и падают ниц, не дыша.

Смешно! Ни эмир Абу Музафар, ни царевич Туганшах никакими такими особенными достоинствами не отличались. Во всяком случае, никогда не были шахами и шахиншахами, то есть царями и тем более – царями царей. Единственным же качеством, которым прославился султан Махмуд Газнийский, была его дикая свирепость. И уж если дети лепетали имя султана, то вовсе не с умилением, а со страхом…

Что же мы напишем о царевиче Санджаре? Чем прославился он, восьмилетний мальчик? Хорошо стреляет из лука, владеет саблей? Каждый тюрк должен с детства это уметь. Отличается острым умом? Туповат, бедняга. Добротой? Нет, он злобен и мстителен.

Что же успел он совершить, чтобы о нем касыды писать? Этот рябой сопляк, которого сам Омар спас от смерти? Можно было бы, конечно, обыграть его принадлежность к славному роду Сельджукидов, – мол, царевич еще мал, но это – львенок; в нем течет кровь его деда, героя-льва Алп-Арслана, и Санджар, окрепнув, еще покажет себя.

Но… ведь это все тот же «аромат мыла».

Омару вспомнился давний случай, вычитанный где-то в старой книге. Один эмир просил арабского поэта Саламу ибн Джандаля воспеть его подвиги. Поэт ответил: «Соверши – воспою». То есть пока тебя восхвалять еще не за что.

Теперь так не скажешь, времена другие. Но отказаться от глупой затеи – писать хвалебную поэму о ничтожестве – вполне в наших силах. Пусть не дадут нам коня в царском убранстве, невольников, мулов и десятки жеребят. Они нам ни к чему. Обойдемся.

И вместо оды Омар написал еще одну главу своей «Книги печали». Главу, страшную по содержанию – и по своей резкой правде, без недомолвок и околичностей, без ложной стыдливости.

«Рассказ о Дибиле.

Поэт Дибиль ибн Али ибн Разин был родом из Куфы. Это ему принадлежат стихи:

Дибиль до омерзения ненавидел и презирал всех, наделенных властью. Он горько скорбел об упадке нравов при дворе властителей из рода Аббасидов и не щадил в сатирах ни распутных халифов, ни их визирей и эмиров.

От него доставалось всем халифам, жившим при нем: аль-Мутасиму, аль-Мамуну, аль-Мутаваккилю.

Об аль-Мутасиме, – обыграв легенду из корана о семи святых, спящих в горах, – он говорил:

Об эмире Абу Ибаде, придворном халифа аль-Мамуна:

Со справедливостью этих слов соглашался даже халиф…

Придворный стихоплет Ахмед ибн Абу Дауд – блюдолиз, доносчик, продажная тварь – взял себе в жены в один год сразу двух девушек из племени Бану Иджль. Дибиль высмеял его:

Да, Дибиль был остер, злоязычен и не выбирал выражений, разоблачая гнусность насквозь прогнившего царского двора.

Может быть, излишне злоязычен?

Но ведь он был поэтом. А поэт не может обойтись без заострений и преувеличений. Таковы законы стихосложения. Бичевать пороки, сосредоточив на них, пусть через самый грубый образ, все внимание читателей, его право. Более того, обязанность. Для чего же иного нужен поэт? Жизнь не цацкается с нами, почему мы должны цацкаться с нею? Услаждать слух правителей – дело музыкантов и певичек.

Вот халифам и эмирам полагалось бы вести себя поприличнее, уж коль они считаются «тенью аллаха на земле»…

Понятно, почему Дибиль всю жизнь был в бегах. За ним охотились, он ускользал. Но однажды, – это случилось в Басре, – его сумели схватить.

Эмир Исхак ибн аль-Аббас приказал принести палку и бить несчастного. Затем его отпустили, и Дибиль бежал в Ахваз.

Но другой эмир, Малик ибн Таук, более мстительный, чем Исхак, послал за Дибилем, пообещав десять тысяч дирхемов слуге, которому велел поймать и убить поэта каким угодно способом. Убийца настиг старика в Сусе и умертвил после вечерней молитвы, ударив сзади по ногам палкой с отравленным наконечником…

То, что с поэтом-строптивцем обошлись так жестоко – не удивительно: здесь, на Востоке, привычны к издевательствам. Удивительно то, что нашелся негодяй, тоже «поэт», некий Хасан ибн Зайд, который восторженно, злорадно смакуя подробности, описал эту жуткую историю в грязной касыде, самонадеянно названной им «Неопровержимой», – с явной целью очернить поэта-страдальца и обелить мерзавца-эмира».

– Пусть у меня рука совсем отсохнет, – угрюмо сказал себе Омар, – если я напишу хоть слово в угоду царям и царевичам.

Поэзия – это мечта. Ее назначение – вовсе не подсобное служение часто меняющимся прихотям еще чаще меняющихся правителей. Она не служанка, она сама госпожа. Ее цель – вырвать, хоть на час, человека из серой повседневности и раскрыть перед ним в черных тучах просвет к сверкающим звездам. Она, хоть на час, облагораживает человека и его отношение к окружающей его глухой обыденности.

Есть ценности сиюсекундные, – есть ценности вечные, непреходящие.

…Резкий стук лошадиных копыт за оградой. Грохот в калитку. И зычный голос:

– Здесь живет Омар Хайям?

День и ночь гремели барабаны, ревели трубы. Празднично, с обильным угощением, с богатыми дарами, встречал Нишапур царевича. Пировали во дворце городского правителя. Пировали у главного судьи, а также у шейх уль-ислама. Затем у главы местных купцов. За три дня в городе наполовину сократились съестные припасы. Маленький Санджар не мог один съесть так много. Зато у него было много приспешников, и ели они куда больше…

Омар Хайям, закрывшийся наглухо дома, ничего об этом не знал. Правда, слышал краем уха непонятный шум, ощущал какое-то движение на улицах, но оно его не касалось. Три дня не спеша писал он рассказ о Дибиле. Вместо хвалебной касыды в честь царевича Санджара.

… Остановились отдохнуть во дворце окружного правителя, эмира Аргуша. Здесь к царевичу явились двое неизвестных, по одежде – мусульмане. Один предъявил визирю Фахру ибн аль-Мульку представительное письмо от государя Магриба, аль-Моравида; второй, как оказалось, приехал из Пенджаба.

Их привели сюда, как они сами об этом сказали, не столь дела торговые, сколь желание увидеть мир и завязать отношения с государями из дома Сельджукидов. Почетные гости. И снова – пир. Их обласкали, щедро одарили.

– Магриб – это где? – спросил после обильной еды Санджар.

– О! Далеко. На Западе Африки, – махнул рукой носатый магрибский гость.

– А Пенджаб?

– Это Индия, – объяснил другой гость, не менее носатый.

Разве что бороды у них не совсем похожи: у одного она более курчава, у другого – менее. Да еще у первого на голове – платок, перехваченный жгутом, у второго – тюрбан.

– Всем ли довольны приезжие? – осведомился добрый Фахр аль-Мульк. – Никто не обидел их у нас, ни в чем не отказал? Не дать ли провожатых, которые смогли бы показать им город? Здесь немало достопримечательностей.

– Всем довольны, слава аллаху! Спасибо. Мы уже осмотрели все местные достопримечательности. Но, жаль, пока не увидели главной.

– Какой? – нахмурился Санджар. Он часто щурил глаза и хмурил брови, полагая, наверно, что будущий царь должен выглядеть грозным. И только забывшись, допускал на рябое лицо обычное выражение. Надо сказать, глуповатое.

– Ведь здесь, в Нишапуре, живет, по слухам, поэт Омар Хайям? Искали – не нашли. Никто не знает, где его дом.

Глаза Санджара широко раскрылись. Он, удивленный, обратился к визирю:

– Разве он еще жив?

Фахр аль-Мульк украдкой бросил вопросительный взгляд на эмира Аргуша. Грубый степняк, не стесняясь, открыто пожал плечами.

– У меня есть свой поэт, Хусейн Абдаллах. – Он горделиво тронул усы.

– Хусейн Абдаллах? – удивился гость из Пенджаба. – О таком не слыхали.

– Хотите увидеть его? Я позову.

– Нет, спасибо. В другой раз. Сейчас мы хотим увидеть Омара Хайяма.

– Я его не знаю! – рассердился Аргуш.

Гость из Магриба – с тоскливым недоумением:

– Весь мир знает Омара Хайяма. Но у себя на родине он, как мы видим…

– Верно, пожалуй, сказано: «Нет пророка в своем отечестве», – вздохнул гость из Пенджаба.

– Пусть уважаемые гости пока отдохнут, – нашелся визирь Фахр аль-Мульк. – Мы устроим встречу с Омаром Хайямом…

Визирь хорошо помнил дружбу отца с беспутным поэтом. Омар когда-то играл с маленьким Фахром. Носил ему сласти. И рисовал козочек, резвых, с короткими рожками, беленьких…

Между царевичем и визирем состоялся напряженный разговор.

– Он безбожник!

– Он, дозвольте напомнить, спас вашу жизнь.

– Аллах спас меня его руками!

– Омар увековечил имя вашего отца, – да будет с ним благословение божье! – в «Меликшахских звездных таблицах».

– А мне… посвятил он хоть строчку?

– Да, Омар Хайям не пишет хвалебных касыд. Но ведь не пишет и злых сатир. А мог бы, при его-то ядовитости. И на том спасибо. Он у нас особый человек, и пусть останется таким. Нет в мире силы, способной его переделать. Если юный наш государь пригреет его, в народе скажут: «Царевич Санджар – правитель благородный и благодарный». Вы слышали отзыв гостей: «Весь мир знает Омара Хайяма». Они ждут. Что мы им скажем? «Мир не знает, какой он человек, – он такой, сякой»? Мир, ваше высочество, необъятен, и то, что для нас тут страшно, для них там смешно. Нам могут ответить: «Значит, вы еще не научились ценить поэтов по их труду и таланту. Это со временем может обернуться для вас бедой. Знайте хоть это». Они разнесут о нас по земле нелестный слух…

– Плевать мне на них! – Санджар свирепо сдвинул брови.

– Нет, все же лучше прослыть в грядущих веках добрым покровителем поэтов, чем их гонителем и притеснителем.

«Прослыть в грядущих веках»… Это решило все.

– Хорошо, – кивнул Санджар. – Можешь выдать ему из своих средств пять тысяч динаров.

– Дозволит ли государь сделать мне это? – улыбнулся довольный Фахр.

– Дозволяю! Я потом, когда-нибудь, возмещу тебе этот расход.

– Государь щедр и великодушен. Теперь – вот о чем речь. Когда его приведут, вы должны будете, чтобы начать беседу, что-нибудь сказать ему.

– Я ему скажу: «Все слуги при мне, – почему ты один где-то бродишь?»

– О нет, ваше высочество! Простите. Так может сказать недалекий эмир Аргуш своему ничтожному стихоплету. Царю не следует так говорить. Причем кому? – Омару Хайяму. Да еще при посторонних. Нужно будет сказать нечто яркое, веское, в духе его четверостиший. Соответствующее обстановке как по содержанию, так и по словесному выражению. Строго, но не оскорбительно. Доброжелательно. Давайте подумаем вместе, что мы скажем ему…

Он предстал перед ними спокойный, внимательный, в простой небогатой одежде. Ничем непримечательный человек. Но скромность отнюдь не умаляла его значительности, – напротив, она подчеркивала эту значительность, происходя как раз от нее.

– Я недоволен вами, учитель! – отчеканил Санджар. Он затвердил это все наизусть, и теперь с удовольствием произнес, понимая всю важность момента: – Когда звезда государя восходит к зениту, его главный звездочет обязан быть при нем. А вы заставляете вас искать.

Он выжидательно откинулся в золоченое кресло.

«Горе мне, – «испугался» Омар равнодушно. – Ишь, как завернул. Натаскал его Фахр».

– Зенит, – сказал поэт задумчиво. Взглянул вверх, опустил голову, вздохнул. – Ведь он – не один. Так не бывает, чтобы ты ушел, а зенит остался где-то позади. Иди по земле тысячу верст, пять, десять тысяч верст, находись в огромной толпе или будь совсем одинок, – всегда, на каждом шагу, у тебя над головой будет зенит, а под ногами – азимут. Зенит и азимут – там, где ты. Выходит, ты и есть средоточие мира. Ты, человек…

Иноземцы многозначительно переглянулись. Визирь Фахр побелел. Он не ожидал такого оборота. Ломая голову над фразой, которую должен был произнести Санджар при встрече с поэтом, визирь посчитал «зенит» своей блистательной находкой, как нечто незыблемое, строго определенное, не подлежащее обсуждению. И вдруг злосчастный зенит шатнулся и покатился в пропасть. Если Санджар поймет…

Но царевич радостно воскликнул:

– Значит, зенит всегда надо мной?

– У каждого – свой зенит, – тонко, очень тонко, почти неуловимо, усмехнулся Омар. – То, что для одного – зенит, для другого – точка чуть выше горизонта.

В это Санджар вникнуть не мог.

– Что касается звезд, – продолжал поэт так же ровно, бесстрастно, – то как звездочет я теперь царям бесполезен.

– Почему? – свирепо вскинулся Санджар.

– Я больше не вижу звезд, государь, – аллах за грехи наказал меня резким ослаблением зрения. Астролябия ныне в моих руках – все равно, что флейта в лапах обезьяны. Так что пусть юный, но мудрый наш государь великодушно, истинно по-царски, простит меня, недостойного, если я, несчастный, в силу этого печального, как осенняя ночь, обстоятельства, не смогу, при всем своем горячем, как солнце, желании, находиться при нем неотлучно, как старый верный пес.

«Мы тоже умеем загнуть, если надо…»

Его напряженный, пристальный, искательно-постигающий взгляд убедил царевича, что у поэта и впрямь что-то неладно с глазами. Санджар огорченно обернулся к Фахру.

– Жаль, – вздохнул визирь. – Но все мы в божьих руках. Почтенный Омар верой и правдой служил, пока мог, вашему великому отцу, – да будет душа его в светлом чертоге аллаха!

Он выразительно посмотрел царевичу в глаза, сделал легкий, почти незаметный, скорее бровями, чем головой, кивок через плечо. Царевич понял:

– Награди его!

По знаку визиря слуга вынес через плечо тяжелый кожаный кошель.

– Пусть учитель не сочтет пять тысяч динаров суммой, слишком малой за его былую службу султану и дружбу с моим родителем, – да не угаснет над ними двумя свет божьей правды!

– Не сочту, – хмуро сказал Омар. – Без единого фельса дома сижу.

Он не мог позволить себе встать в гордую позу, как Фердоуси и Беруни, – и свысока отказаться от награды. Слишком много лет, сил душевных и знаний отдал Омар грозному роду Сельджукидов! Он ничего им не должен, – они ему должны.

Эмир Аргуш, между тем, увидев, что визирь отошел от царевича, шепнул Санджару на ухо, чтобы насолить утонченно-вышколенному придворному:

– Лукавый перс позорит ваше высочество, стараясь показать иноземцам, что визирь щедрее царя…

Как всякий неотесанный, малограмотный, но заносчиво-притязательный человек, наделенный к тому же хоть какой-то, пусть невеликой властью, он всем нутром терпеть не мог тех, кто выше по уму, образованию и воспитанию.

К его тупому удивлению, царевич, вместо того, чтобы мстительно затаиться, крикнул звонко, с обидой:

– Визирь! Ты хочешь прослыть более щедрым, чем сам государь? Казначей! Предоставь поэту от нашего царского имени десять тысяч золотых…

Ох! Когда мы перестанем зависеть от каприза правителей?

Увидев у ног груду золота, Омар сокрушенно пожал плечами:

– Зарежут меня, если в городе узнают, какой я теперь богатый. Я возьму, государь, с дозволения вашего, с собой сотни две или три, остальное же… велите позвать саррафа и обменять всю сумму на чеки.

– Действуй, – приказал царевич визирю. Ему нравилось повелевать.

Много ели, много пили. Пели. Омар, захмелев, читал свои стихи, – о вине, о любви, не касаясь опасных тем:

И много других – не хуже – и не лучше. Вот, например:

– Хм…

– Э-э…

– Ха-ха!

Аргуш, смекнув, что этот безвестный Омар Хайям – в чести у верховных властей, с пьяных глаз отвалил ему тысячу динаров. Гости – по пятьсот. Ничего. Все как следует быть. В конце концов, писать стихи и читать их – его ремесло. Эти люди, покупая как можно дешевле и продавая как можно дороже, торгуют чужим. Он – кровным, своим. Профессия…

Во второй половине дня, сославшись на старческую усталость, Омар попросил отпустить его домой.

– Ступайте, – разрешил Санджар. – Старый Ораз с людьми проводит вас. Ведь вы его знаете?

– Знаю. Он мой давний приятель.

К Омару у входа подкатили те двое.

– Нам не терпится вновь увидеть вас…

– Зачем? – Выпив, Омар огрубел. – Я не царица Савская.

– Побеседовать с вами…

– О чем? Все в мире давным-давно известно. Хотите узнать что-нибудь обо мне лично – читайте мои стихи, там все сказано.

Они как разинули рты, так и остались с ними, разинутыми, у него за спиной.

Поэт сказал старику Оразу:

– Отойдем в сторонку. Я отсчитаю тебе пятьсот золотых, которые ты мне дал, когда меня гнали из Исфахана.

– Зачем они мне? – удивился Ораз. Он совсем одряхлел. – Ни жены, ни детей. Ни дома. Одежду, обувь – дают, ночую у походных костров, питаюсь из походных котлов. Теперь, братец, мне уже ничего не нужно. Эти деньги тебе нужнее. Я, когда нашел твой новый дом и зашел к тебе, видел: пишешь новую книгу. Вот и пиши. Упомяни меня в ней, если к слову придется. Последний раз мы видимся с тобой, – я умру где-нибудь по дороге. О боже! Сколько лет прошло с тех пор, как мы встретились тогда, на Фирузгондской горной дороге…

… Они толпились, спешившись, в устье зеленой лощины, нисходящей к дороге по склону горы. В узких глазах жестокость и жадность, тупая неумолимость. Не жди от них пощады.

– Стой! – рявкнул молодой туркмен в большой мохнатой шапке.

Он зарезал их работника Ахмеда, оказавшего сопротивление. Затем шайка очистила их повозку с припасами.

– Это что?

– Книги…

После трудной беседы о науках:

– Как тебя зовут?

– Омар.

– А меня – Ораз. Эй, грузите все обратно! Станешь большим человеком, не забудь обо мне. Запомни: Ораз…

Омару тогда было десять лет. Много раз они встречались после этого: под Бухарой, в Исфахане и здесь, в Нишапуре.

– Ладно. – Омар вытер слезы. – Помоги мне. Я теперь боюсь жить один. У вас, туркмен, хорошие собаки.

– Я отдам тебе своего волкодава. Вместе с ошейником и цепью. Он умный. Вы сдружитесь с ним.

– Веди.

Ораз, звеня цепью, привел огромного, чуть не с осла, светло-бурого пса с гладкой блестящей шерстью, с обрубленными ушами и хвостом. Красивый пес, здоровый, могучий.

– Как его зовут? – спросил довольный Омар

– Так и зовут: Бурибасар-Волкодав. Я его окликаю просто: Басар.

У пса дрогнули короткие уши, он шевельнул обрубком хвоста.

– Прекрасно. Люди нынче – не лучше волков. Не лает он попусту, как дворняга? Я этого не выношу.

– Нет, пес он серьезный. Молчаливый, как ты.

– Совсем хорошо! – Омар сунул собаке большой кусок мяса, за которым перед тем сходил на кухню.

Басар взглянул на Ораза.

– Ешь, – благодушно кивнул Ораз. – Теперь он – твой хозяин. Говори, – заметил старик Омару, – с ним по-нашему, – персидский не понимает.

Пес осторожно и бережно, деликатно взял мясо из рук Омара и степенно, чувствуя на себе их взгляды и боясь показаться слишком голодным и жадным, отошел в сторонку.

– Я его сегодня не кормил. Пусть поест – и поедем. Надо купить по пути на базаре мешок костей для него.

– Купим. Слава аллаху! – вздохнул Омар. – Теперь у меня есть бескорыстный друг и защитник. Среди людей такого не нашлось.

– А Фахр?

– Э! У Фахра – корысть. Не ради меня они тут расщедрились. А ради тех двух, любопытных. Я для них всего лишь местное диво. Диковина. Вроде носорога в клетке.

Цитадель, где жил окружной правитель Аргуш, находилась вне городской черты, в стороне; Омар предложил ехать к нему домой не через те ворота, через которые Ораз, плохо знавший город, привез его к Санджару, а через другие, поближе к дому.

– Идет, – согласился Ораз. – Тем лучше. Сразу за воротами, справа, они увидели большое черное пепелище. Обгорелые стены, обугленные балки. Это черное пятно на золотистом фоне города казалось уродливой кляксой на желтом древнем пергаменте с четкими чертежами.

Еще недавно здесь находился караван-сарай… Омар потемнел, будто вымазался копотью с пожарища, и придержал лошадь, которую дали ему доехать до дому. Басар, бежавший рядом, взглянул на него, присел и заскулил, подвывая.

– Что случилось? – окликнул поэт человека, уныло копавшегося в черных развалинах.

– Э! – с досадой махнул тот рукой. – Жил тут в келье один чудак-еврей. Вечно пьяный. Видно, спьяна, подпалил свое жилье – и сжег весь караван-сарай. И сам сгорел вместе с ним.

– Эх! – с горьким надрывом, гортанно, всей грудью вздохнул, скорее – рыкнул, Омар.

Ораз – участливо:

– Знал?

– Знал… – Омар обхватил лицо рукой, крепко стиснул его. И, вместо того, чтобы произнести, как положено: «Мир его праху», сказал непонятно: – Доломит ему в шихту! И соду. И борную кислоту…

Заодно с мешком костей для Басара поэт купил баранью тушу и в харчевне «Увы мне» большую корчагу вина для гостей, людей Ораза.

Их на пиры к царевичу не допускают.

– Дед его ходил в грубом суконном халате и ел с нами из одного котла, – говорили недовольные воины.

Когда поспел шашлык, они сняли пыльные сапоги, вымыли ноги в ручье и босые, с чистыми ногами, расселись на дорогом ковре за скатертью.

Было их пятеро с Оразом. Из уважения к хозяину они сидели тихо, смирно, скупо переговариваясь. И даже выпив вина, не расшумелись, не стали спорить и придираться друг к другу, как, скажем, персы.

Поражались персам: «До чего суматошный, беспокойный народ…»

Тюрки – народ флегматичный, спокойный, неторопливый, безразличный ко всему вокруг. Хоть небо расколись – бросит степняк косой взгляд вверх исподлобья и опять уйдет в себя.

Пока не прозвучит команда: «Хош!», означающая выступление в поход, и боевой яростный клич: «Кук бури» – «Серый волк», с которым надлежит, вынув меч, кидаться в гущу сражения.

Уж тут – берегись! Народ отчаянный.

– Помнишь, – спросил Ораз, – когда мы ехали с тобой из Бухары в Исфахан, ты искал в песках между Аму и Мургабом пустынную дикую деву-мечту? Тогда не нашел. Может, после увидел?

Омар, изрядно уже хмельной, опечалился:

– Нет.

– Так много девушек в мире…

– Они, – усмехнулся Омар, – слишком… очеловечились. Та в наготе своей была бесподобна, а эти всю красоту видят в ярких тряпках и золотых украшениях.

– Может, еще найдешь.

– Вряд ли! И поздновато – старею.

– Хош! – сказал Ораз.

Туркмены степенно, но не мешкая, поднялись…

Басар, скуля и визжа, заметался перед закрытой калиткой, Ораз, собственно, не был ему другом, добрым хозяином. Просто приятель, вроде бы покровитель. Хороший знакомый. И пинки не раз от него перепадали. Но пес привык к нему. Он вскинул большую голову и басовито и горестно взвыл.

– Тихо! – прикрикнул на него Омар. – Соседей обеспокоишь. Знаешь, какие они? Хуже волков, которых ты мастер давить. Помесь гиены с топором. Хвост тебе уже отрубили, теперь башку снесут…

Омар погладил его, успокоил. Пес прильнул к нему, как ребенок, брошенный своими, льнет к любому другому человеку, женщине или мужчине, если тот добр к нему.

Новый хозяин повел его в дальний угол двора, к отхожему месту:

– Сюда будешь ходить. Привыкай к порядку, ты степной дикарь, выросший на военных дорогах. Убирать за тобой я не стану.

Омар не очень-то жаловал животных. От них – вонь и грязь. От растений – прохлада, свежий воздух, запах приятный. Но нет растения, которое, как чуткий страж, берегло бы его сон, и, услышав ночью, как кто-то неведомый, чуть дыша, лезет через ограду, затаилось и напало в нужный миг.

Без собаки ему не обойтись.

Басар сразу освоился с новыми порядками. Омар похвалил его:

– Молодец! Понятлив, собачий сын. Чего не скажешь о некоторых людях. Пройди по садам, – любой тенистый, тихий уголок загажен.

Он, бормоча, повел собаку в жилье.

– Вот, говорят, человек по природе своей благороден, чист и честен. Но возьмем, друг Басар, малых детей. Благородству, чистоте и честности их надо учить. На каждом шагу. А рвать, ломать, лгать, воровать, грязь разводить и драться – учить их не надо. Они сами все это умеют. От рождения. Как это понимать?

Он оставил дверь приоткрытой, указал Басару в прихожей на толстый войлок у порога:

– Здесь твое место. Ложись.

Басар послушно лег, положил голову на лапы. Пес печальными глазами следил за Омаром, который, слегка покачиваясь, слонялся из угла в угол и разговаривал сам с собой:

– Не всех воспитание делает хорошими! Если хороший человек – всего лишь продукт воспитания, это искусственный человек. А природные задатки? Если у кого короткие пальцы, которыми он не может охватить гриф рубаба, он никогда не станет музыкантом. Понятно, ваше степенство «миршаб», владыка ночи? Волки от вас бегут, а блохи – нет. Сосут вашу кровь за милую душу. Каждому свое. Ну, «хош»! Будем спать…

При слове «хош» Басар, привыкший к тюркским военным командам, вскочил и отправился во двор нести караульную службу.

Один из дворцовых служителей Аргуша, местный житель, был, как стало известно потом, связан с ворами. Он сообщил дружкам, что поэт Омар Хайям получил в Цитадели пятнадцать тысяч динаров чеками и две тысячи – наличными.

Но, оставаясь внутри помещения, он не узнал, что туркмены подарили поэту и большую собаку…

У воров нет совести. Взывать к их человечности – труд совершенно напрасный. Если б у них была совесть, они бы ворами не сделались. Тем не менее они называли себя «джаванмардами», то есть «благородными».

Но находился среди них один молодой, еще не совсем испорченный. Он только входил во вкус легкой жизни, и дым курений не окончательно вытеснил из его головы заветы отца и матери. Он сказал:

– Нехорошо. Все-таки – поэт.

– Э! Мы этого поэта сколько раз раздевали пьяного и деньги у него отбирали. Ничего с ним не стряслось. Живучий. Подумаешь, поэт. Чем мы хуже?

– Нет, нельзя. Стыдно! Мы сами читаем его стихи наизусть, восхищаемся, удивляемся: как обыкновенный человек, такой, как мы все, может так писать? И вдруг полезем ночью к нему домой, чтобы ограбить. Я не пойду.

– Как хочешь! Мы пойдем вдвоем с Ахмедом, – сказал Мохамед. – Две тысячи, которые Омар взял с собой, тут же разделим, а чеки, повременив, обменяем в Рее или Тебризе. По восемь с половиной тысяч за ночь – и не паршивых дирхемов, а полновесных золотых динаров… это богатство! Я дом куплю и женюсь на Зохре. И дочь ее будет моей…

– А ночная стража? – напомнил Рахмет.

– Не смеши.

– А если Омар поднимет шум?

– Прикончим. Пикнуть не успеет.

Нет, не пришлось ему дом купить. И Зохре, как была, так и осталась разведенкой. И юная дочь ее досталась другому… В их руках мерцали длинные ножи, и Басар догадался – враги.

– Дверь открыта, – шепнул один другому.

Пес выждал, когда они, мягко спрыгнув с ограды, взойдут на лестницу. И здесь, в удобном месте, с ревом бросился на них. Один сразу свалился вниз, другой стал отбиваться пинками и отмахиваться ножом. Но Басар был привычен увертываться и от конских копыт, и от копий и вражеских сабель, – не раз, вместе с хозяином, бывал в рукопашных стычках.

И не раз в степных поединках, схватив матерого волка за шею, рывком вскидывал вверх – и ударял о землю. И в частых драках с другими собаками всегда выходил победителем. Редкий пес. Грозный пес. Он вцепился разбойнику в ногу, стащил с лестницы и с хрустом перекусил ему руку. Затем накинулся на второго.

Ужас грабителей был неописуем. Они не ждали такого оборота. Откуда вдруг взялся этот проклятый пес?

– Мы пропали! Пропали…

В Нишапуре тьма бродячих собак. У них свои законы, своя иерархия. Ночью они ходят стаей и, встречаясь у мусорных свалок с другими стаями, вступают с ними в кровавую драку. За жирную кость, за место под холодной луной. Так что к их возне, к внезапному визгу и гвалту люди давно притерпелись. И не спешили вставать.

Но когда в темноте, вместе с лаем и рычанием, взметнулся истошный крик человеческий, соседи встревожились. К тому времени, когда они испуганно ринулись на улицу, и Омар, тяжело проснувшись, вышел на шум с дубинкой, и с дубинами в руках, оттуда, где Зеленый базар, прибежали стражники, Ахмед был уже мертв, – Басар перегрыз ему горло, а Мохамед – искалечен.

Он-то и расскажет потом, как все получилось… Миршаб узнал их при свете факела:

– А! Это те двое. Мы который день их ищем…

Унесли.

Соседи, потоптавшись и пошептавшись, уныло разбрелись. К Омару зашли лишь двое: художник Сафар и каллиграф Осман.

– Теперь не уснуть до утра, – мрачно сказал Омар. – Не дали отдохнуть. Я вчера перепил на пиру у царевича, так что весь разбитый. Там, в прихожей, в углу, – сказал он Сафару, – в корчаге осталось вино. Тащи…

Омар не страдал слюнявым человеколюбием и не жалел погибшего громилу. Туда ему и дорога. Лежать бы поэту сейчас с перерезанным горлом, если б не Басар. И не его Омарова, предусмотрительность. И «Книга печали» осталась бы недописанной. Только из-за того, что ленивая, пустоголовая подружка этого ничтожества любит сладкое и ей страсть как хочется вдеть в уши золотые серьги с изумрудами…