Мы покинули Фроу Элизабет еще до рассвета, так как отец понимал, что роль его в этой усадьбе кончилась, поскольку он не мог выполнить для владельца заказанного рисунка. Мы воспользовались первым плашкоутом на Амстердам, а там первой возможностью добраться до Боденвердера. Пока я сидел в коляске, или, точнее, по-прежнему в кармане, мне пришла тягостная мысль о г-же фон Мюнхгаузен, супруге моего родителя. Я сообщил ему свои опасения и добавил:
      - Не случится ли с нами то же, что с мингером фан Стрефом у ворот его виллы, и не отправят ли нас во вторичное путешествие?
      - Нет, сын мой, - ответил он, - эта славная женщина умерла шесть месяцев тому назад; я похоронил ее и долго оплакивал.
      Я тоже почтил ее память несколькими посмертными слезами.
      В Боденвердере отец всецело посвятил себя моему воспитанию. Хотя, как явствует из этого рассказа, я уже в раннем младенчестве говорил, как книга, тем не менее в моих познаниях не было связности; эту связность предполагалось теперь выработать. Первоначально мы думали о том - ибо я тоже принимал участие в выработке плана моего воспитания, - чтобы сделать из меня взрослого мужа по системе Лоринзера (*86) при помощи одних только домашних и хозяйственных познаний, без греческого и латыни; однако возникло опасение, что я при этом методе впаду в прежнее состояние и не довоспитаюсь даже до козла, а разве только до барана. Поэтому мы оставили Лоринзера в покое и мое образование пошло по тому пути, который я описал в одном из предыдущих рассказов.
      Мы еще часто возвращались к подробностям моего приключения.
      - Скажи мне, сын мой, какое историческое поучение выводишь ты из этих невероятных происшествий? - спросил меня однажды родитель.
      - Отец, эта история выше всяких поучений, - ответствовал Мюнхгаузен-дитя. - Но если тебе непременно хочется извлечь из нее мораль, то это та простая истина, которая известна каждому студенту, а именно что сын должен всегда рассчитывать на карман отца.
      Тут старый барон сделал последнюю попытку остановить поток мюнхгаузеновских воспоминаний, но силы его были надломлены. У Мюнхгаузена опять хватило настойчивости духа ему противостоять, ибо не успел владелец замка раскрыть рот, как г-н фон Мюнхгаузен развернул вторую рукопись и начал читать историю "О духах внутри и вокруг Вейнсберга".
      Когда он дочитал и ее, старый барон, обессиленный напряжением последних суток и вздорными рассказами своего гостя, спал крепким и здоровым сном. Барон Мюнхгаузен остановился торжествующе возле кресла спящего и воскликнул приглушенным голосом:
      - Наконец-то я тебя доконал, старый полуночник и нарушитель общественного спокойствия! Впрочем, - продолжал он серьезно, - мое пребывание в замке становится рискованным. Теоретически можно рассказывать людям сколько угодно таких вещей, которые чернь называет враками, но горе тому, кто втемяшит им в голову что-нибудь такое, за что уцепится их эгоизм. Они уверуют в это, уверуют, и вот - ученики уже загоняют своего учителя в тупик! Боюсь, не допустил ли я ошибки, ляпнув про Акционерное общество по сгущению воздуха; эта ошибка может оказаться хуже преступления.
      ДЕСЯТАЯ ГЛАВА
      Общество замка Шник-Шнак-Шнур начинает разлагаться на свои элементы
      В течение всего дня, когда старый барон без устали гонял по окрестностям, а барышня испытывала недомогание, учитель пилил и рубил дрова. На следующее утро письмоносец спозаранку поднял его с соломенного ложа и вручил ответ от члена училищного совета г-на Томазиуса, которому учитель очень обрадовался. Он тотчас же накинул свою пелерину, очистил беседку от всех следов жилья и привел в порядок имевшуюся там мебель, т.е. придвинул стол к стене и подсунул под него скамейку; после этого он не без труда и напряжения мысли начертал на стене следующие строки:
      "Я, Христофор Агезель, некогда учитель в Геккельпфифельсберге, пробыл в сем месте девять месяцев в тяжелой болезни, причина коей была непонятная грамматика. После того как всемилостивый господь вернул мне здоровье, покидаю я с благодарностью и надеждой на будущее сие место, в коем я пережил много счастливых часов.
      Какое райское блаженство
      Рассудок снова обрести!
      Сие святое совершенство
      От бредней может нас спасти.
      Храни свой ум, и будешь ты,
      Как гость с небесной высоты".
      После этого свидания с Музой учитель направился в парк, где над всем одичанием и запустением сияло безоблачное небо; он бросил благодарный и прощальный взгляд на необстриженные тисы, на Гения Молчания, на флейтиста без флейты и дельфина без фонтана и пошел в замок, чтобы сообщить хозяину о своем решении.
      У старого барона еще болела голова от фантастических рассказов Мюнхгаузена. Чтобы отделаться от этих химер, он отказался от обычной утренней прогулки по парку и, встав с постели, прямо направился в судебную комнату. Там, сидя за столом, он смог собрать свои мысли.
      Поставив локоть на стол и подперев рукой голову, он сказал:
      - Отлично вижу, куда это клонится. Он раскаивается, что в неосторожный момент выдал тайну сгущения воздуха и хочет теперь увильнуть от меня при помощи бессмысленнейших побасенок. Нет, мой умный друг, это тебе не удастся! Я знаю, к счастью, твое слабое место и в соответствии с этим построил план действий. Между друзьями должна царить откровенность; я буду поступать согласно этому принципу и постараюсь проникнуть в твои тайны, неудержимый анекдотист! Непонятно, откуда он берет весь этот вздор, вероятно, он вел странную жизнь; между прочим, мне мерещится, что я уже где-то его видел, не знаю только где?
      Учитель поднялся на чердак, почтительно пожелал своему покровителю доброго утра и без всяких предисловий попросил у него какой-нибудь старый поношенный сюртук. Барон с удивлением спросил, почему сюртук понадобился ему именно теперь, когда он столько времени довольствовался коричневой пелериной; на это учитель ответил, что в уединении ему достаточно было и пелерины, но что теперь это одеяние ему больше не подходит, так как он собирается принять участие в общественной жизни, где признают одни только сюртуки.
      - Вчера, - продолжал он, вынимая письмо, - я написал своему уважаемому начальнику, члену училищного совета г-ну Томазиусу, изложив ему откровенно мое прежнее и теперешнее душевное состояние; я просил его снова предоставить мне должность учителя, так как я вполне способен занимать таковую, но не в селе, где введена эта ужасная грамматика, а где-нибудь далеко в горах, куда этот бич божий еще не проник.
      На это мой почтенный начальник ответил с обратной почтой, что если он при личном свидании убедится в правдивости моих утверждений, то я могу тотчас же вернуться в Гаккельпфифельсберг, так как недавно пришлось там сместить моего преемника, тоже не сумевшего справиться с означенной грамматикой; он, правда, не сделался жертвой собственного воображения, но от огорчения и беспокойства предался пьянству и недопустимому распутству. Не к чему мне также опасаться грамматики, ибо таковая отменена при новейшем изменении учебного плана. Поэтому, глубокочтимый благодетель и покровитель, я явился сюда, чтобы поблагодарить вас самым искренним образом за проявленное ко мне великодушие, попросить у вас об упомянутом последнем даре и почтительно откланяться, надеюсь, не навеки.
      Старый барон проникся изумлением с головы до пят.
      - Разве, г-н Агезилай, вы...
      - В полном уме, г-н барон, - прервал его выздоровевший учитель. - Но настоятельно прошу вас называть меня отныне Агезелем, ибо Агезель я был, Агезель я семь и Агезелем я буду присно и вовеки.
      - Невозможно выдержать! - воскликнул старый барон и в сердцах ударил кулаком по судейскому столу. - Вчера Мюнхгаузен врет мне, что он был козлом и с отчаяния снова сделался человеком, а сегодня в действительности и воочию я вижу, как сумасшедший стал нормальным. Ни на кого нельзя положиться и самому можно спятить, если не иметь столько дел в голове.
      - Мне очень жаль, что я огорчил своего благодетеля, - мягко сказал учитель. - Это, с вашей точки зрения, неприятное происшествие произошло вполне естественно, и все высокочтимые обитатели замка принимали в нем участие.
      - Что? Естественно?.. Нехорошо, учитель, повторяю я вам. Почему вы не могли остаться тем, чем вы были? Зачем вы теперь убегаете? Мы жили здесь так согласно, привыкли друг к другу, поддерживали один другого, а теперь эта прекрасная цепь разорвана.
      - Единственное, что омрачает мою радость по поводу восстановления моего "я", - это необходимость вас покинуть, - ответил учитель. - Ваша милость, я неповинен в том, что обрел рассудок. Тому виною отсутствие признания со стороны окружающих. Никто из вас меня не признавал.
      С первого момента, как я имел честь явиться к вам, я не нашел ни сочувствия, ни возражения ни с вашей стороны, ни со стороны баронессы по поводу моей идеи о спартанском происхождении и образе жизни, но ко мне и к моей причуде отнеслись, как к чему-то безвредному и недостойному внимания. Эта холодность выросла в обидное равнодушие, когда барон фон Мюнхгаузен, да благословит его господь, стал гостем замка Шник-Шнак-Шнур. В то время как он потакал чувствительности баронессы, то превозносил, то задевал ваши тайносоветнические убеждения и вы оба обменивались с ним своими необыкновенными мыслями, никто не обращал внимания на фантазии бедного сельского учителя...
      - Вы позволяете себе оскорблять меня, учитель! - крикнул старый барон. - Из ваших слов следует, будто я сам...
      - Не толкуйте этого превратно, благодетель, - прервал его тот. - Язык со своими капризами рождает иногда такие лукавые обороты, которые говорящий никак не мог иметь в виду. Из моих слов ничего не следует; моим единственным намерением было открыться вам. Не встретив ни сочувствующей похвалы, ни закаляющего противоречия, цветок моего безумия (говоря образно) был лишен оплодотворяющего дождя и бури, которые укрепляют корни в земле. Поэтому он должен был постепенно увянуть, засохнуть и умереть. Это давно во мне назревало; если бы вы не считали ниже своего достоинства понаблюдать за мной поближе, вы бы заметили, что я давно стал молчалив и задумчив. Я чувствовал, как с каждым днем бледнеет и обесцвечивается во мне спартанская идея. Откровенное заявление барона фон Мюнхгаузена в прошлую ночь окончательно доконало ее, и с тех пор я стал сельским учителем Агезелем, немцем низкого происхождения.
      Всякий человек, благодетель, нуждается в признании. Без него - проявись оно даже в самых бешеных нападках - величайший герой и возвышеннейший поэт перестают быть героем и поэтом. Нехорошо, когда равнодушные люди предоставляют такого страдальца его собственному сознанию, так как именно самые лучшие и способные души постоянно сомневаются в себе и держатся такого высокого мнения о других, что их оценку считают для себя приговором. Мертвое равнодушие окружающих может погубить любые качества.
      И безумец, г-н барон, нуждается в признании, для того чтобы остаться безумцем. Либо надо его связать и надеть на него смирительную рубашку, либо обращаться с ним в духе его безумия. А если его не трогать, то он скоро обретет разум, хочет ли он того или нет.
      - Учитель, вы высказали великую мысль! - воскликнул старый барон. - В таком случае всякое сумасшествие...
      - ...Было бы быстро излечено, может быть, совсем уничтожено на земле, если бы никто не обращал на него внимания, - сказал учитель. - Эта мысль не только касается частной жизни, но достойна того, чтобы князья и правители взвесили ее как следует. Шум и крик, поднимаемый вокруг абсурдных идей и поступков, возникает большей частью не из-за отвращения к ним, а потому что в каждом человеке сидит безумец, которого он ощущает, любит и хочет оберечь.
      Он устраивает такой тарарам вокруг безумия своего ближнего или, точнее говоря, посвящает ему так много внимания, потому что думает про себя: "Как ты хочешь, чтобы с тобой поступали, так и сам поступай с другими".
      Старый барон опять подивился мудрости учителя, которая не покинула его и теперь, после того как к нему вернулся обыкновенный человеческий разум. Когда владелец замка высказал нечто в этом роде, то учитель заметил, что это глубокомыслие, которое ему во всяком случае не очень пристало, вероятно, является остатком его прежнего состояния, но что он надеется освободиться и от него и сделаться обыкновенным человеком в полном смысле этого слова.
      Владелец замка, убедившись, что его гость серьезно решил расстаться с ним, позволил ему выбрать необходимое среди поношенного платья, висевшего на колышках в судебной комнате. Учитель долго был в нерешительности, взять ли ему коричневый фрак или фиолетовую бекешу с бархатной выпушкой, и наконец остановился на бекеше, потому что она лучше выдерживает дождь, чем фрак.
      В ту минуту, когда он снимал ее с колышка, в судебную комнату вошел с испуганным видом Карл Буттерфогель.
      - Ваша милость, - сказал он, - прохожу я сейчас по комнате, что налево, где вы храните фамильные документы, и вижу: стена, что против фронтона, дала большущую трещину, а потому, верно, фронтонная стена еще поддалась и, пожалуй, уже начала захватывать крышу.
      - Отлично, - возразил старый барон. - Я бы хотел, чтобы только часть дома рухнула, не подвергая никого из нас опасности, ибо тогда твой господин принужден был бы взяться за дело и предварительно позаботиться о ремонте замка.
      - Но пока что я не прочь выбраться отсюда, - сказал слуга, - и пришел просить у вашей милости разрешения занять жилье, что на горке, так как г-н учитель его покидает; было бы жаль, если бы такая приятная летняя квартира пустовала, а моя теперешняя дыра находится как раз у треснувшей стены, и, кроме того, я люблю свежий воздух и зелень и не прочь побыть сам с собой, да и их милости, баронессе, удобнее там со мной без помехи разговаривать; и если человеку негде спокойно поесть свою колбасу, то весь домашний уют летит к черту, а к тому же ваша милость устроили здесь наверху судебную комнату и...
      - Замолчи, замолчи! - крикнул старый барон. - Причины растут у тебя точно ежевика, как говорится в одной английской комедии; достаточно и половины того, что ты наговорил. Ты трус и, как все люди простого звания, думаешь только о своей драгоценной жизни. А я-то разве не сплю рядом с перегнившей стеной? Впрочем, переезжай туда; мне даже приятно, что там будет жить кто-нибудь, кто так или иначе принадлежит к нашему дому: ты будешь служить возмещением за потерю учителя.
      Последний собрался уходить. Старый барон не без умиления подал ему руку, которую тот облобызал со слезами благодарности.
      - Да вознаградит вас господь за все добро, которое вы мне сделали! воскликнул он. - Да благословит он ваши дни и ниспошлет успех всем вашим намерениям!
      - Учитель, - сказал старик и торжественно положил ему руку на плечо. Если зрело подумать, то вы уходите в подходящий момент. Крупные перемены в жизненных обстоятельствах действуют всегда разрушающе на прежние отношения. Замку предстоит стать ареной серьезных начинаний, с которыми вы бы не ужились и среди которых чувствовали бы себя неуютно.
      Между нами (не говорите только никому!), я больше не очень дорожу званием тайного советника. Знаете ли вы, что такое воздух? Если ваше школьное здание обветшает, то скажите мне об этом откровенно; вам пойдут навстречу и дадут материал по себестоимости. Невероятно то, что мы здесь затеваем, и все-таки это правда, ибо кавалер заверил в этом кавалера, и из нечистот делают теперь свет, а из того, что выливалось на помойку, сахар. Еще одно: ваша дорога идет мимо Обергофа, спросите там, не знают ли они чего-нибудь про Лизбет: она хотела переговорить со Старшиной. Я очень скучаю по девочке, в особенности теперь, когда я могу порадовать ее и обещать ей, что обеспечу ее будущее.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДУХИ ВНУТРИ И ВОКРУГ ВЕЙНСБЕРГА
      ПЕРВАЯ ГЛАВА
      Богадельня св.Юлия и две старухи (*87)
      Приехав в Вюрцбург, я тотчас же направился в богадельню св.Юлия. Великолепное здание, чистота и тишина обширных дворов, коридоров и залов, довольный вид стариков и выздоравливающих, гревшихся на солнышке в приветливом саду, - все это произвело на меня благотворное впечатление. Меня провели в погреб, где я оценил деятельное человеколюбие Юлия Эхтера фон Меспельброна (*88), выпив в его память бутылку лейстенского из собственных виноградников богадельни. Я сделался разговорчивым, ключник, помогавший мне пить, - тоже; слово за слово завязался разговор, и я сказал ему:
      - Здесь так приятно, что, право, хочется быть стариком или больным, чтобы остаться у вас.
      - Да, недурно живется в богадельне св.Юлия, - благодушно ответил ключник и погладил себя по животу. - У нас лучшие запасы, и всякий, нуждающийся для своего здоровья в тяжелом, огненном вине, получает его бесплатно, даже если бутылка стоит пять или шесть гульденов. Но обычно каждому мужчине и каждой женщине отпускается ежедневно кружка местного вина, а также хлеб, мясо и овощи, сколько сможет осилить.
      Поэтому, попав сюда в пансионеры, люди становятся здоровыми, спокойными и веселыми, как бы больны и раздражительны они ни были до этого. Ссор и дрязг у нас почти не бывает, и неслыханно, чтобы кто-либо из богадельни захотел вернуться в мир, за исключением одного случая, о котором еще и сейчас говорят, хотя тому немало лет.
      Я осведомился об этом неслыханном случае и узнал, что как-то давно две старухи, которые постоянно торчали вместе, болтали и шушукались, удрали из богадельни и с тех пор не были разысканы. Никаких трупов ни в Майне, ни в Таубере, ни дальше в Кохере в то время найдено не было; на родине старух тоже не оказалось, и все поиски остались тщетными; в богадельне решили, что их земля проглотила. Я спросил, было ли в этих старухах что-либо необычайное; на это ключник ответил отрицательно и добавил, что это были две самые обыкновенные старые бабы.
      Тем не менее событие имело в этом кругу такой вес и значение, что подлекарь и надзиратель, зашедшие в погреб во время нашего разговора, узнав о его предмете, тоже высказались по этому поводу. Мне пришлось таким образом еще дважды выслушать историю о двух убежавших старухах с различными дополнительными подробностями, которые были известны подлекарю и надзирателю. Так, последний рассказал, что шушуканье и болтовня матери Урсулы и матери Беты вертелись исключительно вокруг всяких бабьих россказней, в которых они были неисчерпаемы.
      В рассеянности я раскрыл книгу, лежавшую на столе, и увидел знаменитую "Ясновидицу из Префорста" (*89).
      Я чрезвычайно удивился, так как заметил это же произведение и в двух других помещениях богадельни.
      - Эге, - сказал я помощнику, - вы тоже занимаетесь здесь этими вещами? Это меня радует; мы могли бы в таком случае вечерком, когда вы кончите дела, поболтать об этом часок-другой в харчевне, как два специалиста, если вы сделаете мне честь быть моим гостем. Я наполовину доктор; но (бог ведает, как это случилось) у меня что-то не клеилось с рецептами, и я перешел на тайные, священные и мистические средства, чтобы по возможности вызвать проникновение высшего мира в наш мир. Парочка мерцаний, немножко сферической музыки или необъяснимый выстрел мне иногда удавались, не говоря уже о мелочах, вроде того, чтобы читать письма пупком или видеть сквозь толстые доски.
      Но до подлинно больших дел, до настоящих связанных явлений срединного царства я не дошел, и потому я хотел направиться теперь к истинным мастерам, а именно в Вейнсберг, чтобы постигнуть самую суть.
      Мне было бы особенно приятно, если бы я еще по дороге, в Вюрцбурге, встретил человека, от которого я мог бы ожидать разъяснения и поучения в этой трудной области.
      - Вы ошиблись во мне, сударь, - ответил подлекарь. - Я не занимаюсь ни духами, ни ясновидением. Когда целый день возишься с острыми и хроническими болезнями, вполне конкретными страданиями, вроде подагры, чахотки, хлороза, то не находишь времени ни для высшего, ни для срединного царства; я должен также сказать, что первое из них никогда не проникало в нашу больницу и что мы вполне удовлетворяемся хиной, исландским ягелем, ртутью и подобными лекарствами. Что касается нескольких экземпляров "Ясновидицы", которые вас, вероятно, удивили при посещении нашего заведения, то происхождение их довольно странное. А именно в один прекрасный день в богадельню была прислана целая дюжина таковых без всякого сопроводительного письма, и мы не могли никоим образом установить, кто сделал нам этот странный подарок - я говорю подарок, так как никто никогда не потребовал от нас платы. Какой-то неизвестный сунул пакет привратнику в руки и исчез.
      Тут без всякой задней мысли у меня вырвался нелепый вопрос:
      - Были ли еще в богадельне столь любезные вам старухи, когда аноним вручил вам это произведение?
      Ключник, подлекарь и надзиратель призадумались и затем ответили единогласно:
      - Нет, это было значительно позже; прошло уже несколько лет с тех пор, как старухи удрали.
      ВТОРАЯ ГЛАВА
      Первое знамение высшего мира
      На другой день я отправился через Мергентгейм, Кюнцельсау, Эринген в Гейльброн (*90). Я прибыл туда, когда уже начинало темнеть.
      - Далеко ли до Вейнсберга? - спросил я возчика, гнавшего по улице телегу.
      - Два часа, - гласил ответ.
      "Ого, - подумал я, - было бы странно, если бы я уже здесь на что-нибудь не наткнулся. Последние слабые проявления Вейнсбергского пандемониума должны доходить, по крайней мере, до этого места. Поэтому, Мюнхгаузен, держи ухо востро!"
      В то время Мюнхгаузен уже больше не был образованным ребенком образованных родителей, а был юношей, мечтательным юношей, полным предчувствий и тоски по потустороннему миру. Я стал держать ухо востро - и действительно на кое-что наткнулся. Возле церкви св.Килиана течет в углублении родник, от которого Гейльброн получил свое название, так как некогда один швабский герцог исцелился его водой. Я спустился по ступеням между каменными перилами и присел на камень против труб, из которых бил источник. Вскоре я ощутил холод в нижней части тела, да и сверху тоже повеяло прохладой.
      - Готово! - сказал я себе. - Вы уже здесь, духи? Я слышу ваше дыхание.
      Я посидел еще некоторое время и почувствовал, что холод и веяние усилились и наконец превратились в настоящий ветер. Пощупав камень, на котором сидел, я обнаружил сырость, из чего заключил, что души усопших проявляют себя во влаге. Я направился в гостиницу, где уже были зажжены огни. По дороге ветер, свист и сырость еще увеличились, и стоявший в своей конторе гейльбронский экспедитор, стесненный рамками своей церебральной системы, сказал:
      - Паршивая погода!
      В гостинице я ел серую куропатку с салатом. Куропаток они сервируют там очень мило: с необщипанной головой и бумажным воротником на шее. Я расспросил о Вейнсберге старшего кельнера, показавшегося мне разумным человеком, и узнал, к своей радости, что там теперь царит большое оживление и что срединное царство разгулялось вовсю.
      - Нет ли у вас здесь комнаты с привидениями? - спросил я по секрету.
      На это старший кельнер ответил, что ввиду все растущего спроса со стороны любителей из приезжих он давно советовал хозяину устроить номер с духами, но тот отказался, так как считает, что это преходящая мода и что такая потусторонняя комната может повредить репутации его заведения.
      - Поэтому я завел по собственному почину помещение, где по крайней мере по ночам немного стучит и шуршит, и если вы прикинете к счету лишний гульден, то оно к вашим услугам, - шепнул он мне.
      Я с радостью согласился, но должен был обещать ему блюсти это в тайне.
      - Если история с комнатой выйдет наружу, - сказал он, - то я лишусь должности или принужден буду уплатить такой налог, какого ни один дух не окупит. Раньше я вел небольшую торговлю мылом, зубными щетками, туалетной водой и патентованными бритвами, как это принято в гостиницах, но налоги меня душили, а потому я бросил это дело и завел в качестве негласного приработка комнату со стуками.
      Мы прошли в заднюю часть дома и оттуда направились через темный проход, где стоял всякий скарб и винные бочки, в маленькую пристройку, в которой, вероятно, помещалась и прачечная, так как из ее открытых окон доносился запах мыла. Там старший кельнер отпер одну из комнат, где оказался великолепно застоявшийся воздух. Он хотел извиниться за духоту, но я прервал его и сказал ему, что он не знает своего ремесла. Именно такие, отдающие плесенью и удушливые испарения являются самой подходящей атмосферой для духов.
      Все там было, как полагается в помещении, в котором обосновались кернбейсер-эшенмихелевские (*91) чудеса: стены выглядели, как трухлявые рожи демонов, а на потолке духи оттоптали штукатурку. Я отпустил старшего кельнера, повесил платье на гвоздь, почувствовал после хорошего ужина знаменательное действие нервов живота, а после этого способность к высшему созерцанию, потушил поэтому свечу и налетел в темноте на весьма грубого духа, который на ощупь походил на угол стола. Затем я улегся в постель и некоторое время все было тихо. Странным казалось мне только то, что голова моя уходила все ниже, а ноги поднимались кверху. "Ага, беспокойные грешные твари, - подумал я, - вы вытаскиваете подушку оттуда, где ей полагается быть, и суете ее туда, где она вовсе не у места". Но мне не удалось поразмыслить над этими штуками демонов, так как внезапно сквозь дверную щель замерцал свет; казалось, что кто-то поднялся по лестнице рядом с моей комнатой и затем улегся спать надо мной. Я крикнул громким голосом:
      - Если ты не вейнсбергский дух, а кухонный мужик, то откликнись!
      Никто, однако, не откликнулся; только вскоре я услышал, что дух страшно храпит. Затем снова наступило молчание, длившееся около часа, во время которого я не закрывал ни глаз, ни ушей, как заяц. Вдруг я услышал какой-то сыплющийся звук у стены, где висело мое платье, а затем падение. Одновременно я почувствовал, как поднялась пыль.
      - Тише, демоны! - крикнул я. - Довольно для первого знакомства. Вы объявляли о себе дождевыми каплями, вытаскивали подушку из-под головы, топтались, как кухонный мужик, и подымали пыль, а теперь оставьте меня в покое, ребята, мне хочется спать.
      Действительно, духи присмирели после этого окрика, и я заснул. Но проснулся я еще до рассвета от тяжелого удушья, вызванного испарениями демона, равно как и тем, что я лежал головой вниз, а ногами кверху. Кровь прилила к голове, и мне казалось, что я сейчас задохнусь, но я продолжал лежать тихо и подумал: "Если ты задохнешься, то задохнешься как жертва высших познаний". Однако рассвело, прежде чем я задохся, и я увидел еще более поразительное чудо, чем если бы духи вытянули у меня подушку из-под головы. По-видимому, они перевернули меня во время сна. Я лежал головой к ногам, а ноги покоились на подушке. Человек, стесненный рамками своей церебральной системы, сказал бы, что я вечером улегся шиворот-навыворот. Я встал и увидел, что слышанный мною звук произошел от падения моего платья, которое духи сбросили со стены вместе с гвоздем. Вытянуть гвоздь им не стоило больших усилий, так как стена, как я уже сказал, была довольно трухлявая.
      Я выпил кофе, а после, за вторым завтраком, бутылку аффенталера и почувствовал, что вера моя достаточно укрепилась; затем я дал старшему кельнеру условленный гульден, обещал отрекомендовать всем любителям высшего мира комнату возле прачечной с самой лучшей стороны и покатил навстречу голубым горам, между которыми лежит Вейнсберг.
      ТРЕТЬЯ ГЛАВА
      Магический портной
      Недалеко от Вейнсберга на узкой дороге, проходившей по долине, откуда ясно виднелся Вейбертрейе, я заметил человека, который, покачиваясь, шел перед моей коляской; его можно было принять за пьяного, так как он шатался из стороны в сторону самым удивительным образом и, после некоторых попыток удержать почву под ногами, свалился в овраг. Его положение среди подорожников, крапивы и чертополоха не было положением обыкновенного человека, так как он упал совершенно симметрично, а именно: спина и голова оказались на середине, а руки и ноги по краям оврага, так что меридиан проходил через его центр. Это необычайное зрелище особенно возбудило мое сочувствие, я сошел с коляски, вытащил его оттуда с помощью возницы и решил, что в Вейнсберге, вероятно, найдется место, где он сумеет проспаться.
      Наконец мы достигли цели, и доктор Кернбейсер, которому я был рекомендован, принял меня очень любезно.
      - Хорошо, что вы приехали, - сказал он, - а то здесь так много дела, что мы вдвоем не справляемся; нам нужны молодые силы, чтобы успешно бороться с духами. Сегодня у нас опять совершенно сумасшедшая возня и срединное царство разгулялось вовсю. Это такие перекаты, грохоты, стуки, громы, переливы, топоты, визги и кутерьма, что не знаешь, с чего начать. Я от всего сердца готов помочь ближнему в невидимом мире, но иногда это переходит границы. Один хочет спастись, другой закопал клад, третий уничтожил тайную книгу (при этом солнечные диски падают, как зрелые смоквы), четвертому надо прочитать молитву, пятому сыграть на рояле. У меня и моего друга Эшенмихеля голова кругом идет.
      Я просил его успокоиться и обещал им со своей стороны всяческую помощь.
      Мы вошли в дом, примыкавший своим уютным садом к городской стене. Внутри нас окликнул Эшенмихель, который делал пассы над сомнамбулой и от усердия даже со мной не поздоровался:
      - Дюр придет?
      - Нет, - ответил Кернбейсер, - пока что я привел Мюнхгаузена.
      - Кто такой Дюр? - осведомился я.
      - Магический портной, которого мы привлекли к себе в помощники, возразил Кернбейсер. - Сатанинский парень (прости мне, господи, мои прегрешения и эти слова)! У него больше власти над демонами, чем у нас обоих, вместе взятых; он так их честит и приводит к резону, что сердце радуется. Дюр должен был нам помогать и велел сообщить, что явится сегодня. Господь осенил ему душу самым поразительным образом и вооружил необыкновенными силами; он стоит в центре явлений и видит оттуда радиусы, расходящиеся к периферии, где они образуют шелуху, кору и форму так называемого внешнего мира, над которым витают небесные облака, как ищущие и любящие матери. Эти последние стремятся мелким дождем проникнуть в центр, чтобы небеса и существа слились воедино, взаимно растворившись и соединившись навеки, и...