Тем не менее значение экспорта для новых индустриальных государств было и остается исключительно большим; достаточно вспомнить, например, что в начале 70-х, когда в Южной Корее эксплуатировалось всего 165 тыс. легковых автомобилей, был введен в строй завод мощностью в 300 тыс. автомашин в год[431], и таких примеров можно было бы привести сколь угодно много. В отличие от развитых стран, где доля продукции, поставляемой на экспорт, составляет не более 7-8 процентов, в Китае она достигает 21,2 процента, в Индонезии -- 21,9, на Филиппинах -- 24,4, в Южной Корее -- 26,8, в Таиланде -- 30,2, на Тайване -- 42,5, в Малайзии -- 78,8 и фан
      [429] - См.: The Economist. 1998. February 7. Р. 142.
      [430] - См.: French P., Crabbe M. One Billion Shoppers. Accessing Asia's Consuming Passions and Fast-Moving Markets -- After the Meltdown. L., 1998. P. 158.
      [431] - См.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights. P. 170.
      тастического уровня в 117,3 и 132,9 процента соответственно в Гонконге и Сингапуре[432]. Возведенный в абсолют, принцип экспортной ориентированности развивающихся экономик привел к тому, что в 80-е годы экономический рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74 процента соответственно был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран со стороны одних только США[433]; для Бразилии американский импорт обеспечивал более половины, а для Мексики -- почти 85 процентов положительного сальдо торгового баланса[434].
      В результате в повестку дня были включены новые чрезвычайные заимствования, обесценение внутреннего и внешнего долга и расширение экспорта, способствовать чему могло только снижение курса национальных валют, стабильность которого в большинстве азиатских стран долгое время оставалась одним из важнейших достижений. Волна финансового кризиса началась с девальвации тайского бата в августе 1997 года. В течение месяца последовало обесценение национальных валют в Южной Корее, Индонезии, Малайзии, Филиппинах и других странах региона. Резко пошли вниз цены на недвижимость. Возникла опасность разорения многих банков, активно кредитовавших строительный бизнес. В одном только Бангкоке с конца 1995 года оставались невостребованными жилые и офисные помещения общей стоимостью в 20 млрд. долл. [435] Однако гораздо более опасным стало то, что граждане, стремившиеся снять свои вклады в банках и инвестиционных фондах, накопленные вследствие врожденной азиатской склонности к сбережениям, не могли этого сделать, так как средства были вложены в разнообразные проекты в промышленности и строительстве. Государственные валютные резервы оказались близки к нулю. В течение считанных месяцев от благополучия азиатских стран не осталось и следа. Казавшаяся вполне здоровой южнокорейская экономика, занимавшая одиннадцатое место в мире, находится сегодня в кризисе: внешний государственный долг составляет 22 процента ВНП[436], падение курса национальной валюты превысило 30 процентов только за третий квартал 1997 года[437], валютные запасы исчерпаны[438], а объем кредита, который был выделен стране
      [432] - См. Goldstein M. The Asian Financial Crisis: Causes, Cures, and Systemic Implications. Wash., 1998. P. 27.
      [433] - См. Thurow L. Head to Head. P. 62.
      [434] - См. Reich R.B. Tales of a New America. P. 56.
      [435] - См. Gough L. Asia Meltdown. The End of the Miracle? Oxford, 1998. P. 111.
      [436] - См. Gibney F. Stumbling Giants // Time. 1997. November 24. P. 55.
      [437] - См. Financial Times. 1997. November 21. P. 1.
      [438] - См. Schuman M., Cho N. Korea Moves to Tackle Economic Woes // The Wall Street Journal Europe. 1997. November 20. P. 28.
      в конце 1997 года, превосходит международную финансовую помощь, предоставленную ранее Мексике, которую мало кто способен отнести к числу развитых стран[439]. Еще более катастрофическими стали последствия в Малайзии и Индонезии: в первом случае имеют место фактически полная изоляция страны от внешнего мира и отмена конвертируемости ринггита, во втором -- инфляция, превысившая 1000 процентов в годовом исчислении, а также резкое снижение уровня жизни привели к гражданским волнениям, свергшим в мае 1998 года режим президента Сухарто. Фондовые рынки всех стран Юго-Восточной Азии оказались фактически уничтоженными.
      Кризис 1997 года, начавшийся на периферии постиндустриального мира, по сей день не оказал существенного влияния на глобальную финансовую стабильность. Несмотря на то, что летом 1997 года, после первых признаков дезорганизации на мировых рынках, в США и Европе появился ряд публикаций, авторы которых указывали на реальную возможность финансового кризиса в развитых странах[440], они не были приняты во внимание инвесторами, так как подобные предсказания появлялись и появляются с завидной регулярностью, в то время как котировки на протяжении семи последних лет продолжают свой повышательный тренд. 16 июля 1997 года индекс Доу-Джонса впервые закрылся на уровне, превысившем 8000 пунктов, и достиг 6 августа своего рекордного для 1997 года значения в 8259,31 пункта. В октябре, когда азиатский кризис стал неоспоримой реальностью, индекс претерпел некоторую коррекцию, закрываясь на уровне около тех же 8000 пунктов. Крах котировок в Гонконге стал первым примером того, что паника среди азиатских инвесторов перекинулась на Уолл-Стрит и европейские биржи. Однако значимость потрясений октября 1997 года, которые многие аналитики поспешили сравнить с событиями, имевшими место за десять лет до этого[441], отнюдь не оказалась столь велика. Снизившись за неделю, с 21 по 27 октября, с 8060 до 7161 пункта, то есть несколько более чем на 11 процентов, основной американский фондовый индекс вернулся к прежним позициям исключительно быстро: менее чем через полтора месяца, 5 декабря, он закрылся на уровне в 8149 пунктов и завершил год на отметке 7908 пунктов, что было почти на 23 процента выше уровня закрытия 1996 года. В Европе также не было зафиксировано никаких катастрофических последствий ази
      [439] - См.: Kristof N.D. Crisis Shakes Faith In the 'Asian Miracle' // International Herald Tribune. 1997. November 22-23. P. 1.
      [440] - См., напр.: Kadlec D. Wall Street's Doomsday Scenario // Time. 1997. August 11. P. 28-29.
      [441] - См.: Gleick E. How Low Will They Go? // Time. 1997. November 3. P. 29.
      атской нестабильности. В ходе октябрьского кризиса 1997 года индексы в Лондоне снизились на 7,6 процента, в Париже -- на 11,2, во Франкфурте -- на 14,5 процента, причем обратные подвижки были весьма быстрыми[442]. Между началом января и концом июня 1998 года основные фондовые индексы поднялись до небывалых значений: американский Доу-Джонс -- с 7908,25 до 9367,84, немецкий DAX -- с 4249,7 до 6217,83, итальянский MIBTEL -- с 16806 до 26741, французский САС-40 -- с 2998,9 до 4404,9. Максимальный рост в данном случае составил 59,12 процента, минимальный -- 18,46 процента за полгода.
      К началу 1998 года стало возможным подвести некоторые итоги азиатского кризиса для западных финансовых рынков и экономики постиндустриального мира в целом. Во-первых, существенно снизились цены на сырьевые и промышленные товары, что было обусловлено девальвацией азиатских валют и увеличением экспорта из охваченных кризисом стран; производители сырья не могли больше ориентироваться на прогнозы об увеличении его потребления в Азии и вынуждены были снижать цены. Уже на этом этапе стало очевидным, что следующей жертвой катастрофы должна стать Россия, экономика которой была в максимальной степени ориентирована на экспорт энергоносителей и сырья. Во-вторых, оказалось, что роль сокращения экспорта товаров и услуг из развитых стран, связанного со снижением платежеспособного спроса в Азии, существенно преувеличена, и этот процесс фактически не коснулся высокотехнологичных производств, в отличие от отраслей, производивших индивидуализированные товары, предметы роскоши, а также туризма и авиаперевозок. В-третьих, и это следует отметить особо, выявилась большая непредсказуемость финансовых рынков внутри самих развитых стран. Так, если взять в качестве примера вполне успешный для американского индекса Доу-Джонса 1995 год, в течение которого он вырос на 31,8 процента, то можно увидеть, что средние ежедневные колебания цен закрытия рынка (безотносительно к тому, заканчивались ли торги повышением или понижением) составили в течение года 20,8 пункта при среднем значении индекса в 4215 пунктов. Напротив, в 1997 году средние ежедневные колебания цен закрытия рынка составили 79,0 пункта при среднем значении индекса в 7639 пунктов. Таким образом, если в 1995 году среднее ежедневное колебание не превышало 0,45 процента, то в 1997 году оно достигло 1,02 процента[443].
      [442] - Wall Street Claws Its Way Back // International Herald Tribune. 1997. October 29. P.I.
      [443] - Сведения получены из статистических баз системы "Reuters". Автор благодарит за проведенные расчеты старшего трейдера Московско-Парижского банка (г. Москва) г-на Д.Егошина.
      Данная тенденция вполне проявилась в следующем году. Начав его быстрым повышением, индекс Доу-Джонса превысил 9000 пунктов 6 апреля и достиг максимума в 9338 пунктов 17 июля. Индексы на европейских биржах росли значительно быстрее; причиной возможного спада могла послужить лишь очередная внешняя дестабилизация. На этот раз источником финансовых проблем стала Россия, страна, фактически полностью выключенная из мировых финансовых и торговых потоков, однако исключительно значимая в политическом отношении. Крайне неблагоприятная внешнеэкономическая ситуация (к этому моменту, несмотря на все усилия ОПЕК, цена на нефть снизилась с 18 до 11,4 долл. за баррель, что стало минимальным значением с начала промышленного использования этого сырья в конце прошлого века), неэффективная экономическая политика, проводившаяся правительствами В.Черномырдина и С.Кириенко, гигантские государственные расходы, неспособность финансовых ведомств обеспечить налоговые поступления в бюджет, а также активный вывоз из страны капиталов, нередко полученных криминальным путем, поставили Российскую Федерацию на грань экономического коллапса. В условиях, когда одной из основных задач считалось поддержание курса рубля, отвечавшее чисто политическим задачам, правительство прибегло к дополнительным заимствованиям, получив согласие на кредит МВФ в сумме 18 млрд. долл. и доведя ставки по рублевым обязательствам до 200 процентов годовых. Перенапряженность финансовой системы привела к отказу государства от выплат по ГКО (17 августа), краху большинства крупных банков, обесценению рубля в четыре раза менее чем за полгода, падению фондового индекса РТС более чем в 12 раз (с 571 пункта в ноябре 1997 года до менее чем 46 в сентябре 1998-го) и приходу к власти поддерживаемого коммунистическим парламентом правительства, возглавленного Е.Примаковым. Убытки, понесенные в России западными инвесторами, достигли 100 млрд. долл.; при этом вплоть до настоящего времени остается нерешенной проблема реструктурирования внешней задолженности страны перед основными клубами кредиторов. Как следствие, все мировые фондовые рынки обнаружили понижательную динамику. Несмотря на то, что конкуренция со стороны российского экспорта, становящегося более дешевым вследствие обесценения рубля, не могла серьезно изменить позиции западных производителей, а капитализация российского фондового рынка составляла десятые доли процента соответствующего американского показателя, российский кризис продемонстрировал неэффективность целого ряда международных финансовых институтов и предлагаемых ими мер преодоления кризисных ситуаций. В результате индекс Доу-Джонса совершил крутое пике, снизившись за неделю, с 25 по 31 августа, с 8602 до 539 пунктов, то есть почти на 20 процентов по сравнению с максимальным для 1998 года значением. В данном случае негативное воздействие на западные рынки оказалось исключительно большим не столько в силу значения России, сколько из-за очевидности того, что ""азиатский кризис" вышел далеко за пределы нескольких малых стран; распространившись на Японию, Латинскую Америку и бывший советский блок, он охватил почти половину мировой экономики" [444]. Однако и на этот раз западные рынки обнаружили способность к быстрому преодолению возникших трудностей. Уже к концу 1998 года котировки восстановились до уровня, близкого к докризисному, а в США и превзошли их. Уверенный рост американской экономики во втором полугодии 1998-го и первом квартале 1999 года привел к достижению индексом Доу-Джонса 10-тысячного рубежа и дальнейшему повышательному движению. В европейских странах фондовые индексы фактически везде, кроме Франции и Италии, оставались при этом ниже своих максимальных значений, однако, на наш взгляд, это может быть объяснено внутренними причинами -- нерациональной экономической политикой социал-демократического правительства в Германии, замедлением роста в Англии и общей слабостью единой европейской валюты, введенной с 1 января 1999 года. Однако наиболее показательна реакция рынков на кризис в Бразилии и девальвацию бразильского реала. С одной стороны, в этом случае ход событий можно было предвидеть заранее (еще в октябре 1998 года Бразилия и МВФ выпустили совместный меморандум по экономической политике, в котором были поставлены задачи реформирования финансовой сферы страны, фактически нерешаемые без девальвации национальной валюты[445]). С другой стороны, большинство инвесторов быстро сошлось в понимании того, что подобные потрясения, как и предшествующие, неспособны нанести американской и европейской экономикам существенный вред и котировки акций на ведущих биржах фактически не снизились. В результате в диспуте между теми, кто предвидел неизбежное падение рынков и мировую финансовую дестабилизацию[446], и теми, кто рисовал перспективы беспрецедентно быстрого роста фондовых индексов на достаточно отдаленную перспективу, к лету 1999 года победа осталась за вторыми [447]. Таким образом, два года, прошедшие между девальвацией тайского бата и последними рекордами американских фондовых ин
      [444] - Samuelson R.J. The Crash of '99? // Newsweek. 1998. October 12. P. 20.
      [445] - См. The Economist. 1998. October 17. P. 101.
      [446] - См. Soros G. The Crisis of Global Capitalism. Chap. VII.
      [447] - См. Dent H.S., Jr. The Roaring 2000s. N.Y., 1998. P. 295-296.
      дексов, показали со всей ясностью, что в современных условиях нормальное функционирование и эффективное развитие мировой постиндустриальной системы возможно даже при нарастающей хозяйственной дестабилизации в других регионах мира. Причина самой этой дестабилизации видится нам не в действиях финансовых спекулянтов, а в сущностных основаниях экономической модели, избранной странами Азии и других индустриальных регионов, когда целью провозглашается развитие промышленного потенциала на основе заимствованных технологий и поощрение производства, ориентированного на нарастающий экспорт продукции в развитые постиндустриальные страны.
      В связи с этим финансовая поддержка оказавшихся в кризисной ситуации государств, на которой как на условии стабилизации всей мировой экономики настаивают эксперты МВФ и Мирового банка, представляется нам нецелесообразной и даже опасной, причем прежде всего для самих развитых стран. Оказывая такую поддержку, правительства государств постиндустриального мира и международные финансовые организации закрывают глаза на то, что, во-первых, в большинстве развивающихся стран, от Индонезии до России, средства, аккумулируемые в национальной экономике или привлекаемые за счет иностранных инвестиций, используются в интересах либо отдельных финансово-промышленных групп (как в Южной Корее или России), либо коррумпированных представителей государственной власти (как в Индонезии или Малайзии), и что, во-вторых, возможности и пределы развития массового производства примитивных материальных благ или сырьевых ресурсов, основанного на импортируемых технологиях и капитале, являются сегодня абсолютно исчерпанными. Налицо второй системный кризис индустриальной модели экономического развития, который представляет собой уже не прелюдию общего кризиса индустриального общества, а непосредственно само его разрушение.
      * * *
      Итак, анализ процессов, развивающихся в современной мировой экономике, приводит нас к выводу, что, вполне возможно, мы имеем дело с наиболее опасным хозяйственным кризисом XX века. В этой связи хотелось бы отметить три существенных момента.
      Во-первых, сегодня, в отличие от 70-х годов, есть все основания говорить о главном кризисе индустриальной цивилизации, ибо впервые становится очевидным одновременное протекание двух взаимосвязанных процессов. С одной стороны, в западных странах сложились все необходимые предпосылки для того, чтобы значение индустриального сектора хозяйства пережило резкий спад в первые годы нового столетия; уже сейчас возникает тот социальный класс, который вскоре окажется способным заменить традиционный пролетариат, бывший носителем ценностей индустриального строя. С другой стороны, имевшему в прошлом самостоятельное значение промышленному производству нанесен сегодня мощный удар на мировой арене, где фактически все центры традиционного индустриализма находятся либо под жесточайшим давлением со стороны постиндустриального мира (как Латинская Америка), либо в состоянии глубокого кризиса (как Юго-Восточная Азия и Россия). Центральным фактором хозяйственного прогресса выступают информация и знания, обеспечивающие в настоящее время львиную долю успеха той или иной экономики на мировой арене. Именно информация и знания становятся стратегическим товаром, на который предъявляется наибольший спрос, обладающий при этом наименьшей ценовой эластичностью. Широко распространив информационные технологии и сделав их неотъемлемым элементом современного производства, развитые страны могут диктовать цены на этот вид продукции, что ускоряет отрыв центров постиндустриальной цивилизации от остального мира. Бесперспективность традиционных форм промышленного производства становится очевидной, а специализирующиеся на нем страны оказываются теперь в том положении, в которое попали во второй половине 70-х годов производители природных ресурсов, наивно полагавшие, что спрос на их продукцию со стороны западных стран не может радикально уменьшиться.
      Во-вторых, основные трансформации в современном мире порождены технологическим прогрессом последних десятилетий и ростом четвертичного сектора экономики. Они базируются на закономерностях становления информационного хозяйства с его отходом от массового производства благ и услуг и становлением экономики, основанной на самовыражении личностей в производстве, субъект-субъектных взаимоотношениях и новых характеристиках человека как субъекта производства и субъекта потребления. По аналогии с событиями двадцатипятилетней давности, можно утверждать, что вновь возникает противостояние двух важных секторов хозяйства, на этот раз четвертичного и вторичного. Анализ показывает, что в течение 90-х годов на рынке традиционных услуг, столь бурно развивавшемся в 60-е -- 80-е годы, не произошло никаких существенных изменений. Как сам третичный сектор наращивал прежде свой потенциал за счет сокращения первичного и стабилизации доли вторичного, так и сегодня четвертичный сектор развивается в первую очередь на основе прогресса наиболее совершенных отраслей сферы услуг, но в значительно большей степени -- за счет формирования и развития высокотехнологичных производств, где работники выступают скорее партнерами, нежели наемными исполнителями. Собственно же третичный сектор, как ранее вторичный, остается в стороне от "битвы гигантов", а занятый в нем персонал имеет, на наш взгляд, все шансы сыграть в будущем ту же роль возмутителя спокойствия, какую играл в XIX веке промышленный пролетариат -- детище формировавшегося индустриального хозяйства. Все это свидетельствует о том, что сегодня все более явно разворачиваются события, непосредственно обозначающие общий кризис индустриальной модели хозяйства.
      В-третьих, в условиях этого кризиса важно понять механизм взаимодействия развитых стран и остального мира. Главными уроками кризисных событий 70-х и 90-х годов, рассмотренных в их противоречивом единстве, должны, на наш взгляд, стать два вывода. С одной стороны, нужно иметь в виду, что развитие народного хозяйства, подчиняющееся закономерностям технологического прогресса, остается и сегодня, в условиях усиления роли политических и социальных факторов, основной и безусловной доминантой мирового развития. В этой связи следует признать, что попытки "догоняющего" развития, основанные на активном вторжении тех или иных стран в некие технологические ниши, характеризующиеся уровнем, в целом уже пройденным постиндустриальными странами, могут принести лишь мимолетные результаты и не в состоянии обеспечить успех в долгосрочной перспективе. Это не означает, что такими методами не следует пользоваться; речь идет лишь о том, что, применяя их, нельзя тешить себя иллюзорной надеждой настичь передовые державы, надеждой, за которую приходится порой платить очень дорого. С другой стороны, сегодня и впредь необходимо как можно более четко различать кризисные явления, обусловленные реальным хозяйственным прогрессом, и все иные кризисы, порожденные в большей мере социальными или политическими факторами. В этой связи обращает на себя внимание прежде всего то огромное (и совершенно излишнее) значение, которое было приписано западными аналитиками краху Советского Союза и распаду коммунистического блока. Сегодня становится очевидным, что события, происходящие в стране, которая не имеет возможности оказать реального воздействия на технологический прогресс, на рынке которой совершается менее 0,2 процента мировых фондовых операций и которая не имеет политического веса, способного смягчить падение цен на товарных рынках, в экономическом аспекте не могут оказать существенного влияния на остальной мир. Поэтому рассмотрение событий конца 80-х годов в одном ряду с кризисами 70-х и 90-х лишь затруднило понимание сути глобальных трансформаций в мировой экономике.
      Главный же вывод, который может быть сделан на основе представленного анализа, состоит в том, что индустриальная эпоха становится сегодня достоянием истории. Есть все основания считать, что данная трансформация не может пройти гладко и безболезненно. Преодоление индустриализма порождает две тесно взаимосвязанные проблемы, которые в совокупности обусловливают прогноз на начало следующего тысячелетия, который может показаться катастрофическим, но который мы, тем не менее, рискнем сформулировать со всей определенностью.
      Первая проблема связана с тем, что второй системный кризис индустриального строя как никогда обострил противоречия между постиндустриальным сообществом и остальными частями мира. В современных условиях сложились все предпосылки для того, чтобы в наиболее бедных странах начались неконтролируемые процессы разрушения природных экосистем, а также среды обитания человека в целом. Это способно не только придать новое, зловещее качество социальным противоречиям в самих этих странах и стать причиной политической нестабильности во многих регионах мира, но и оказаться источником экологической и эпидемиологической опасности фактически для всего населения земного шара. Особый драматизм ситуации придает то обстоятельство, что на наших глазах исчезает "буфер" между постиндустриальными странами и "четвертым миром", которым, казалось, могли стать страны Латинской Америки и Юго-Восточной Азии, если бы им удалось закрепиться в качестве "арьергарда" развитого мира и тем самым несколько уравновесить баланс богатства и бедности на планете. Сегодня такая сбалансированная перспектива представляется весьма сомнительной и маловероятной. Таким образом, борьба с бедностью не может быть обеспечена естественным экономическим развитием различных регионов мира, а должна стать, скорее всего, прерогативой развитых стран. Однако такой подход к этой проблеме, который еще несколько лет назад казался приемлемым (достаточно вспомнить обсуждение вопроса о природоохранных инвестициях на саммите в Рио), сегодня, на наш взгляд, не может быть реализован.
      Вторая проблема обусловлена тем, что современный технологический прогресс привел к резким изменениям социальной структуры внутри самих западных стран. В условиях, когда информация и знания обрели роль основного ресурса производства, начала формироваться новая ось социального противостояния. Начиная с середины 70-х годов тенденция постоянного сокращения имущественного расслоения, характерная для развитых экономик со времен Великой депрессии, сменилась противоположным трендом. Прибыли предпринимателей стали увеличиваться вместе с ростом доходов наиболее высококвалифицированных работников и лиц, занятых в отраслях четвертичного сектора, на фоне быстрого снижения доходов и жизненного уровня работников традиционной сферы услуг и других категорий низкоквалифицированного персонала. Более того. В современной экономике, где в четвертичном секторе становится господствующей нематериалистическая мотивация к деятельности, сложилась ситуация, с которой никогда не сталкивалось индустриальное общество: традиционный конфликт, связанный с распределением долей производимого богатства, не проявляется в его прежней форме. Если раньше обе стороны -- предприниматель и работник -- стремились к максимизации своего материального богатства, то теперь многие интеллектуальные работники имеют возможность получать неизмеримо больший объем материальных благ, хотя это не является основным мотивом их деятельности. Напротив, работники первичного, вторичного и отчасти третичного секторов оказываются лишенными возможности такого присвоения, несмотря на то, что оно фактически исчерпывает все мотивы их деятельности. Таким образом, новый социальный конфликт возникает уже не только на имущественном, но и на социопсихологическом уровне, что делает его исключительно опасным.
      Обе эти проблемы вызваны к жизни одним и тем же процессом -технологическими изменениями, приведшими к постиндустриальной трансформации последних десятилетий. Наиболее существенным различием между ними является то, что в развитых странах конфликт уже принял явный социопсихологический оттенок, тогда как на мировой арене он еще сохраняет основные черты сугубо экономического противостояния. Однако очевидным остается тот факт, что Запад, который сегодня еще находится под влиянием иллюзии благополучия, порожденной серией его реальных и мнимых успехов 70-х -- 90-х годов, в самом скором времени окажется перед необходимостью осмыслить и решать новые острые проблемы. В этой ситуации станет ясно, что массированные инвестиции и кредиты, направляемые сейчас в пораженные стагнацией страны, являются не столько инструментом эффективного преодоления происходящих там кризисных процессов, сколько средством резкого обострения внутренних противоречий, все более зримо проявляющихся в самих развитых экономиках. В этих условиях замыкание постиндустриальных стран на своих внутренних проблемах станет не менее естественным, чем уже происходящее замыкание их в хозяйственных контактах друг с другом В результате окажется, что на некоторое время, которое, безусловно потребуется для решения этих внутренних проблем, источник финансовых, технологических и материальных вливаний, поддерживающий в настоящее время существование и развитие большинства стран планеты, будет перекрыт. Удастся ли при этом избежать разрушительного глобального противостояния двух полюсов цивилизации, будет зависеть только от того, какие перспективы откроются для преодоления основного социального противоречия в постиндустриальном мире.
      * * *
      Последняя треть XX столетия представляет собой один из наиболее драматичных периодов мировой истории. Важнейшим его событием стало разрушение основ индустриального общества как самодостаточной хозяйственной системы и становление постиндустриального строя как единственной открытой в будущее социальной реальности. Последнее, однако, отнюдь не означает, что в ближайшие годы социальные структуры постиндустриального типа вытеснят любые иные и восторжествуют в общемировом масштабе; напротив, в современных условиях доминирование той или иной общественной системы проявляется скорее не в способности к беспредельной экспансии, а в ее самодостаточности и закрытости от остальной части человечества, в ее контроле за важнейшими информационными ресурсами и технологиями, в ее абсолютном превосходстве по накопленному интеллектуальному потенциалу.
      На протяжении последних тридцати лет прокатились две волны кризисных потрясений, свидетельствующих о формировании нового мирового порядка, характеризующегося господством двух основных центров постиндустриальной цивилизации -- США и ЕС. Первая волна пришлась на 70-е годы, когда сами западные страны еще не были в полной мере постиндустриальными, вторую мы наблюдаем сегодня, когда постиндустриальная составляющая в США и Европе, безусловно, определяет облик их хозяйственных систем. В первом случае формировавшийся постиндустриальный мир подвергся массированному давлению на двух направлениях: с одной стороны, резко возросшие цены на природные ресурсы привели к нарушению привычной структуры производства и вызвали серьезные дисбалансы на внутренних рынках развитых стран; с другой -экспансия новых индустриальных государств, использовавших преимущества, связанные в первую очередь с благоприятными условиями производства промышленных товаров (низкой ценой рабочей силы, наличием квалифицированных специалистов, доступными ценами на новые технологии и государственной поддержкой индустриализации), привела к серьезному падению конкурентоспособности продукции постиндустриальных стран на мировых рынках и вызвала приток капитала в государства капиталистической периферии. Во втором случае постиндустриальные державы, восстановив статус своих наиболее динамичных и перспективных с инвестиционной точки зрения хозяйственных систем, фактически полностью контролирующих источники развития высокотехнологичного производства, вернули индустриальный мир на то место, которое он попытался покинуть на волне своего хозяйственного подъема 80-х годов. В 70-е годы Западу был брошен вызов, потребовавший двух десятилетий непрекращающейся модернизации экономики постиндустриальных стран; в 90-е годы последовал ответ, далеко не столь громкий, но гораздо более убедительный.