье условие заключается в том, что процесс даже такой локальной "глобализации" не должен излишне форсироваться, а "ценой" присоединения к развитому миру является интеграция в политическое сообщество, что самым непосредственным образом предполагает утрату элементов национального суверенитета. Не следует даже говорить, насколько этот подход отличается от проповедуемой апологетами "открытого общества" помощи находящимся вне поля их контроля режимам из "третьего" и даже "четвертого" мира. Таким образом, Европейское Сообщество, как ни странно это звучит, дает нам наиболее удачный пример того "обновленного колониализма", о котором шла речь в нашей книге при анализе перспектив приобщения стран периферии к постэкономической цивилизации. Оценивая опыт ЕС, следует отметить, что участники этого эксперимента не проявляют особого недовольства его ходом, в то время как позиции остальных традиционных центров экономической мощи, при всем их видимом успехе, становятся сегодня все более уязвимыми. Приверженность большинства социологов и экономистов полицентристской модели мира обусловлена в первую очередь тем, что на всем протяжении XX века отдельные страны или блоки государств противостояли друг другу, и, как казалось, это обеспечивало некоторое равновесие, устойчивость глобальной ситуации на планете. Принимая иногда экономические, иногда политические или идеологические, а иногда и чисто военные формы, это противобороство никогда не снималось с повестки дня. Кризис индустриализма и становление постэкономического общества требуют иного взгляда на проблему. Стремление во что бы то ни стало препятствовать формированию "однополюсного" мира, сколачивание под флагом этого противостояния союзов мусульманских стран, сдерживающих американское влияние, потенциальный альянс России и Китая, иные интеграционные веяния в "третьем мире" - все это объективно мешает распространению постиндустриальной модели в мировом масштабе. Идеологи этого нового противостояния не берут в расчет, что наиболее актуальным интересом их истощенных наций является скорейшее усвоение ценностей постиндустриальной цивилизации в ходе конструктивного с ней диалога.
      Однако не только амбициозность региональных лидеров из развивающихся стран, неспособных смириться с утратой иллюзии былого величия, превращает становление моноцентричного мира в трудный, противоречивый и далеко не быстрый процесс. Гораздо более существенным фактором выступает ограниченность возможностей самой постиндустриальной цивилизации, о чем неоднократно упоминалось выше. Глобальной экономики сегодня не существует; имеет место хозяйственная система, в которой экономическое и социальное развитие на большей части планеты действительно обусловлено прогрессом постиндустриального мира и его способностью влиять на развитие событий. Но в современных условиях Запад не располагает достаточными ресурсами, чтобы радикально изменить общемировую ситуацию. Тем не менее, практически в той же мере, в какой руководители развивающихся стран и бывших коммунистических государств тщатся сегодня вновь играть роль видных политиков, западные лидеры стремятся к реальному определению судеб мира. Первые уже упустили свой исторический шанс, когда индустриальная мощь их наций позволяла им установить контроль над различными секторами единого в своей индустриальной определенности мира. Вторые же, опьяненные головокружительными успехами последних лет, пытаются применить постиндустриальные возможности своих стран для реформирования цивилизации, которая объективно не готова принять новые ценности.
      Быстрая экспансия постиндустриального мира в планетарном масштабе, которая обычно и понимается как "глобализация", невозможна. Раз за разом, начиная с тех времен, когда самым грозным оружием были лук и стрелы, история преподавала людям урок, согласно которому гибель великих империй, казавшихся нерушимыми, начинается в момент их максимальной территориальной экспансии. Теперь этим уроком, который никем -- от Александра Македонского до Марка Аврелия, от Карла Великого до Фридриха II, от Наполеона до Гитлера -- не был усвоен, не в состоянии оказываются воспользоваться, пусть и в совершенно специфических современных условиях, лидеры западного мира. Да, теперь они избегают подчинять мир военными средствами, а пытаются "глобализировать" его, нести в него плоды экономического прогресса, результаты своих беспрецедентных хозяйственных достижений. Однако энергия Запада не безгранична, а противоречия, зреющие в его недрах, не должны недооцениваться. Расширение орбиты влияния постиндустриальной цивилизации не должно идти быстрее, чем это могут позволить внутренние закономерности становления общества, базирующегося на доминирующей роли интеллектуального класса, -- в этом заключен важнейший урок нашего времени, принесшего наряду с величайшими достижениями технологического прогресса и те очевидные проблемы, которые определили картину кризиса, поразившего мировую периферию.
      В своей последней книге, характеризуя нынешнее положение США, Зб.Бжезинский пишет: "Америка занимает главенствующие позиции в четырех основных областях, в решающей степени определяющих мировое господство: ее вооруженные силы не имеют себе равных, в области экономики она по-прежнему является движущей силой, которая тянет за собой остальной мир; в технологическом плане ей принадлежит ведущая роль на всех передовых направлениях развития науки и техники; ее культура, несмотря на некоторую примитивность, обладает удивительной привлекательностью, -- все это наделяет Соединенные Штаты таким политическим влиянием, с которым не может соперничать никакое другое государство. Именно благодаря сочетанию этих четырех составляющих Америка является мировой сверхдержавой в полном смысле этого слова" [68]. Эти слова невольно воскрешают в памяти величественный силуэт статуи Свободы, господствующий над устьем Гудзона. Она возвышается над окружающей болотистой местностью не менее контрастно, чем сами США над современным миром. Но этот образ наполняется особым смыслом, если вспомнить также слова, начертанные на основании монумента. Не столь заметные, как силуэт самой статуи, они, однако, чрезвычайно много значат для понимания того, почему страна, олицетворенная этим монументом, заняла накануне третьего тысячелетия христианской эры господствующее положение в мире. "Придите ко мне, усталые, бедные, притесненные, жаждущие дышать
      [68] - Bryynski Zb. The Grand Chessboard. American Primacy and Its Geostrategic Imperatives. N.Y., 1997. P. 24.
      воздухом свободы". Эти слова, вернее -- запечатленная в них мудрость, сделали Америку великой. Если она сможет следовать им и впредь, если сумеет найти в себе силы преодолеть соблазн осчастливить не только обратившихся к ней, но и тех, кто всячески противится самой мысли о подобном обращении, судьбам постиндустриальной цивилизации не будет угрожать ничто.
      Заключение
      Около тридцати лет назад футурология оформилась как относительно самостоятельное направление социологической теории. Очевидно, что этому способствовали два десятилетия стабильного послевоенного развития, невиданный прогресс науки, расширивший горизонты в области новых технологий, социальные процессы, положившие начало становлению современной социальной структуры. Но не менее существенным было и то, что для людей второй половины 60-х и начала 70-х годов эпохальный и содержащий в себе элемент неизбежной таинственности 2000-й год превратился из синонима недостижимой точки будущего в пусть и неблизкий, но вполне осязаемый рубеж, заключенный в пределах исторического горизонта здравствующего поколения. Поэтому футурологическая теория сделала свои первые шаги как "теория 2000-го года".
      Ныне эта мифическая граница новейшей истории сама стала современностью. Неумолимое движение времени привело человечество к моменту, с которым связывались надежды и стремления, сомнения и опасения многих поколений. Но крайне сложно преодолеть впечатление, что цивилизация стоит на пороге гораздо более эпохальных событий, чем это можно было предположить еще десятилетие назад. Конечно же, и это каждому понятно, 2000-й год ничем не отличается от всех прочих календарных отметок на шкале времени. Однако люди столь долго и упорно укрепляли в собственном сознании мысль о значительности этого события, что сознание вновь и вновь ищет приметы необычного по мере приближения "круглой даты". Интересно, что еще несколько лет назад многие исследователи, анализировавшие экономические, социальные и политические процессы, сплошь и рядом говорили об изменениях, ожидавшихся ими к 2000-му году, с подъемом, достойным предшественников, рассуждавших на те же темы в 70-е, как будто не сознавая того, насколько близким стал теперь этот рубеж. Как ни странно, в литературе 90-х практически отсутствуют работы, авторы которых стремились бы с общетеоретических позиций рассмотреть среднесрочную и долгосрочную перспективы развития, проанализировать тенденции, способные определить лицо цивилизации в ближайшие тридцать-пятьдесят лет. Если мы обратимся к трудам социологов 70-х, то увидим, что центральное место там занимают прогнозы на будущее; если откроем книги 90-х, то заметим, что они главным образом посвящены изучению прошлого и анализу причин нынешнего состояния. Проблема смены эпох настолько довлеет сегодня над менталитетом исследователей, что вопрос о подлинном масштабе современной трансформации приобретает особую актуальность.
      В последние десятилетия одним из наиболее модных социологических терминов стало понятие устойчивого, или достаточного (sustainable), развития. В зависимости от контекста в него вкладывают различное содержание, однако сам факт возникновения такой концепции как нельзя лучше характеризует интеллектуальный климат современной эпохи. В нем отражены скрытая боязнь движения вперед, элемент отказа от несколько наивной, но искренней открытости в будущее, присущей предшествующему поколению. Иными словами, сам факт популярности такого термина и соответствующей концепции свидетельствует о том, что современный период воспринимается общественным сознанием как кризисный, разрушивший многие элементы старого миропорядка, но еще не создавший новые, адекватные тому состоянию цивилизации, которое само по себе остается еще для людей чем-то не познанным и потому пугающим. Но как бы ни были уязвимы любые концепции, акцентирующие внимание на исследовании неких статических социальных моделей, наука может и должна находить в историческом прогрессе человечества ряд целостных состояний. Констатируя в таком контексте переходный характер современной нам эпохи, мы не можем ни отказаться от признания того, что этот переход приведет человечество к новой социальной целостности, ни пренебречь исследованием тенденций, вырисовывающихся в ходе данной трансформации. Нестабильность современного мира, запутанность экономических отношений, хрупкость сложившихся балансов в политическом противостоянии, непредсказуемость развития событий в социальной и культурной сферах очевидны. Расставляемые в работах социологов акценты меняются уже не с каждым годом, а с каждым месяцем, если не чаще. Оптимизм, связанный с торжеством западных идеалов на просторах бывшего советского блока сменился осознанием новых проблем и опасностей, порожденных его трансформацией. Надежды на сплочение развитых наций, порожденные солидарным выступлением против Ирака, допустившего террор в отношении Кувейта, сменились расколом по вопросу о должной реакции на аналогичный случай, происшедший в близкой к европейским державам Югославии, а не в отдаленной пустыне. Взрыв энтузиазма по поводу того, что в 1997 году мировые финансовые институты впервые предсказали синхронизированный экономический рост во всех регионах мира, какового не наблюдалось чуть ли со времен первой мировой войны, тут же обернулся панической реакцией на октябрьский финансовый кризис и последовавшую стагнацию в Азии. Ожидание лучшего, взметнувшее фондовые индексы летом 1998-го, разбилось о кризис в России. Подобным примерам несть числа, и жизнь, безусловно, умножит их в самое ближайшее время.
      Однако неустойчивость нынешней ситуации не может не быть прелюдией к формированию нового стабильного мирового порядка, новой цивилизации, важнейшие принципы которой по-прежнему остаются для нас неизвестными. И мы полагаем, что уже в ближайшее десятилетие будут заложены основы новой социологической теории, ориентированной в будущее. Над исследователями начала третьего тысячелетия перестанут тяготеть как груз прошлого, так и фетиш текущего момента, а главные научные силы будут направлены на изучение тенденций, способных содержать в себе начала новой реальности, а затем и самих структурных элементов постэкономического общества. С этой точки зрения задачи футурологической теории представляются гораздо более сложными, нежели три десятилетия назад. Если пророки теории постиндустриализма основывали свои концепции на тщательном обобщении фактов, подтверждающих тенденции, которые сформировались в развитых странах в первый послевоенный период, характеризовавшийся максимальной внешней и внутренней стабильностью западного мира, то теперь, после 1973 года, социологи вынуждены отыскивать устойчивые тренды в непрерывной цепи кризисов и потрясений. Ошибки, которые могли быть допущены родоначальниками постиндустриализма в оценке перспектив развития цивилизации, вряд ли способны были стать фатальными, так как в мировом масштабе существовали различные политические блоки, отдельные регионы планеты обладали относительно независимыми друг от друга хозяйственными системами, а мировая экономика в целом, пусть и подверженная циклическим кризисам, была в известной мере саморегулируемой. Сегодня мы наблюдаем иную картину: стремительно формируется "однополюсный" мир, разрыв между отдельными регионами быстро растет, а непредсказуемость хозяйственных процессов превосходит, пожалуй, лишь непредсказуемость их оценок экономистами и социологами. Поэтому задача создания целостной концепции происходящих перемен и, в более отдаленной перспективе, целостной концепции возникающего социального порядка является как никогда актуальной.
      Разумеется, было бы явной натяжкой утверждать, что анализ новых тенденций отсутствует в работах современных исследователей. Многие из них обращают внимание на изменение целого ряда трендов, берущее начало в середине 70-х годов, и подчеркивают значимость этих перемен как для западной цивилизации, так и для остального мира. Мы в своей книге также попытались рассмотреть важнейшие, с нашей точки зрения, из этих новых тенденций и оценить их роль и значение в определении облика нового мира. Но все они, при несомненной их значительности, не могут заслонить одного фундаментального факта. Мы имеем в виду то, что последняя четверть века прошла под знаком беспрецедентного нарастания всех известных форм неравенства, проявляющегося на любых структурных "срезах" современного общества. Имущественное расслоение населения развитых стран, формирование нового класса носителей знания, монополизирующего большую часть общественного богатства, резкое нарастание зависимости государств, составляющих "четвертый мир", от великих держав, феноменальный разрыв между постиндустриальным миром и отсталыми странами в области технологий -- все это представляет собой элементы того единого и самосогласованного процесса, в котором и выкристаллизовывается новый мировой порядок, адекватный обществу, важнейшим производственным, социальным и даже политическим ресурсом которого являются информация и знания.
      Сегодня нельзя не видеть, что большинство экономистов и социологов исповедуют весьма специфический подход к названному кругу проблем. Несмотря на то, что многие признают сам факт углубления пропасти между двумя мирами, на которые раскалывается современная цивилизация, они тем не менее предлагают противопоставить этому процессу вполне традиционные методы, не вполне отдавая себе отчет в том, что "догоняющее" развитие в нынешних условиях не может быть эффективным, а решимость, с которой даже относительно отсталые страны готовы отстаивать право на свою отсталость, отнюдь не уступает той, с какой в прошлом веке они были готовы защищать право быть в ряду великих держав планеты.
      На рубеже нового тысячелетия западный мир еще не выработал своего отношения к происходящим переменам как к комплексному и естественным образом развивающемуся процессу, но в то же время приобрел множество комплексов, не позволяющих ему адекватно оценить свои место и роль в современных условиях. Вряд ли стоит останавливаться даже на некоторых из них; на наш взгляд, большая часть подобных комплексов связана с тем, что постиндустриальные державы стали слишком часто смешивать то, что они могут сделать для процветания (истинного или кажущегося) остального мира, и то, что им следует предпринимать для этого на самом деле. Предоставление массированной финансовой помощи Юго-Восточной Азии, предотвращение гуманитарных катастроф в Африке, противодействие разрушению природной среды в Латинской Америке или военное вторжение в Югославию с целью свержения тоталитарного режима -- все эти, казалось бы, совершенно разнопорядковые цели объединены тремя факторами. В реальной жизни они действительно достижимы при условии приложения определенных усилий со стороны основных центров западной цивилизации. В сознании политиков все они призваны обеспечить мировую стабильность, как важнейшее условие процветания постиндустриальных регионов. В исторической же перспективе это станет причиной еще большего отдаления развивающихся стран от Запада и обострения противоречий между ним и остальной частью человечества. Что более значимо: временно снять остроту экономического кризиса в азиатском регионе (во имя сохранения иллюзорной возможности построения в глобальном масштабе пресловутого "открытого общества") или отказаться от искусственного сохранения конкурентоспособности тех стран, продукция которых оказывает жесткое давление на западные рынки? Наращивать помощь странам "четвертого мира", поддерживающую не столько голодающих африканцев, сколько способность их правителей чувствовать себя независимыми, или же отказаться от нее, пусть и вразрез с привычными парадигмами? Наказать Сербию ценой агрессии и потери имиджа в глазах мирового сообщества или демонстрировать невмешательство, которое уже само по себе сделает режим Милошевича, неспособный к построению современной экономики и окруженный союзниками типа России, Ливии и Ирака, столь же непопулярным, каким он был всего несколько лет назад? Ответы на эти вопросы очевидны в той же мере, в какой они не вписываются в стиль поведения, избранный западными державами на международной арене.
      Никогда ранее ни социальная риторика, ни политические действия западных стран не отличались столь разительно от тенденций, задаваемых реальным ходом их собственного развития. С одной стороны, постиндустриальные державы с нарастающей активностью пытаются политическими и идеологическими средствами установить тот порядок, который с легкой руки Карла Поппера часто называют "открытым обществом". С другой -- все закономерности их собственной экономической и социальной эволюции свидетельствуют о том, что на протяжении нескольких последних десятилетий они быстро обособляются от остального мира, движутся к максимальной замкнутости внутри самих себя, но отнюдь не к максимальной открытости в сторону развивающихся стран. Факты, приведенные нами в этой книге, дают тому вполне наглядное подтверждение. Те покровительственные насмешки, которые адресовались западными социологами лидерам коммунистического блока, попытавшимся поставить идеологию над всеми реальными хозяйственными процессами, покажутся невинными шутками по сравнению с тем, как может посмеяться история над самими западными идеологами, наивно полагающими, что их сегодняшнее могущество может преобразовать весь мир, порой против его собственной воли. Единственным основанием для оптимизма служат в этом контексте объективно нарастающие центростремительные хозяйственные тенденции, легко обнаруживаемые за словесной шелухой дебатов о глобализации современной экономики, которые преобладают над центробежными, заявляемыми в первую очередь на уровне политических решений. По счастью, хозяйственная жизнь и сегодня вполне очевидно доминирует над политической, а формирующие ее бесчисленные индивидуальные решения людей остаются более значимыми и определяющими, нежели действия, продиктованные небесспорными соображениями политической целесообразности. Последние тридцать лет преподали миру в целом и его западной составляющей в частности исключительно важный урок, который, по-видимому, будет усвоен уже очень скоро. Никто не отрицает, что современный мир совершенно не похож на тот, что был предметом исследования основателей постиндустриальной концепции. Но что изменило этот мир? Национально-освободительное движение развивающихся стран? Усилия стран ОПЕК и членов других картельных соглашений, попытавшихся оспорить хозяйственное доминирование США и Европы? Формирование нового центра экономического роста в Юго-Восточной Азии, результатом которого стало превращение Страны восходящего солнца в Страну заходящего индекса? Реформы Горбачева, милостиво подарившего Восточной Европе свободу, а Германии -- ее историческую целостность? На наш взгляд, все эти события либо явились неудачной попыткой воздействовать на направление и темпы развития западного мира, либо стали следствием самого этого развития, продемонстрировавшего не только превосходство постиндустриальной модели над всеми прочими, но и невозможность выживания доиндустриальных по своей сути режимов в современных условиях. Именно хозяйственный и социальный прогресс, сделавший США и ведущие страны Европы постиндустриальными державами, а значительную часть их граждан -- носителями новых, постэкономических по своей сути ценностей, обеспечил те эпохальные перемены, современниками и участниками которых мы оказались. Если бы проводимая западными правительствами политика в полной мере учитывала это обстоятельство, она не могла бы быть такой, какой является сегодня. С этой точки зрения, восстановление (или создание, или иллюзия создания) югославской демократии гораздо менее ценно, нежели обучение компьютерной азбуке лишнего миллиона американских школьников, а вся продовольственная и финансовая помощь Африке менее значима, чем возрождение конкурентоспособности продукции европейских высокотехнологичных компаний на мировых рынках.
      Мы ни в коем случае не выступаем за полное прекращение помощи развивающимся странам или безучастное наблюдение за попранием прав человека. Мы лишь отмечаем, что в современных условиях постиндустриальные державы являются не только средоточием невиданной экономической и финансовой мощи, но в то же время, о чем почти никогда не говорят социологи, и потенциальным источником беспрецедентной дестабилизации.