Я прервал Луиса, чтобы осведомиться, не заметил ли он, какая обувь была на грабителе. Я хорошо помнил, вернее, вспомнил именно сейчас, что у Альберта, когда начальник полиции выволок его из-за дверей ванной комнаты, на ногах были те самые щегольские лаковые туфли, о которых говорил Луис.
Но он отрицательно покачал головой. В ту минуту Луис, по его словам, был не в состоянии ухватить такие детали. Все его внимание было направлено на попытку понять, какие отношения существуют между грабителем и Карпентером. Он уже тогда уловил какой-то подспудный драматизм. Однако лишь задним числом уразумел, что главная причина такого истолкования – автомат грабителя, наведенный на Карпентера.
– Итак, вы полагаете, что Карпентер действовал вопреки собственной воле, подчиняясь насилию? – резюмировал я.
– Так мне показалось, – и на сей раз он ответил ставшей уже стереотипной фразой. – Мне ведь не известен замысел гангстеров в его первоначальном варианте. И какая роль была отведена в нем Уолтеру Карпентеру.
– Роль? Вы так считаете? – засомневался я.
– Лично мне кажется, что Карпентер так или иначе был вовлечен в операцию. По-другому не объяснить, почему так называемые съемки происходили в отсутствие Ричарда Бейдевана.
– Разумеется, отснять центральный эпизод без режиссера фильма – это ни в какие ворота не лезет. Но вы забыли, что в этом эпизоде у Теи Кильсеймур была такая же нагрузка, как и у Альберта Герштейна, однако и ее не допустили.
Луис ответил не сразу. После некоторой паузы он покачал головой:
– Вы вроде бы права… Но с другой стороны,…
– Что вы имеете ввиду? – спросил я, почувствовав в его голосе некоторое сомнение в правильности моего аргумента.
– Мне кажется, Ричарда Бейдевана и Тею Кильсеймур не стоит заранее столь категорически отделять от «темных фигур», – сказал Луис. – Думаю, в этой шахматной партии им обоим также была выделена некая исходная позиция. Но в последний момент произошла замена фигур. В результате Карпентер из добровольного помощника был превращен в чисто механического исполнителя, вынужденного действовать по чужому приказу. Лишний раз напомню, это всего-навсего гипотеза, к тому же, возможно, слишком субъективная. Так что стопроцентно полагаться на нее едва ли следует.
Дальше Луис поведал о том, что мне уже было известно из других источников.
После съемок подвизавшийся в фильме в роли рядового члена банды Кристиан Арчински и банковский посыльный спустились в подвал, чтобы пошутить с охранником. На иронический вопрос тот со смехом ответил: «Ничего не оставили. Все подчистую!».
– Когда я спустился вниз и нажал звонок, то услышал от него то же самое, – рассказал Луис.
– Как вам вообще пришло в голову спуститься вниз? – спросил я, надеясь, что этот каверзный вопрос застанет Луиса врасплох.
Он действительно смутился.
– Спуститься вниз? – повторил он, как бы пытаясь уйти от ответа. – Сам не знаю. То есть…
Луис внезапно замолчал, делая вид, будто оглядывает затянутый дымовой завесой зал.
Я невольно проследил за его взглядом.
За сизым прозрачным покрывалом дыма выделялась оригинальная фигура Пророка. Совершенно неподвижный, словно превращенный колдуном в гранитную глыбу, он казался погруженным в транс.
Нашу нишу накрыл похожий на пушечную канонаду лязг ударных инструментов и металлический грохот. Это была сочиненная в рок-стиле «Автомобильная серенада», единственное чисто инструментальное произведение Ральфа Герштейна, включенное в долгоиграющую пластинку «Ревущих бизонов».
Луис возобновил свой рассказ:
– Одним словом, я нажал звонок и стал ожидать охранника, который должен был отпереть дверь. Я еще не успел ничего сказать, а по ту сторону двери уже раздался смех, сопровождаемый словами: «Ничего не оставили! Все подчистую!». Я постоял у дверей несколько минут, затем снова нажал звонок. На этот раз я пояснил, что мне надо войти, чтобы выбрать кое-что из своего сейфа…
– Получается, у вас свой депозит в банке? – прервал я его.
– Допустим. У вас есть какие-нибудь возражения?
– Никаких, абонируйте, по мне, что угодно, – я пожал плечами. – Если это не секрет, можно все же узнать, что вы там храните?
– Любовные письма. Переписку с женой моего редактора, если это вас устраивает, – ядовито отрезал Луис. – Если не ошибаюсь, мы говорим отнюдь не о моих личных делах, а об ограблении… Одним словом, я попросил охранника впустить меня и в ответ услышал тот же самый идиотский смех…
– И те же самые слова, – дополнил я. – Знаю. В отличие от Кристиана Арчински и банковского посыльного вы, должно быть, догадались, что это не сам охранник.
– Да, я сразу же сообразил, что это всего лишь голос охранника, зафиксированный на магнитофонной пленке. Единственное, чего я до сих пор не пойму, как удалось сделать эту запись?
– Не знаю, – покачал я головой, но неожиданно что-то вспомнил. – Скорее всего, во время репетиции! – воскликнул я, обрадованный своей догадкой.
– Во время репетиции? Впервые слышу, – засомневался Луис. – Откуда у вас такая информация?
– От Дэрти. Режиссер репетировал с Альбертом соответствующую сцену в подвальном помещении. Надо думать, охранник в тот раз и позволил себе пошутить, будто банк основательно ограбили.
Луис задумчиво поглядел на дым, который, подобно серому илистому течению, медленно растекался по залу, и подал реплику не сразу.
– Кроме Ричарда Бейдевана, Альберта Герштейна и охранника, кто еще присутствовал на репетиции?
Я попытался вспомнить, но ответить в точности не мог.
– Кажется, сам Ионатан Крюдешанк, – неуверенно сказал я.
– Крюдешанк? – Луис напрягся, но сразу же, не дожидаясь моего подтверждения, продолжил рассказ: – Одним словом, стою я за дверью, а по ту сторону звучит этот идиотский хохот, эти идиотские фразы… Голос охранника смолкает, небольшая пауза и опять то же самое. Нервы у меня довольно крепкие, но, признаться, мне стало как-то не по себе…
Луис помолчал, затем, наклонившись ко мне, шепнул:
– А сейчас вы услышите самое главное: внезапно сквозь этот ужасный смех прорвалось еле уловимое бормотание. Это бормотал охранник собственной персоной… Угадайте, что я услышал?
Я пожал плечами.
– «Не убивайте меня, господин Герштейн! Бога ради, не убивайте!..» Вот его подлинные слова.
– Охранник бредил? – предположил я.
– Да, бредил, но это не был обыкновенный бред. Потерявший сознание охранник как-будто продолжал подсознательно обращаться к Альберту… В моем воображении возникла такая примерно картина: Альберт Герштейн замахивается автоматом, собираясь ударить охранника прикладом по голове. Охранник, решив, что его хотят прикончить, умоляет пощадить его жизнь. Удар. Охранник, теряя сознание, падает… Ну, вот и весь мой рассказ, – закончил Луис. – Если эта воображаемая картина соответствует действительности, что, по-вашему, произошло затем между Альбертом Герштейном и Уолтером Карпентером?
Я некоторое время, пытаясь в мыслях переварить его рассказ, молчал. Неуверенно предположил:
– Если то, что вы рассказали, соответствует правде, напрашивается вывод…
– Давайте, я скажу, – прервал меня Луис. – Напрашивается вывод, что кроме Карпентера охранник был единственным человеком, слышавшим голос бандита. И по голосу он безошибочно узнал в замаскированном грабителе Альберта Герштейна!
– Версия убедительна, – сказал я. – Но тогда тем более непонятно ваше поведение. Вы ушли из банка, не сказав никому ни слова!
– Ну и что? Вы меня осуждаете?
– Из-за вас раскрытие преступления, вернее, сам факт, что съемки фильма использованы для преступления…
Я внезапно почувствовал такой прилив раздражения, что не смог закончить фразу.
– Совершенно верно, – сухо подтвердил Луис. – Факт, что во время съемок центрального эпизода фильма банк ограбили, сравнительно продолжительное по моей вине время не был никому известен.
– А тем временем добычу… – я по-прежнему еще не овладел собой.
– Успели хорошенько припрятать, – Луис усмехнулся. – Возможно, даже вывезти из Александрии. Не отрицаю. Трюк с записанной на пленку репликой охранника, насколько я понимаю, был придуман, дабы грабители сумели выиграть время для транспортировки добычи. Вы вольны считать, что своим молчанием я стал как бы соучастником преступления, – с вызовом сказал Луис.
– Если и не соучастником, то во всяком случае…
– Вы оценили хотя бы тот факт, что я вам первому рассказал о своем посещении банка? – Луис опять усмехнулся.
– Почему именно мне? – осведомился я, пытаясь наконец осмыслить, какую цель преследует Луис.
– Я кое-что слышал о вас. Вы в свое время работали фотокорреспондентом в уголовном отделе столичной газеты. Это, несомненно, очко в вашу пользу. К тому же, надеюсь, что вы, как гость, а не постоянный житель Александрии, сумеете сопоставить и проанализировать факты без той предвзятости, которая влияет на суждения нашего начальника полиции.
Я ответил на этот комплимент неопределенным жестом:
– Благодарю за высокое, хотя едва ли заслуженное мнение обо мне. Раз уж вы считаете меня достойным доверия, то скажите хотя бы, почему вы так долго молчали?
– У меня на то свои причины. Пока не вижу оснований раскрывать до конца карты.
Луис отвернулся, как бы желая подчеркнуть, что беседа закончена и больше ничего у него выудить не удастся.
– Можете не утруждать себя, – откликнулся я ядовитым смешком. – Сейчас все уже достаточно прозрачно. Недаром излюбленная поговорка александрийцев гласит: «Держи язык за зубами и молись богу!». В этом городе бог Винцент Басани. Вы его боитесь, как и все остальные александрийцы. Признайтесь, Луис, вы ведь втайне убеждены, что ограбление связано с Винцентом Басани?
Луис громко засмеялся.
– Выходит, вы заразились всеобщим предубеждением!.. Перед вами факты, как разобранные детали часового механизма. Попытайтесь беспристрастно покопаться в этих деталях и отыскать связующую нить!
– В каких фактах? В тех, которые вы мне сообщили?
– Сейф обчистил Альберт Герштейн, это непреложный факт, – не обращая внимания на мою реплику, продолжал Луис. – Но кто стоял за кулисами? Почему Альберт, прежде чем сесть в лендровер, который доставил его к банку, прошел окольным путем через двор Ионатана Крюдешанка? Что он там искал?
– Вы диктуете условия игры, Луис, – заметил я. – И несомненно, ожидаете, что мои ходы, мои умственные ходы будут соответствовать этим навязанным правилам игры… Ну, что же… Допустим, Альберт Герштейн, прежде чем сесть в машину, действительно заходил в соседский двор. Или в соседский дом. В таком случае, единственное логическое умозаключение – он зашел туда за ключами от сейфа.
– Отлично! – Луис презрительно рассмеялся. – По-вашему, получается, что ключи передал Альберту Ричард Бейдеван?
– Не вижу в этом ничего неправдоподобного, – возразил я, уязвленный в своем самолюбии.
– Не видите? – Луис продолжал смеяться. – Когда же это он успел передать ключи? Вспомните ситуацию? Пока Ионатан Крюдешанк в соседней комнате разговаривает по телефону, режиссер, зная, что хозяин в любую секунду может вернуться в гостиную, забирается на стул, отодвигает картину, отпирает тайник… Чем отпирает? Ключом, который, как вы сами слыхали, постоянно находился у Крюдешанка в кармане?!
16
Мы оба замолчали. Я собирался кое-что спросить, но Луис, не желая, очевидно, продолжать разговор об ограблении банка, привлек мое внимание к Пророку.
– Глядите, как он прилип взглядом к потолку! – Луис сыпал слова, словно горох. – Кажется, он надеется, что из потолка высунется рука. Разумеется, длань нашего спасителя Иисуса Христа. Правда, не с рыбой, как в благословенные дни Иеремии Александера. Пророк уверен, что в наше время Спаситель может явиться людям лишь с пулеметом в руке… А вы поняли, почему он глядит на потолок? Его суггестируют картинки, которые там мелькают)
Луис имел ввиду диапозитивы, демонстрация которых каждые четверть часа дополняла музыкальную программу.
Я, признаться, не сразу обратил должное внимание на этот аттракцион. Вначале – тщась догадаться, зачем Луис привел меня сюда, впоследствии – напряженно вслушиваясь в его повествование. Теперь Луис мне объяснил, что калейдоскоп цветных изображений, проецируемых на потолок, помогает Пророку погрузиться в транс, подобно тому, как Безумному Менестрелю помогают наркотики.
В этой мгновенной смене цветных диапозитивов действительно было нечто гипнотическое. Изображения имели различный характер – пейзажи, обнаженные человеческие тела, абстрактные сочетания красок, сложные математические или химические формулы. Этот скорострельный хоровод одновременно завораживал и будоражил. В одном конце вспыхивали новые изображения, в другом в ту же секунду гасли. Все это происходило молниеносно, цифры формул, графики накладывались на обнаженные женские груди и сразу же исчезали, уступая место репродукции известной картины.
Оптический спектакль продолжался недолго, не больше пяти минут – под оглушительный рев и грохот джаза. Кроме двух-трех парочек, никто не танцевал, все, словно зачарованные, глазели на потолок.
Зажегся электрический свет. Танцевальная площадка вновь превратилась в ритмично подергивающийся муравейник.
– Вот и наше пиво! – обрадовался я.
К нам неспеша приближался запропастившийся официант с тремя кружками, увенчанными пышной шапкой пены.
Заглянув в свою кружку, я убедился, что под внушительной шапкой скрывается, если можно так выразиться, невидимка. Пива в кружке почти не было.
Заметив к тому же, как протянутая Луисом ассигнация быстро исчезла в кармане официанта, который ограничился небрежным «спасибо!» вместо сдачи, я пристально взглянул на него.
Официант сделал вид, будто ищет мелочь, но как только я ослабил внимание, немедленно повернулся к нам спиной, намереваясь нырнуть в толпу.
Я самым любезным тоном остановил его:
– Вы ошиблись!
– Не может этого быть!
– Ну как же, по-моему, вы обсчитали себя.
– Обсчитал? Себя? – выражение хитроватого простодушия на лице официанта сменилось полной растерянностью. – Позвольте, три пива, это будет… будет…
Луис подмигнул нам:
– Не обращайте внимания! Ян – ревностный третьепришественник. Из-за религиозных предрассудков никогда не дает сдачи. Ни когда отпускает кружку пива, ни когда получает по уху от клиента, не разделяющего его религиозных убеждений.
– Господин Луис известный шутник, – огрызнулся официант, неохотно отсчитывая мелочь. – Между прочим, вот уже три месяца, как я порвал с этой сектой. Крюдешанк – шарлатан, вот что я вам скажу!
Официант с оскорбленным видом удалился. Луис, не глядя, сунул мелочь в карман, но я успел приметить среди полдюжины монет две мелкие французские. На них у нас и коробку спичек не купишь. Меня утешала мысль,
чтожуликоватый официант в некотором роде коллекционер, избравший своим коньком не имеющую хождения иностранную валюту.
Мы еще смеялись, когда по залу прошел ропот. Я не сразу понял, к чему относятся негодующие и язвительные выкрики.
Луис, внезапно посерьезнев, шепнул:
– Сейчас начнется! Пророк сегодня как будто в ударе!
– Опять этот шут со своими воплями! – мимо нас прошел Альберт Герштейн. – После его так называемого пения я себя так чувствую, как будто по мне прошлось стадо носорогов.
Альберт направился к столику, за которым сидела какая-то женщина. Из-за него-то я и пропустил начало любопытной сцены, диссонансом ворвавшейся в незатейливое веселье «Архимеда».
С громкоговорителями через систему усилителей был связан микрофон, включавшийся, как только отсоединялся проигрыватель. Очевидно, Басани использовал помещение не только для своих законных и полузаконных торговых операций, но и как место политических сборищ.
Когда Пророк прорезался сквозь клубы дыма, в его руке уже прыгала как бы занесенная для удара гитара с обмотанным вокруг грифа микрофонным шнуром.
Заглушая иронические возгласы и смех, по залу разносился его нестерпимый голос. Пронзительный, пока он выкрикивал первые фразы, глухой, переходящий в бормотание, когда началась сама проповедь. Но так или иначе, это был неистовый лай сорвавшегося с цепи пса, озлобленного и опасного своей одержимостью.
– Внимание! Во имя Христа! Не будьте слепыми! Повернитесь, он среди вас! Да, Христос! Вон там, в той нише, видите, это он с кружкой пива! Нет, там, рядом с парнем в сером свитере, который обнимает свою девушку. А может быть, он – тот человек перед столиком, за которым изгнанные им когда-то из храма торгаши наживаются, продавая вам галлюцинации!
Да! Он скрывается! Почему? Потому что знает: в этом городе есть Иуда, который его предаст. А у Иуды двенадцать апостолов, и они предадут Христа по двенадцать раз каждый. А за двенадцатью апостолами Иуды пойдут все верующие. Они выроют Христа из могилы и сделают из него чучело, и будут стрелять в него двенадцать месяцев по двенадцать часов подряд при свете солнца, и двенадцать часов подряд при свете луны и звезд. И скажет самый верный из верующих другому: «Уступи мне свое место, брат! Ибо ночью труднее целиться, чем днем!..»
Пророк позволил себе короткую передышку, чтобы проглотить застрявший в горле ком. Я ощутил его словно в собственном горле, этот спекшийся в ком надсадный лай, мучительно застрявший в дыхательном пути – выплюнуть или задохнуться!
– Как вам нравится? – шепнул Луис. – Поразительно! Экклезиаст нашего времени, убежавший из-под присмотра психиатров…
Смех и иронические возгласы сменились молчанием.
– Так оно и есть! Христос среди вас! Но вы никогда не узнаете его! Он боится вас! – снова залаял Пророк.
Еще пронзительнее, еще неистовее, торопливо выталкивая слова посиневшими губами, воспаленным, конвульсивно дергающимся языком. Казалось, не он выговаривает эти фразы, а они выскакивают сами по себе, стремясь поскорее освободить и его, и себя от непосильного напряжения.
– Иуды утешают вас баснями о втором пришествии, о третьем пришествии. Но Христос знает, что это ложь, ложь, ложь! Он знает, что уже никогда больше не воскреснет, если даст себя снова распять! Поэтому он не говорит вам, как некогда: «Люди, любите друг друга!» На этот раз он пришел мстить, мстить, мстить!
Этими троекратными повторениями Пророк как бы уже подготавливал себя ко второй, музыкальной части проповеди. Почти без перехода, обозначив его лишь несколькими взятыми наугад аккордами, он, сдавив до невероятности свой голос, сделав его высоким и звенящим, возгласил:
– А теперь я спою вам сочиненный сегодня монохорал Кросвин № 132, «Мертвое море»!
Я бы, конечно, не запомнил текста. Но с тех пор вышло много его пластинок. На одной из них я нашел и «Мертвое море».
Мертвое море.
Мертвые рыбы.
А на дне Христос, такой же мертвый,
запаянный в консервную банку,
чтобы не смог воскреснуть вторично.
Но когда предвестьем Второго Потопа
проливные дожди с неубитого неба
нисходят на город у Мертвого моря,
гнилые воды Мертвого моря
выходят на берег, приходят к людям,
мертвый Христос Мертвого моря
выходит, из моря, приходит к людям,
чтобы сказать моими устами
вам – Понтийские Понтий-Пилаты:
Ограбить банк —
не преступление!
Грабить природу —
да, преступление!
Отравить отравителя —
не преступление!
Отравлять море —
да, преступление!
Убить убийцу —
не преступление!
Убивать рыбу —
да, преступление!
И после секундной паузы, показавшейся мне вечностью, Пророк загремел во всю мощь своего лающего голоса, в котором слышалось и предельное бешенство цепного пса, и лязг еще волочащейся за ним ржавой цепи:
Так заготовим же консервные банки,
обитые цинком консервные банки,
продолговатые консервные банки,
покрытые лаком консервные банки,
шестифутовые консервные банки,
черные консервные банки
– во имя Христа —
для убийц!
Против своей воли прикованный к прыгающей в исхудалой руке гитаре, к раскачивающейся в такт псалма неправдоподобно длинной бороде, к горящим глазам, в которых, подобно световым сигналам, вспышками повторялся гипнотический ритм, я с трудом заставил себя вернуться к действительности.
Пророк был плохим композитором. Но чисто инстинктивно он из тысячи возможных комбинаций нашел самое действенное для массового внушения нагромождение однообразных ритмов, диких по все возрастающей энергии выкриков, частых повторов в тексте. Все это из плохой музыки становилось заклинанием, колдовством, от которого, как ни пытаешься, убежать невозможно.
Но когда песня кончилась и Пророк, обмякнув, без сил прислонился к стеллажу с пластинками, все чародейство улетучилось. Для этого потребовалась всего минута. Зал, только что слушавший его с таким вниманием, взревел, с остервенением выкрикивая оскорбления, иногда весьма непристойные.
Первым реваншировался старичок, исполнявший в «Архимеде» роль диск-жокея.
– Богохульник! – прошепелявил он, замахиваясь на Пророка заготовленной для смены пластинкой. – Это тебя надо запаять в консервную банку и спустить на дно Понта!
Старичок уже собирался запустить проигрыватель, когда его жестом остановил Альберт Герштейн.
– Погоди! Дай барабанным перепонкам немножко отдохнуть! Я хочу с ним поговорить…
Подозвав официанта, разносившего на подносе заказы, Альберт Герштейн взял у него кружку пива и протянул ее Пророку.
– На, подкрепись! Молодец! Я ничего не скажу о твоем композиторском даровании – это не по моей части. Дядя Ральф допустил крупный просчет, когда, помню, пригрозил позвать полицейского, чтобы выставить тебя. Куда мудрее было бы вызвать специалиста по ушным заболеваниям… Но как певец, восхищаюсь тобой. Петь с таким голосом решится только отчаянный парень! Тебе надо петь в акваланге на дне Понта. Поскольку рыба там все равно уже тухлая, ей твоя музыка не повредит.
Пророк угрюмо молчал. Но когда Альберт Герштейн, весело крикнув «За твое здоровье, Христос в консервной банке!», поднял кружку, Пророк, с побелевшим от ярости лицом, замахнулся на него гитарой. Видимо, Альберт Герштейн, защищаясь от удара, хотел выплеснуть пиво Пророку в лицо. Но получилось так, что оно вместе с кружкой пришлось по гитаре.
Струны с треском лопнули. Пророк, вложивший весь жалкий остаток своей физической силы во взмах руки, упал, стукнувшись головой о стеллаж. Одна из пластинок, вылетевшая из своего гнезда, разбилась о его лицо. Несколько осколков запутались в грязных волосах, тонкая струйка крови медленно, как бы нехотя, сползла по лбу.
Он лежал под своей гитарой, беспомощно вытянув грязные босые ноги, и только налитые кровью глаза говорили о том, что и опрокинутый наземь, осмеянный ревущей публикой, он оставался тем же, кем был. Одержимым, который даже в минуту отчаяния продолжает немыми губами выкрикивать свои пророчества.
И вдруг многолюдный зал разом смолк.
Еще не видя вошедшего, я услышал спокойный, повелительный голос:
– Разве я не сказал, чтобы этого человека не трогали?
17
Высокий и стройный, с моложавым и по-своему привлекательным лицом, одетый в строгий темно-серый, вроде бы лишенный элегантности, но очень дорогой костюм, со старомодной красно-серой бабочкой и накрахмаленным воротничком, Винцент Басани стоял з дверях «Архимеда». Стоял, чем-то похожий на того римского солдата, чей грубый меч так внезапно оборвал жизнь древнегреческого ученого.
Я сразу понял: этот человек, остановивший оголтелый хохот одной-единственной фразой, был в городе силой. Телохранители за его спиной являлись лишь эффектной декорацией. Они стояли в той непринужденной позе, которая отличает хороших телохранителей от плохих, и могли сойти за приятелей Винцента Басани, вместе с ним забежавших в «Архимед» пропустить кружку пива.
Именно их вид заставил меня яснее всего осознать: Винцент Басани – серьезнейший противник. Если ограбление банка действительно инсценировано им, мало надежд посадить кого-нибудь на скамью подсудимых.
А Басани тем временем не спеша подошел к Пророку и, взяв его за плечи, помог подняться с пола.
Пророк покачнулся, привалился спиной к стеллажу, порывисто дыша и дико озирая зал.
– Извините, господин Басани, это произошло совершенно случайно, не по моей вине, – услышал я заплетающийся голос Альберта Герштейна.
Он успел уже отойти, и Басани конкретно к нему вовсе не обращался.
– Ладно, Альберт, – милостиво махнул ему Басани. – Вы знаете, как я ценю ваш голос. Не думайте, что я прихожу в «Прекрасную Елену» ради своего же «Александрийского нектара». Его я мог бы пить и у себя дома. Но, честно говоря, мой дворецкий по вполне понятным причинам не разрешает мне это удовольствие. Так что приходится пить французский коньяк… Вы сегодня, кажется, гостите в доме Ральфа Герштейна? – продолжал он. – Передайте Tee мой привет. Может быть, и я загляну – надо ведь выразить сочувствие по поводу этого глупейшего ограбления… А ваши музыкальные распри с Пророком прошу впредь проводить в другом месте.
Альберт Герштейн, машинально поклонившись, пошел к выходу, совершенно позабыв, что в нише его ждет Даниэла. Уходя, он беспрестанно оглядывался, будто ожидая внезапного, молниеносного выпада уже нависшей над ним карающей руки.
Басани миролюбиво улыбнулся.
Зато Пророк, словно соприкосновение с устойчивым деревом стеллажа вдохнуло в него новые силы, внезапно оторвал свое хилое тело от опоры и побежал наперерез Альберту Герштейну.
– Подожди! – крикнул он сдавленным голосом. – Брат мой, я лично прощаю тебя и всех твоих близких!.. Как сказано в библии, и братьев твоих, и сестер твоих, отца и мать твоих… К вам скоро придет Христос!
Альберт Герштейн как-то полуиспуганно, полуиронически усмехнулся. Телохранители Винцента Басани вежливо отступили в сторону, пропуская его.
Пророк, помедлив, слегка прихрамывая, направился к дверям.
Богомольный старичок, сунув под мышку разбитую гитару, бросился ему вслед.
– Вы забыли свой инструмент, молодой человек!
Пророк взял из его дрожащей руки гитару, и одним яростным ударом переломил ее надвое.
– А это вам! – шепнул он, обращаясь к притихшим посетителям. – На память! Вас я тоже прощаю! Ибо сказал Спаситель: «Если тебя ударят по правой щеке, подставь левую…» Вот моя левая щека! – он пальцем указал на обломки гитары. – Бейте! Ногами! Покрепче! Пока можете! К вам Христос придет еще не так скоро!
Я не видел, как Басани подал знак. А возможно, он вообще его не подавал – телохранители привыкли понимать его без слов. Вежливо подхватив Пророка под руки, они вывели его на улицу.
Уже в следующую минуту Винцент Басани как ни в чем не бывало ласково повернулся к старичку, смущенно перебиравшему пластинки:
– Поставь мою любимую «Долину грез», дружок! – сказал он, незаметно вкладывая тому в ладонь сотенную бумажку так, словно это было не подаянием, а дружеской субсидией.
Старичок, счастливо улыбаясь, поспешил выполнить просьбу хозяина.
– Говорите что хотите, Александрия не столь уж плохой город, если дал миру такого композитора, как Ральф Герштейн, – эту фразу Винцент Басани произнес громогласно на полпути к нашему столику.
– Немного потише! – бросил он через плечо, когда двадцать громкоговорителей синхронно наполнили помещение музыкой Ральфа Герштейна. Винцент Басани подошел к нам.
– Разрешите присесть? – спросил он подчеркнуто вежливо. Прежде чем мы успели откликнуться, он уже сидел рядом со мной.
– Знакомить нас нет никакой надобности, Луис, – с улыбкой заметил Винцент Басани. – Этот господин – Оскар Латорп, которого Оливер Дэрти нанял, чтобы сотворить документальный фильм о нашем городе.
Я наклонил голову.
– Между прочим, я уже давно хотел откровенно поговорить с вами, – Винцент Басани повернулся к Луису. – Вы несомненно талантливы, это явствует хотя бы из помещенной во вчерашнем номере газеты статьи о происшествии в банке. Считаю, что Александрия не самое подходящее место для вас. Могу вам помочь устроиться в одном столичном еженедельнике, где прислушиваются к моему мнению. Насколько мне известно, до приезда в наш город вы сотрудничали в студенческом журнале. Как бы вы ни старались копировать заплесневелый старомодный стиль «Александрийского герольда», сквозь него пробивается характерная для вас острота. В издании, о котором я только что упомянул, умеют ценить молодых людей с горячими головами.
– Но что делать, если александрийская заплесневелая манера уже вошла мне в кровь? – избегая прямого ответа, сказал Луис.
– В таком случае вы со временем и сами заплесневеете. Консерватизм «Александрийского герольда» превратит вашу острую рапиру в тупой топор.
– Консерватизм? – удивился Луис. – По-моему, газета топчется скорее на традиционных либеральных позициях.
– В наши дни это одно и то же, – спокойно возразил Винцент Басани. – Умение вжиться в будущее – вот что отличает радикала от консерватора. Грядущее принадлежит радикальным идеям!
С самого начала у нашего столика, вытянувшись в струнку, стоял официант, тот самый, который давеча так нерадиво обслужил меня и Луиса. Лишь сейчас Винцент Басани счел нужным обратить на него внимание.
– Четыре кружки! – повелел он. – Пива, а не пены!
– Слушаюсь, господин Басани! – и официант помчался со всех ног.
– Сегодня нам необходимы люди с сильной волей. Люди, готовые без боязни сразиться с Востоком! – объявил Винцент Басани, махнув рукой в сторону, где на городском плане полагалось находиться Иеремийскому Акрополю.
Этот жест не требовал особых разъяснений. Где-то в той стороне находилось государство, которое Винцент Басани ненавидел всей душой. Он ненавидел все, что оттуда исходило или могло прийти.
