Старый вождь прижал на миг сына к плечу, оттолкнул, с юношеской ловкостью вскочил на лошадь. И был таков Белый отец.
      Шестерка уцелевших собак, наконец, разгадала хитрую уловку хищницы. У бугра, заросшего ежевикой, собакам удалось сообща навалиться на Пятнистую смерть. Разбойница очутилась в капкане из шести клыкастых пастей.
      Попалась?!
      С ревом подскочила Пятнистая смерть кверху на пять локтей. С визгом грянулась Пятнистая смерть сверху вниз, на поляну. Упала на спину, подмяла собак под себя. Пасти разомкнулись. Пятнистая смерть совершила длинный прыжок и с маху одолела крутой бугор.
      Пока псы обегали препятствие с двух сторон - не дать хищнице увернуться, обогнув возвышение! - зверь взлетел в новом невообразимом прыжке, теперь уже обратном, и кинулся к реке, стремясь оставить гончих далеко за собой.
      Устала Пятнистая смерть - ей не пришлось сегодня подкрепиться горячей кровью. Она укрылась в гуще гребенчука, торопливо облизала грудь и бока.
      Собаки приближались. Она хорошо слышала их прерывистый лай и визг, переходящий в жалобный скулеж - гончие тоже неимоверно утомились. Псы уже не пугали чудовище - краткий отдых вернул ему добрую часть иссякших сил.
      Но до Пятнистой смерти вдруг дошли отовсюду иные, более страшные звуки: шум, треск, топот, гвалт, сердитые возгласы людей. Окружена. Что делать? Уничтожить собак. Без собак люди, как без глаз - попробуй отыщи лукавую хозяйку чангалы в топких зарослях, раскинувшихся на много дней пути. Легче найти блоху в шкуре верблюда.
      Пятнистая смерть подтянулась, угрожающе ворча.
      Пятнистая смерть напрягла мышцы упруже и тверже виноградной лозы.
      Пятнистая смерть легко, как птица, вспорхнула на перистый ясень.
      Собаки, тесня друг друга, подступили к дереву. И гигантской бело-желтой, в черных цветах, невиданной бабочкой пала на них Пятнистая смерть. Пестрая молния!
      Две гончих забились с переломанными хребтами. У третьей во всю длину было вспорото брюхо. Четвертая, с разорванной глоткой, судорожно, как обезглавленная курица, кувыркалась в молодой осоке. Пятая и шестая шлепнулись в мутную заводь.
      И тут в правый бок Пятнистой смерти, расщепив ребро, воткнулась оперенная стрела.
      Человек?
      Хищница зарычала - стонуще, с болью, и повернулась с такой быстротой, что казалось - она и не шевелилась, так и стояла тут сейчас, мордой к лучнику.
      Вторая стрела продырявила левое плечо убийцы.
      Дрожь ярости пробежала по узорчатой шкуре Пятнистой смерти - как частая рябь по осенней воде, осыпанной желтыми листьями, как ледяной порывистый вихрь по меху пестрых выгоревших трав. Будто глубоко под кожу хищнице запустил хобот железный овод.
      Не сводя с охотника злобно сверкавших глаз, разбойница захлестала хвостом о бока, вытянула шею над самой землей, выгнала спину, припала к траве.
      Спрятав когти, она коротко перебирала вздрагивающими лапами, словно играющий котенок.
      Человек отшвырнул трехслойный лук, выдернул из глины копье.
      Он упер тупой конец оружия в круто вывернутую ступню отведенной назад правой ноги, намертво впился в древко, прижал его для верности к выдвинутому вперед согнутому левому колену.
      Так напряженно сжался, перегнулся и скорчился человек, что стал похожим на корягу, из которой косо торчит в сторону прямая голая ветвь.
      Скрестились с беззвучным лязгом, брызнув горстью искр, как два ножа, два ненавидящих взгляда.
      Эй, берегись!
      Пятнистая смерть стремительной эфой-змеей распрямилась в прыжке, сгустком огня полыхнула над влажной лужайкой, горячей бронзовой глыбой обрушилась на человека.
      СКАЗАНИЕ ВТОРОЕ. ЦАРЬ И СОЛОВЕЙ
      Старая эра. Год пятьсот двадцать девятый. Рим, возникший на семи холмах, пока что томится под властью этрусков и не смеет даже мечтать о великих завоеваниях. Лишь через двести лет покорит Согдиану пьяный деспот Искандер Двурогий. О гуннах Атиллы еще и слуха не было, а нашествие Чингисхана - дело столетий столь отдаленных, что человеку страшно в них заглянуть.
      Но уже давным-давно облупилась зеркальная облицовка египетских пирамид, простоявших к тому времени три долгих тысячелетия, и эпоха фараона Хеопса кажется ветхой, непостижимой уму, сказочной древностью. И уже давно появились жадность, жестокость и глупость. Знать накопила огромный опыт истребительных войн и грабежей. Вряд ли кого удивишь кандалами и батогами.
      Однако, существует не только насилие - издревле крепнет противодействие ему. Есть разум. Есть труд. Есть борьба за лучшую долю. Народ Лагаша сверг царя Лугальанду.
      Вельможа Ипусер, спрятавшись от мятежников в катакомбах, торопливо писал: "Воистину, чиновники убиты. Зерно Египта сделалось общим достоянием. Свитки законов судебной палаты выброшены на площадь".
      "Рабы восстали, принялись дома разрушать, господ своих продавать, проливать их кровь", - сетовал хеттский правитель Телепин.
      В государстве Чжоу при владыке Ли Ване чернь захватила столицу.
      Нищий индиец Макхали Госала - в коровьем стойле рожденный - первым в мире сказал: "Нет бога и божественных духов. Толкующие о них - лжецы".
      Год пятьсот двадцать девятый. На первый взгляд, ничем непримечательный, обычный в длинной череде веков. И все-таки особенный, по-своему очень важный.
      С тех пор, как люди стали людьми, они и на день не переставали работать и драться за волю. Значит, любой год отмечен их потом и кровью. Нет пустых, бесполезных лет. Они все значительны и поучительны. Человечеству дорог каждый прожитый год, как бы давно он не минул.
      Это - одна из вех на его пути. Шаг к грядущему.
      Когда - никто не скажет уверенно: пять или шесть тысяч лет назад, и где - никому неизвестно точно: за рекой ли Яксарт на Памире ли - сложился союз арийских племен.
      И по какой причине - неведомо: может, народ настолько расплодился, что не стало ему места хватать; может, одни, возвысившись, принялись угнетать других; может, под натиском узкоглазых восточных воителей распался союз, разлетелся, как птичья стая, рассеянная бурей.
      Первая волна арийских племен хлынула в просторы среднеазиатских равнин, частью изгнала издревле здесь обитавших людей фракийских, частью с ними слилась; частью осела у рек, частью обосновалась в пустынях.
      Вторая их волна затопила солнечный край, что раскинулся к югу от Каспийского моря и к северу от моря Аравийского, сокрушила касситов и эламитов, немало их истребила, немало в себя впитала.
      Третья их волна достигла жарких полуденных стран, захлестнула Декан, выбралась к устью Ганга. По девяти дорогам двигались девять арийских племен. Бхараты их возглавляли. Толпы темнолицых дравидов потянулись к лесам и горам. "Бог Индра убил их, издавна живших на этой земле, и поделил посевы между светлокожими союзниками".
      Четвертая их волна докатилась до Черного моря, омыла киммерийской кровью брег Танаиса, расплескалась на луговинах Тавриды [Танаис - река Дон, Таврида - Крым].
      Годы. Века. Тысячелетия. Кровь победителей смешалась с кровью побежденных, и возникло в горах и долинах множество крупных племен и народностей, говоривших на сходных, но обособленных наречиях.
      На северо-востоке - саки и массагеты, сугды и хувары, паркане и бактры.
      На северо-западе - скифы и сарматы.
      На юго-западе - мады и персы.
      На юго-востоке - хинды.
      А между ними и среди них - варканы и карманы, маргуши и саттагуши, парты и сагарты, тохары и гандхары, гедрозы и арахоты, дранги и харайва, и тьма иных - их всех не перечесть.
      У одних кожа белой была - белой, как лунный свет, у других черноглазых и темноволосых - смуглой, как плод граната. Одни пастухами остались, другие слепили хижины, занялись хлебопашеством. Одни, как прежде, считались равными между собой и управлялись родовыми старейшинами, У других, расслоившихся на богатых и бедных, появилась знать, а над нею царь.
      Название их древнее почти забылось. Может, лишь дряхлые старцы да суровые жрецы смутно помнили еще, где их корень. А вот цари персидские крепко за него уцепились, придали слову, давно отмершему, новый и жестокий смысл.
      "Арий" теперь был не просто человек - он сделался "благородным", он превратился в "господина". И родину свою Парсу персы гордо величали Айраной - то есть Ираном, страной господ. А всех прочих, особенно же кочевников Средней Азии, пренебрежительно именовали "туранцами". "Туранец" значит "не арий". Кто из Турана, тот варвар.
      "Вокруг нас живут племена нечистых, не приносящие жертв. Они ни во что не верят, у них дурные обряды, их нельзя считать людьми..."
      И так чванились правители Парсы своим "благородством", так они с ним носились, стремясь навязать другим персидскую власть, что слово "арий" стало звучать в устах соседей, как самое бранное, самое плохое. Им, говорят, пугали детей.
      А название Туран так и прижилось на северо-востоке. Обитатели равнин произносили его с любовью - никто, кроме персов, не находил в нем что-либо зазорное.
      Ты из Турана? Очень хорошо.
      "Говорит Куруш [Куруш - подлинное имя царя Кира, правившего в Иране с 558 по 529 год до нашей эры] царь.
      Я, перс, сын перса, арий из рода Гахамана, рожден по воле Премудрого духа на юге, в Патакских горах, чадолюбивой Манданой, дочерью Иштувегу.
      Невелик, слабосилен был мой народ.
      Долгое время влачил он бремя власти чужеземной.
      Парса, отчизна наша, подчинялась игу жестокого Иштувегу, мадского царя.
      И много иных племен от белых вершин Памира до древней Бабиры, от мутной Хинд-реки до гремящего валами Каспия исходило кровью под каменной пятой повелителя Мады, что к северу от нас.
      И был ненавистен владыка суровый как жителям покоренных стран, так и большим и малым из самих мужей мадских. И тайно явились они толпою, возговорили так: "Ты не только царь бедной Парсы - Иштувегу ты внук и зять, ты вправе занять престол Хагматаны. От притеснителя нас избавь, золотой венец возложи на голову".
      И я, перс Куруш, внял слезной просьбе обиженных, мольбам их, стенаниям и причитаниям, и выступил против проклятого обидчика. Все, кто страдал от бича и меча Иштувегу, пришли, поддержали меня. Я с малой силой осилил насильника, в темницу врага заточил, а землю его, и дома, и стада взял под руку свою.
      Тогда завистливый Крез, правитель западной страны, называемой Сфарда - Лидией, замыслил дурное, свергнуть меня вознамерился, чтоб у племен, вызволенных мною из-под мадского ярма, хранилища и закрома, пашни и воду, пастбища, скот и свободу отнять. Сто тысяч конных и пеших он бросил на нас. Но по воле Премудрого духа я сокрушил нечестивого Креза.
      В Бабире бесчинствовал в ту пору, как Навуходоносор встарь, Набунаид, богопротивный царь, отец и соправитель Баалтасара. Подобно разбойнику, грабил он подданных, обирал догола простых и знатных, облагал тяжелой податью торговцев и священнослужителей. И народ Бабиры призвал меня, Куруша царя, как защитника угнетенных.
      Забота о дворцах, рынках и храмах Бабиры вошла в мое сердце. И вавилоняне добились исполнения желаний - я снял с них бесчестную тягость. Мардук, небесный властитель, благословил меня, чтущего его, и Камбуджи [царь Камбиз, правивший после Кира с 529 по 521 год до нашей эры], сына моего, и войско наше, когда мы искренне и радостно величали высокого кумира Божьих врат [Баб-Или (персидское - Бабира, греческое - Вавилон), значит "Ворота бога"].
      И победно я двинулся далее на солнечный закат, возродил их праха священный Эру-Шалем, Город счастья, что царями Бабиры был разрушен, возвратил мужей и жен иудейских из халдейского плена домой, вновь отстроил у моря стены городов финикийских.
      Всюду, где ступала моя стопа, водворял я силою персидского оружия довольство, спокойствие, дружбу. От зубчатых скал Памира до Кипра, окруженного со всех сторон водою, народы восхваляют меня, как отца любящего, государя справедливого.
      Не ради выгод, богатств, яств и сладостей - преходящих земных радостей - совершил я, перс Куруш, великие деяния, а единственно с целью оказать человечеству благо, прославить Парсу, мою отчизну, и Ахурамазду, мудрейшего из божеств, и заслужить его милость, когда чреватый смертью Анхромана повелит мне оставить сей бренный мир.
      И дабы люди грядущих поколений, узнав о делах моих добрых, им подивились, приказал я высечь на лбу крутой горы эту надпись..."
      - Шею тебе сверну, поганый дах! - Михр-Бидад вскинул палку над головой. Трах!.. Удар пришелся по левой руке Гадата. Дах ахнул, застонал, схватился за плечо, перегнулся от боли.
      Он сутулился, брошенный на колени. Позади застыли с лицами, каменно-спокойными, как у скифских идолов, его товарищи - заложники из полуоседлых южно-туранских племен, покоренных Парсой.
      Юношей еще осенью согнали из окрестных становищ в город, заставили рубить хворост на топливо, чистить конюшни, месить глину, чинить станы, носить воду в крепость. Сегодня после полуденной еды они как всегда улеглись на циновках в углу двора, чтобы вздремнуть немного, погреться на солнце, потолковать о своих горестях.
      Весна. В предгорьях пашут землю. Отсеются, переждут, соберут скороспелый и скудный урожай ячменя и уйдут на все лето со стадами в степь. Эх! Одни - на вольном ветру, что пахнет юной полынью... Другие, точно рабы, вынуждены томиться меж глинобитных оград, выскабливать грязь из-под спесивых "освободителей от мадского ига". Убежать бы, но отсюда не убежишь - стерегут зорко.
      ...В чем же провинился Гадат?
      Когда молодой перс Михр-Бидад проходил по двору, столь же молодой дах Гадат не успел достаточно быстро вскочить с корточек и не сумел отвесить достаточно низкий поклон.
      - Я, Михр-Бидад, перс, сын перса, арий! - распинался Михр-Бидад. - А ты кто? Слуга мой!
      Михр-Бидад от природы был тощ, долговяз и жилист. Служба в отряде щитоносцев согнула ему спину - чтобы как следует прикрыться щитом, воинам этого рода войск приходится постоянно горбиться, что исподволь перерастает в неисправимую привычку. Так и говорят - сутул, как щитоносец. Нос Михр-Бидада походил на крюк. Перс, сын перса, напоминал сарыча.
      Потрясая дубинкой и взмахивая, будто крыльями, широченными рукавами хитона арий свирепо кружился над добычей, и Гадат - плотно сбитый, как буйвол, детина - все ниже опускал черноволосую голову.
      - Ты когда-нибудь научишься почитать хозяина? - грозно вопросил Михр-Бидад.
      Гадат, закрыв глаза и сцепив зубы, качнул головой вперед.
      - Не будешь впредь держаться передо мною точно старый тупой бык?
      Гадат, открыв глаза и оскалив зубы, замотал головой из стороны в сторону.
      - Не будешь?
      - Нет!
      - Не будешь?
      - Нет!!
      - Не будешь?
      - Нет!!!
      - То-то же! - Перс сунул палку под мышку, слегка пнул даха в нос, скучающе зевнул и отвернулся.
      ...С грохотом распахнулись ворота. Во двор влетел на взмыленном коне обливающийся потом всадник. Конь, всхрапывая, закружился, словно укушенный черным пауком, на гладкой, как поднос, глинистой площадке.
      Усталый всадник неловко спрыгнул, упал, живо поднялся и побежал, прихрамывая, через двор.
      - Волки за ним гнались, что-ли? - удивился Михр-Бидад. - Вон как запарился. Наверное, - он повернулся к дахам и нахмурился, - опять ваши родичи взбунтовались. Берегитесь! С первых снимем черепа. Затем и согнали вас сюда, чтоб остальные смирно сидели в своих вонючих шатрах. Ты! Как тебя - Гадат? - хватит бездельничать. Встань, поводи лошадь. Дым валит от нее, не видишь?..
      - Михр-Бидад! Хоу, Михр-Бидад! - послышался строгий голос из раскрытых дверей невысокого глинобитного дома, где жил Раносбат, начальник персидских войск, размещенных в Ниссайе [Ниссайя - древний парфянский город; развалины сохранились до наших дней в районе современного Ашхабада].
      - Ха! - отозвался Михр-Бидад.
      - К Раносбату.
      Михр-Бидад встрепенулся:
      - Бегу!
      - И еще хотят, чтоб мы дрались за них! - прохрипел Гадат, провожая перса тяжелым взглядом темнокарих глаз. - Арий! А я кто - обезьяна?
      - Тихо! - шепнул предостерегающе дах-старик, главный заложник. Поговорим ночью. Иди поводи коня, чтоб не было хуже.
      - Верблюд паршивый! - Гадат осторожно потер ушибленную руку, скрипнул зубами, ожесточенно сплюнул. - Я б ему сразу горб выправил. Одним бы ударом печень вышиб через рот.
      - Тихо. Всему свое время...
      Раносбат - носатый грузный перс в просторной алой рубахе с длинными рукавами, в необъятной узорчатой юбке с подолом, пропущенным сзади меж ног и подоткнутым спереди под серебряный пояс, в короткой пестротканой накидке, надетой через голову, - сидел, скрестив ноги, на красном затоптанном ковре и лениво жевал сухие янтарные абрикосы без косточек.
      Михр-Бидад, оставив палку за порогом, шагнул в низкую комнату, четко стукнул каблуком о каблук, выкинул, по старому обычаю, правую руку перед собой ("Посмотри на мою открытую ладонь - она без оружия") и бодро гаркнул:
      - Хайра! Успех и удача.
      - Спх... дач... - не переставая жевать, проворчал Раносбат в ответ на доброе пожелание. - Поди-ка сюда, поди-ка сюда, я говорю.
      Две дуги его широких, необыкновенно густых бровей сдвинулись на крутом переносье.
      Михр-Бидад почтительно приблизился к начальнику, присел на корточки, заботливо расправил на левом плече вышитую свастику - древний арийский знак.
      - Ты чего расшумелся, сын ослицы? - Огромные, черные, продолговатые глаза Раносбата сердито сверкнули из-под толстых, тяжело нависших век. Чего расшумелся, я спрашиваю? Чего расшумелся ты?
      Он говорил не торопясь, как бы нехотя. Гудел тягуче, скорей добродушно, чем со злостью: "Чего-о расшуме-е-елся ты-ы..." Оробевший Михр-Бидад выпрямился и, оттопырив локти, приложил ладони у бедрам.
      - Ничтожный дах оскорбил меня. Ты же сам учил нас...
      - Учи-и-ил! Нужно знать ме-е-еру. Вдруг - война. Захотят эти дахи-махи идти в бой, если мы на каждом шагу будем пинать их в нос?
      Михр-Бидад пожал плечами:
      - Не захотят - бичами погоним. Что за диво?
      - Легко тебе говори-и-ить! Взбунтуются - кто перед царем будет отвечать? Я или ты, сын ослицы-ы-ы?
      Михр-Бидад удивленно посмотрел на Раносбата. Наверное, гонец принес плохую весть. Молодой перс развел руками:
      - И чего ты привязался ко мне, начальник? Ругаешься, будто я стрелу потерял или в дозор сходить поленился.
      - Ну, ну! - прикрикнул Раносбат. - Закрой рот. Рот закрой, говорю. Рот закрой. Помалкивай. Затем ругаюсь, чтобы понял ты: умный хозяин знает, когда прибить мула, когда приласкать. Уразумел, щенок?
      Михр-Бидад выкатил глаза. Свихнулся, что ли, Раносбат? Мула, такое полезное животное, сравнивают с какой-то грязной дахской тварью. Видно, и впрямь не с добром явился гонец.
      - Запомни, баран, - продолжал Раносбат поучающе, - дахи не из тех, кого можно толкать и валять безнаказанно. Самый лютый народ в Туране! Берегись. Головой расплатишься за обиду.
      - Я, храбрый перс Михр-Бидад, должен бояться трусливого степняка? Бе! Ты б видел, как низко он гнулся передо мной.
      - Гнется - смотри, чтоб не выпрямился! Ну, ладно. Хватит болтать. Дело есть. Заметил гонца? Важное известие. - Раносбат отвернул край ковра, достал длинную тростниковую стрелу с голубым оперением из перьев сизоворонки. - Чья?
      Михр-Бидад взглянул на трехгранный бронзовый наконечник с крючком. Вопьется такой в тело - не выдернешь.
      - Сакская.
      - Верно. - Раносбат натужился, крякнул, отломил наконечник и вместе с древком протянул Михр-Бидаду. - Заверни, спрячь. Возьми десять человек персов, своих. Сейчас же. И запасных коней. Скачите день и ночь! Перемахните через горы, спуститесь в долину Сарния и гоните по ней до самой Варканы, к сатрапу Виштаспе. Передай Виштаспе стрелу и скажи ему, что...
      Раносбат коротким движением пальца велел Михр-Бидаду придвинуться ближе и шепнул ему на ухо несколько слов:
      - Чу-чу-чу... Уразумел ты?
      - Да, - кивнул Михр-Бидад.
      - И еще скажи: шу-шу-шу... Уразумел ты?
      - Ага, - опять кивнул Михр-Бидад.
      - И скажи, наконец: щу-щу-щу... Уразумел?
      - Угу, - вновь кивнул Михр-Бидад.
      - Выпей на дорогу и сгинь. - Раносбат снял с медного подноса кувшинчик с узким горлом, наполнил вином глиняную чашку, поднес польщенному Михр-Бидаду. - Ну, выглушил? Дай обниму. Теперь ступай. Пусть будет удачным твой путь. Я верю в успех, слышишь? Хайра!
      - Останется от меня лишь мизинец левой ноги - и то доберусь до Варканы! - Михр-Бидад усмехнулся, гулко ударил кулаком в грудь и скрылся.
      Куруш проснулся на рассвете.
      Луна - прообраз коровы, покровительница стад, недавно вступившая в первую четверть, с вечера помаячила рогами, повернутыми влево, невысоко на юге, плавно переместилась на юго-запад и после полуночи спряталась за черно-синими зубцами гор.
      Но весенняя ночь не стала темней. Ровный свет звезд - крупных, ясных - густо отражался от цветущих садов, протянувшихся, подобно гриве молочного тумана, вдоль Волчьей реки, и бледным заревом рассеивался в прохладном воздухе.
      Царя разбудил соловей.
      Он прилетел из дремлющей глубины сада, устроился, как водится, в розовых кустах (они росли у террасы, на которой спал Куруш) и засвистел, как умел, защелкал над самой головой старого перса.
      Куруш открыл глаза, вздохнул, потянулся. Хорошо. Давно ему так не спалось.
      Еще вчера, усталый, только что с дороги, из далекой жаркой Парсы, думал царь: "Буду лежать, не шевелясь, три дня".
      Но горько-соленый ветер близкого Каспия за одну ночь вернул ему свежесть, утраченную, казалось, навсегда.
      Благословенное утро. Если уж первый день на земле Варканы начинается радостью, то что будет завтра? Успех и удача. Успех и удача в делах. Это знак божий. И трели соловья - это голос доброго Ахурамазды.
      Перекликаясь с соловьем, в поле за оградой, словно чеканщик, ударяющий молоточком по наковальне, отрывисто, упруго и звонко, с присвистом, застучал перепел:
      - Фью-фить-фить! Фью-фить-фить!
      Он ковал для царя Куруша новое звено к ожерелью Блаженства.
      Утро благословенное! Мирно спи мой народ. Нежтесь в медовом сне на заре мужи персидские, жены и дети. Ваш добрый отец не дремлет, он бодрствует за всех.
      Куруш сбросил шубу, под которой лежал, встал, накинул на сухие плечи старый халат, сунул босые ступни в туфли с загнутыми носами.
      Было уже достаточно светло, чтоб разглядеть ковры, разостланные на террасе. Храпящих у порога телохранителей. Особенно прозрачную, как всегда по утрам, воду бассейна. Бело-голубое облако сада, нависшее над усадьбой по склону горы.
      Осторожно, стараясь не разбудить спящих, Куруш взял медный кувшин, спустился к ручью.
      Ледяная вода стремительно катилась между угловатыми глыбами темно-серого известняка. Блестящие струи то распадались на стеклянные волокна, то свивались в хрустальные жгуты, пересекались, тускло мерцали и звенели, точно кривые ножи из халдейского железа.
      Мыться в текущей воде - грех. Нельзя осквернять воду. Она есть одна из четырех стихий, из которых состоит все земное. Она священна так же, как и земля, воздух, огонь.
      Куруш зачерпнул кувшином немного студеной влаги, облил руки с застарелой грязью под ногтями, сполоснул горло, смочил худое лицо, волосы, худое лицо, волосы, курчавую седую бороду. Отерся полой халата. Бодрый, как в юности, он поднялся к дому, отыскал под кустами заступ.
      Вероучитель Заратуштра - "Золотой верблюд" - говорил: миром правят два сына бога времени Зрваны - светлый Ахурамазда (Премудрый дух) и темный Анхромана (Злой помысел).
      К доброму началу относятся: плодородная земля, вода, огонь, люди племен "ария", возделывающие землю и чтущие Ахурамазду.
      И полезные растения - злаки, плодовые и иные деревья, овощи, цветы.
      И домашние животные - верблюд, корова, лошадь, овца, собака.
      Порождение зла, подлежащее беспощадному истреблению, - это кочевники Турана и другие чужеземцы, дикие звери, муравьи, сорняки. Потому и не увидишь во дворе зороастрийца ни одной "бесполезной" былинки - ее безжалостно выдирают, едва она робко пробьется к свету.
      К дурному началу причисляются и болезни, холод, окаянные сомнения.
      Долг правоверного - неустанно помогать добру против зла. Тот, кто неукоснительно следует предписаниям Заратуштры, после смерти благополучно минует страшный мост Чинвад, ведущий в загробный мир, и упокоится в раю Гаро-Дмана.
      Чтобы показать, что он привержен к "арте" - религиозной праведности, каждый оседлый перс, даже самый знатный, время от времени трудится в саду или в поле.
      Куруш засучил рукава, покрепче ухватился за рукоять заступа и смело подступил к деревцу, что росло у бассейна. Окопать! Царь заботливо рыхлил почву, то и дело нагибался, выбирал из щебнистой глины и отбрасывал в сторону камешки.
      Добрый поступок зачтется в книге Ахурамазды.
      Царь вспомнил надпись, которую собирался высечь на скале в Багастане - Стане богов. Он хорошо обдумал ее по дороге. На коротких стоянках писцы терпеливо ловили из уст повелителя "жемчуг слов", нанизывали его на золотую нить умения и наносили на сырую глину легкую вязь арамейских букв.
      Писцами служили у Куруша сирийцы. Персы знали только тяжелую клинописную грамоту, да и той научились недавно, после захвата Бабиры.
      Надпись вчерне готова. Вернувшись домой, Куруш повелит мастерам выбить ее на трех языках на высоком утесе. Чтобы каждый проезжий и через тысячу лет мог увидеть издалека и прочесть рассказ о беспримерных свершениях человеколюбивого персидского царя.
      Заливался, рассыпался соловей. Безмятежно улыбался Куруш. Хорошо! В доме уже все проснулись, за работой царя следили десятки глаз. Растроганно переглядывались слуги: "Святой у нас государь".
      Хозяин дома Виштаспа, сатрап Варканы и Парты - благообразный пожилой перс - истово поглаживал черную бороду:
      - Пусть славится вечно добродетельный правитель!
      Утро, как говорят на востоке, медленно вынуло из ножен рассвета золотые мечи солнца и рассекло ими голубой щит небес.
      Соловей умолк.
      За садом, на высоком холме, над Башней молчания - дахмой, где местные жители складывали умерших, закружились коршуны.
      Куруш разогнулся, отер пот со лба, растер ладонью занывшую поясницу. Устал с непривычки царь. Хотелось отдохнуть. Но не годится бросать дело на половине. Люди глядят. И старик опять взялся за заступ.
      За оградой застучали копыта лошадей.
      Куруш, не переставая копать, настороженно вскинул голову.
      У ворот усадьбы послышались голоса, лязг железа. С кем-то горячо заспорил привратник. Куруш выпрямился, сжимая заступ в правой руке.
      Виштаспа, одетый в длинную хламиду, озабоченно заспешил через двор.
      До слуха Куруша долетел резкий выкрик:
      - Гонец из Ниссайи!
      Царь выронил заступ, выжидательно раскрыл рот.
      Раздвинулись створы ворот, въехали забрызганные грязью всадники. Виштаспа торопливо увел их прочь. Куруш стоял, повернувшись спиной к деревцу, у которого он только сейчас мирно трудился, и задумчиво жевал серый ус.
      Показался Виштаспа - непривычно суетливый, чем-то обеспокоенный. Он поглядел царю в глаза. По лицу Куруша прошла тень - и слабого отблеска не осталось на нем от недавнего благодушия, умиления, внутренней размягченности.
      Царь перешагнул через рукоять заступа и двинулся навстречу сатрапу.
      На краю бассейна виднелся ряд сырых глиняных плиток. Куруш наступил на них и прошел дальше, не оглядываясь. И не заметил даже, что раздавил своей ногою ту самую надпись, которую собирался высечь на скале. Сирийцы выставили пластинки сушить на ветру, с тем, чтобы после обжечь...
      Виштаспа - негромко:
      - Умер вождь саков аранхских.
      Куруш закусил губу. Строгий, задумчивый, он поднялся на террасу, кивнул:
      - Воды.
      Рабы вскочили с корточек - один с кувшином, другой с медным тазом, третий с льняным полотенцем через плечо.
      Хмуря косматые брови, царь мыл руки, запачканные землей, - мыл не спеша, деловито, сосредоточенно, тщательно снимая с пальцев следы "религиозной праведности". Так мясник, готовясь к резне, заботливо очищает ладони от грязи, чтобы затем забрызгать их кровью.
      ...Михр-Бидад хрипло вскрикнул и растянулся во весь рост у царских ног. Он измучился, изнемог, был чуть жив от утомления.
      - Встань, - приказал царь. - Устал?
      - Э, отец-государь! - всхлипнул гонец. - Что для персидского молодца усталость? Бе! Усталость - отдых, когда служишь доброму повелителю. Я ради тебя... Заставишь умереть - умру, заставишь воскреснуть - воскресну!
      Куруш с любопытством пригляделся к Михр-Бидаду.
      - Ага, - промолвил он одобрительно. - Хм. Это - хорошо... Отчего умер вождь?
      - На охоте погиб, отец-государь.
      - Ага-а. Хм... - Куруш покрутил в руке обломанный наконечник сакской стрелы. - Правда, что саки разрубают покойных на куски, варят в котле и едят, как баранину?
      - Не могу знать, отец-государь. Слышал, будто они едят храбрецов погибших, но видеть не приходилось. Наверное, правда. Чего не дождешься от этих двуногих зверей?
      - Да, - подтвердил Виштаспа. - Дикий народ.
      Куруш внимательно посмотрел на родича и сказал - скорей себе, чем сатрапу:
      - Ну, не столь важно, как саки погребли вождя - в яму затолкали или в брюхо. Главное - он умер.
      Царь небрежно кинул через плечо бронзовый наконечник.
      Раздумчиво помахал второй частью стрелы - оперенной тростинкой.
      - И это уже не главное.
      Он сделал несколько шагов по ковру. Остановился у ступеней, ведущих с высокой террасы вниз, в темный провал густо затененного двора. Устремил пристальный взор на лиловеющий вдалеке горный хребет.
      Вода и камень. Снег и облака. И тысячи длинных дорог. Никто не знает, где они берут начало, никто не ведает, куда они ведут. Узнать бы, дойти до предела, скрытого в тумане. И утвердиться там, у предела.
      ...Где-то к востоку от Каспия, к западу от Небесных гор, кочуют в голодных песках Турана сакские племена. Какое дело сакам до Куруша, какое дело Курушу до бедных саков? Земля, земля. Как просторна, земля, ты для малых, как тесна ты, земля для великих.