Электронная совесть (сборник)

И все же Иван Терентьевич, перевоплотившись в своего шофера, познал до конца тайные глубины сладостного греха. Вот так.

Немудрено, что проснулся он совсем разомлевший и утром смотрел на Гошу совсем иными глазами. Тот тоже старался, как мог, загладить вчерашнюю вину. К пробуждению Ивана Терентьевича все последствия прокола были уже устранены, а машина отполирована сверх всяких похвал.

Плотно позавтракав, выехали они к месту работы в атмосфере всепрощения и согласия.

Гоша курил, а Иван Терентьевич погрузился в размышления.

Проехали они уже больше полпути, когда Иван Терентьевич спросил:

– А тебе, Гоша, сны снятся?

– Бывает.

– И что тебе снится?

– Когда как. Вообще-то наше дело молодое, все больше бабы снятся. А вот сегодня такое приснилось – и смех и грех!

– Что же именно? – заинтересовался Иван Терентьевич. Гоша покраснел.

– Ты не стесняйся, – подбодрил его тот. – Я ведь так спрашиваю, из любопытства…

– Да… – Гоша опять закурил. – Снилось мне сегодня, что я – это не я, а вы, Иван Терентьевич.

– Как?!

– Очень просто. Будто сижу я за вашим столом и скипидарю вас же бога в мать, а вы будто не вы, а я, то есть, мой шофер. Уж больно вы мне вчера, извините, жару давали, вот, видно, и приснилось.

– Гм…

Иван Терентьевич замолчал и уже до самого завода не раскрывал рта.

Что же касается встречи директора с секретаршей, то тут дело не обошлось без легкого налета драматизма.

Явилась она к нему в кабинет одетая как монашка, волосы собраны в узел, косметики никакой, и молча положила на стол заявление об уходе.

Иван Терентьевич встал со стула бледный, с плотно сжатыми губами и положил ей руки на плечи, честно говоря, струхнула тут Люсенька, решив было, что снимет он сейчас ремень и дополнит вчерашний разнос отеческим внушением. Однако сегодня заботы Ивана Терентьевича были отнюдь не отеческими.

– Слушай, девочка, – сказал он, глядя ей в глаза. – Погорячился я вчера малость. Ты уж на меня не обижайся.

И затрепетала Люся в руках директора, словно бабочка на булавке юного натуралиста. Невдомек ей было, что тут она в такой же безопасности, как в объятиях ресторанного медведя.

Затем Иван Терентьевич разорвал заявление в мелкие клочки и, достав из стола тот самый торт, вручил его совсем растерявшейся секретарше.

– Вот возьми в знак примирения.

Люся заплакала, а Иван Терентьевич неожиданно добавил!

– Что ж, Гоша парень, что надо. Совет вам да любовь.

Нет, не бесхребетным альтруизмом были продиктованы поступки Ивана Терентьевича. Руководствовался он в этом деле своим расчетом. Уж больно ему хотелось хоть еще раз побывать в Гошиной шкуре, и имелись у него особые соображения.

С бьющимся сердцем возвращался он вечером на дачу, предвкушая повторение волшебного сна.

Однако, сколь ни вертелся он с боку на бок в жесткой своей постели, сны приходили совсем ерундовые. То снилось ему, что вместо победитовых резцов привезли садовые грабли, то вахтеры требовали зимнее обмундирование, то уже укомплектованная партия мясорубок оказывалось совсем без ножей. И все в таком духе.

Не принесли желанных видений и следующие ночи.

И тут, поразмыслив, пустился Иван Терентьевич на хитрость. Вернувшись на дачу позже обычного, велел он Гоше оставаться ночевать на веранде, поскольку завтра нужно выехать пораньше. А хитрость состояла в том, что хотел он, так сказать, полностью восстановить условии эксперимента. И не ошибся. Сияющий, как бог, вышел он к завтраку. Что же касается Гоши, то пребывал он тем утром в отвратительнейшем настроении и на вопрос Ивана Терентьевича о причинах хандры хмуро ответил:

– Гнать надо этих снабженцев! Разве с такой землей формировать можно?

И точно! Не далее как вчера устраивал Иван Терентьевич грандиозный разнос по поводу формовочной земли. Теперь уже все сомнения у него отпали. Держал он в своих руках величайшую тайну вожделенных перевоплощений.

Дальше все шло просто. Поселил Иван Терентьевич Гошу у себя на даче, а дабы поддержать его пыл на должной высоте, предоставлял в распоряжение молодой пары свою машину на выходные дни. Совет им да любовь!

Казалось бы, чего лучше! Но вот, по прошествии некоторого времени стал замечать Иван Терентьевич, что в его снах образ Люси как-то побледнел, а порой и вовсе подменяется совсем другим. Какая-то цыганка, не цыганка, а не поймешь кто. Уж больно расплывчато, да и прежней остроты ощущений нет.

Поэтому и спросил он как-то Гошу напрямик:

– У тебя что с Люсей?

Тот только усмехнулся:

– Люся – пройденный этап. Я теперь к Анджеле бабки подбиваю. Такой кусочек, что закачаешься.

– Что за Анджела? – сухо спросил Иван Терентьевич. – Иностранка, что ли?

– Зачем иностранка? Елкина ей фамилия. Анджела Елкина из планового отдела. Разве не знаете?

Затребовал в тот день Иван Терентьевич личное дело Анджелы Елкиной из планового отдела и долго, как зачарованный, глядел на фотографию. Да… знал прохвост Гоша, где кусочек послаще!

А вечером по дороге на дачу, как бы невзначай сказал Иван Терентьевич:

– Ты… того… Если в субботу хочешь свою Анджелу за город свозить, не стесняйся, машина мне не понадобится.

– Будет сделано! – заржал Гоша.

И было в ночь на воскресенье новое видение Ивану Терентьевичу, лучше всех прежних. Словом, он понял, что действительно Люся – пройденный этап. О, царица снов моих Анджела!

Так бы оно и шло, если б не случай, совсем ерундовый. Взбрело на ум Марфе Назаровне, домоправительнице директора, изготовить на завтрак пирог с капустой. Поставила она чайник на плиту, открыла газ в духовке, а зажечь его забыла. А сама тем временем побежала за молоком. И, пока она ходила, взорвался газ в духовке и был, как говорится, великий выбух, да такой, что стекла вылетели.

Вырванные из утренних сновидений Иван Терентьевич с Гошей как были в одних трусах, повскакали с постелей. Хоть и спросонья, а все же догадался Иван Терентьевич перекрыть газ на баллоне, так что, в общем, и ничего страшного-то не произошло.

Но тут случилась вещь до удивительности странная. Идя в свою комнату, хотел Иван Терентьевич отдать какое-то распоряжение Гоше, повернулся к нему и обнаружил, что Гоши-то никакого нет, а есть вместо него сам Иван Терентьевич в полной натуре с животиком. И грудь поросла рыжими волосами. Протер он глаза, а наваждение не исчезает. Иван Терентьевич, и только! Тут подошел он к зеркалу и увидел, что сам-то он не Иван Терентьевич, а Гоша. Ну, словом, как во сне.

Дальше все представляется весьма туманным. По словам Марфы Назаровны, начал тут Гоша буйствовать, а Иван Терентьевич, призывая его к порядку, употреблял такие выражения, каких она от него сроду не слыхала. К тому же, наотрез отказался Гоша везти своего начальника и уселся с наглым видом на директорское место. Пришлось Ивану Терентьевичу самому вести машину.

Прибыв на завод, Гоша стал ломиться в директорский кабинет и все порывался отдавать различные приказания, не внимая никаким уговорам.

В конце концов, вызвали скорую и отправили его в психиатрическую лечебницу.

Там его и пользовал уже упомянутый врач-психиатр К. В своих записях он отмечает странный вид амнезии больного. Тот решительно ничего не помнил из своего прошлого, но проявил удивительную осведомленность о всей жизни Ивана Терентьевича Есикова с младенческих лет…

Пробыл Гоша в доме скорби около года и был выписан оттуда полностью излеченным. Характер его резко изменился. Скромен в быту и активен в общественной жизни. Проколов в правах не имеет. На собраниях часто выступает с очень дельными предложениями насчет улучшения производственного процесса.

Что же касается Ивана Терентьевича Есикова, то происшествие того утра для него тоже не прошло даром. Уже дважды в соответствующих инстанциях ставился вопрос об аморальном его поведении, вследствие чего он был вынужден оформить брак с Люсей и развод с ней, выплату алиментов Люсиной дочке, брак с Анджелой и усыновление ее ребенка. В последнее время его часто видят с рыженькой машинисткой главного технолога, так что не исключена возможность и новых разбирательств, тем более, что производство мясорубок он совсем развалил. Рекламации идут каждый день.

Таковы факты. Однако спрашивается: кто же на основании этих фактов решится создать комиссию для разбора такого вздорного дела? Никто такую комиссию создать не решится, это уж совершенно точно. Да и что тут может сделать какая-то комиссия, когда даже неизвестно, кто есть кто? А вдруг действительно тут что-то не так? Ведь при этом возникают столь запутанные проблемы правовые и прочие, что любой юрисконсульт ногу сломит.

Нет, уж лучше дело спустить осторожненько на тормозах.

Ева

– Я категорически возражаю против непосредственной передачи в эфир, – сказал Вычислитель.

– Как это, возражаете?! – опешил Корреспондент. – У нас программа…

– У меня тоже.

– Я не о том. Передача объявлена три дня назад, и десятки миллионов телезрителей… Да они же оборвут все телефоны, если мы ее отменим!

– Никто не говорит об отмене. Отложите ее на час. Если опыт удастся, пожалуйста, пускайте в эфир.

– Но есть же распоряжение…

– Мне кажется, что здесь распоряжаюсь только я.

– Ну, как вам нравится такой сюрприз?! – обратился Корреспондент к Антропологу.

Тот пожал плечами, явно показывая этим, что не намерен ввязываться в спор.

– Зря вы так, – вмешался Психолог. – Это же мировая сенсация, и совершенно понятно, что широкая публика проявляет небывалый интерес. Да и что такое может произойти, чтобы откладывать передачу?

Вычислитель потер ладонью щеки, заросшие седой щетиной. Он не спал уже двое суток, и ему ни к чему была вся эта шумиха. Сейчас его волновало совсем другое.

– Я уже сказал, – устало произнес он, – отложите на час. Поймите, что никто не может ничего гарантировать.

– Где у вас телефон? – спросил Корреспондент.

– Там, – Вычислитель указал на соседнюю дверь.

– Я позвоню в студию.

– Пожалуйста.

Через несколько минут Корреспондент вернулся в машинный зал заметно повеселевшим.

– Передача начнется точно в назначенное время. Дня начала мы дадим фильм, снятий на раскопках. Тем временем, будем вести видеозапись и, если…

– Хорошо, – перебил Вычислитель. – Сейчас начнем.

– Погодите, я включу осветители.

Корреспондент дал знак операторам, и пять ярких ламп осветили пульт.

Вычислитель поморщился.

– Нельзя ли убавить свет? – спросил он, прикрыв рукой глаза.

– Придется потерпеть, – Корреспондент взял микрофон. – Вы, наверное, скажете несколько слов для начала?

– Не собирался.

– Тогда разрешите мне?

– Валяйте! – кивнул Вычислитель.

Корреспондент вынул из кармана блокнот и торопливо просмотрел записи.

– Отлично! Начинаем! – Он подождал, пока на ближайшей камере зажглась сигнальная лампа. – Итак, дорогие друзья, вы только что стали свидетелями самой сенсационной находки нашего времени. В зоне вечной мерзлоты во время раскопок были найдены останки двух человек, мужчины и женщины, обитателей тех далеких времен, когда по земле еще разгуливали мамонты. Сейчас большая группа ученых изучает эту находку. Реконструкция, выполненная по скелетам, будет в скором времени экспонирована в антропологическом музее. Однако, это – далеко не все. Срезы сохранившихся тканей были переданы в Вычислительный центр, где в течение года велась титаническая работа, с результатами которой мы вас сейчас ознакомим. Несколько слов об этой работе. При помощи тончайших методов современного анализа расшифровывалась генетическая структура и переводилась на машинный язык. Сейчас в машине, пульт которой перед вами, хранится вся информация, которая обычно заключена в шифрах генетического кода каждого индивида. Теперь машине предстоит ее суммировать и перевести в зрительный образ. Короче, мы сейчас с вами увидим, как выглядели эти люди. Итак, внимание!

Корреспондент выключил микрофон и, нагнувшись к плечу Вычислителя, спросил:

– Ну, как?! Не очень я наврал?

– Не очень.

Вычислитель произвел какие-то манипуляции на пульте, и в одном из двух прозрачных цилиндров возникло мутное облачко. Постепенно уплотняясь, оно превратилось в объемное изображение женщины.

– Боже! – прошептал Корреспондент. – Кто бы мог подумать?! Да наши прославленные красавицы с ума сойдут от зависти!

– Теперь – мужчина, – сказал Вычислитель.

– Дайте крупный план! – зашипел Корреспондент операторам. – Ведь все античные статуи по сравнению с ними – просто чурбаны!

Несколько причудливых аппаратов подъехали к цилиндрам и на время скрыли их от объективов камер.

Корреспондент снова вспомнил о своих обязанностях. Он поднес микрофон к Антропологу и спросил:

– Не расскажете ли вы, что сейчас происходит?

– Антропологические измерения и фотографирование.

– Скажите, неужели действительно так выглядели люди, которые охотились на мамонтов?

Антрополог улыбнулся.

– Конечно, нет. На реконструкциях, выполненных по скелетам, они совсем другие. Они могли бы так выглядеть, как здесь, если бы с детства не были обречены на вечное недоедание, холод и жестокую борьбу за существование. Если бы их не донимали паразиты и болезни, если бы… Словом, это то, что генетически заложено в человеке. Некий оптимум, предусмотренный природой. В той композиции, которую вы видите, ни одна клетка тела не подверглась разрушающему воздействию внешней среды и времени. Это – девственно чистые организмы.

– Добавьте, с девственно чистым мозгом, – заметил Психолог.

Корреспондент поднес к нему микрофон.

– Может быть, вы поясните вашу мысль?

– Охотно! Ведь эти образы – всего лишь фантомы, синтезированные на базе значительно более широкой информации, хранящейся в машине. Там имеются данные не только о росте, объеме грудной клетки, цвете глаз и волос, но и сведения, так сказать, более интимного характера. В частности, все инстинкты, переданные по наследству. Только инстинкты. Ничего, что связано с обучением, тем нет. Больше того: там нет ни одного бита внешней информации. Поэтому я и говорю о девственно чистом мозге. Такой мозг для психолога – сущий клад, так как дает возможность проверить экспериментально ряд фундаментальных предположений. В тех опытах, которые я намерен провести…

– Я убираю изображения, – вмешался Вычислитель.

– Минуточку! – Корреспондент подошел к операторам. – Дайте еще раз крупный план. Вот так! Благодарю вас!

Вычислитель перевел рычажок на пульте, и изображения исчезли.

– Вы готовы? – обратился он к Психологу.

– Готов! Вот катушки с программами. Но я полагаю, что телезрителям будет интересно ознакомиться с проблемами, которые сейчас подлежат исследованию?

– Конечно! – сказал Корреспондент. – Прошу вас!

Психолог откашлялся и поправил галстук.

– Итак, повторяю, перед нами модель мозга в девственно чистом состоянии, хранящего только инстинкты. Пожалуй, если бы Адам и Ева существовали в самом деле, то в момент творения их мозг был бы примерно таким же. Хочу обратить ваше внимание на одну деталь: в этом мифе совершенно точно уловлено незнание добра и зла, вернее – невозможность отличить одно от другого. Все этические понятия – результат взаимодействия с социальной средой. Таких понятий в человеке природой не заложено. Я намерен исследовать ряд ситуаций, при которых это положение будет подтверждено. Однако для начала я должен научить их хотя бы ходить. Прошу ввести данные для обучения!

– Готово! – сказал Вычислитель.

– Отлично! Теперь восстановим библейскую ситуацию. Прошу ввести информацию об Адаме в мозг Евы.

– Введена!

– Реакция?

– Сейчас проверю, – Вычислитель нажал клавиши, и из машины поползла лента, испещренная знаками. – Реакция – любопытство.

– Так! Введите информацию о Еве в мозг Адама. Готова?

– Да.

– Реакция?

– Гм… Пожалуй, никакой.

– Чудак! – засмеялся Корреспондент. – Такая красотка, и никакой реакции! Все равно, держу пари, что они через несколько минут влюбятся друг в друга по уши.

– До этого не дойдет, – усмехнулся Психолог. – Сейчас голод потушит все остальные эмоции. Прошу следующий метр пленки. Острое ощущение голода у обоих.

– Это еще зачем? – спросил Корреспондент.

– Для строгости эксперимента. Вы помните, наверное, что по преданию Ева, съев яблоко с древа познания добра и зла, другое дала Адаму?

– Конечно.

– Так вот, заметьте, что оба они в это время были сыты. Теперь представьте себе, что оба они умирают с голода, а яблоко всего лишь одно. Что в этом случае?

Корреспондент поежился.

– Жестокий эксперимент. Разве можно такое пробовать на людях?

– На людях может и не стоит, но ведь это – игра на машине. Здесь не люди, а их модели. Итак, следующий метр пленки. Обоим вводится понятие о съедобности яблок.

– Готово! – сказал Вычислитель.

– В мозг Евы вводится дерево с одним-единственным яблоком. Адам этого дерева не видит. Что делает Ева?

– Сейчас посмотрим, – Вычислитель снова склонился над лентой. – Ева ест яблоко.

– Вот видите! – Психолог радостно потер руки. – Что и требовалось доказать! Все как предполагалось, торжествует первозданный эгоизм! Итак, задача решена в примитиве. Сейчас мы ее усложним. Пожалуйста, следующую бобину, а пока я познакомлю телезрителей…

– Погодите! – перебил Вычислитель. Некоторое время он еще изучал перфоленту, затем потянулся к пульту и нажал красную клавишу. На многочисленных табло появились нули. – Эксперимент закончен!

– Переходим к следующему, – сказал Психолог.

– Следующего не будет. Я стер из машинной памяти всю информацию об этих двух людях.

Психолог побледнел.

– Вы это серьезно?!

– Абсолютно серьезно. Вот видите, нули. Машинная память чиста, как ласт бумаги.

– Да какое вы имели право?! Сорвать такой эксперимент! Опыт должен быть многократно повторен во все усложняющихся условиях. Ведь это было только шуточное начало!

– Опыт не будет повторен, – спокойно сказал Вычислитель, снимая халат. – В этом просто нет необходимости. Эта женщина… Ева… Она отдала ему половину яблока. Понимаете? Отдала половину! Думаю, что вы получили достаточно ясный ответ не все ваше вопросы.

– А вы, – он повернулся к Корреспонденту, – если хотите, можете пускать видеозапись в эфир.

Теоретик

Мы сидели на лужайке после сытного воскресного обеда и мирно беседовали. Веселый гомон птиц мешался со звонкими голосами ребятишек, гонявших мяч. Только мелькавшие рядом силуэты автомобилей, мчавшихся по шоссе, напоминали о существовании города, куда мы оба должны были вернуться в понедельник.

Не помню, почему мы, вдруг, заговорили о Фрейде. Кажется, я сказал, что чтение многих современных американских рассказов оставляет неприятный осадок, потому что в них чувствуется фрейдистский душок.

– Терпеть не могу, – сказал мой собеседник, – когда люди, знающие об учении Фрейда понаслышке, шельмуют его только за то, что он откровеннее других показывает нам человеческую сущность. Я считаю Фрейда самым тонким психологом и лучшим знатоком человеческих душ. Какие бы усилия не прилагало общество к воспитанию людей, оно никогда не сможет вытравить из сферы подсознательного заложенных в ней ужасных инстинктов. Посмотрите на этих ребятишек. Они вам кажутся очаровательными, но попробуйте разрешить им помучить кошку, и вы увидите, с каким наслаждением они это будут проделывать.

– Чепуха! – возразил я. – Вы просто плохо знаете детей. Конечно, дурным воспитанием можно испортить любого ребенка, но тупая жестокость никогда не была свойственна детям.

– По существу говоря, – продолжал он, – воспитание вообще не имеет никакого значения. Самое лучшее воспитание может только глубже загнать в область подсознательного то, что мы собой представляем на самом деле, но как тонка эта защитная броня от дремлющего в нас зверя. Достаточно легкого запаха крови, чтобы он вырвался наружу. Почитайте описание битвы быков у Хемингуэя. Просто не верится, чтобы человек, написавший «Старик и Море», мог так смаковать предсмертные судороги.

Я снова вынужден был запротестовать.

– Мне кажется, что в битве быков большинство людей ценят единоборство человека с превосходящим его по силе противником. Все же это спорт, пусть жестокий, но спорт, где у противников одинаковые шансы быть поверженным.

– Ну, а охота на зайцев тоже по-вашему спорт, где у противников одинаковые шансы? Гуманист Тургенев был страстным охотником. Не было ли это просто средством дать выход жажде убийства, скованного тысячами ограничений, накладываемых обществом? Вы не представляете себе, как быстро человек освобождается от всех условностей, когда к этому представляется возможность. Особенно если ему дадут право мучить и убивать людей. Не дай бог, если к тому же еще примешаются сексуальные мотивы. Вот тогда наша подсознательная сущность проявляется во всем ее блеске. Выродки, орудовавшие в гитлеровских застенках, совсем незадолго до этого были благовоспитанными фрицами и гансами, помогавшими старушке перейти улицу. А посмотрите, что делается с человеком на войне. Взгляните на его лицо, когда он колет штыком уже упавшего врага.

– Вы забываете, – возразил я, – что кроме палачей в гестапо были еще и жертвы, стойко сносящие самые ужасные пытки ради верности идее дружбы, долга, словом, во имя всего того, что не имеет ничего общего с вашим подсознательным зверем. А разве на фронте не было героев, закрывавших своим телом амбразуру вражеского дота? Что ж они, по-вашему, тоже руководствовались при этом сексуальными инстинктами и жаждой убийства?

– Мужество отчаяния, – засмеялся он, – страх и отчаяние, доводящие до самоубийства. Вспомните скорпиона, окруженного кольцом пламени. Он сам себе наносит смертельный удар. Самопожертвование никогда не было свойственно человеку, за исключением материнского инстинкта, но также и раненная утка старается отвлечь охотника от гнезда со своими птенцами.

– То, что вы говорите, мерзко и бесчеловечно, – сказал я, поднимаясь на ноги, чтобы закончить этот неприятный разговор. – Нельзя жить на свете с такими мыслями, даже если они идут из области подсознательного, которому вы придаете чрезмерное значение!

Дальше все происходило с молниеносной быстротой.

В клубах пыли, ломая кусты, на лужайку ворвался огромный грузовик. Он мчался прямо на застывшего от ужаса мальчугана лет шести. Я успел только подумать о том, что вероятно лопнула тяга управления. Одним прыжком мой собеседник оказался перед колесами автомобиля. Он успел отбросить мальчика в сторону, перед тем как был сбит с ног.

Со всех сторон к месту происшествия бежали люди…

– Я восхищен вашей смелостью, – сказал я спустя несколько минут, помогая ему добраться до дачи, – еще мгновение и вы оба были бы под колесами.

– Не знаю, – ответил он, вытирая кровь с лица, – откровенно говоря, я действовал совершенно подсознательно.

Трус

Ежедневно, с десяти утра Борис Линьков околачивался В комнате секретарши, поджидая прихода рассыльной с почтой. Он придумывал ненужные разговоры по телефону и подолгу рылся в пропыленных папках с перепиской прошлых лет. Секретарша, женщина немолодая и опытная в сердечных делах, млела в присутствии этого красивого геолога, приписывая его регулярные посещения внезапно вспыхнувшей стрости. В перерывах между телефонными звонками и вызовами к начальству она рассказывала Линькову о своей неудавшейся семейной жизни, намекая, что причиной развода была недостаточная мужественность ее избранника. Линьков внимательно ее слушал, иногда вставлял сочувственные замечания, но стоило появиться на столе пачке писем, он, как бы невзначай, начинал перебирать ее дрожащими пальцами и, если среди конвертов с разнообразными служебными штампами обнаруживал маленькую белую повестку, незаметно комкал ее и торопился уйти. Секретарша вздыхала, сетуя на робость нынешних молодых людей, и до конца дня предавалась любовным грезам.

О повестках Линьков никому не говорил, а когда наступало время, изобретал какой-нибудь предлог, чтобы отлучиться с работы.

Хотя Линьков проходил по делу всего лишь как свидетель, он тщательно скрывал ото всех свою тайну, потому что дело это было тягостное и постыдное, постыдное для самого Линькова.

Случилось это осенью, три месяца назад. В тот вечер Линьков оказался в незнакомой компании на студенческой вечеринке.

Пригласила его туда студентка университета Оля, с которой у него начиналось что-то вроде романа. Неожиданно для Линькова вечер прошел очень интересно. Не было нм водки с обязательными салатами и селедкой, ни танцев под магнитофон. Пили сухое вино с жареным миндалем, читали стихи и много разговаривали. И то ли потому, что Линьков был на пять лет старше всех этих желторотых птенцов, то ли потому, что был он красив той особенной мужественной красотой джеклондоновских героев, которая всегда вызывает к человеку симпатию, но вскоре случилось так, что говорил он один, и все слушали его с напряженным вниманием.

Говорил он легко, умно и весело. Рассказывал про экспедицию в Саяны, когда неожиданно перевернулся плот, и утонуло все снаряжение и продовольствие. Как две недели добирались они до ближайшего жилья, питаясь ягодами и прошлогодними орехами, рассказывал о своей встрече на лесной тропе с медведем, о верном псе, который собачьим чутьем вывел их к людям. В этих рассказах чувствовалась ирония очень храброго человека, умеющего самые смелые свои поступки представить в смешном виде, не стыдящегося признаться, что и страшновато иногда бывает, всегда готового переоценивать поведение друзей и скромно говорить о себе.

Линькову было приятно, что он нашел верный тон, приятно было находиться в центре внимания своих новых приятелей, приятно было, что Оля несколько раз под столом нежно погладила его руку, но больше всего были ему приятны горящие глаза Сурена Папавы, совсем еще мальчика, студента консерватории, про которого говорили, что это пианист-виртуоз, будущее светило.

В половине двенадцатого Линьков стал прощаться.

– Останься, – шепнула ему Оля, – скоро они разойдутся, посидим еще вдвоем, хорошо?

– Боюсь, что я уже и так всем надоел, – усмехнулся Линьков.

– Лучше я тебе позвоню на днях, и мы встретимся.

Папава тоже стал одеваться.

– Мама не любит, когда я задерживаюсь, – пояснил он, краснея, как девушка.

Вышли они вместе.

– Ох, Боря, – сказал Папава, когда они спускались по лестнице, – вы не предоставляете, до чего я вам завидую!

– Завидуете? – удивился Линьков. – Вам ли мне завидовать? Вы скоро будете знаменитостью, объездите весь свет, а я – всего лишь обыкновенный рядовой геолог. К сорока годам, с грехом пополам я защищу диссертацию, обзаведусь семьей и буду до самой смерти марать бумагу в институте. Право, тут завидовать нечему.

– Нет, не так! – горячо возразил Папава. – Вы сильный, ловкий, удачливый. Ваша жизнь полна приключений. А у меня руки пианиста. С самого детства только и слышу: «Этого нельзя, того нельзя, береги пальцы, надень меховые варежки». Вот и сейчас приду домой, ванночка для рук. Мама каждый вечер делает мне массаж. Ведь мой отец… Ну, словом, я один у мамы, и для нее в моей будущности весь смысл жизни.

– Вам что, не нравится ваша профессия? – спросил Линьков.

Нет, очень нравится. Музыка – это особый, удивительный мир чувств и мыслей. Но ведь это отражение чужих мыслей и чувств, Нельзя всегда довольствоваться отражением, Не можете же вы любить отражение женщины в зеркале, хотя это ее точная копия. Вам нужна живая плоть. Не знаю, понятно ли я говорю. Ну, в общем, мысли и чувства только тогда имеют настоящую цену, когда ты сам все это прочувствовал и продумал, а для этого нужно звать жизнь. Все испытать самому. Вас не раздражает моя болтовня?

– Нет, отчего же? – сказал Линьков. – Вам куда?

– К Политехническому. А вам?

– Примерно туда же. Если не возражаете, пройдем парком.

– С удовольствием! – просиял Папава. – А по дороге еще поговорим. Ладно?

В парке было сыро и нехорошо. Порывы ветра кружили вокруг оголенных стволов кучи опавших листьев. Линьков застегнул до верха пальто, а Папава поднял воротник и сунул в карманы озябшие руки.

– Вот вы сказали: «объездить весь свет», – продолжал он. – А что это за свет? Отели и концертные залы, а в перерывах между концертами изнурительная работа. Тут и света не увидишь. Нет, я мечтаю не об этом.

– О чем же? – с притворным участием спросил Линьков. Ему хотелось спать, да и прогулка оказалась не такой уж приятной.

– О чем? Пожалуй, больше всего о море. Романтике южных морей. Гавайские острова, девушки с венками из экзотических цветов, портовые кабачки, а в штормовые ночи – мокрый парус, рвущийся из рук где-нибудь на бом-брам-рее.

– Ну, знаете ли, – усмехнулся Линьков, – это уже вы загнули, девушки и кабачки – конечно неплохо, но при чем тут бом-брам-реи? Все это уже анахронизм, детские бредни.

– Конечно, – согласился Папава. – Всякая мечта – бредни. Что делать, когда мы живем в век реактивных лайнеров. Но мне кажется, что в человеке всегда…

Закончить ему не удалось. Из боковой аллеи вышли двое и преградили им дорогу.

– Закурить не найдется?

– Сам бы закурил, да все вышли, – ответил Линьков. Дальше все вышло неожиданно глупо. Деревья парка предстали перед ним в совершенно новом ракурсе, а сам он, ощущая тупую боль в подбородке, оказался лежащим на спине.

Линьков засмеялся. Его рассмешило, что он, спортсмен и землепроходец, попался на такой примитивный трюк. Он согнул колени, готовясь вскочить и обрушить на противника сокрушительный оперкот, чтобы навсегда отбить охоту к подобным развлечениям.

И в этот момент над его головой навис огромный ботинок, закрыв собой полнеба. Он почувствовал хруст ломающихся зубов и на мгновение перестал что-либо соображать. Когда же он снова открыл глаза, то ничего не увидел, кроме поднятой ноги, нацеленной для второго удара.