Генерал-лейтенанта Джеки Деверса назначили главнокомандующим американскими вооруженными силами на европейском театре военных действий и направили в Англию, возложив на него задачу, подготовить к вторжению находящиеся там американские войска. Но Совет начальников генеральных штабов, в своей неизреченной мудрости, еще раньше создал Объединенный англо-американский главный штаб - КОССАК, с американским генерал-майором в роли заместителя начальника штаба, и тоже возложил на него задачу подготовить вторжение, а именно - составить тактический план. КОССАК составлял план, но не имел ни войск для его осуществления, ни полномочий, ни даже главнокомандующего. Тем не менее, в организационной схеме КОССАК являлся высшей инстанцией, как нынешний представитель будущего верховного главнокомандующего (имя рек).
      Таким образом, в Лондоне находились две военные организации, занятые одним и тем же делом. У одной был план, но не было реальных средств для его осуществления; другая - штаб Джеки Деверса - имела в своем распоряжении все вооруженные силы? США, имела и полномочия, ибо за ней стояло военное министерство США, но не имела ни тактического плана, ни достаточного престижа, так как не была высшей инстанцией. Прибавьте к этому, что ей предстояло снаряжать крупнейшую экспедицию в чужой стране, где она пользовалась еще меньшим влиянием, чем даже никем не возглавляемый КОССАК; у тех хоть имелся в штате личный друг премьер-министра - английский генерал Морган. Получалось, что Джеки Деверс мог отдавать приказы своим войскам, но двинуть их никуда не мог, не договорившись сперва о квартирах и средствах передвижения с хозяевами страны, в которой он был гостем. Он не мог даже поставить склад, не выторговав у кого-нибудь участок. В густо населенной Англии даже выстрелить из ружья нельзя было, не позаботившись предварительно о том, чтобы никого не оказалось на линии выстрела.
      За что ни брался Деверс, всему мешала теснота на этом уютном маленьком островке, и эта теснота еще усугублялась войной. Сложная система правил береговой и противовоздушной обороны опутывала нас словно сетью. И надо было еще считаться с экономикой Соединенного Королевства, со всеми гражданскими хозяйственными организациями, которые кормили население и снабжали армию, работая в очень трудных условиях, нередко под обстрелом.
      Таким образом, если наверху мы встречали препятствия неосязаемые и отвлеченные, то внизу наталкивались на неисчислимое количество вполне осязаемых и конкретных трудностей. Такие трудности в военное время обычно разрешаются применением чрезвычайных полномочий, созданных специально для таких случаев. Но от нас, "новичков", требовали, чтобы мы справлялись с трудностями, не имея ровно никаких полномочий. Для всякого самого простого дела нам нужно было сперва уговорить английское правительство издать соответствующее распоряжение - даже для того, чтобы очистить поле, получить поездной состав, занять дом под штаб квартиру.
      В борьбе со всеми этими трудностями "Джонни-новички" не встречали поддержки со стороны того человека, который дал им эту кличку, - со стороны заместителя начальника штаба, еще не существующего, но имеющего быть верховного главнокомандующего. Генерал-майор Баркер числился офицером американской армии, но американцем уже не был. Его национальная принадлежность растворилась в его интернациональной должности сотрудника англо-американского штаба. Теоретически КОССАК не подчинялся ни английскому правительству, ни правительству США, а только обоим вместе.
      Препятствия, вставшие перед Деверсом, было бы нелегко преодолевать в любой атмосфере. Но пока он дожидался появления на свет из недр КОССАКа пресловутого тактического плана, в нем стало укрепляться подозрение, что именно с атмосферой что-то неладно. Это его больше всего тревожило. Первые неудачи, допустим, можно было объяснить объективными трудностями; но проходили дни, проходили недели - и по-прежнему ничего не было сделано. Англичане создавали в помощь ему комитеты, но от этих комитетов ничего не происходило, кроме новых комитетов. Комитеты, комитеты, комитеты - они росли, как крапива, плодились, как кролики, а под конец стали делиться, как амебы. И чем больше было комитетов, тем меньше было толку. А между тем нельзя сказать, чтобы наши союзники ни на что другое не были способны. Так говорить мог бы только заядлый англофоб.
      Мы видели вокруг достаточно фактов, доказывающих, что англичане могут работать, если захотят. Офицеры, с которыми нам приходилось иметь дело, были, как правило, очень неглупые и знающие люди. И опыта в военном деле у них было больше, чем у нас. У них было больше опыта, и работали они не где-нибудь, а в Англии.
      Англия - это страна, в которой есть порядок, даже в военное время. Англичане показали, что, при всей своей приверженности к старым традициям, они умеют быстро приспосабливаться к новой обстановке. Когда Англия оказалась под угрозой нападения с воздуха, она буквально за одни сутки создала противовоздушную оборону - с поясами зенитной обороны, всегда в боевой готовности, со сложной сетью радиолокационных установок. Это было колоссальным достижением - и техническим и организационным. Когда в Лондоне запылали пожары, его пожарное управление за один месяц довело численность своих кадров с нескольких тысяч до тридцати тысяч, переоборудовало такси в пожарные машины и успешно работало с прерванной телефонной связью и разрушенной водопроводной сетью. Англия выпускала лучшие в мире военные самолеты и строила их под обстрелом на только что эвакуированных заводах. Ее адмиралтейство создало противолодочный флот, технически совершенный, очень маневренный, в высшей степени активный.
      Были и другие, совсем уже недавние, свидетельства уменья англичан работать. Англо-американское вторжение в Африку снаряжалось на Британских островах. Времени для подготовки было в обрез, и все же вторжение началось в назначенный срок.
      А теперь нам предстояло в той же Англии, совместно с теми же англичанами, готовить не в пример более важную операцию. Германская армия, все еще не разбитая, ждала нас по ту сторону Ла-Манша. Германская промышленность все еще не была разрушена - она даже становилась все более мощной, по мере того как немецкий удав переваривал промышленность тех стран, которые он сперва раздавил, а затем проглотил. Союзный флот, при всей своей мощи, с трудом охранял морские пути - те пути, по которым должны были пройти все американские армии - еще до того, как они начнут готовиться к началу военных действий. Вторжение стало исторической необходимостью, это носилось в воздухе. И вот в ответ на зов истории англичане разводили бесконечные разговоры - и всегда разговоры о трудностях, никогда о том, что можно сделать. Бороться с их инертностью было все равно, что упражняться в боксе с мешком, набитым мокрым навозом. Он, пожалуй, слегка покачнется, он поддастся под кулаком, но едва отнимешь руку, как впадина заполнится, и все опять станет, как было. Только ты сам испачкался в грязи.
      Предпосылка была ясна: англичане умеют работать так, чтобы получался толк. Вывод был столь же ясен: если толку не получается, - значит, они сами этого не хотят. Не прожив еще и месяца в Лондоне, мы уже столько раз натыкались на деревья, что поняли, наконец, что мы в лесу. Даже не просто в лесу, а в непролазной чаще, - и этой непролазной чащей было явное нежелание англичан сотрудничать с нами.
      Вскоре мы уже могли составить перечень всех способов совать нам палки в колеса. В общем, рецепт был таков:
      - Выставлять заранее проработанные возражения против всякой меры, предложенной нами и направленной к тому, чтобы ускорить подготовку. Англичане так обстоятельно продумывали наперед заседания своих комитетов, что на каждый пункт у них был миллион поправок, - и все их, одну за другой, нужно было отвести, иначе сводилось на нет и главное.
      - Выпускать против нас особенно красноречивых офицеров, которые умели излагать и развивать свои положения лучше, чем американцы. Американские кадровые офицеры, как правило, не столь искушены в парламентской процедуре и не обладают таким уменьем вести дебаты, как их английские антагонисты.
      - Бить нас рангом. Наши возможности в этом смысле были ограничены, мы по штату могли иметь лишь некоторое определенное число генералов, полковников, подполковников и так далее. Весьма показательно, что при любых переговорах американскому представителю противостоял английский офицер, старший по рангу. Если же при первом свидании оба были равны, то ко второму англичанин успевал получить повышение или его заменяли другим, старшим по рангу.
      - Проделывать разные манипуляции с повесткой дня. Например, вводить в нее где-нибудь в самом конце и в самой безобидной форме какой-нибудь важный вопрос, от решения которого многое зависело. Расчет строился на том, что у американцев не будет времени изучить и обсудить повестку до заседания. Повестки раздавались в последнюю минуту. Иногда этот вопрос ставился уже на самом заседании, после целых часов утомительной дискуссии. И в том и в другом случае его касались вскользь, между прочим, а в протокол заседания все это заносилось как обязательное для обеих сторон решение, принятое единогласно. Это повторялось так часто, что стало, по американской военной терминологии, "стандартной процедурой".
      Другой "стандартной процедурой", принятой у англичан, была попытка обворожить каждого новоприбывшего американского офицера.
      На каждых сто американцев всегда найдется известный процент таких, которым глубоко импонируют английские традиции и английские порядки. Какой именно процент, наукой не установлено, но на него можно твердо рассчитывать, так же как, скажем, ресторатор может рассчитывать, что известному проценту его посетителей понравится то или иное блюдо. Англичане всегда старались сперва действовать шармом. Если дело шло на лад, они перетягивали обработанного вышеуказанным способом американца в свой лагерь и добивались того, что он в спорных вопросах либо занимал нейтральную позицию, либо - что случалось чаще - выступал как рьяный защитник английской точки зрения.
      С другой стороны, всегда имеется известный процент американцев, питающих острое отвращение к англичанам и всему английскому. К ним применялась другая техника, при помощи которой англичанам почти всегда удавалось избавиться от упрямых противников их политики. Они подходили к вопросу в лоб, якобы с полной искренностью. "Что делать, - говорили они, надо считаться с фактами: есть американцы, которые не выносят англичан, и, к нашему великому сожалению, есть англичане, которые не выносят американцев. Но нам нужно разбить врага, и для этого мы должны работать вместе. Поэтому давайте твердо договоримся: если у нас обнаружится такой неисправимый ненавистник американцев или у вас - ненавистник англичан, то, пусть он даже будет очень ценным работником, его надо убрать".
      Все соглашаются, и вот Джемса Брауна и сэра Сесиля изгоняют из англо-американского штаба по той простой и самоочевидной причине, что один ненавидит Англию, а другой - Америку. Очень хорошо. Но это только начало. Установлен прецедент, и англичане вскоре его используют. Полковник Джемс Браун ушел, но еще остается генерал Такой-то.
      Генерал Такой-то уж никак не англофоб. Он знаток английской истории, его жена коллекционирует старинную елизаветинскую утварь и принимает у себя английских писателей. Генералу Такому-то очень нравятся многие английские порядки, и он с восхищением говорит о характере, мужестве и обаянии английских офицеров, с которыми ему приходилось встречаться. Но по чисто военным вопросам он решительно расходится со своим английским коллегой. Побить его в споре нелегко, ибо он не боится постоять за свои убеждения и он упрямый человек" Как быть с генералом Таким-то?
      Ответ очень прост. Обратитесь в высшие сферы? и скажите - разумеется, совершенно неофициально: "Такой-то превосходный человек. Он неоценим как военный специалист. Мы все о нем самого высокого мнения, мы его даже просто любим, этакого старого медведя. Чем мы ему не угодили, как это случилось ума не приложим; но вот, понимаете, терпеть нас не может. Как сэр Сесиль помните, которого нам пришлось услать в Индию, потому что он вас терпеть не мог. Что тут делать? Посоветуйте". В первые дни войны все шансы были за то, что военное министерство США переведет генерала Такого-то на другой театр военных действий, где ему не придется соприкасаться с англичанами, и он тщетно будет ломать себе голову над вопросом, почему его сюда загнали.
      Если против генерала Такого-то было недостаточно улик, их можно было создать. Можно было вовлечь его в ряд конфликтов, подсунуть ему в качестве оппонента какого-нибудь англичанина с особо скверным характером; и когда генерала доводили, наконец, до белого каления, тут уж не трудно было собрать факты, красноречиво говорившие о его предубежденном отношении ко всем англичанам. Именно так добились в Сицилии удаления из объединенного англо-американского штаба одного из наших самых способных командиров дивизий (позже он командовал корпусом); среди прочих возражений, выставленных против него, было такое: "он обладает слишком ярко выраженной индивидуальностью и не может, поэтому быть хорошим офицером штаба". Истинной же причиной было то, что он предложил применить тактику, которая позже действительно и была применена американской армией - только без указания ее автора. Но когда она была предложена в первый раз, англичане сочли, что она отводит американцам слишком заметную роль.
      Применялся также и более тонкий прием,- как раз противоположный вышеописанному. В любом англо-американском комитете всегда находился, по меньшей мере, один английский офицер, настроенный проамерикански. Он с чувством и с толком излагал свои взгляды, которые заключались в том, что американцы и американский стиль работы - это единственная надежда человечества. Его соотечественники должны у нас учиться. Он с глубоким вниманием выслушивал американские предложения, вникал в них и соглашался с ними. Заявляя себя решительным сторонником американцев, он без всякого стеснения и с большой резкостью критиковал своих английских коллег. Если в комиссии, членом которой он состоял, возникали разногласия между англичанами и американцами, он брал слово и с необыкновенным искусством защищал американскую точку зрения. И как будто он побеждал в споре - и все-таки, все-таки под конец он вынужден бывал сдаться под давлением неотразимой логики противника. Он пожимал плечами и говорил с огорчением: "Что поделаешь, на сей раз эти дураки, по-видимому, правы".
      Вначале американцы уходили с таких заседаний, исполненные теплых чувств к этому честному малому, к этому пламенному защитнику их интересов. Они никак не могли понять, как это все-таки вышло, что их переспорили.
      Такие американолюбы из числа английских офицеров обычно носили какой-нибудь предмет американского обмундирования, тоже, конечно, из чувства симпатии к нам. Генерал-лейтенант Морган, глава первоначального англо-американского штаба, у себя в штабе всегда ходил в американской куртке. Интересно было наблюдать, как он на заседании комиссии яростно спорит с каким-нибудь английским генералом, а час спустя прогуливается с ним под руку, дружески беседуя.
      Если англичане находили американца, готового защищать их точку зрения, это было для них еще удобнее, потому что тут уж товар был неподдельный. Процесс перетягивания его в английский лагерь завершался, когда англичанам удавалось наградить его тем, что они помогали ему получить повышение или какой-нибудь командный пост, составлявший предмет его мечтаний. После этого у них был преданный друг, готовый биться за них до последней капли крови.
      Но самым неосязаемым и вместе с тем самым эффективным оружием англичан был прием, который, собственно, даже и нельзя назвать приемом. Пожалуй, можно это определить как их лояльность. Англичане, вообще говоря, крайние индивидуалисты. Они больше, чем любой другой народ, потрудились над тем, чтобы возвысить права личности над правами массы; это отражено и в их традициях и в их общем праве. Тем более достойно удивления то, что в борьбе они умеют совершенно погасить свою индивидуальность и действовать единым фронтом. Когда британское государство встает за что-нибудь или против чего-нибудь, каждый отдельный человек, выступающий как представитель этого государства, тотчас занимает свое место в рядах - сообразно своей должности и своим способностям - и дальше уже, с удивительной последовательностью, говорит и делает только то, что согласуется с общей линией, совершенно забывая всякие личные чувства и соображения, какие могли у него быть до того, как линия была принята. Таковы англичане в большом, таковы они и в малом.
      Мне вспоминается английский офицер, который одно время был моим коллегой. Несколько месяцев мы с ним трудились, вырабатывая план некоей военной операции; несогласий у нас никаких не было. Мы жили в одной палатке. Он был остроумный человек, работать с ним было занятно. Он мне очень нравился, и, казалось, я ему тоже нравлюсь. Мы относились друг к другу с полным доверием и уважением, - по крайней мере, я так к нему относился.
      В пять часов вечера мы с ним договорились о том, какие доводы в защиту нашего предложения надо будет выставить завтра на заседании генерального штаба; оно было назначено на шесть часов утра, Выступать от нашего общего лица полагалось ему; я должен был только сопровождать его в качестве помощника. Затем мы расстались, и до заседания я его больше не видел. Каково же было мое изумление - я просто ушам не поверил, - когда на заседании услыхал, что он сдает позиции по самому главному пункту - тому, от которого, по нашему представлению, зависел весь успех будущей операции.
      Официально я не имел права брать слово на заседании, но я его все-таки взял. И мне заткнули рот. К концу заседания я не помнил себя от ярости, не потому, что мое предложение было отвергнуто, - это слишком обычное явление в жизни каждого военного, - но потому, что меня предал человек, которого я считал своим другом. Я позвал его пройтись и спросил напрямик какого черта, на самом деле? Он, не сморгнув, ответил, что его убедили доводы, выдвинутые на заседании нашими противниками. Это уж было слишком! Не забудьте, что мы с ним были приятели, и я полагал, что все его мысли известны мне не хуже, чем мои собственные. Я сказал ему, что это неправда, что он мне лжет, - и я хочу знать почему.
      Это был очень тяжелый разговор. Скоро выдержка ему изменила, и он признался, что накануне вечером получил приказ сделать те уступки, которые он и сделал. Это было так неожиданно и так нелепо, что я сказал ему: "Послушайте, ведь это же ребячество - портить наши отношения из-за такой чепухи... Сказали бы мне перед заседанием, что получили приказ, и я бы понял. Это ведь с каждым из нас бывало, приходилось подчиняться приказу наперекор своим убеждениям. Но зачем притворяться, будто вы сами передумали?"
      Тут мой друг смутился еще больше и сказал, что, видно, надо говорить все до конца; - а говорить он не имеет права, ибо этим нарушит свой кодекс чести английского офицера. По этому кодексу он обязан не только подчиняться приказу, хотя бы и наперекор своим убеждениям, но и вести себя так, чтобы никто не заподозрил, что такой приказ был отдан. Он обязан делать вид, что сам переменил мнение.
      В Африке один генерал, в общем отлично ладивший со своим английским коллегой, рассказывал мне, что взгляды его коллеги так часто менялись под влиянием полученных приказов, что это служило постоянным источником развлечения для окружающих. Все безошибочно определяли, когда он начинал говорить не свои слова, - но признать это он никогда не соглашался.
      В Лондоне американцы разобрались во всем этом не сразу, и первой их реакцией было полное смятение и - обида. Самые сердитые рассказывали всякие ужасы о двуличии, тупости и головотяпстве англичан (о шотландцах сложилось несколько лучшее мнение). Но большинство американских офицеров, как я уже сказал, отказывалось верить такой характеристике. Смешно думать, говорили они, что англичане - это какие-то изверги рода человеческого, не похожие на остальных людей. А жизнь в Лондоне была не лишена приятности, и большинство американцев, не увлекаясь англичанами чрезмерно, все-таки их не чурались, завязывали знакомства и рады были часок-другой отдохнуть в невоенной обстановке. Самый город, даже со следами разрушений от обстрелов и пожаров, даже засыпанный щебнем после бесчисленных бомбежек, тем не менее, сохранял обаяние. У меня было много друзей среди англичан; с иными я познакомился еще до войны, с другими - при моем посещении Лондона в 1940 году, во время блица; я своими глазами видел, как они держались, когда им ежечасно грозила гибель, я все это вместе с ними пережил и от души восхищался ими.
      В те дни англичане вели себя как герои, в буквальном смысле слова. Через год я снова посетил Англию, возвращаясь из кругосветного путешествия через Китай и Россию. Подъем духа, вызванный бомбежками, ослабел, лондонцы были угрюмы, раздражительны, утомлены. Сейчас это уже было третье мое посещение Лондона во время войны, и я видел, что его обитатели опять изменились. Они стали молчаливей, меньше спорили, притерпелись ко всему и чуть не падали от усталости. Работа на войну шла по-прежнему, но темп замедлился, и тому, кто, как мы, только что взвалил на плечи ее бремя, Лондон мог показаться сонным царством. В такой обстановке английскому правительству не трудно было проводить свою политику саботажа по отношению к американцам.
      В массе англичане принимали американцев очень дружелюбно - с некоторыми оговорками. Что касается самих войск, то тут все до мелочей было предусмотрено заранее: с обеих сторон велась разъяснительная пропаганда, выпускались листовки, ставились кинофильмы; каждый шаг регулировался тщательно продуманными правилами и запретами, так что трудно было сказать, как сложились бы отношения без такого неусыпного надзора. Например, для того чтобы сделать американцев желанными гостями в живущей впроголодь стране, каждому из них выдавался дополнительный паек - на случай если кто-нибудь пригласит его позавтракать или пообедать. Духовенство и дворянство наблюдали за тем, чтобы Англия в своей роли хозяина не прегрешала против светского тона. Правда, случалось иной раз, что по ту сторону чайного стола возникали всякие перешептывания и пересуды, но общее мнение было таково, что американцы хотя и слишком много о себе воображают, но вреда от них нет, смирные ребята и ведут себя прилично. Наши, со своей стороны,
      признавали, что англичане оказывают им максимум гостеприимства большего нельзя и требовать в стране, где все сидят на ограниченном пайке. Во время своих выездов в лагери в Южной Англии я иногда заходил на ферму по соседству, и хозяйка, приветливая старуха, однажды так определила положение: "Тут у нас многие ворчат на ваших ребят, что они, мол, то натворили, да это. Но я ничего такого даже и слушать не хочу. Мало ли что бывает! А все-таки пусть уж лучше они, чем немцы".
      Но у кого сразу установилась полная гармония, это у молодежи. Американский молодой солдат и английская девушка, в особенности фабричная или сельскохозяйственная работница, до такой степени подошли друг другу, что обычно дружба между ними вспыхивала, словно фейерверк. Английскую девушку так воспитывают, что она сызмала привыкает смотреть на мужчин, членов своей семьи, как на существа высшего порядка и почитать малейшие их желания законом. Американские юнцы опомниться не могли от изумления, когда встретились с девушками, неизменно вежливыми и скромными, которые не ждали, что вы для их развлечения будете сорить деньгами, и, наоборот, сами стремились сделать для вас что-нибудь приятное. С другой стороны, английские девушки впервые встретили мужчин, из которых каждый, даже самый грубый и необразованный, привык ставить волю женщины выше своей собственной, и это в любой мелочи, например - в какое кино пойти или кому нести домой тяжелые свертки. К тому же американцы поражали своей щедростью, - это им было легко, ибо жалованье они получали в десять раз большее, чем англичане. Американские юноши и английские девушки сразу очень понравились друг другу.
      Ранней весной 1943 года в Лондоне было очень приятно. Воздушные налеты прекратились, самолетов-снарядов еще не было в помине. Можно было пойти в театр или потанцевать с девушкой. В барах вам подавали пиво и даже шотландское виски от Хэр-рода, если вы могли предъявить ярлык, полученный при покупке последней бутылки. Можно было спать на мягкой постели с чистыми простынями. И под боком была английская деревня с ее ласковым пейзажем. Было все, чего мог пожелать солдат, не было только одного - действий. Не только военных действий, но и вообще каких бы то ни было.
      Но вот, наконец, пришел день, когда КОССАК должен был вручить нам долгожданный план, секретный план той операции, которую нам предстояло выполнить, - тактический план вторжения в Европу через Ла-Манш, носивший название "Оверлорд". Может быть, теперь все наши сомнения рассеются.
      Глава вторая.
      Волокита начинается
      В июле, когда план "Оверлорд" поступил из Норфолк-хауза на Гровенор-сквер, это вызвало большие волнения. Шедевр, подготовленный стратегами из КОССАКа, пришел в перепечатанном виде, подшитым в картонные папки, скрепленным тесьмой, завязанной бантом, чтобы книга не раскрывалась. Тесьма была красного цвета{4}! Он пришел в одном экземпляре, занумерованном и заверенном, на имя главнокомандующего армией США на европейском театре военных действий. Мы получили его в конце дня и просидели над ним всю ночь во внутренней комнате, запершись на ключ и поставив перед дверью часового, - во внутренней комнате, с газосветными лампами и картами Ла-Манша и Европы, скрытыми под покровом задернутых занавесей, чтобы взгляд непосвященного посетителя не мог обнаружить их даже случайно. Это были прекрасные карты южного побережья Англии и берегов Северной Франции и Западной Европы. Их можно было бы без всякого ущерба для военной тайны вывесить на Трафалгар-сквере, потому что на них не было никаких условных обозначений: это были просто карты тех мест, где мы должны высадить наши войска и где они должны будут сражаться, когда нам скажут, что надо делать в более определенных выражениях, чем общая директива. Ну, что же, теперь пришел план "Оверлорд", и мы это узнаем.
      Сначала мы должны были нанести этот план на карты, обозначив его маленькими красными и синими значками{5} жирным карандашом на листах кальки, наколотых на самые карты. Таким образом, будет видно, кому и куда отправляться и что и когда делать. Таким образом, вся Европа будет перед нами, как на ладони. Вот где мы будем убивать, и где нас будут убивать, вот где мы встретимся с противником и разобьем его.
      Сначала все нужно нанести на эту секретную карту в этой секретной комнате. Затем, на основе этого, будут даваться приказы, секретные частные приказы. Так мало будет оглашено в каждом письменном приказе, что никто, кроме посвященных лиц, не поймет плана в целом. Войска будут прибывать на судах, и их будут передвигать туда-то и туда-то. Для них будет отобрано такое-то снаряжение, их будут обучать тому-то и тому-то, и, в конце концов, в такой то и такой-то день войска подойдут к берегу, где их будут ожидать вот эти мелкие суда. Затем они переправятся через Ла-Манш и высадятся тайна тайн - бог здесь! Сначала тысячи, затем сотни тысяч и, наконец, миллионы людей будут введены в дело.
      В это великое предприятие, которое должно было возникнуть, как некий дух, из-под переплета книги, завязанной красной тесьмой, предстояло внести свою долю и нашему штабу - микроскопическую долю, которая заключалась в том, чтобы помочь освобождению энергии - работой мысли, анализом, истолкованием директив и соображений, превращая их; в определенные приказы определенным лицам. В обязанности нашей группы входило требовать из Америки все нужное для выполнения плана, предвидеть препятствия, прежде чем они возникнут, преодолевать их - и, занимаясь всем этим в качестве офицеров штаба, только консультировать нашему главнокомандующему, который уже сам должен был решать, как выполнить приказы, данные ему начальством.
      Мы были только заменимыми клетками военного мозга, как те стрелки, которым предстояло приводить в исполнение анализируемые нами планы, были клетками военного кулака, наносящего удар врагу. Но, по крайней мере, имея перед собою план, мы чувствовали себя хотя бы клетками, чем-то реальным, после тех недель небытия, которые мы пережили со дня приезда в Англию. То, к чему мы стремились - и люди штатские и профессиональные солдаты, - было уничтожение вооруженных сил противника, воевавшего с нашей страной. Теперь мы получили орудие для выполнения этой цели, мы были живой частью целого, которое пустит это орудие в ход.
      Мы развязали красную тесьму и развернули папку с планом "Оверлорд", планом вторжения в Северо-Западную Европу силами англо-американской ударной армии.
      Минута подъема прошла очень быстро.
      Вопрос, на который должен был ответить план "Оверлорд", поступив на Гровенор-сквер с Сент-Джемс-плэйс, заключался в следующем: разрешал ли он для генерала Джекоба Л. Деверса задачу, как выполнить отданные ему приказы о вторжении в Европу, или не разрешал? Предполагалось, что, закончив работу над планом, штаб КОССАК, создавший его, перестанет существовать до тех пор, пока не возродится как штаб при все еще не назначенном верховном главнокомандующем силами союзников. КОССАК не был оперативным штабом, он был своего рода "мозговым трестом".
      Вооружившись планом КОССАКа, английское военное министерство должно было взяться за подготовку английской армии к битве за Европу; командующий европейским театром военных действий уже получил приказ подготовить американские вооруженные силы. Технически английское военное министерство, адмиралтейство и министерство авиации, каждое в отдельности, должны были принять план "Оверлорд" и подготовить силы, находящиеся в их распоряжении. Что касается американцев, то, следуя американскому принципу единства командования, все американские вооруженные силы в Европе подчинялись генералу Деверсу. Он должен был руководить подготовкой не только сухопутных сил, но, через посредство генералов и адмиралов, подчиненных ему на европейском театре военных действий, также и подготовкой американских военно-воздушных сил и той части военно-морского флота, какая должна была участвовать в операции.
      Восьмая воздушная армия дальнего действия являлась исключением из этого правила, так как все стратегическое бомбардирование, на каком бы театре операций оно ни проводилось, направлялось централизованно Советом начальников генеральных штабов.