«Я, небесное созданье,
       отлетаю на небо.
       Я с вами больше не увижусь.
       Вот ухожу уже совсем туда,
       Где назначена мне обитель.
       Навсегда прощайте!…»
       Так сказав, она исчезла вмиг,
       С быстротою падающей звезды.
       «Нюргун- Боотур Стремительный»
 
      Часть злодеев осталась за Росью улаживать споры с Русью, часть потянулась к степи, добычу везла, пленных и скот понукала, стремясь поскорее выйти к по-рогам.
      Зря торопились. За ними не гнались.
      Некому было их преследовать. Не с чем. Не на чем. Пеши конницы не настигнешь. По реке опередить? Нужны челны, а они сгорели; и сила надобна, чтоб грести. А где она?
      Пленных загнали в лощину, руки развязали, не сразу всем - поочередно, не более чем у троих заодно. Покормили вареным просом из Ратиборовых припасов. Дали передохнуть.
      Руслан до сих пор не мог забыть - и вряд ли когда забудет - свистящий ливень стрел, рядами косивший толпу. Смели, рассеяли и с тем же яростно веселым улюлюканием, будто зайцев травили, железные, жестокие, не то чтоб на час обозленные боем - видно, с детства беспощадные - ударили с копьями наперевес всей конной мощью…
      - Их главный, - с жутью вспоминал Идар, - мечом кривым орудовал. Привстанет на стременах - рубанет. И непременно, веришь, нет, меж блях на плече угодит. Ну и глаз! И рубит с длинным потягом - не рубит, а режет. Пополам рассекает. Один, считай, треть дружины нашей распластал. Увертлив, черт. Проворен. Меч-то удобный. Не очень чтоб грузный, а легкий, но веский - тяжесть у него, похоже, в середине. А наш прямой, долгий меч - не меч, дубина железная. Не режет - ломает, кости крушит. Но пока ты его подымешь- три раза брюхо проткнут, нутро наружу вы-вернут.
      - Н-да-а, - тянул дружинник озадаченно, - верно сказал киевский волхв: не зазнавайтесь. Такой у нас меч да этакий. Он, конечно, добрый, спору нет, но, выходит, не самый лучший. А ведь хитрость невелика - облегчить, чуть изогнуть. И выгодно это: из одного выйдет четыре.
      Руслан, морщась, поглаживал рубец на шее.
      - Что, рогаткой натерло?
      Им, как скоту, надели рогатки, скрепленные между собой волосяными веревками.
      - Петлей захлестнули, - сипло ответил Руслан. - Саднит.
      Идар - осуждающе, но и с восхищением:
      - Арканы бросать они умеют. И булавой, топорами сноровисто бьют. Воины, брате. Прирожденные. Послали на левый берег приманку, горсть своих бойких ребят - князь, дурень, и рад, всю рать переправил. И остался, считай, ни с чем. А эти - возьми да ударь, откуда их ждать не ждали. Вплотную подкрались. За спиною торчат, смеются небось: мол, глухари, хоть уши рви, не обернутся. А мы - с бедными смердами возимся, истинной беды не чуем.
      - Учуешь. Небось Калгаст каждую тропку им показал, каждую ветку сухую - прошли, не хрустнули.
      - Калгаст? - Идар помолчал, вздохнул, сказал стесненно: - Он, брате, тут вовсе сторонний.
      Ладонь Руслана замерла на глотке.
      - Чего ж тогда… зачем ты их…
      Идар сердито пожал плечами.
      - Велели.
      - А волхв… - Руслан стиснул горло: душило его изнутри, а казалось - сам хочет себя удавить. - Волхв… он знал, что Калгаст - безвинный?
      Идар потускнел.
      - Это мне неведомо. Я, друже, человек подневольный. Что скажут, то и делаю.
      Руслан уронил ладонь.
      - Кто же… кто выдал козарам пути?
      - Кто? - Идар ответил неохотно: - Славонег. Мой брат.
      - Волхв Славонег? Говорили, пропал прошлым летом. Когда северян ходили разорять.
      - Выходит, не пропал. Я сразу его узнал, хоть и надел он козарский кафтан, сидел на лошадке лохматой. Ведь брат. Секиру занес надо мною. Кричу: «Славонег!» Наклонился, шипит: «Это ты? Тише, дурень. Беги, схоронись где-нибудь. Потом потолкуем». Не привелось. Тут же убили бедолагу. Смерд Чернь ножом изловчился достать. Эх, горе. А ты чего побелел? Калгаста жалеешь, Добриту с Нежданом? Плюнь. Все равно не вернуть. Ты, друже, думай о себе. Может, сумеем уйти? А то уведут бог весть куда. Продадут ромеям, придется слезы лить. Выкупить некому.
      Руслан прохрипел:
      - Козарам скажи: «Я лазутчику вашему брат. Могу заместить. Только рогатку снимите».
      - Тьфу! Глупый ты отрок. - Поразмыслив, Идар оживился: - А что? И скажу. Спасибо за хитрый совет.
      А Руслан? Он вроде человека, у которого всю жизнь, до последнего часа, беспрерывно звенело в ушах: звенит и звенит, спасу нет. Не разобрать, что тебе говорят. Мысли в мозгу хилые, слабые от нудного звона. И вдруг перестало звенеть. Внутрь хлынул яростный гомон земли. Вихрь незнакомых звуков остро ударил по слуху. Заставил вскрикнуть, побледнеть.
      Или - будто он век дремал на печи, смутно зная: в хате холодно, грязно, в поле - лютый мороз, но, укрытый пахучей теплой ветошью, лениво зевал - ничего, сойдет. И лишь нечаянно скатившись на пол, оглядевшись, увидел въявь, как плохо в хате. Учуял тревожную близость заснеженных плоских полей, что простерлись на тысячу верст в студеную мглистую даль.
      Снаружи - деревьев стонущий треск. Вкрадчивый скрип чьих-то редких шагов. Волчий вой похоронный, Ему пока не приходило в голову искать топор, веревку, ладить дровни. Но Руслан уже знал: дремать он больше не сможет. В льдистом воздухе у виска уже складывались и внятно произносились слова, каких ему не доводилось слышать - слова, по смыслу еще недоступные, но уже чем-то понятные, очень важные.
      Но еще невдомек было смерду, что он только вступил на дорогу сомнений, что неслыханно длинный путь - кровавый путь, страшный и горестный, ему придется пройти, чтоб хоть немного уразуметь, что к чему на земле.
      Есть старинный обычай - уходя на чужбину, брать с собою горсть родной земли. Хороший обычай. Красивый. На сей раз, однако, вряд ли кому его удалось соблюсти.
      Иные, правда, пытались присесть на ходу, зацепить, перегнувшись назад, руками, скрученными за спиной, щепотку праха. Но тут же туго натягивались веревки, жесткая рогатка сдавливала шею. Задохнешься. Не задохнешься - живо поднимет огненная боль между лопатками. Конники не зевали, хлестали плетьми, как раскаленными стальными прутьями.
      Нет, не до славных обычаев было запутанным, преданным, вечно голодным. Тем более - Руслану, чьих друзей ни за что изрубили на этой самой земле.
      И все же, улучив подходящий миг, Руслан наскреб на стоянке, завязал в узелок и повесил на шею, под невольничью рогатку, горсть славянской земли. Наскреб, хоть она и смешалась с кровью безвинно загубленных. А может, именно поэтому.
      Путь на чужбину представлялся ему прямым путем на тот свет, и для смерда с сокрушенным сердцем, одинокого, безродного, горсть днепровской земли, сдобренной пеплом близких, служила единственным напутствием, последним утешением. Она будто жалела его словами Калгастовой матери:
      - Чадо мое, Печаль…
      Даже до злобных, зверски глухих к чужим страданиям наездников, видно, как-то дошла эта жалость. Хотя, наверно, они и сами о том не догадались. У Днепра пленных вновь обыскали, отобрали у них обереги, прочую мелочь. Один из грабителей, с нетерпением, но осторожно распотрошив Русланов узелок, - бисером, что ли, разжиться надеялся, - хотел от досады рассыпать землю, но другие воспротивились:
      - Не надо. Верни.
      - Может, он только и жив своей черной землей. Отнимешь - зачахнет. А на что нам дохлый пленный? Горсти бобов за него не дадут.
      - Лучше отнять, - упрямился тот. - Станет сил от нее набираться, строптивым будет рабом.
      - Наплевать. Наше дело - с выгодой сбыть. А там пусть хозяин его ломает.
      - Отдай. Не связывайся. Ну ее.
      Груду затейливых оберегов, освященных волхвами, они без смущения сгребли в мешок:
      - В удила, в стремена перекуем.
      Руслан не понял, конечно, ни слова. Но то, что ему, пусть с гневным ворчанием, все-таки вернули узелок с русской землей, утвердило его веру в ее волшебность, скрытую силу. Он с трепетом водворил нехитрый амулет на место, унес на чужбину. Вися на потной шее в грубом лоскуте, оторванном от посконной рубахи, черная земля снимала усталость и боль, сводила на нет кровоточащие полосы, натираемые сучковатой позорной рогаткой.
      Переправа. Конники и тут не мешкали. Зажали под мышками мешки из кожи, набитые травой, - сиречь турсуки, пустили вплавь проворных лошадей, за хвосты ухватились - и всей ордой, веселые и мокрые, живо очутились на той стороне. Скот, пленных, добро перевезли на больших, но легких плотах из тех же турсуков.
      - И вся недолга. - Пораженный Идар толкнул плечом Руслана - и чуть не порвал ему ухо рогаткой. - А я - то думаю: лодок-то нет. Будут теперь косоглазые три дня шуметь. Судить да рядить, как реку одолеть, где челны раздобыть. А тут и шуметь-то, оказывается, нечего. Просто да быстро. Раз плюнуть. А мы, брате, без челнов никуда. В челне на реке, оно, конечно, удобно. Но полем уже не поплывешь. Надо коней заводить. Мало их у нас. Ох, мало. Князь да бояре - верхом, дружинники, смерды - пешком. А конь, видишь, он тебе и конь, он тебе и челн. Не зря козаре лошадей пуще глаз берегут. Воины. Истинные воины. У таких не грех и поучиться.
      Левый берег - в шатрах, кострах, котлах. Увидели старцев, баб степных, детей. Услышали гортанно стонущий, мучительно болезненный верблюжий крик. Перед пленными открылась изнутри чужая жизнь.
      Люди разных кровей, в несходной одежде, сошлись осторожно, испуганно пялились, ахали, настолько враждебно настроенные, что поражались не тому, что не похожи, а тому, что похожи: у тех и других по две руки, по две ноги. У тех и других - глаза. Не удивились, если б узрели копыта, рога, хвосты. Изумлялись, что их нет. Такая пропасть лежала между ними. Так далеко друг от друга, хоть и стояли рядом, они держались складом ума, укладом жизни, желаниями… И вдруг Руслан услыхал свое имя. Огромный, сутулый, с широким лицом, круглым носом, большим крепким ртом, с косматой желтой гривой, он горой возвышался над толпой коренастых кочевников, и степняки восхищенно щелкали языками: - Арслан, арслан.
      Чуть не упал Руслан. Откуда знают, как его зовут? Ихние волхвы проведали? Неужто и впрямь степные боги сильнее славянских?
      - Арслан. Яшь арслан. - Бойкий старик беззлобно хлопнул смерда по плечу. И неожиданно сказал… по-русски: - Лев. Молодой лев. Есть зверь такой большой. Слыхал? По-нашему - арслан. Эй! Ты чего? Плачешь? Бедняга. Не надо, сыне. Терпи. Судьба. Вы, урусы, крепкие люди, но мы - крепче. Бог Хан -Тэнгре дает нам силу. Для нас он добрый, для других народов злой. Видишь, грозой сгубил посевы ваши, зато напоил мощным ливнем степь. Сжег Родень, нам же подарил богатую добычу. Бойтесь небесного владыку Хан-Тэнгре. Молитесь ему, урусы, иначе пропадете… Почему он заплакал?
      У степняков-то слова сходны с русскими, а? Пусть не по смыслу - по звуку. Выходит, речь у них почти что человечья. Это что же… в них самих есть что-то от людей - доступных, добрых? Ишь, как просто старик похлопал его по плечу. Сказал: «Бедняга». Сыном на-звал. Пожалел. Но пуще всего озадачила юношу русская речь в устах степняка. Козарин умеет по-нашему. Значит, можно с ним говорить на одном языке?
      Нет, нет! Опомнись. Охмуряют. На сторону свою хотят склонить. Заставить бога дикого признать. Лазутчиком сделать. Ничего у вас не выйдет, бесы.
      Злость. Омерзение. Ненависть. Но в голову лезет: как же так, волхв Доброжир представил смердам грозу наказанием Родним, а старый козарин ее выдает за гнев степного владыки. Если грозу и вправду наслал Род могучий, то зачем? Ведь ради него пролила кровь человечью. Он должен быть сыт и доволен.
      А вдруг потому и наслал, что невинную пролили кровь? Коли так, то, выходит, ошибся волхв Доброжир? Значит, он не всеведущ, не всемогущ? Или… обманул кудесник смердов? Неужто волхв способен лгать?…
      Не то что заплачешь - тут взвоешь, как зверь. От Калгаста Руслан смог убежать. От его опасных речей. А отсюда куда убежишь? Куда уйдешь от себя? От злых «зачем, почему», жгущих мозг?
      Эх, горе. Горе горькое.
      Их поместили в круглых загонах из тесно составленных телег. Мужчин отделили от женщин, детей. Сняли путы с рук, арканы с рогаток. Рогатки оставили. Чтоб пленные помнили, кто они. Чтоб, коли выпадет нужда, легко и быстро связать их в вереницу. Конечно, захочешь - сам можешь снять, руки теперь свободны. Только за это голову снимут.
      Ладно. И на том спасибо. Хоть от Идара избавился. Надоело - как волы в одной упряжке. И с кем - с душегубом. О доле вины волхва Доброжира в смерти Калгаста, Добриты с Нежданом смерд из Семарговой веси старался не думать. Очень уж тягостно, А о своей - ох, не надо! - еще тягостнее…
      Дни. Ночи. Ночами - ливни. Днем знойно. - Везет скуластым, - вздыхали пленные. Степь преображалась на глазах. Всходило все, что не взошло ранним летом из-за сухости. Дикие травы спешили наверстать упущенные сроки. Осень близко, а в степи - весна. Большие силы таятся в земле. Ничем их не выжечь.
      Однако того, что, себе на беду, заколосилось в урочное время, но, подгорев, легло под грозовым дождем, уже не спасти.
      - Пропали хлеба, - рыдал Идар. - Пропала Русь. Верно подметил покойный Калгаст: обветшали, сдали наши идолы. В козарскую веру перейду. У них добрый бог. Как его: Хан-Тенъгрей? Видишь, тень - и ту греет, свиное рыло.
      Что за человек! Вроде и неглупый, но весь какой-то раздерганный. Несообразный. Никогда не скажешь наперед, чего он брякнет. А брякнет - не поймешь, всерьез или сдуру.
      - Все грозишься. Все бесишься. Чего бесишься? - Руслан с отвращением сплюнул. - Нашел, чем пугать. Кого пугаешь? Перейдешь - кому на зло? Ну, перейди. Ну, иди к ним. Такому - терять уже нечего.
      - Ты, образина! - Идар подступил к караульному. - Веди к наиглавному. Хочу степным разбойничкам служить.
      Круглолицый, с кошачьими усами, молодой степняк, блаженно облокотившись о телегу, закинув ногу за ногу, мурлыкал что-то на ушко румяной девке в длинном, до земли, платье с оборками, в тесной безрукавочке, расшитой бисером. Он, не глядя, лениво отмахнул Идара темной ладонью: ступай, приятель, не мешай, ступай, ступай.
      Не унимался Идар:
      - Вот я пожалуюсь начальнику - на страже с девками лясы точишь.
      Кочевник повернулся к нему. Смех застыл у Идара в горле. Страж, опершись о высокое копье, нагнулся, выдернул из-за голенища тяжелую плеть. На худое лицо пленника с треском легла косая алая полоса.
      Он скорчился, зажал рубец ладонью. Постоял, бессловесный. Распрямился, погрозил кулаком:
      - Запомни, зверь: просить будете - не пойду к вам служить. - И под злорадный смех взбудораженных пленных вернулся к Руслану, сел.
      - Съел? Несуразный человек, - Руслан брезгливо отодвинулся. - Стыдись.
      - Чего ты нос от меня воротишь? Идар душегуб? А ты - чистый? С кого началось? Кто первый возвел поклеп на Калгаста, Добриту с Нежданом? Кто донес на них?
      Вот оно! Наконец-то слово сказано. Слово, которое Руслан, боясь обжечься, обходил даже в мыслях.
      - Я… у меня… другое было в голове…
      - Дурь была у тебя в голове, сопляк ты этакий! Слизняк несчастный! Слюнтяй! А вы, земляки мои добрые, смерды честные? Чего пялитесь, как на чудище? И вам Идар не по нутру? Тоже чистые? Боитесь испачкаться об него? А кто их вязал, Калгаста, Добриту с Нежданом? Я рубил, отсохнуть моим рукам, а вязал их кто? Забыли? Кто слюни распускал у Доброжировых ног? А? Оглядитесь. Подумайте, кто вы есть. Кто мы все…
      Примолкли. О чем размышляли, кто и что себе говорил - бог весть, но какой-то, хоть малый, просвет должен был в них забрезжить. В этот день между ними, недоверчивыми друг к другу, злыми на всех и неизвестно на кого, незаметно наладилась близость.
      В стане - песни, бабий смех. Неумолчный топот коней, сытое блеяние стад, текущих мимо. Кочевники горланили, потирали руки. Пленных не беспокоили, но стерегли, пожалуй, зорче, чем жен своих развеселых.
      Руслан изнемогал.
      - Застряли. Чего сидим?
      Хотелось скорей навстречу судьбе.
      - Сиди уж, пока не трогают, - ворчал Идар. Привязался он к Руслану, не отгонишь. - Погоди, подымутся - присел бы, не дадут. А подымутся, похоже, скоро. Видишь, как разбухли. Наверно, пол-Руси разграбили. Рады, стервятники. Должно быть, кого-то ждут, не все вернулись.
      Он угадал. Наутро в стане - будто сам Хан-Тэнгре с неба упал, - такая суматоха сотворилась. Испуганные крики, женский плач. Суматоха быстро улеглась. Тишина. Тягостная тишина. Что-то недоброе случилось у козар.
      - Видать, от киян досталось, - ухмылялся Идар.
      Пленники почуяли - настал день крутых перемен. Но, вроде бы готовые ко всему, они и представить себе не могли, какое грозное испытание несут им эти перемены. Особенно - Идару с Русланом.
      - Эй, урусы! - сердито позвали у входа в загон. - Кто здесь Этар? - Обернулись, - тот самый старик, который по-русски знает. Тот - и будто другой: задумчивый, пасмурный. Похоже, теперь не до смеха козарину.
      - Идар? Я. - Дружинник недоуменно обратился взглядом к Руслану, - мол, не знаешь ли, друже, чего ему надо. Определил по глазам: уже знает, догадался. Побелел. Тронул на скуле след плети.
      - Аннаны… эт… этарсен! - или что-то в этом роде сказал степняк. Не диво, если выругался. - Идем со мной.
      - Зачем? - Идар прикусил ноготь большого пальца, выжидательно насупился.
      Серые глаза козарина почернели.
      Руслан заметил по поведению приставленных к загону стражей: в стане у себя козаре смирные, скупые на слова. Говорят друг с другом уважительно. С бабами ласковы, усмешливы. Нежно любят детей. Но порой что-то находит на них - то ли напьются, то ли от ветра, от солнца, от скуки дуреют. И дуреют до потери памяти.
      Тогда в становье приходит смерть.
      Пускают в ход кинжалы и секиры. Режутся без оглядки. Бьются, покуда не упадут. Упали - успокоились. И, если уж успокоились, да к тому же и живы остались… безропотно отдаются суду старейшин, которых очень почитают. Покорно принимают любое, самое лютое, наказание. Немало всего, не всегда понимая суть событий, довелось увидеть русичам с тех пор, как они попали в степь.
      Кочевники вспыльчивы, но отходчивы.
      Но, пока отойдут, могут не одного заставить отойти туда, откуда нет обратных путей.
      И думал Руслан: велика же в них дикость, если по самой никчемной причине готовы впасть в этакое буйство кровавое. И еще он думал: велика же в них и человечность, если, при всей своей дикости, при жестокой, неслыханно трудной, тревожной жизни, способны шутить, говорить друг с другом уважительно, дикость в себе обуздывать. Что-то гордое, мужественное и… печальное, жалкое приоткрылось ему в их жизни…
      - Ты… спрашиваешь?! - прошипел козарин.
      Руслан уловил в глазах старика знакомую слепую мглу, которая застилала степнякам зрачки перед буйством, и потянул Идара за локоть.
      - Ну, ну, не шуми, - сказал Идар осторожно. - Чего ты? Какие вы все тут сердитые. Не от большой это храбрости - на полонянника орать. Ты бы к нам попал да там пошумел…
      - Попадал! Шумел! Где, ты думаешь, сукин сын, я по-вашему балакать научился? У северян был в неволе. Убег. Хан-Тэнгре меня вызволил. Он хороший. Не вашему Роду-уроду чета. Вам, белоухим, от нас не удрать. Хватит болтать, ступай за мной, - молвил он уже иным, мирным голосом.
      Гадали - куда, зачем. Идара увели. Неужто перекинется? Видит бог, перекинется, подлая душа. Который день порывается. Или устоит? Кто знает. Ладно, подождем. Посмотрим.
      Идар приплелся белый, почему-то очень худой, - был худ, а сейчас вовсе усох, сразу сильно сдал, не узнать. Но - веселый: качается, смеется, распевает. Видать, упоили. Упал. Вырвало алой мутью. Вино заморское хлестал, негодяй.
      Отчего- то заплакал.
      Руслан - с насмешкой:
      - Или не взяли?
      - 0-ох, не взяли. Уж я просился! Славонега, брата, поминал. Землю грыз. Не, берут. Заверни мне свиту, спину почеши. Зудит.
      - Почешись о телегу, скверный.
      - Встать не могу. Почеши, Рода ради - ох, чтоб, сгинуть ему! Пылью, что ли, присыпь.
      - А, провались ты! Холоп я тебе?
      - Ну… ладно. Спасибо. Эй, земляки! Заверните свиту. Руки не отсохнут. О-ох, заверните, зве-е-ери…
      Хоть бывало и лютовал над ними, сжалились.
      … Будто глиной густой обмазали спину, приложили связку крученых ремней, придавили - и сняли связку, а оттиски ради забавы обрызгали кровью…
      Ахнул Руслан.
      - Это что? За что?
      - Видать, надоел.
      - Сами позвали.
      - Чтоб сказать: не заикайся больше, сукин сын, о службе нашему войску. Есть у них лазутчик. Видный, Важный. Куда мне до него.
      - Кто такой?
      - Князь Ратибор.
      Ужаснулись смерды:
      - Это как же?
      - Уж так. Снова правит. С ним волхв Доброжир. На киян ходили вместе с козарами - вождь их главный вернул Ратибору дружинников, тех, коих князь кинул на левый берег. Словом, снюхались. Козаре княжат подрослых берут в залог. Женушек Князевых, чадушек малых, бояр, их детей за выкуп назад отсылают. Глядите, уже ведут.
      У загона - гомон, сумятица. Красавица, душа Людожирица, меньшая княжья жена, кричит, слезами обливаясь:
      - Идаре, светик мой! Ненаглядный! Пошто ты эдак? Смирись. Покорись. Пойдем. Иль забыл, как в темных горенках кохались, чреслами соприкасались.
      Стыдно Идару.
      - У-у, стерва, - скрипел он зубами. - Ступай, чертовка. Кохайся теперь с волхвами.
      Перед пленными, людьми большей частью незнатными - кузнецами, гончарами и смердами, приоткрылись на миг тайны терема. Взбеленились мужики: ишь, тварь! Тут не знаешь, куда забредешь, какое лихо ждет впереди, а у нее - бес на уме. Нам бы твои заботы.